10

Дзаппарони обратил внимание на одно место почти в начале мемуаров, которое касалось начала эпохи мировых войн. Филлмор там упоминает о первых тяжелых потерях, которые списывает в основном на неопытность войск. Причиной потерь, среди прочего, было то, что противник сначала поднял белый флаг, дождался, пока наши войска расслабятся и беспечно подойдут поближе, а потом опять открыл огонь. Дзаппарони только хотел знать, пережил ли и я то же самое и обычно ли на войне такое вероломство.

Хороший вопрос. Я об этом думал. Судя по всему, после неудачного приветствия Дзаппарони желал перевести разговор на предмет, в котором я, по его мнению, должен был разбираться. Неплохой поворот.

Что касается белых флагов, то они – реквизит слухов, которые начинают распространять, как только появляется противник. Их отчасти придумывают журналисты, задача которых – как можно больше очернить противника. Есть в этом и немного правды.

Внутри войск, которые атакует враг, воля к сопротивлению распределяется далеко не равномерно, как кажется противнику. Как только приближается опасность, формируются разные участки фронта – на одних защищаются любой ценой, а на других быстро сдаются. И получается, что нападающие сталкиваются попеременно то с ожесточенным огнем сопротивления, то с признаками явного пораженчества. Противник не знает всех разнообразных причин, поводов и стимулов такого поведения, он терпит лишь следствия, ему недосуг разбираться, что, зачем и почему, и он неизбежно приходит к выводу, что его заманивают в ловушку. Получается своеобразный обман зрения, который вынуждает действовать определенным образом. По правде говоря, опасная штука такая путаница, тут бы самое время поостеречься, да не разобрать, что происходит. Мы переживаем то же самое, когда поранились обоюдоострым ножом, пытаясь швырнуть его в стену. Тот, кто действует, в ответе за вероломство, не наоборот. Ошибку совершает нападающий. Командиры, которые позволяют своим солдатам беззаботно приблизиться к противнику, не смыслят ничего в своем деле. У них голова забита стандартными маневрами.

Дзаппарони выслушал мое мнение, милостиво кивая.

– Недурно, пусть даже слишком уж человечно. Хорошо, что вы знаете рецепт. Упаси нас господь от такой западни. Господин маршал не затрудняет себя подобными сложными соображениями.

Он с явным удовольствием засмеялся и перешел ближе к делу:

– Если я вас правильно понял, то предположим следующее: я веду переговоры с конкурентом, скажем, с одним концерном. Я решил загнать противника в угол – они вынуждены будут сделать мне выгодное предложение. Я готовлюсь, обеспечиваю средства, предоставляю резервы. Но в тот момент, когда уже должен быть подписан договор, мне открывают, что я вел переговоры с теми, кто ничего не решает, и теперь никто с той стороны ни к чему себя не обязывает. Между тем противник успевает опомниться, переиграть условия, и теперь переговоры придется начинать сначала.

Он сделал паузу и продолжал:

– Маневр нередкий. Может быть, я имел дело с акционерами, которые превысили свои полномочия, или дело просто специально затягивают, чтобы выторговать у меня другие условия. А может быть, все вынужденно согласились с моими условиями, когда их просто загнали в угол. Но рынок ожил, конъюнктура изменилась, и они придумывают все новые уловки.

Он озадаченно взглянул на меня и покачал головой.

– Следует ли мне размышлять, что происходит за кулисами? Я мог бы предположить, что тот, с кем я вел переговоры, действовал по доверенности. Я потерпел убытки, потерял время, мне нанесли ущерб. И кто теперь обязан возместить мне этот ущерб?

Я не знал, к чему этот разговор, и Дзаппарони не дал мне времени подумать. Он вдруг стал похож на ростовщика и стал сыпать вопросами:

– На кого бы вы возложили ответственность в этом случае?

– Прежде всего на концерн.

– А если не сработает?

– На тех, кто вел переговоры и чуть было не подписал контракт.

– Вот видите, это очевидно. Когда в деле замешаны большие деньги, все сразу проясняется. За это я и люблю деньги.

Он уютно откинулся на спинку кресла и прищурился на меня:

– А скольких придется пустить под нож, чтобы призвать этих парней к ответу?

Вот черт, как бы он меня тут не пустил под нож. Снова мне вспомнились прошлые истории, о которых я с радостью забыл бы навсегда.

Дзаппарони не стал ждать ответа. Он сам ответил:

– Полагаю, в живых остались бы немногие. И все это, чтобы доказать чью-то правоту. В таком деле один отвечает за поступки других, отвечает своей головой.

Беседа все больше напоминала допрос.

– Предположим, вы станете на сторону одного из партнеров, тогда противнику придется выбросить белый флаг?

– Это первое, что придет в голову.

– Вы правда так думаете? А не разумнее ли было бы отправить на переговоры того, кто еще держит в руках оружие?

– Вынужден с вами согласиться.

– Обычно получается так, что гнев застит нам глаз, мы вообще ничего не можем разобрать.

– К сожалению, вы правы.

Пауза. На террасе становилось жарко. Слышно было, как жужжат пчелы на цветочной клумбе. Этой игрой вопросов и ответов меня подводили к чему-то, пока я еще не мог понять, к чему. На каждом шагу какая-то западня. Да такая, что и не поймешь – упал ты в яму или нет. Опознавательные знаки все перепутаны.

Дзаппарони снова заговорил:

– Я предоставил вам три решения. Вы не приняли ни одного и во всех трех случаях дали неопределенный ответ.

– Я думал, вы хотите обсудить со мной ваше правовое положение.

– Вы полагаете, что в любой ситуации есть правовое положение?

– И правовое тоже.

– Хорошо. Только толку от этого иногда никакого. Вы это поймете, когда вы будете иметь дело со склочниками и сутягами. Кроме того, в любой ситуации существует свое социальное положение, а то и военное положение, даже просто социальный вес, влияние. Но оставим этот разговор. Он нас слишком далеко заведет. Кстати, ваше теоретическое суждение насчет этого случая тоже неудовлетворительно.

Дзаппарони произнес это без резкости, скорее, благосклонно. Потом он вернулся к тому, что я говорил в начале. Заключения мои – абсурдны, если вникнуть в положение со всеми тонкостями, и играют на руку противнику. Получается, я склонен считать оптическим обманом то, что Филлмор выдает за коварство врага. Нападающий сталкивается с несколькими группами людей, которые движимы разными принципами, но действуют безо всякой хитрости, без злого умысла. Он, Дзаппарони, готов мне показать, что в любом случае у этих людей была возможность для умысла.

Что, если моя атака на открытом пространстве будет отбита? Станут ли те группы, что подняли белый флаг, настаивать на том, чтобы сдаться? Напротив, они снова возьмутся за оружие, и по всей линии фронта возгорится пламя триумфа. И вот тут-то противник и перейдет в наступление, в этом я не должен сомневаться. Поверженная сила разбивается на отдельные части, а победительница действует едино. И никто не желает быть среди побежденных, все метят в победители.

Что касается тактики обоюдоострого ножа, Дзаппарони готов бы со мной согласиться. От врага всего можно ожидать. Уж приближаться к нему точно можно с великой осторожностью. То, что Филлмор называет коварством, – это педагогическое, очень действенное упрощение. Любая команда, всякая публика тут же поймет, о чем речь. Мое же представление слишком академично.

– Вы следили за дебатами по поводу оборонного законопроекта? С нас опять собираются содрать немыслимые деньжищи для возведения совершенно средневековых оборонительных сооружений, для создания полицейского государства и закрытого общества, которые будут плестись в хвосте цивилизации. В бюджете заложены даже расходы на лошадей, собак и голубей. Маршал уже знает, что пора осваивать новую профессию.

Так мы вернулись к тому, с чего начали. Ни за какими дебатами я не следил. Даже в лучшие мои времена. Лучше почитать Геродота или Везе из придворной истории, если скучно станет. В газетах я всегда пробегал глазами заголовки, мог почитать литературное приложение, остальное же меня не интересовало. А в последнее время у меня и денег-то на газеты не было. Да и желания их читать тоже никакого. Мог разве что поглядеть объявления о найме на работу в витрине. Самое устаревшее – это утренняя газета к вечеру того же дня. И вообще, я был занят изобретением новых уловок, чтобы спрятаться от кредиторов. Вот и вся моя политика.

У меня не было ни малейшего желания знать, как Дзаппарони представляет себе армию. Вероятно, он держит армию за одно из подразделений своих заводов, как комбинат, где работают профессора и инженеры в комбинезонах, общество не-кавалеристов, сыроедов с искусственными челюстями, которые любят нажимать на кнопку. Один математический кретин за секунду творит больше бед, чем Старый Фриц за все свои три силезских похода. Тогда люди вроде Филлмора еще не становились маршалами. Скорее, в командование назначали таких полупсихов, как Блюхер, бессребреников с большим сердцем, у которых голова была лишь подручным инструментом. Но теперь на этой террасе меня одолевали совсем другие тревоги, но уж никак не исторические ретроспективы.

Мое мнение хозяину не понравилось, это точно. Дзаппарони вынудил меня высказать, что я думаю, и обошелся с моими воззрениями, как садовник обходится с деревом, у которого заметил проплешины в кроне. Он обозревал меня, как устаревшего, отсталого капитана, о котором заранее известно, что он никогда не дотянет до майорского звания. И зачем понадобилось ломать всю эту комедию, спрашивается. И шутка-то в том, что вообще-то это Дзаппарони должен был придерживаться моих взглядов, а мне больше пристали – его. Вместо этого он разоблачил меня как либерального болтуна.

Дзаппарони встал, кажется, собираясь со мной попрощаться. Но, к моему удивлению, он решил дать мне еще один шанс. Он кивнул в сторону сада, где из зелени у ручья торчала соломенная островерхая крыша.

– Мне надо еще кое-что уладить, господин Рихард, не подождете ли меня вон там. Скучать долго не придется. Там чудесное место.

Он дружелюбно кивнул мне, как будто мы только что закончили приятнейший разговор, который хотелось бы продолжить. Я спустился по лестнице, изумляясь тому, сколько времени решил уделить мне этот человек. Какой-то каприз, причуда. Его расспросы измучили меня, я устал. Хорошо, что разговор кончился. Я пошел в сад по тропе с таким же чувством, с каким мы выходим из кабинета после экзамена, когда звенит звонок на перемену.

На первом же повороте тропинки я оглянулся. Дзаппарони все еще стоял на террасе и провожал меня взглядом. Он кивнул мне и крикнул:

– Остерегайтесь пчел!