Апатия
Болело горло, поднывало место под правой лопаткой, в глазах была резь, а голова как будто камнями набита. Так может выражаться простуда. Но о ней вроде нет и речи.
Алина внимательно изучила горло в зеркале: красноты нет, температуры тоже, ясно и без градусника, а под лопаткой и органов, которые могли бы беспокоить, нет. Ни насморка, ни кашля, ни ломоты во всем теле – ничего такого, что можно с уверенностью лечить тамифлю, чаем с лимоном, медом с молоком. Лечить, закутываться с головой одеялом и плавать по волнам несильного, иногда даже приятного жара.
То, что испытывала Алина сейчас, было похоже на вирус отвращения, а такого в медицине не существует.
Есть пустое и скучное слово «апатия», но оно обозначает безразличие, а вовсе не злой протест против всего на свете, который, кажется, испытывает Алина. Такой тупой, тягучий, вязкий протест, который не мобилизует на борьбу с проблемами или дискомфортом, а, наоборот, парализует.
Алина, сидя в кресле, поболтала по очереди обеими ногами, подняла и опустила руки. Да, все работает, но тяжело, неохотно, тело сковано отвращением к действию, к движению.
Алина вышла на кухню, открыла холодильник, посмотрела на кастрюльку с борщом, на котелок с домашними котлетами, на ряды яиц, масленку, фарфоровую корову, под крышкой которой лежит кусок сыра, она за ним ездила в дальний магазин, где можно найти санкционку.
Есть хочется, но нет никакой возможности лишний раз шевельнуть рукой, что-то разогреть, нарезать, налить или положить в тарелку. В результате она просто взяла остаток докторской колбасы, со стороны разреза уже покрытой противным сухим налетом, как намоченный и высушенный картон. Сидела на табурете и жевала это от куска без вкуса, без удовольствия, просто, чтобы заглушить чувство голода. Пришла к начальному, общему результату. И голод сменился отвращением.
Хорошо только то, что сейчас майские праздники и не нужно идти на работу.
Месяц май. Чахлое, даже чахоточное московское солнце, черная слизь невысохшей грязи, бледные до зелени лица людей, которые только сейчас появились из-под капюшонов до носа или шарфов до лба.
– Ненавижу, – прошептала Аля, прислонившись лбом к стеклу окна.
Она имеет право говорить себе правду. Она устала от притворства. Надо делать вид, что любит учеников в школе с художественным уклоном, где преподает рисование. Ей положено любить мать, высокомерную эгоистку, которая за всю жизнь не встретила женщину, сравнимую с ней самой по уму и красоте.
Алина – полноправный участник самого цивилизованного на свете супружества. У нее и ее практически идеального мужа Никиты вся партия под названием «жизнь» расписана в брачном договоре до последних, гробовых мелочей. Там масса интересного, например, подписка Никиты проводить с Алиной два летних месяца на отдыхе и путешествиях по миру. Там ее, Алины, обязанность самой зарабатывать себе на все остальные расходы. Там четкие правила их раздельного проживания – каждый в своей квартире, и условия встреч исключительно по взаимному желанию на любой жилплощади. Там Алина подписалась и под пунктом о том, что у них не будет общих детей. Потому что у Никиты уже есть дети от первого брака. Они взрослые, он их любит и не хочет, чтобы они в том сомневались.
И его дети получили окончательное заверение в отцовской преданности. Большая шестикомнатная квартира под тысячу метров в отреставрированном особняке в центре, где сейчас живет Никита, завещана старшей дочери Стелле. Все его сбережения достанутся младшему сыну Валерию. Сейчас Стелла с мужем и оболтус Валера, который в свои двадцать пять не работает и не учится, живут в той трехкомнатной квартире Никиты, где и родились. Их мать давно уехала с другим мужем во Францию. Благополучное семейство. Никита – сын экс-министра правительства, у него собственное агентство по дизайну элитных интерьеров. И ему понадобилась вторая жена Алина после развода с первой, потому что он так себе представляет семейный клан. Чудесные отношения с детьми и с первой женой и безупречный, упорядоченный до последней запятой брак с женщиной, которая на пятнадцать лет моложе. Она скромная учительница с образованием и вкусом. У нее есть своя однокомнатная квартира в обычном доме, которую подарил ей папа перед своей смертью. Он всю жизнь откладывал, чтобы у любимой доченьки был свой собственный угол. Алина с мужем ходят в галереи, а также на выставки детского рисунка, в них принимают участие ученики Алины. И еще они непременно приходят на семейные вечера, которые устраивает Стелла. Это обязательная иллюстрация и пик семейной идиллии.
– Ах ты ж черт, – сообразила Алина. – Праздники! Они же точно устроят свои посиделки.
И что делать, куда деваться, как прятаться, что говорить?
Она не может не только встать и одеться, чтобы потом долго сидеть на стуле в чужом доме. Она не может даже толком объяснить, в чем дело. А дело, собственно, в приступе неприятия той совершенной конструкции, в которой она законсервирована, как в стеклянной банке.
Человек болеет или просто не в настроении. Самое нормальное для него – это сказать всем: «Я ничего не хочу». Закрыть дверь, лечь под одеяло и зажмуриться. Но в брачном контракте есть глава под названием «болезни и нетрудоспособность». Там прописано все – от насморка длиной в три дня до увечья в результате катастрофы. Взаимные права и обязанности. Стороны берут на себя обязательства, но они остаются при своих личных правах, вплоть до развода.
Когда Алина дала все это прочитать своей подруге Ире, та одолела первые страницы, потом упала в изнеможении на диван:
– Мама дорогая, зачем же ты всю эту фигню подписала?
И Алина, оскорбленная ее изумлением, даже насмешкой, вдруг, неожиданно для самой себя, произнесла суровую речь:
– А я объясню. Я скажу зачем. Точнее, почему. Потому что есть миллионы женщин, которые выходят замуж по самой важной для них причине: любовь-морковь. Они любят, им сказали, что их любят, они собрались слиться в экстазе. Любая бумажка с печатью их только оскорбит. И ни одна из них не знает, что с нею станет, если муж через месяц заявится пьяный и на четвереньках. Что будет, если он пробьет ей голову сковородкой. Если он выбросит в окно их ребенка. Он у нее прописан или она у него, и ее запросто не выпустят из квартиры, чтобы дойти до суда. Или выбьют зубы до того, как она захочет позвонить в полицию. А вот в этой «фигне», как ты выразилась, все прописано. Даже последствия грубости одной из сторон или неуважения к моральным ценностям.
– Вообще-то… Не знаю. Может, так и правильно, – проблеяла Ирка. – Непривычно только как-то.
– В том и суть, – загадочно подытожила Алина.
А сейчас ей тошно от этой канцелярской предопределенности. От того, что на этих страницах ни слова о том, как заставить другого человека любить, хотеть или страдать. Как себя заставить терпеть все эти китайские церемонии. Как обнаружить в ее отношениях с умным и образованным мужем хоть искру доверия. С его стороны, с ее стороны.
Алина давно не испытывает потребности говорить мужу правду, она не напрягается, чтобы распознать его ложь. Какой смысл, если есть эти страницы с параграфами.
И она чуть не завыла в голос, когда раздался звонок от Никиты.
Да, завтра вечер у Стеллы. Он заедет за ней в семь часов. Она будет готова.
На следующий день Алина провалялась в постели до двух часов дня. Потом долго отмокала в ванне с пеной. Лежа, умудрилась помыть голову. Затем все же разогрела свой обед и плотно поела. Она никогда не ест стряпню Стеллы. По разным причинам. Но мучиться от голода она там не собирается. Еще раз тщательно умылась, почистила зубы, полежала с маской и стала собираться.
Прежде всего подумала о том, в чем будет Стелла. Май, весна. Наверное, в красном или розовом. Значит, Алина наденет белую блузку мужского покроя и широкие черные шелковые брюки. Строго, элегантно, благородный контраст перебьет и в то же время подчеркнет пошлость пристрастия Стеллы к якобы женственным цветам.
Если быть с собой честной и беспристрастной – а настроение сейчас именно такое, – то они обе далеко не женственные кошечки.
Как назло, Стелла, как и Алина, натуральная, чуть подкрашенная шатенка, крепкого, устойчивого сложения. У обеих ни высокой груди, ни тонкой талии, ни томной прелести в лице. Таких женщин добрые люди называют интересными, но не красивыми.
Алина себе в принципе нравится, но меньше всего ей хочется сидеть за одним столом с той, что на нее внешне похожа. К тому же разница в возрасте между ними – всего пять лет в пользу Стеллы. И если говорить о достоинствах дочери Никиты, нельзя не отметить непринужденность ее манер, естественного и вроде бы доброжелательного поведения, прелестного, заразительного смеха.
Стелла – актриса, вот откуда внешние пленительные проявления. Хорошо подготовленная, профессионально обученная актриса, у которой таланта, конечно, ни на грош. Но для нее всегда есть выигрышные и денежные роли второго плана в бесконечных сериалах. Их, наверное, и пишут для родственниц влиятельных людей.
Алина хмуро взглянула в глаза своего отражения. Добилась, чего хотела, своей идиотской объективностью? Прелестный смех, естественное, обаятельное поведение…
Теперь сама Алина надуется и будет мрачно сидеть, не в силах ни улыбнуться, ни сказать что-то непринужденное. Она же не актриса. Она училка на полторы ставки с издерганными нервами. Потому папа и купил ей эту квартиру, он понимал ее лучше всех. Он знал, что она ни с кем не уживется, хотел, чтобы был какой-то тыл. А тогда…
Тогда Алина чуть руки на себя не наложила, потому что ее бросил любовник. Она его даже не любила. Но не хотела жить жалкой брошенкой. Она выносила только присутствие папы, безоговорочно ее обожавшего, а на маму в любой момент могла броситься чуть ли не с кулаками.
Эта мамина манера говорить с позиции последней инстанции: «Ты же не думала, что он тебя любит?»
– Не твое дело, – заходилась в ярости Алина.
И подписывала себе мамин приговор: «Она еще и неврастеничка».
Так. Это совсем лишнее – вспоминать свои беды и мамино умение поставить клеймо на самое больное место. Нужно срочно вспоминать что-то хорошее.
Например, главный недостаток внешности Стеллы. А такой есть. У нее неправильный прикус и непропорционально маленький подбородок. Верхняя челюсть немного выдается. Вроде не очень заметно, но когда она смеется, крупные шикарные голливудские зубы выглядят неприятно и хищно. Что, конечно, никому не заметно из-за прелестного звучания ее смеха. Но Алине этого достаточно, чтобы на минуту перестать чувствовать себя бедной, невидной родственницей.
Вот с этого места можно приниматься за дело. За уничтожение облика бедной, невидной женщины и невинной жертвы. Сейчас Алина использует все: и боль незаживших ран, и ярость обид, и этот ужасный приступ отвращения ко всему и всем.
Когда Никита позвонил в дверь, его встретила женщина-вамп. Недостижимо и непостижимо элегантная, значительная, с глубиной в карем взгляде, с порочной тайной в губах, красиво обрисованных помадой, созданной из таких оттенков, которые соединить может только художник. Эта помада – одна из причин, по которой она ничего не ест у Стеллы.
За столом Алина даже не напрягалась, чтобы участвовать в общем разговоре. У них свои темы, свои шутки, достаточно, кстати, глупые, свои воспоминания. Они – семья.
Алина – атрибут непонятного назначения. Она сидела с доброжелательным, немного снисходительным видом, который ей стоил больших усилий. Пила красное вино крошечными глоточками и улыбалась своей коронной улыбкой – края губ тонко и красиво подняты, примерно как у Джоконды.
Стелла хлопотала, предлагала ей по очереди все блюда. Алина благодарила, восхищалась видом и запахом угощений и делала изящный отрицательный знак рукой: мол, ты понимаешь, дело только в том, что боюсь за фигуру.
Муж Стеллы после десерта включил на экране огромного плазменного телевизора рекламный ролик собственного авторства. Это была нарезка самых удачных планов Стеллы из разных фильмов. Под нее он подложил очень приятную композицию французских мелодий. Этот Эдик был белокурым киношным персонажем, который может существовать только в своей среде и только в одном задорном возрасте.
Когда Алина смотрит на него, то вспоминает слова героя Диккенса, отца вечного циркового ребенка: «Моей дочери всегда будет двенадцать лет, и ни на один день больше».
Стелла счастливо смеялась в ответ на комплименты мужа и отца, Никита благодарно похлопал Эдика по плечу, а тот признательно заглядывал тестю в глаза. Еще бы: вся его безмятежная, сладкая жизнь в этом кармане.
Затем Стелла подала кофе, фрукты и другой набор вин на большой панорамной лоджии, открывающей вид на прекрасный полудикий парк. Мужчины там курили.
Алина принюхалась к сигарете Эдика: ну конечно, этот сладкий запах марихуаны. Этот запах, пара глотков хорошего кофе и бокал белого вина наконец растопили апатию Алины, согрели кровь, подняли настроение. Самое время немного пошутить и развлечься. Если она сама не развеселит себя, то кто же? Не пропадать же этому в принципе совсем неплохому вечеру. Она отлично выглядит, и помада не размазалась.
Алина опустилась в плетеное кресло рядом со Стеллой, положила на свое блюдце несколько ярких кусочков манго, проглотила один, запила вином и расслабленно вздохнула, как от блаженства.
– Приятный вечер, правда? Тебе очень идет это платье. Я сразу его узнала. Малиновый однотонный верх, а от груди до подола на белом фоне красные цветы. Неожиданно эффектно. Такое было на героине сериала «Скандал». Она его надела в Белом доме на рождественский прием. Только на ней оно смотрелось аляповато, а тебе хорошо, очень освежает.
– Я не очень поняла, о чем ты. – Стелла смотрела на нее напряженно. – Первый раз слышу об этом сериале. И я просто выбрала это платье у своего дизайнера, мы ничего не копировали.
– Ой, извини. Значит, совпало. Это известный американский сериал, героиня, кстати, там меняет очень симпатичные наряды в каждом эпизоде. Но когда тебе смотреть сериалы? Это я могу ночь проваляться, не отрываясь. Тогда проехали. Как хорошо, что Эдик сделал нарезку из твоих работ. Удивительно удачно. Я смотрела почти все твои фильмы. Скажу больше: я из отечественных картин смотрю только те, в которых ты снималась. В тебе есть естественность и настоящий шарм. Такой, международного класса. Не понимаю, почему тебе не дают главные роли. Наверное, завидуют.
– Спасибо, – холодно произнесла Стелла, явно собираясь закрыть тему.
– Я даже устраиваю иногда у себя совместные просмотры, – продолжила Алина. – Подружек приглашаю. Им тоже нравится. На днях, правда, почти поругалась с Иркой. У нее не развит художественный вкус, ей кажется, что у актрисы должна быть безупречная внешность, как у куклы. Ну, такое красивое лицо, как у Элизабет Тейлор. А я объясняю, что у актрисы лицо должно быть выразительное, со своей изюминкой. Только дураки могут считать это своеобразие дефектами.
– Ты о чем? – спросила Сталла уже тревожно.
– О твоем симпатичном прикусе. Ирка говорит, что это атавизм от пещерных людей. Я так над ней смеялась, рассказала ей о великих актрисах…
Стелла поднялась, не в силах ни остаться, ни уйти. Алина видела, что рядом с ними стоит Эдик, прислушивается и с интересом дефективного ребенка старается рассмотреть жену в профиль. Не замечал, что ли, раньше?
Алина поймала на себе задумчивый взгляд Никиты, который стоял в стороне, любовался природой. Но он всегда на страже интересов своей любимой доченьки.
Она удовлетворенно улыбнулась, поднялась и помахала ему рукой:
– Нам пора, дорогой. Извините, ребята, что так рано: у меня несколько свободных дней, стараюсь отоспаться впрок.
В машине Никита пару раз на нее взглянул, как будто собирался задать вопрос или о чем-то сказать, но промолчал. Вообще не сказал ни слова до самого дома.
Они вошли вместе в ее квартиру. Алина вдруг увидела его очень близко и как будто со стороны. Такой до боли свой, с родными подробностями, и такой объективно роскошный мужик: крупный, ладный, пропорциональный, с красивым, благородным лицом.
– Ты останешься? – постаралась спросить она небрежно.
– Нет, – мягко ответил Никита. – Ты права: тебе нужно отоспаться в эти свободные дни, чтобы никто не мешал. В тебе есть то ли усталость, то ли раздражение. Отдохни. Будет нужна помощь, может, купить что-то, позвони завтра. Я тоже поехал спать.
Алина закрыла за ним дверь и вдруг заметалась по квартире, открывая окна, зажигая свет. На нее как будто набросилось чудовище: сжало спазмом горло, перекрыло дыхание, ослепило. Влетела в ванную, наклонилась над раковиной, напряглась в рвотных спазмах. Посмотрела на свое отражение, испугалась до смерти. Не бледное, а совершенно белое лицо, застывшие глаза со зрачками во всю радужку в мрачной тени туши.
– Что это? – прошептали бескровные, усохшие без помады губы.
Алине хотелось позвать на помощь только Никиту, вернуть его, упросить. Но именно он и не должен видеть ее такой.
Она прислушалась к своему организму. По факту никаких страшных симптомов. Был приступ тошноты, он прошел. Ничего не болит, не ноет, не давит. Кроме…
Вот понять бы, в чем дело. До того как поехала в гости, она мучилась апатией-отвращением, привезла оттуда что-то вроде страха. Может, это тень их ненависти к ней?
Алина взяла телефон трясущимися руками. Набрала телефон Иры. Не то чтобы она так сильно доверяла разуму подруги, просто не боялась ей во всем признаваться, не старалась с ней выглядеть лучше, чем есть на самом деле.
Ира – простая, доверчивая, в ее мозгу нет скрытых мест для осуждения и даже обсуждения. Она все воспринимает именно так, как ей говоришь.
Голос у нее был сонный.
– Ты спала? – для приличия спросила Алина. – Извини, но мне нужно у тебя спросить.
– Уже не сплю, – зевнула Ира. – Спрашивай.
– Ты веришь в сглаз? Ну, в такое проклятие вслед человеку, такое желание ему зла, чтобы это сразу получилось?
– Что получилось?
– Человеку сразу стало плохо!
– Какому?
– Так, соберись. Я объясню по порядку. Мы с Никитой были в гостях у его детей. Я там не очень хорошо поговорила с его дочерью. Не ругалась, наоборот, хвалила, но намекнула на ее недостатки. Мне показалось, что она разозлилась. Мы приехали, и мне сразу стало плохо. Тошнота, рвотные спазмы, паника.
– Никита с тобой?
– Нет, поехал к себе.
– Если сильное отравление, вызывай «Скорую».
– Да это вообще не отравление. Я там ничего не ела. Немного вина, кусочек манго. Это все. И отравления настоящего нет, есть то, о чем я сказала. Ты помнишь? Знаешь случаи сглаза?
Ира добросовестно задумалась. Затем начала рассуждать вслух:
– Ну, о том, что все это бред, бабские забобоны, ты знаешь. А на самом деле бывает. По крайней мере мне несколько раз рассказывали. Вот примерно как у тебя. Плохо на ровном месте, после ссоры, скандала. Но я все-таки думаю, что ты немного траванулась. Манго, тропики, инфекция, мало что. Съела мало, потому не сильное отравление. Ты бы у Никиты спросила, может, и с ним такое. Аль, я засыпаю, все, падаю. Будет совсем худо, звони долго. Я приеду.
Это была неплохая мысль – узнать у Никиты, все ли с ним в порядке. Это повод.
Алине было уже понятно: она не просто не может оставаться одна в эту ночь. Ей нужна его близость, тепло, просто, чтобы уснуть рядом. Посмотрела на часы.
Господи, сколько времени уже прошло. Два часа ночи. Она набрала номер Никиты: вне доступа. Он часто отключает телефон на ночь.
Алина почистила зубы, умылась, даже немного заново подкрасилась. Натянула джинсы, свитер и сняла с ключницы ключ от квартиры Никиты. Они, кажется, никогда не пользовались ключами от квартир друг друга, но обменялись ими по соглашению на случай непредвиденных обстоятельств. Вот как раз оно.
В машине Алина сразу отмела мысль о том, чтобы сначала позвонить в дверь. Нет, она не станет будить его и пугать ненормальным ночным звонком. Она очень тихо откроет, разденется, на цыпочках дойдет до его кровати и просто ляжет рядом. Даже не дотронется. А когда он проснется…
Да, есть у Алины надежда, что он удивится, но обрадуется. Что он сам может не знать, как ему это будет приятно. И окажется, что она преодолела болото и мрак своей апатии. Что это был знак: она тонула, чтобы на дне выловить золотое зерно истины. Возможно, так и происходят самые незаметные и самые великие перемены судьбы.
Алина поднялась на третий этаж. Там одна квартира – Никиты. Ключ повернулся мягко, тяжелая дверь сразу открылась: у Никиты нет внутренних запоров.
В холле было темно. Где-то в глубине квартиры горели боковые светильники, которые он оставляет на ночь. Алина прошла до вешалки, зажгла маленькое бра рядом, положила на тумбочку сумку и сняла туфли. В это время открылась дверь ванной, и в ярком свете оттуда на белые плиты коридора ступила босыми ногами обнаженная женщина. Именно такая, какой ни Алина, ни Стелла, не являются. Упругая грудь, тонкая талия, нежные бедра… И лицо в облаке спутанных светлых волос: большие перепуганные глаза, открытые от ужаса полные губы. Страшное в своем соблазне лицо. Они смотрели друг на друга, наверное, пару секунд.
А затем Алина на автомате вдруг схватила телефон и нажала съемку. Фото, видео. Зачем? Ни за чем. У нее был только телефон. Хорошо, что у нее не было пистолета, а то бы нажала на курок.
Так она и вылетела из дома: в одной руке сумка и телефон, в другой – туфли. Как-то оказалась в своей квартире. За окном уже серело утро.
Алина бросилась к ноутбуку, загрузила снимок и отправила рассылкой всем своим контактам электронной почты.
Позвонила Ирке:
– Проснись, посмотри почту. Это любовница моего мужа. Я только что оттуда.
– Сейчас… Аля! Что ты натворила! Ты же послала всем. Я смотрю и в шоке: в списке адресатов он сам, твоя мать, его дочь, все наши… Аля, там директриса! Ты с ума сошла?
Это последнее, что Алина запомнила до глубокого провала, из которого ее вытащил собственный крик.
Сначала ей на лицо и грудь опустилось большое, мокрое и очень холодное полотенце, потом она, отбиваясь и выбираясь из-под него, услышала собственный крик – вой, как будто со стороны:
– Я прошу… Я прошу… Пожалуйста, я умоляю…
– Алина, – добрался наконец до ее слуха громкий голос матери. – Алина, прекрати орать. Если ты сейчас не придешь в себя и не объяснишь нам хоть что-нибудь, – я срочно вызываю перевозку из неотложной психиатрической помощи. Да, Никита, я сделаю это. Мы несколько часов ведем себя так же нелепо, как она.
Алина разлепила опухшие веки, свет скальпелем вонзился в ее воспаленные глаза, резкая боль вернула сознание, а с ним страх.
Рядом с ее кроватью стояли мать и Никита. За ними у стенки – Ира, она смотрит с ужасом, прижав ладонь ко рту.
– Мама, не делай этого, – прохрипела Алина. – Ты же знаешь, мне не нужна такая помощь. Ты лучше других это знаешь.
– А что тебе нужно? Ты без конца кричишь: «прошу, умоляю». О чем, Алина?
– Не знаю. Наверное, чтобы мне помог папа.
– В чем именно тебе нужна помощь?
– Унять боль. Ты такое не поймешь, мама.
– Тебе явно лучше, раз ты сразу…
– Вера Васильевна, – решительно прервал ее Никита. – Этот допрос и выяснения сейчас неуместны. Пожалуйста, прекратите. Вам с Ирой лучше пойти сейчас на кухню и приготовить Алине чай, что-то из еды. Возможно, она хочет что-то мне сказать.
Когда они остались одни, Никита сел на краешек кровати, осторожно коснулся руки Алины и произнес тихо, медленно, как будто на самом деле говорил с буйным сумасшедшим или с переставшим соображать от потрясения ребенком:
– Я так сказал, чтобы они вышли. Тебе сейчас ничего не нужно мне говорить. Давай я попробую что-то предложить сам. Ты готова послушать? Просто кивни. Хорошо. Я очень виноват перед тобой. И речь не об этой ночи. Я выбрал тебя в жены сознательно, как разумного, интеллигентного человека. Но мой опыт первого брака был кошмарным: мне пришлось защищать детей от выходок непредсказуемой, алчной матери, которая после развода постоянно возникала с чудовищными претензиями, всякий раз с новым мужем. Ты согласилась подписать мой вариант брачного договора, основанного исключительно на недоверии, и тем сняла главные сомнения: ты вышла за меня не по корысти. И вот теперь послушай меня внимательно. Мы поступим так: я вызову нотариуса, аннулируем этот договор, все мои завещания. Дальше я сделаю, как ты скажешь. Если хочешь, перепишу на тебя квартиру прямо сегодня. Деньги тоже. Дети поймут. Не поймут, их проблемы. Они выросли, пришли к своим возможностям. Ты согласна?
Алина села, посмотрела на измученное и по-прежнему красивое лицо Никиты с горестным недоумением.
Что же с ней на самом деле случилось: она слышит то, чего он еще не сказал. Она именно об этом кричала «прошу-умоляю»: только не говори это.
Мама с Ирой давно вернулись в комнату, Ира поставила на стол поднос с едой. Они обе стоят, открыв от изумления рты. Думают, конечно, о том, какая Алина умная и хитрая, как легко она всего добилась.
Алина постаралась глубоко вдохнуть, чтобы воздух достал до сердца.
– Говори, – сурово сказала она. – Я готова.
– Хорошо. Я пытался с помощью всех этих пунктов, обязательств, сумм и метров не только упорядочить все дела и отношения, но исключить возможность любого проявления наших сильных, необузданных чувств. Наших с тобой. Я ничего не хотел знать о твоем протесте и ярости, о которых догадывался. Ты никогда не должна была узнать о моей единственной и окончательной страсти, которой у меня просто не могло быть. Но это случилось. У меня сейчас рвется сердце от сострадания к тебе, но я не хочу ничего и никого, кроме одной женщины. Ты увидела ее этой ночью. К счастью для нас обоих, потому что ложь все равно убила бы нас.
Силы вернулись к Алине. Она встала, вышла в ванную, вернулась уже умытой и одетой. Ей удалось легко, не повышая голоса, не говоря лишних слов, выгнать их всех – Никиту, маму, Иру.
Ему лишь сказала на прощание: «Не вздумай ничего менять в бумагах, я не подпишу. Дам только согласие на развод».
Прошла неделя, Аля узнавала это по календарю.
На работу не вышла: какой смысл, директриса наверняка ее уволила после той рассылки. Она отвечала на звонки, иначе они все явятся взламывать дверь, чтобы обнаружить ее хладный труп. Что-то ела, как-то спала, о чем-то думала.
Когда ее гордая, высокомерная мама расплакалась в трубку, умоляя разрешить приехать, Алина согласилась.
Открыла дверь, мама с трудом сдержала крик ужаса.
Это была тень Алины, впервые за всю ее жизнь мама увидела торчащие ключицы, выпирающие скулы, тонкие беззащитные руки и ноги. И спокойный, уверенный, даже не взрослый, а окончательно созревший взгляд.
– Не пугайся, мама. Я просто решила сесть на диету. Заодно. Перед тем как искать другую работу. А еда у меня есть, я по интернету заказываю. Сегодня специально для тебя торт «Трюфель» заказала.
Они сели пить чай. Вера Васильевна хвалила торт. Она все говорила и говорила о прогнозе на лето, судорожно думая, как задать дочери вопрос: «Насколько все плохо?»
Алина по своей новой привычке все сказала сама, не дожидаясь вопросов.
– Мама, во‐первых, забудь о том, что я будто бы тогда хотела себя убить. Я просто хотела, чтобы меня жалел папа. Мне это всегда было важно. А сейчас… Да, у меня была апатия, ничего не хотелось. Так вот: она прошла. И мне понадобилась моя жизнь, потому что в ней есть одна надежда. Одна, совсем маленькая, наверное, нереальная надежда. Но она моя. Поэтому я не одна. Мы с ней вдвоем.
Много открытий сделали о себе участники этой драмы.
Вера Васильевна никогда не думала, что сможет так жалеть, так уважать, так не узнавать и бояться родную дочь, о которой ничего не знала. Не думала, что вдруг пропадут ее собственные уверенность, оценки, диагнозы и приговоры. И слов не найдется. Слов такой любви и поддержки, чтобы Алина в них поверила. Только покойный муж знал бы, что сказать дочери. Только Никита мог бы найти такие слова, но он говорит их другой женщине.
