Постигая ненависть

Мой отец родился одиннадцатого мая. Бабушка каждый год устраивала по этому поводу обед у себя, ставила на стол блюда, которые готовила для нас не меньше трех дней и ночей. Она внимательно слушала первый тост папы, который всегда очень красиво говорил о том, что человек защищен от бед, пока его любит мать, осторожно отпивала глоток из своего бокала и вытирала платком рот и мгновенно взмокшие глаза.

– Майский ты, Вова, – говорила она. – Майский – это всю жизнь маяться. Сильно я тебя жалею. Такой ты удачный родился… Только майский.

Папа опускал свои невероятно длинные ресницы на глаза-каштаны, лицо его на мгновение приобретало детское, потерянное выражение, а затем он произносил свою очередную, очень смешную шутку, и мы все покатывались со смеху.

Он был красивым, умным, талантливым. Он был добрым, страстным и не терпел нарушения гармонии, искажения пропорций. Бунт его против примитива бывал бурным, нелепым, никому, кроме нас и его самого, не опасным.

Папа просто взрывал под собой почву, рубил сук, на который мог бы присесть и отдохнуть, истреблял собственную интеллигентность, слабость, свои проницательность и даже внешнее благородство. Это были запои, когда он изо всех сил старался вызвать в окружающих отвращение, чтобы питать собственную ненависть к любому уродству мыслей и душ.

Помню, как я кричала на него, оскорбляла и унижала. Мама открывала дверь и выгоняла из дома к бабушке. И как только за ним закрывалась дверь, я начинала его жалеть, бояться, что он попадет под машину, что не сможет доехать до бабушки и вернуться к нам.

Сейчас я часто думаю об этой удивительной особенности папы – он мог страшно рассердить, обидеть, даже ранить, но он никогда, ни в какой, самой ужасной ситуации не вызывал отвращения. Он приходил после нескольких дней пьянства в грязной рубашке, с сильным запахом перегара и стоял перед нами, как перед своими палачами, взывая к нашему праву казнить его или еще разок помиловать.

Невероятно: его отекшее, покрытое щетиной лицо освещалось самым разумным взглядом, какой я встречала у людей.

Я смотрела на его бессильно опущенные руки – неожиданно нежные, слабые руки с очень тонкими пальцами, как у музыканта. Он – очень крупный, высокий мужчина – вдруг прижимал их к груди, как будто умолял пощадить только сердце. Оно у него постоянно маялось и тосковало, потому он не находил ни отдыха в покое, ни забвения в компаниях и водке.

Папа был очень талантливым и ярким архитектором. Из-за проблем его с удовольствием понижали, лишали премий, часто и зарплаты. А затем, пользуясь папиным неутолимым чувством вины, заставляли его работать сутками и почти даром. Мы жили в основном на мамину зарплату.

Я окончила школу и устроилась секретарем к ректору института. Какая разница, каким путем входить в храм высшего образования. Сразу стала получать хорошую зарплату, а ректор ко мне так неровно дышит, что студенткой стану и диплом получу. И не думайте, что мне нужна формальность. Учиться я умею и люблю. Эту потребность и необходимость мне открывал папа с раннего детства.

Он, кажется, знал все на свете. Просто знал, искал и считал богатством. Для него образование было способом существования, а не добыванием денег.

Я хотела быстрее стать независимой материально. Дома у нас звучала только тема денег. Мать без конца упрекала отца в том, что он не зарабатывает. А он, как будто не понимая, о чем речь, настойчиво переспрашивал;

– Ты больше не любишь меня? – и поворачивался ко мне: – Ира, ты тоже не любишь меня?

Я никогда не успевала ответить. Кричала мама:

– Нет, нет, нет. Ты нам мешаешь. За что тебя любить?!

И папины длинные ресницы, как всегда, прятали его покорность и согласие: «Да, меня любить не за что».

Папа умер, оттого что его не за что было любить. Он перестал бунтовать и сопротивляться. Он погас, как сбитый ветром огонек свечи. Папу спас от жизни его месяц май. Рак – тот диагноз, который часто скрывает настоящую причину смерти.

По жестокой сути, мы все отмучились. Мама стала больше следить за собой, хорошо одеваться. Я скрывала от нее свои мысли и чувства. А понимала я следующее: такого мужчину, как папа, встретить еще раз в жизни практически нереально. Таких не бывает. Редкое или уникальное сочетание благородства, ума, внешней привлекательности. И все это маскирует вход в настоящую пропасть страданий, отчаянных поисков идеала и бессонного отчаяния. То есть – не дай бог встретить: сразу пропадешь.

Маме так повезло лишь по одной причине: она раньше была невероятно хороша собой. Она и сейчас считается красивой, но я все чаще преодолеваю в наших отношениях чувство отторжения, иногда отвращения.

Лишенная ореола папиного восхищения, мама становилась самой собой – обыкновенной теткой с неплохим лицом и нормальной фигурой. Странно: я после смерти отца совсем не находила в ней ни ума, ни доброты, ни обаяния. Возможно, и бедный папа заливал спиртным такое разочарование. Такое разрушение придуманного совершенства.

А когда мама привела нового мужа, все вообще встало на свои места. Примитив притягивается к примитиву.

Николай, отчим, оказался формально видным мужчиной: высоким, с широкими плечами, с печатью основательности и довольства на сытом лице. Но мне с самого начала стыдно было на него смотреть, слышать его разглагольствования. Так говорить и так выглядеть может только ничтожество. А мама подошла ему, как часть обстановки в нашей, очень изменившейся квартире. Они и были две изначально связанные детали в интерьере мира.

Все настоящее, бурное, страстное и красивое унес из нашей жизни месяц май.

У нас нормальная трехкомнатная квартира с длинными коридорами, большим холлом, двумя балконами и туалетами.

Я потребовала, чтобы один балкон и один туалет были только моими. Если бы Коля приходил к нам в гости пару раз в неделю, он был бы для меня незначительным неудобством, как сосед сверху, который годами что-то сверлит два часа в день.

Да и сейчас: мы с маминым мужем не то чтобы натыкаемся друг на друга, постоянно мозолим глаза. Разойтись, закрыться у себя в принципе можно. Дело в другом.

В невидимой оккупации нашего пространства. Мне иногда кажется, что третью часть моего личного воздуха эти двое отбирают, отпивают по глотку, как клинические клептоманы. Им некомфортно встречать мой критический взгляд. Они не терпят мои привычки, мои взгляды и, конечно, мои воспоминания о жизни с папой. Никаких скандалов, конечно. Во всяком случае, пока. Только выразительное молчание после моих слов, иногда мамин пренебрежительный жест: опять ты за свое, или плоская и пошлая до дрожи шутка Коли.

Мы не можем время от времени не оказываться за одним столом. Я не могу избежать встречи, когда он в трусах выходит из ванной. Он нормальный, здоровый, чистоплотный человек, но я перестаю дышать рядом с ним: не выношу его запаха. Мне противен его голос, вид его жующего рта. А по ночам, когда я выхожу из своей комнаты, чтобы сварить себе на кухне кофе, я непременно должна пройти мимо двери их спальни. Я слышу его утробные стоны и мамину фальшивую имитацию блаженства. И в этих случаях мне хочется открыть их дверь, а потом так ею шваркнуть, чтобы вылетели все окна в квартире.

Я завариваю себе не кофе, а гремучую смесь, и спасаюсь бегством на свой балкон. Затыкаю там уши музыкой, вдыхаю ночной воздух и вспоминаю…

Я лежу прямо на горячем песке на пляже, на лице и теле еще не высохли соленые капли моря. А сквозь ресницы я вижу солнце и силуэты мамы и папы. Они обнимаются, целуются, и мне кажется, что ничего более красивого я не видела в жизни. Мне кажется, что любовь мужчины и женщины – это дивный танец, который может прерваться взрывом, катастрофой, но не может быть убит, пока люди живы.

Мама убила папу, а с ним и этот танец. Тот случай, когда обычно говорят с прокурорским видом: «он сам виноват». Но и в ее жизни ничего подобного уже не будет.

Коля ни в чем перед нами не виноват. Он очень хорошо зарабатывает и обеспечивает нас с мамой полностью. Я половину своей зарплаты трачу на себя, половину откладываю на будущую независимость. Я ни разу не поинтересовалась, где он работает.

Судя по привычкам, размаху и возможностям, это не последний чиновник. Представитель той вредной прослойки, которая существует только для набивания собственных карманов. Нет, теперь я знаю, что не только для этого, к сожалению.

Коля умеет подобострастно любить начальство, сильную руку, он способен ненавидеть все, что ему недоступно, что можно только почувствовать. Он враг любой свободы и отклонений от кодекса примитива. Его бред по поводу политики, истории, его пафос и агрессия иногда вызывают у меня наслаждение мазохиста.

Я раздираю собственную душу этими осколками человеческой ущербности, утомляю себя зрелищем макак в клетке, чтобы заставить себя найти наконец, просвет и выход в свою и только свою жизнь.

Пока не получается: прошлое и настоящее стали кандалами и наручниками. Мне просто нечем взломать решетки. Или незачем. Я не вижу стимула.

Однажды утром сначала задохнулась под тяжелой и темной волной, а затем стала из-под нее выбираться, на ходу просыпаясь. Разлепила мокрые ресницы, увидела между шторами яркий солнечный просвет, вспомнила: сегодня Первое мая. Опять мою плоскую жизнь без событий пересекает месяц беды. И на работу не надо, и дома лучше не оставаться, несмотря на сильное желание просто проваляться пару дней с книжкой и телевизором. Но в квартире уже пахнет пирогами и теми блюдами, которые особенно обожает Коля. Поглощение еды у них с мамой – теперь главное удовольствие.

Да еще, не дай бог, придут наши новые гости. Теперь это всегда знакомые Коли, точно такие же, как и они с мамой. О том же говорят, от того же смеются, так же тащатся от тем денег и приобретений.

Я приняла душ, вышла в полотенце на свой балкон и там высушила под солнцем волосы, прогрела свою бледную кожу, пока она немного не порозовела. Затем влезла в джинсы и черную майку с длинным рукавом, в которой можно и посидеть где-то. Вошла в кухню, налила из кофейника полуостывший кофе и выпила стоя с теплым пирогом.

Мама бросила на меня острый, настороженный взгляд:

– Уходишь?

– Да, прогуляюсь, сходим с девочками куда-нибудь.

Я научилась разговаривать с мамой, поворачивая голову в ее сторону, но избегая смотреть ей в лицо.

Мне с детства все говорили, что у меня очень выразительные глаза: по ним можно прочитать все, что я чувствую. Вот чего бы сейчас не хотелось. Считается, что мама сейчас не знает ничего о моих мыслях и чувствах. Коле и знать незачем. Так выглядит наша дипломатическая корректность. Вместе мы – семья.

Я повесила на плечо сумку, уже на улице позвонила нескольким бывшим одноклассницам. Кто-то оказался уже на даче, две не могли выскочить даже на полчаса, потому что стали замужними, замотанными клушами.

Встретилась со мной смешная, как раньше, худенькая и восторженная Вика. Мы с ней сначала посидели в кафе-мороженом, потом я купила в магазине бутылку шампанского, доехали в моей машине до сквера между нашими домами и там на скамейке распили его прямо из горлышка.

Вике хватило: я поняла это после того, как она в ответ на какую-то мою шутку залилась безудержным смехом. Я оттащила ее к подъезду ее дома, а сама медленно пошла по скверу к машине.

Казалось, еще вчера эти деревья были черными и голыми, а сейчас буйная зелень затрепыхалась, приглашая в лето. Самое время подумать об отпуске и о том, на какую сумму я могу уехать подальше от Коли в трусах.

Моя машина была припаркована на въезде в наш двор.

Я не успела открыть дверцу. Незнакомая женщина, которая оказалась рядом, вдруг поздоровалась:

– Здравствуйте, Ирина.

– Добрый день. Мы соседи?

– Нет, я не живу в этом доме. Я приехала, чтобы познакомиться с вами. Мы можем где-то поговорить? Я – Галина, бывшая жена вашего отчима.

Женщина выглядела интеллигентной, спокойной, мирной. У нее было худое лицо с сосредоточенным взглядом, твердые губы с веером тонких морщин над ними – так выглядит след спрятанных горестей. Я мельком взглянула на ее джинсовую юбку, серый джемпер и черные туфли – все по много раз стиранное, чищенное. Но выглядит неплохо, в стиле модной «состаренности». В моих самых дорогих джинсах между дырками совсем узкие полоски лохмотьев.

Я прикинула, сколько денег у меня сейчас на «Визе», и открыла перед Галиной дверцу с пассажирской стороны.

– Давайте уедем со двора, по дороге расскажете, в чем ваша проблема.

Когда наш дом остался позади, Галина посмотрела на меня с интересом:

– Необычная вы девушка. И внешне, и реакции. Вы сразу решили, что я приехала попросить у вас денег? В общем, не ошиблись. Тут проблема в том, что все ваши деньги вряд ли помогут мне что-то решить. Но у меня такое предложение. Сегодня праздник, мы, можно сказать, родственники, давайте съездим к нам? Я живу с дочерью Мариной, ей девятнадцать лет. Это не очень далеко, почти в центре. У меня праздничный ужин. Если не торопитесь домой, конечно.

– Не тороплюсь. Вообще рада всему, что меня задержит. Такое настроение. Поехали.

«Почти в центре» – примерно этим и оказалось. Но никогда не догадаешься, что такие допотопные дома могли уцелеть в Москве, пока случайно на них не наткнешься. Может, в каких-то описаниях это старинный доходный дом дореволюционного купца, раритет, но без реконструкции и каких-либо ремонтов это мрачное, потрепанное строение. Одна надежда, что внутри люди сами привели что-то в порядок.

Я припарковала машину в углу двора, мы вышли, и Галина сказала:

– Сразу должна извиниться. У нас с Маринкой не отдельная квартира. Это коммуналка, еще семь комнат. В принципе люди ничего, приличные, живут постоянно. Только две комнаты купил какой-то риелтор, сдает всякий раз другому набору странных личностей. За них не поручусь. Могут и напиться, и орать. Я к тому, что вам может показаться непривычно.

– Галина, обращайтесь ко мне на «ты», пожалуйста. Сами говорите: мы, можно сказать, родственники. Что касается моих привычек, то я как раз стремлюсь к их разнообразию. С удовольствием посмотрю на вашу коммуну.

Квартира была на втором этаже. Широкая лестница, огромная площадка, длинный полутемный коридор, двери по разные стороны, запах не сильно съедобной еды из общей кухни…

Мама дорогая, такое впечатление, что сейчас выкатятся герои Зощенко и устроят пролетарскую драку из-за ершика.

В комнате Галины стерильная чистота, довольно красивая мебель, штора из плотной кружевной ткани серебристых тонов. И узкое, бледное лицо девочки с огромными серыми глазами. И тонкая белая шея, и неожиданно сильные, мускулистые руки, сжимающие подлокотники кресла. Это инвалидное кресло.

– Здравствуй, Марина, – сказала я.

Лицо девочки как будто зажглось изнутри: просветлело и порозовело без улыбки.

– Привет, Ира, – ответила она. – Добро пожаловать к нам.

Галина пошла на кухню разогревать ужин.

Я присела на диван, мучительно думая, что сказать, можно ли спросить о чем-то. И в чем интерес этих людей? Зачем они на самом деле позвали меня?

Но Марина заговорила сама, просто, легко. У нее был приятный голос с едва заметной хрипотцой. Я, кажется, поняла, что с ней.

– У меня боковая спинальная атрофия, – сказала она. – Ты знаешь, что это?

– Читала. Отмирание мышц, со ступней и выше…

– Да. Я могу еще ходить, просто в кресле удобнее. Без него заваливаюсь и промахиваюсь. – Она виновато улыбнулась. – Но я целый день одна, много тренируюсь. Руки у меня очень сильные. Веришь, я ремонт одна почти сделала. Убираю тут два раза в день полностью.

– У вас очень красиво, – подтвердила я. – Со вкусом, я бы тоже так подобрала цвета.

Галина вошла с большим подносом. Накрыла большой стол белой скатертью, расставила тарелки, достала из холодильника бутылку вина.

– Ира, у нас за той ширмой свой санузел – туалет, раковина и душ. Можешь помыть руки, – Галина протянула мне чистое полотенце.

В этом закутке, на полке перед маленьким зеркалом я обнаружила дорогую помаду и несколько флаконов с очень дорогими французскими духами. Остатки былой роскоши, похоже.

Еда оказалась вкусной, вино легким и приятным, пироги вкуснее, чем у мамы.

«Выпечка сама выбирает себе хозяйку», – где-то я слышала такую ерунду.

Мне было хорошо с этими людьми. Они обе оказались образованными, продвинутыми, информированными. Увлеченно вспоминали о разных странах, в которых успели побывать.

– А жили мы за квартал отсюда, – сказала Галина. – Мы с тобой проезжали эту башню с зеркальными стеклами на террасах, с черной узорной оградой.

– Да ну! – поразилась я. – Это же очень блатной дом. Министры, мэрия и все такое.

– А где, ты думаешь, работает твой отчим? – улыбнулась Галина.

– Понятия не имею, – пожала плечами я. – А что: большой начальник?

– Не маленький. Один из замов мэра. Неужели ты правда не узнала, не читала ничего о нем? Фамилию, надеюсь, знаешь?

– Редкая, что и говорить, фамилия, – рассмеялась я. – Васильев. У нас в институте таких как минимум треть. Ой, а Коля не тот Васильев, который в Москву радиоактивный реагент завез? Этот скандал я знаю, сама подписывала против него петиции.

– Это папа, – с детской гордостью и взрослой насмешкой сказала Марина. – Я даже сохранила расследование фонда коррупции, сколько миллионов он на этом заработал. Забываю только всегда, в рублях или долларах.

– Теперь я ничего не понимаю, – изумленно произнесла я. – С какой стати он поселился в нашей трешке. Сколько у вас там комнат было в той квартире?

– Восемь, – ответила Галина. – Плюс терраса сто пятьдесят метров с бассейном. Но там уже третий год идет колоссальная реконструкция, читала, что Коля на это потратил уже триста пятьдесят миллионов, вроде рублей. А развелись мы четыре года назад, Марине тогда было пятнадцать, она только начала болеть, диагноза окончательного не было. Ты не поверишь: инициатором развода была я. Не потому даже, что изменял. Просто разлюбила, терпеть больше не могла. И хотела жить своей жизнью, а не обслуживать мужа за деньги, которыми меня каждый день попрекали. Вот теперь мы и хлебаем мою независимость полными ложками. Сначала мы с Маринкой снимали квартиру, судились по поводу раздела той, нашей, три года. Да и сейчас я еще не сдалась. Я юрист по профессии. А у Коли армия юристов, купленный суд. Короче, раздел он меня до нитки. И продавил решение, по которому я вынуждена была согласиться на денежную компенсацию нашей доли. Эта доля все таяла и таяла у его экспертов. В результате я поняла, что, если не соглашусь хоть на что-то, мы на улице окажемся. И дело даже не в этом, а в том, что он пригрозил лишить меня материнских прав и отправить Марину в специальное учреждение. Сказал, что обвинит меня в ее болезни, в не должном уходе… Короче, все было более чем реально. Вот и купила я эти хоромы. Ты, конечно, подумала, что я у тебя деньги просить собираюсь. Так вот: это так. Лекарство, которого нет в России, я заказываю в Швейцарии, вот сейчас выкупить не могу. Но речь только о долге, я верну обязательно. Если скажешь, что не надо возвращать, ты типа нас пожалела, тему закрываем.

– Я поняла. У меня есть свои деньги. Сейчас переведу тебе, Галя, на карту, и обмоем сделку. Есть еще такое вино? Кстати, неужели у реагентного зама нет даже завалящей виллы в Италии? Почему он торчит у нас в Тропареве?

– Все у Коли есть. И в Италии, и на юге Франции, да и в Лондоне кое-что. Просто сейчас сезон стрижки бабла для коммунальщиков в Москве. А потом, наверное, поедут отдыхать.

– Вот это отличная новость. Я сегодня как раз пыталась рассчитать, как далеко смогу уехать на свои сбережения от них. А так вы можете рассчитывать совсем на другую сумму. Я обожаю тропаревские пруды.

Галина сбегала в магазин еще за бутылкой.

Я напилась у них там, уснула на диване. Сквозь сон чувствовала, как на мне расстегивают джинсы, потом чем-то накрывают, под голову подсунули подушку. Проснулась среди ночи и в свете маленького ночника увидела рядом с собой тоненькую фигурку в белой ночной рубашке.

Марина сидела в своем кресле, прижав к груди руки, как будто кого-то молила о чем-то.

– Что ты здесь делаешь? – шепотом спросила я.

– Ты не поверишь, – тихо ответила она. – Я у тебя ворую тебя. Я пожила сейчас в твоем прекрасном теле, у меня было твое чудесное лицо. Я была счастлива. Ты похожа на «Венеру» Боттичелли. Я не мечтаю быть просто здоровой, как все. Какой смысл мечтать о том, чего не может быть. Пусть будет такая сумасшедшая мечта: я стала тобой.

Сказать честно? Я еще никому на свете не казалась прекрасной и чудесной. В лучшем случае называли симпатичной. Я не переоценила это восхищение Маринки и не могла заподозрить ее в лести. Я просто поняла, о чем она.

Марина моложе меня на шесть лет, но болезнь оставила ее в возрасте невинного и беспомощного ребенка, который оказался изгнанным, заточенным, изолированным от всех благодаря содружеству наших дивных родителей. И вдруг в этот ее мрачный, из последних сил украшаемый закуток явилась я. Здоровая, свободная, способная передвигаться по целому свету, оплатить ее лекарство, уснуть по пьяни на чужом диване, возможно, посапывать или похрапывать во сне. Как родственница. Как близкий человек. Как старшая сестра.

Наверное, и я не испытывала раньше чувства острого, внезапного родства. Не к кому было. И эти пронзительно сияющие глаза, эти нежные косточки под прозрачной кожей, это самое преданное отношение в самом чистом виде – вот что меня просто сломало. Разрушило крепость моего противостояния всему, что окружило меня после смерти папы. Это у папы могла быть такая младшая дочка, как Марина, а не у реагентного козла, который обошелся с нею, как с заложницей врага.

Я так надолго задумалась, что Марина тревожно спросила:

– Я тебе помешала? Если я навязчивая или… противная, – скажи честно. Я знаю, так бывает. Ты меня не обидишь. Ты больше не приедешь к нам?

– Ты что. Обязательно приеду.

– Тогда скажу: у меня послезавтра день рождения.

– Ты майская? – ахнула я. – Я к тому, что май всегда приносит мне подарки, иногда очень горькие, но всегда важные. Я не просто приеду. Я хочу вырвать тебя отсюда хоть на час. Погулять, посидеть в хорошем месте. В красивых платьях. Тебе я сама куплю, ты согласна?

Марина почти в панике прижала ладони ко рту, зажимая вздох со всхлипом. Ответила без слов. Просто опустила мгновенно взмокшие ресницы.

– Вот и хорошо. – Я сжала ее горячую руку. – Ложись спать. Я утром тихонько уеду, не стану вас будить. Мы с тобой сейчас обменяемся телефонами. И не смей бояться, что я не вернусь. Запомни: я всегда выполняю обещания. Жди меня спокойно, а то сил не хватит на наш праздник.

Я уже не уснула до утра. Дождалась, пока они обе перестали ворочаться на своих кроватях, ровно и сонно задышали, встала, умылась в их закутке-ванной. Капнула себе на пальцы духи Галины из разных флаконов и прижала к лицу, за ушами, к волосам. Люблю именно коктейль запахов.

Домой я приехала к завтраку на нашей кухне. Вот еще в чем разница между людьми. Папа накануне свободного дня до поздней ночи или рассвета читал, смотрел кино, слушал музыку. Вставал ближе к полудню. Я тоже так поступаю. А Коля вечером вырубается, как сурок, после своей, получается, мошеннической деятельности. И вскакивает рано утром, как селянин, которому надо картошки нарыть. А нужно ему тупо пожрать. Никогда не думала, что человек способен растянуть завтрак на час или два.

Я прошла к холодильнику, взяла бутылку минералки, отпила из горлышка и только после этого повернулась к ним:

– Привет. Засиделась вчера в гостях, выпила, не хотела ночью ехать и не стала вас будить.

Мама кивнула, даже улыбнулась, а взгляд заинтересованный, любопытный. И носом потянула: у нас дома нет таких духов. Помечтала, наверное, что я нашла наконец богатого любовника.

Коля что-то пробормотал набитым ртом. Сидит в коротких шортах: лето, легальный повод постоянно ходить практически в трусах.

– Есть будешь? – спросила мама.

– Нет, только спать.

Я пошла к двери, потом резко повернулась к ним и радостно произнесла:

– А вы хитренькие буратины. Что же вы мне за полгода так и не рассказали, что Коля – тот самый известный целому свету Николай Васильев? Все узнаю от чужих людей. Реагенты, бабки, квартира с бассейном, вилла в Италии, то да се… А я лишний раз на мороженое или шампанское стесняюсь попросить. Это я так, к слову. Не напрягайтесь.

Я проспала до вечера, а потом поехала по магазинам – искать платье Марине. С арифметикой у меня не очень. Посмотрела по онлайну, сколько денег у меня осталось на счете, отняла по калькулятору сумму, которую собиралась потратить на отпуск, постаралась запомнить остаток. Вот он пусть и будет, а то, что на отпуск, можно тратить.

Мне нигде так сладко не отдохнуть, как в собственной квартире, из которой уедут мама с Колей.

Я знаю хорошие магазины, не раз попадалось то, что нужно, настоящий бренд, отличные ткани. У любой девушки должно быть хоть одно по-настоящему дорогое платье. Один раз я почти купила наряд из последней знаменитой коллекции: Маринка в нем была бы как Дюймовочка в цветке. У меня бы как раз хватило. После праздников зарплата. Но…

Цена на лекарство из Швейцарии, стертые подлокотники инвалидного кресла, сезон ягод и прочих витаминов, а главное, суды и адвокаты в борьбе за квартиру… Нелепо тратить такую сумму просто на тряпку. И я приняла самое мудрое решение в своей жизни.

Поехала в один маленький хитрый магазинчик и нашла там классную китайскую подделку того платья от Диора, которое видела недавно в каталоге. То был синий шифон с ручным кружевом и розовыми жемчужинами. Здесь то же самое до мелочей, только это синтетика и жемчуг фальшивый. Хотела бы я видеть эксперта, который сразу определит. А в нашем случае синтетика лучше: не мнется и хорошо стирается.

В день рождения Марины Галина должна была вернуться поздно: она представляла чьи-то интересы в запутанном деле.

Я обсудила с ней по телефону нашу идею. Она сначала испугалась, потом согласилась:

– Наверное, это хорошая идея. Лучший подарок девочке, я сто лет ее никуда не возила: нет времени, тяжело выбираться, да и с настроением всегда не очень. Если ты думаешь, что справишься…

– Будет трудно – вернемся. Какие проблемы. В любом случае будем на связи.

Я приехала за Мариной часов в пять вечера. Жильцы «Вороньей слободки» смотрели на меня с тупым недоумением в коридоре.

Черт, какое-то Зазеркалье, а не квартира. Хорошо хоть, те буйные квартиранты, о которых рассказывала Галина, не попались.

В комнате я поставила на стол торт и шампанское:

– Это потом с мамой отметишь, она поздно приедет. А мы начинаем собираться.

Платье – все из синих, мягких лепестков – окутало Марину, как морская волна большую белую жемчужину. Глаза ее сразу стали глубокими и синими.

Я чуть подвела ресницы тушью, ее губы подмазала золотисто-розовой помадой, причесала русые прямые волосы, открыв чистый лоб. И восхитилась результатом. Это не я – Венера Боттичелли. Я – обычная, здоровая, грубоватая телка. А Марина в лепестках – видение, ангел.

– Ты только перестань волноваться и трястись, – сказала я ей. – Нам нужно решить главную проблему: мы кресло берем или справимся так?

– Мы справимся, – решительно ответила Марина. – Я же говорила: я могу ходить, просто плохо чувствую ноги: могу промахнуться, завалиться. Но если буду держаться за твою руку, то никто ничего не заметит. Только… Если увидим, что на меня смотрят, как на калеку, вернемся домой, ладно?

– Ладно. Сказала бы я тебе, кто такие калеки и как много их среди тех, кто хорошо чувствуют ноги, – но это длинный разговор. Как-нибудь потом. Пошли.

Главным моим подарком был как раз этот вечер. Разумеется, я не пустила выбор ресторана на самотек. Слишком хорошо знаю публику в тех пафосных местах, куда самое последнее ничтожество приходит пустить пыль в глаза таким же и почувствовать себя уважаемой личностью за свои бабки. Да, таким безмозглым, жирным и сытым может помешать отдыхать больной ребенок. Если кому-то станет плохо на их глазах, они вызовут полицию, чтобы убрали нарушителя. Нет, у меня все было под контролем.

Как-то познакомилась с отличной женщиной в Сети. Нашлись общие темы – защита животных, одежда, духи, рецепты пирожных. И вдруг узнала, что Мария – известный в мире ресторатор. У нее небольшие уютные и красивые ресторанчики в Питере, Москве, в Италии, Франции. Повара-итальянцы, коллектив единомышленников, публика проверенно интеллигентная. У Марии титул самой влиятельной женщины Санкт-Петербурга. Сидеть часами в ресторане – это не мое занятие, но как-то вырвалась. Получила настоящее удовольствие. Вот туда мы с Мариной и поехали. Мария, конечно, была в курсе.

Даже не стану рассказывать, как нас там встретили, как усадили, какую прелесть подавали. Когда черноглазые итальянские музыканты пришли к нашему столику петь серенаду, глядя только на Марину, у меня спазмом сжало горло.

Девочка была счастлива, как, наверное, никогда.

Вот после этой серенады Марина вдруг вспомнила о своем отце.

– Папа не всегда был таким, – сказала она. – Мы с ним были в Италии. Я думала, он меня любит.

– А что ты знаешь о разводе родителей? – спросила я. – Я думаю в последнее время: не встречалась ли моя мать с твоим отцом еще при жизни папы. Вспоминаю последние годы папы, и мне кажется, мама ему изменяла. И Галина что-то говорила об изменах.

– Я многое знаю, – ответила Марина. – Стала все замечать, когда заболела. Знаешь, если человек не может ходить, как другие, если у него нет друзей и развлечений, он живет глазами, ушами, кожей, сердцем. А оно вздрагивает от каждого удара словом или взглядом. В нашей квартире было много людей, они все перестали меня замечать, как мебель. Я слышала разговоры по телефону, ссоры родителей. Не знаю точно, одна женщина была у папы тогда, четыре года назад, или разные, но точно кто-то был. А он любит твою маму?

– Понятия не имею. Я живу параллельно. Но думаю, их обоих все устраивает. По крайней мере маме он точно не изменяет. Торчит после работы и в выходные дома.

– Они и сейчас дома? – дрогнувшим голосом вдруг спросила Марина.

– Наверняка, – ответила я. – Ты что… Ты хочешь его видеть? Не может быть.

– Я бы хотела. Извини, из этого ничего не вытекает, просто вдруг затосковала, что ли. Мне так хорошо, как здесь, нигде не было. Наверное, поэтому подумала: а вдруг папа меня еще любит. Хоть капельку. Мне совсем не плохо в нашей комнате. Мне же не из-за этого плохо. А он, может, переживает.

Не знаю, где была в тот вечер моя голова, ее, кажется, совсем снесло этой доверчивостью и нежностью Маринки. Но я вдруг сказала, неожиданно для себя:

– А поехали. Повидаемся. Почему нет. А вдруг. В любом случае лучше все знать, чем гадать и надеяться.

Галине мы решили ничего не говорить. Попрощались с Марией, администратор преподнес Марине букет темно-красных роз в честь дня рождения. И мы поехали к нам домой. Идея была – коротко повидаться, сделать сюрприз папе в день рождения дочки. И самое невероятное – это то, что даже мне с моим цинизмом не удалось вложить в замысел издевательский смысл.

Я почти поверила, что возможна трогательная встреча родных сердец. Такая сцена из индийской мелодрамы, залитая слезами и песнопениями.

Было около девяти часов вечера, когда мы с Мариной вошли в квартиру. Пошли сразу в кухню, на запахи и голоса. Надо, конечно, быть владельцем тысяч квадратных метров элитной недвижимости, сооружать там бассейны и изыски на сотни миллионов, – и оставаться в душе и по сути домашним, сытым тараканом, который чувствует себя счастливым только в облаке пара горячей картошки на круглом столе.

Таким и на этот раз было меню. Блюдо с горячей картошкой в мундирах, селедка с луком, винегрет, две бутылки водки, какое-то вино. Мама жарила отбивные у плиты. Коля в белой майке и шортах достал из морозилки запотевшую бутылку пива.

Они оцепенели, увидев нас. Коля открыл рот, мама побледнела.

– Здравствуй, папа, – произнесла Марина. – Ира сказала, что ты дома и не будешь против. У меня сегодня день рождения, ты помнишь? Вот букет подарили. Я захотела его вам привезти.

В этот момент еще было возможно какое-то нормальное развитие. Но Марина посмотрела на маму и потрясенно воскликнула:

– Это вы? Не могу поверить. Это вы приходили ко мне три месяца назад, сказали, что из опеки, какая-то заведующая по делам инвалидов. Вы пугали, что меня насильно отправят в стационар для инвалидов, потому что мать меня фактически бросила, занимается сутяжничеством. Как вы могли? Вы же обманывали!

По маминому лицу расползались багровые пятна, и я сделала отчаянную попытку хоть как-то спасти ситуацию.

– Марина, в чем смысл вопросов? Да, конечно, то была она. Так ты с отцом приехала повидаться, а не искать благородных героев. Мое предложение ко всем. Давайте просто посидим и отметим день рождения Марины. Потом я отвезу ее домой.

Мама так и осталась торчать у стены. Коля подошел к Марине, осторожно дотронулся до ее плеча, сказал: «Поздравляю». Взял из ее рук букет, положил в раковину, подвинул Марине стул, повернулся к матери:

– Люда, садись. Давай действительно отметим. Не будем портить вечер. В каждой семье свои проблемы.

Мне было понятно, что нужно хватать Марину в охапку и валить отсюда впереди собственного визга. Но было поздно: она уже сидела за столом.

Мама поставила еще два прибора, присела тоже. Коля разлил по рюмкам – себе и матери водку, нам с Мариной вино. Марина к еде не притронулась, а вино выпила. Она была не в порядке. Губы дрожали, глаза – огромные, отчаянные, перепуганные и решительные.

Коля вновь наполнил рюмки, встал и решил произнести тост:

– В общем, за все хорошее. За здоровье, как говорится, за майские праздники, за мир и труд…

– Поздравляю с днем рождения. – Моя мать протянула к Марине рюмку, чтобы чокнуться.

– Да не хочу я с вами пить! – Марина оттолкнула ее руку и сжала кулачки на столе. – Вы не хотите мне здоровья. Вы вообще не хотите меня в своей жизни. И вы заодно. Я вам не верю…

– Так за каким чертом ты сюда приползла? – Коля навис над ней своим большим брюхом, красным, пьяным лицом. – Пришла с цветочками – «папа», «папа»… А на самом деле оскорбить просто хотела. Праздник нам испортить. Вся в маму: злобная и мстительная. И себе на уме. Иру нашла, обработала, на жалость взяла. Какая ты несчастная, больная, брошенная?! А кто твои лекарства оплачивает, кто путевку покупал, а? Кто сейчас сел с тобой за стол, как с родным человеком? Так я тебе скажу: никто, кроме отца, с калекой за стол не сядет. И права была Люда: не место тебе среди нормальных людей.

А дальше я в потрясении какие-то минуты фиксировала кадры, как механическая камера, потому что меня парализовало.

Марина поднялась, и ее руки вцепились в горло Коли. Он, видимо, не ожидал, что у нее могут быть такие сильные руки. Он держался за спинку стула, не пытаясь вырваться. Его лицо багровело, отекало, глаза наполнялись ужасом и бешенством.

– Люда, звони в полицию, – прохрипел он.

И эта идиотка позвонила, пока я пыталась оторвать руки Марины от горла ее отца.

Они приехали чуть ли не мгновенно. Наверное, мама знала, как надо вызывать.

Три черных робота. Два стали по обе стороны от Марины, третий потребовал ее документы.

Я протянула ее паспорт, который достала из сумочки. Сама взяла телефон и сделала несколько снимков, общих, лица полицейских крупно, Колю в рост, в шортах, которые спустились с раздутого брюха. Командир, проверивший паспорт, начал писать протокол со слов Коли и моей матери. Потом окинул взглядом еле стоящую на ногах Марину и что-то пробормотал насчет «поедем в отделение, будем разбираться».

– Минуточку, – громко заявила я. – Вы меня видите? Я – главный и единственный незаинтересованный свидетель. И это моя с матерью квартира. Прошу записать мои показания, я в любом случае доведу их до сведения вашего начальства и общественности. Я и снимки сделала.

А дальше я им открыла глаза. На то, что нетрезвый бугай на обычной кухне, где якобы случилась бытовуха, – на самом деле большой начальник ЖКХ Николай Васильев. Что он выгнал из своей квартиры в элитном доме жену с больной дочерью. Что она приехала с ним повидаться в день своего рождения, а он назвал ее калекой и заявил, что таким не место среди нормальных людей.

– Вы, конечно, в курсе, что это статья УК «дискриминация». А дальше он, этот самый Васильев, схватил стул за спинку, вот этой самой рукой, и занес его над головой дочери. Я и это, кажется, успела сфотографировать, попрошу со спинки стула снять отпечатки пальцев. Речь о покушении на убийство. Марина защищалась.

Короче, – заключила я. – Поскольку Васильев вам большой начальник, будет сейчас давить на следствие и суд, а он заинтересован в том, чтобы сжить со свету свою единственную дочь из-за квартиры, я прямо сейчас отправляю все, что сказала, вместе со снимками в интернет. Поехали, ребята? Коля, ты готов?

– Не делай этого, – взревел Коля. – Она клевещет, но ссора действительно была. Я погорячился, сознаю, прошу прощения за ложный вызов. Это жена не поняла и позвонила. Я компенсирую ваше время, если что.

…С того вечера прошло ровно три года. Сегодня я одна в своей квартире отмечаю день рождения Марины, девочки-лепестка, выбранной мною в младшие сестры. Это было время таких свершений, преодолений, приобретений и в результате окончательных потерь, что я сейчас хочу одного. Тишины.

В тот кошмарный вечер лед провалился, вулкан взорвался раскаленной лавой, никому не заметное течение жизни одной семьи обнажилось и сломалось.

Сейчас я понимаю, что так должно было случиться. Просто потому, что иначе было уже никак. Замять Коле уже ничего не удалось. Я допустила одну маленькую утечку, причем источником стал как раз один из полицейских, который за небольшую плату передал информацию о скандале в семействе Васильева одному телеграмм-каналу. Тот поискал вокруг, копнул вглубь. Много интересного узнали люди об одном реагентном короле.

У Галины в ее исках появились добровольные помощники – известные адвокаты и правозащитники, которые всласть попиарились на таком выигрышном деле. Богатый, не сильно чистый на руку чиновник запихнул родную больную дочь в закуток «вороньей слободки». Они со своей второй женой терроризировали девочку и ее мать, шантажировали, пугали. Процесс, как говорится, пошел.

Мама с Колей бежали из нашей квартиры в ненависти, отвращении и страхе.

Мне кажется, они боялись, что не смогут сдержаться и прикончат меня прямо тут, где я обвинила Колю в попытке убийства дочери, которой он не совершал.

Виной я не мучилась: поехали они не на скамейки вокзала, а в свои отремонтированные хоромы с зеркальными террасами и бассейном. Его юристы уменьшили реальную долю Галины и Марины в стоимости этой квартиры, насколько смогли. И все равно по суду Николай выплатил им огромную сумму.

Нам ее хватило, чтобы выбрать отличную квартиру. Всего две комнаты, но все помещения большие, с широкими коридорами, двумя террасами – открытой и закрытой, везде полно воздуха и света.

Я прожила там рядом с Мариной две недели. Две последние недели. Я прощалась и провожала. Знаете, сейчас, конечно, сердце рвется, все хочется туда вернуться и еще как-то задержаться хоть на день. А тогда… Тогда мы не были несчастны. Нам не было страшно и больно. Я говорю за двоих, потому что души наши слились, слезы и смех смешались, мысли были одни.

Марина принимала каждый день, каждый луч, каждый звук и прикосновение с восторгом и благодарностью только что родившегося ребенка. И она знала, что делает меня счастливой, сообщая, как далеко еще ползти атрофии до ее нежного сердца. Есть жизни, которые ничего не стоят, а есть минуты, за которые можно отдать жизнь. Вот и все, что я скажу о тех временах.

Да, я стала студенткой, Маринка помогала мне учиться. Ректор поможет мне экстерном получить диплом. И это будет тот диплом, за который папе было бы не стыдно. К тридцати годам я готова наконец продолжить его дело, но на другом, железном с точки зрения устойчивости уровне.

Беда ни к кому не приходит одна, даже к тем, кто в состоянии от нее откупиться.

Год назад Колю взорвали вместе с его автомобилем. Заказчиком оказался конкурент по бизнесу. Моя мама осталась богатой вдовой. Живет в той самой квартире. За все эти годы мы встречались несколько раз – в основном на нейтральной территории. Очень редко и по делу разговаривали по телефону. И вот сегодня она позвонила и сказала, что приедет: взять какие-то важные документы, которые остались в ее секретере.

Она позвонила в дверь, я открыла, сказала, что она отлично выглядит. Это было почти правдой. Высший класс ухода, искусства и лицемерия. И пустой, жесткий взгляд.

Она ответила:

– А ты нет. Ты не выглядишь отлично. А точнее, ты выглядишь, как и положено старой деве, у которой ненависть выжгла потребность даже в человеческих отношениях с мужчиной.

Жестоко, но я на нее не обиделась. Это близко к правде. Мне хватило ее опыта, чтобы закрыться от подобных катастроф, преступлений, от таких жертв и такой вины.

Она для виду поковырялась в секретере, сунула, не глядя, в сумку пару бумажек. Потом присела рядом со мной за стол. У меня на нем стояла только бутылка шампанского, на донышке осталось.

Я разлила нам эти капли. И мама сказала:

– Я хотела тебя увидеть на самом деле. Я надеялась: вдруг ты обрадуешься. Вдруг эта твоя ненависть уже прошла. Ты всю жизнь следила за мной, как враг. Я обижала твоего прекрасного, умного, талантливого и такого бескорыстного папу. Я нашла себе богатого и обычного человека, с которым мне было просто, спокойно и уютно. У него оказалась больная дочь, в чем ни я, ни даже он не были виноваты. Но твое дело – только выносить приговоры. Вот они исполняются. Коли нет, я тебе больше не мешаю. Даже не спрашиваю, получила ли ты то, что хотела. А совет хочу дать. Если ты все же встретишь такого распрекрасного, идеального, с твоей точки зрения, мужчину, как отец, если станешь его женой… Не рожай ребенка ни в коем случае. Он станет твоим врагом, когда ты начнешь биться за то, чтобы он был сыт и одет.

Мама крепко сжала задрожавшие губы, поднялась, протянула ко мне руку и сразу отдернула ее, как будто ее ударило током.

– Я боюсь до тебя дотронуться, – вдруг жалобно сказала она. – Я хочу уйти и боюсь повернуться к тебе спиной. Как будто ты в нее выстрелишь.

– Хочешь остаться? – спросила я. – В твоей комнате все, как было. Я поставлю варить картошку, как вы любили. Включу телевизор – первый раз за три года. Мы наденем наши старые халаты и наконец вернемся с войны. С нашей, мама, войны. Она закончилась. Обними меня.