11

В доме и на террасе время протекало неторопливо, как у наших предков. Так бывает, когда идешь по лесу старыми просеками. Как будто оказался в первой половине XIX века или даже в XVIII. Каменная кладка стен, внутренняя обстановка, ткани, картины и книги – все свидетельствовало о солидной ручной работе. Чувствовалась старая мера, старая основа, старая кость, старая пядь, старая линия. Свет и огонь, кровать и стол ценились и оберегались здесь еще по-старому, здесь ощущалась эта роскошь человеческой заботы.

Снаружи было по-другому, хотя идти по тропинке, посыпанной мягким золотистым песком, было приятно. Я прошел несколько шагов, и следы мои стерлись. По песку как будто пронесся маленький вихрь, или как будто какой-то зверь отряхивался там, в земле. Тропинка стала гладкой, как прежде. Но я уже и без этого наблюдения понял, что здесь время бежит быстрее и вообще в саду надо держать ухо востро. В старые добрые времена были места, где «пахло порохом». Теперь угроза стала анонимной, она в самой атмосфере, но она ощущается. Она на каждом шагу.

Сад завораживал, очаровывал, здесь хотелось мечтать. Тропинка пошла вдоль ручья, по самому его краю. На берегу цвели желтые ирисы и белокопытник на песчаных отмелях. Над водой, задевая ее грудью, пролетали зимородки.

Пруды, в которых монахи когда-то разводили карпов, поросли зеленым ковром со светлой кромкой. Здесь желтела ряска, белели прудовые ракушки и водяные лилии. Пахло гнилью, мятой и корой ольхи, влажно-теплым болотом. Я подумал о душных летних днях, когда мы мальчишками сетью ловили рыбу вот в таких прудах. Мы с трудом вытягивали ноги из засасывающего ила, и из следов наших поднимался точно такой же, как сейчас, запах.

Вот уже и стена парка. Ручей вытекал за стену через решетку. Слева возникла та самая соломенная крыша. Она опиралась на красные столбики без перемычек и венчала, скорее, беседку, нежели садовый домик. В такой постройке можно укрыться от дождя или солнечного зноя, но ни от ветра, ни от холода она не спасет. Часть крыши выступала вперед козырьком, под ним стояли плетеные тростниковые стулья и зеленый садовый столик. Значит, здесь мне велено ожидать решения моей судьбы.

Очень богатые люди любят простоту. Хозяину, очевидно, было тут привольно. Разный инвентарь, подвешенный к столбикам или прислоненный к ним, свидетельствовал о приятном досуге – удочки, сети, рыболовные снасти, сачки для ловли крабов, банки с приманкой и наживкой, фонари, – в общем, все, что нужно для ловли рыбы во внутренних водах днем или ночью. На одной из колонн висел дробовик рядом с маской пасечника, на другой – колчан с клюшками для гольфа. На столе лежал полевой бинокль. Уютно тут, конечно, ничего не скажешь, хотя все равно остается ощущение какого-то натюрморта. Вокруг беседки росли тигровые лилии.

Совсем рядом оказалась полоска земли, которую пахал крестьянин. Работа была закончена, земля вспахана. Настало время обеда. Крестьянин эталонно трудился все положенные ему утренние часы. За вспаханной полосой начиналась поляна нежнейшей зелени, как будто ее только что привезли из Девоншира. Тропинка вела туда через изящный мостик. Должно быть, поле для гольфа. Я взял в руки бинокль и стал разглядывать поляну, как будто покрытую велюром. За исключением нескольких дырочек не видно было ни одной проплешины, ни единого сорняка.

Бинокль, кстати, был превосходный. Зоркости прибавлял, как по волшебству. Уж я-то в этом понимаю: когда я занимался приемкой новых танков, проверка оптики тоже входила в мои обязанности. Этот бинокль был настроен для обзора ограниченного пространства, как в театре. Все, что находилось вблизи и на среднем удалении, он не только приближал, но и увеличивал.

Поляна лежала по обе стороны от ручья, но здесь, вблизи она была еще не пострижена и не прополота. Я удовольствовался тем, что рассмотрел цветы на поляне. У одуванчиков созрели белые головки. Я мог разглядеть каждую ресничку у белых крошечных парашютов. Почва была болотистая, местами стояла вода, даже совсем близко. Лужицы поросли рогозом с еще прошлогодними коричневыми початками. Я проверил четкость бинокля там, разглядывая траву. Было видно мельчайшие волокна. По торфяному контуру водоемов росла росянка, усеянная капельками росы, в полном соответствии со своим названием. Роса блестела под полуденным солнцем. На один из листьев присел комар, и растение сцапало его своими щупальцами. Да, фантастической четкости бинокль.

Взгляд мой уперся в стену, поросшую плющом. Через нее, казалось, легко перебраться, только не для того она понадобилась Дзаппарони, ему вообще не нужны ни замки, ни решетки, ни сторожевые псы, потому что на его территории каждый придерживается своего призвания и хорош в своем деле.

В густой тени вплотную к стене примыкали плетеные пчелиные ульи. Я вспомнил о предостережении Дзаппарони, хотя не собирался двигаться с места, мне и здесь было тепло. Не знаю, соблюдают ли пчелы обеденный перерыв, но видно их нигде не было. Спасибо Дзаппарони, что предостерег меня, мило с его стороны. Пчелы – звери мирные, если их не трогать, то и бояться нечего.

Но бывают и исключения. Стояли мы как-то в Восточной Пруссии, где лошади и всадники обычно чувствуют себя привольно и где много пасек. Как раз было время, когда пчелы собираются в рой. В такие дни на пасеку лучше не соваться, особенно разгоряченным скачкой лошадям и всадникам, пчелы от каждого чужого запаха приходят в ярость.

Однажды завтракали мы во фруктовом саду. Отмечали что-то, кажется, чей-то день рождения, на столе стояли вино и «Беренфанг». Утреннее застолье – особая вещь. Мы только что после скачки, с лошадей и сразу за бокал вина. Виттгреве тоже был с нами. Воздух благоухал от цветущих деревьев. Пчелы деловито жужжали и сновали в листве. Вскоре мы заметили, что пчелы не столь миролюбивы, как обычно, и иных из нас уже украшали красные пятна пчелиных укусов.

По молодости все воспринимается как шутка. Мы решили выяснить, кто будет пчелиным королем: у кого будет больше всего укусов, тот оплачивает застолье. На столе уже стояло все, что нужно, поэтому мы просто сидели, как куклы, и только подносили бокалы к губам. Пчелы перешли в наступление. У одного из нас пчела запуталась в волосах и ужалила его в лоб, другой провел рукой по воротнику и был укушен в шею, у третьего от укуса зардело ухо. Мы закончили банкет, когда нашего толстого рыжего интенданта, уже изрядно вспотевшего, ужалили двенадцать раз, после чего его было не узнать. Голова у него стала похожа на рыжую тыкву, довольно страшное зрелище.

– Вам не суждено быть пасечником, – заметил ему хозяин трактира.

Поскольку никто из нас не двигался, застыв на месте, кажется, пчелы действительно кусали избирательно. Я, например, их совсем не привлекал.

Вот такой мне вспомнился анекдот из молодости. Как же мы беспечно тогда жили. Мы стояли совсем близко к границе, по ту сторону расположился казачий полк. Через границу наносили друг другу визиты, слали приглашения на скачки или на охоту. Когда еще в одном месте соберется такая кавалерия.

Как могло статься, что настали такие жестокие мрачные времена? Настали слишком быстро для короткой человеческой жизни, для одного поколения? Мне часто кажется, что мы все еще сидим в большом зале и смеемся, но стоит выйти в коридор, как через две-три комнаты начинается уже что-то ужасное. Разве могли мы знать тогда, во время попойки с казаками, что у каждого из нас за спиной стоит смерть? Как бы потом нас ни разбросала жизнь, всех подмяла под себя одна и та же машина. Где они, мои милые, все эти мальчики, которых учили фехтованию на саблях, где их арабские скакуны, тракененские или степные лошади, такие хрупкие с виду, но такие преданные и выносливые под седлом своих хозяев? Все это теперь только снится.

Дзаппарони заставлял себя ждать. Я снова подумал о разговоре на террасе и помрачнел. Он без труда, двумя фразами выведал все о моем характере, все, что ему надо было обо мне знать. Он хотел знать, как я отношусь к несправедливости. И сам подвел меня к моей сути, где я еще ощущал свою силу. За четверть часа нащупал все мои слабости, мое пораженчество, мое ничтожество: я не велик, как Филлмор, я всего лишь отставной кавалерийский ротмистр без будущего. Филлмор никогда не пролил ни слезы в тоске по своему кавалерийскому прошлому, хотя с тех времен сохранил идеальную осанку и фигуру всадника, как на полотнах Кобелля. Но он никогда не знал этого великого, божественного единения с животным.

Чтобы осознать свои ошибки, уходит много времени, а иные так их и не распознают. Моя ошибка состояла в отклонении от обычного. Своей манерой суждений и зачастую действий я отличался от моего окружения. Это началось еще в детстве и так до сих пор за мной и тянется. Я еще тогда не любил обычное меню.

Считается, что это хорошо – иметь собственное мнение. Но только до известной степени. Собственное мнение иметь хорошо, если оно что-нибудь решает. Великие вроде Филлмора выражаются в основном общепринятыми истинами, однако делают это так уверенно, так авторитетно, что всякий, кто их слышит, думает: «А ведь и я мог бы сказать так же». Вот она, власть. Но я никогда не умел вторить великим.

Если у кого-то завелось собственное мнение по поводу легенды о белых флагах, то уж лучше держать это мнение при себе, особенно если в деле замешана страсть. Наверное, я своим своемыслием заставил Дзаппарони опасаться, что если он возьмет меня на работу, то получит еще одного склочника. А Тереза между тем сидит дома и ждет.