Глава 18
5 мая 1957 года. Ленинград

— Товарищ майор, разрешите обратиться в Чрезвычайный комитет по розыску военных преступников? — сидя перед майором Ерохиным, официально попросил Борис. — Вот рапорт с обоснованием необходимости. А вот мои соображения, — положил он рядышком плотно исписанный листок.

— Гм. Основательно подготовился. Откуда столько сведений?

— Генерал Капустин рассказал. Зашел вчера к нему по-соседски, и вот, — скромно потупившись, сообщил Борис.

— Хитер ты, Беспалов, этакого легкомысленного дурачка тут из себя строил, а самому палец в рот не клади, — одобрительно усмехнулся майор. — Ладно, давай обращайся. Хотя… очень уж ты наворотил, что ли? Как-то все фантастично больно получается.

— А вот нам профессор Агапьин в университете рассказывал, — наклоняясь доверительно к майору, проговорил Борис, — как до революции одно путаное дело расследовали, там и таинственные перстни были, которые раздваивались, и воскреснувшие младенцы, и иностранные шпионы, и…

— Ладно, Беспалов, иди, — бесцеремонно прервал его майор на самом интересном. — Потом расскажешь, работы много.

Борис даже обиделся. Так хорошо беседовали, майор его даже похвалил вроде, а потом ни с того ни с сего «иди, дел много». А история, между прочим, была поучительная, и майору послушать было бы полезно.

Вот нахальный щенок, думал с обидой майор, глядя в спину уходящему Борису. И что это за манера, скажите, своими университетами старшим по званию в нос тыкать? А он к нему как к человеку. Тьфу.

И все же запрос куда следует майор направил, осталось ждать ответа.

— А сейчас-то что делать? — чесал задумчиво макушку Борис. Все его версии так или иначе упирались в Ивана Маслова. — Надо бы выяснить, где бывал со дня своего приезда убитый Петр Маслов. Вот что необходимо! Как же это они раньше не сообразили? Ведь если он где-то встретил старого знакомого, так наверняка в одном из мест, где бывал. Конечно, велик шанс, что он встретил его в автобусе или трамвае, но! Судя по словам жены Кирилла Масленикова, убитый всюду, кроме последней встречи, таскал за собой внука! Какой же он идиот! — хлопнул себя по лбу Борис. От избытка чувств и мыслей весь это красочный, глубокий монолог он вел вслух, счастье, что ребят в отделе не было. И Борис, подхватив пиджак, выбежал прочь из кабинета.

Масловых пришлось подождать. Борис терпеливо сидел на подоконнике в подъезде, изучая такую милую его сердцу лепнину.

— Борис Олегович? Извините, я с отчеством не ошиблась?

От этого голоса Борис мгновенно подпрыгнул, кажется, он задремал, сидя на подоконнике, хорошо еще, в окно не вывалился. Перед ним с большой сеткой в одной руке и двумя ребятишками в другой стояла Валентина Маслова.

— Добрый день. Извините, — приглаживая волосы и одергивая пиджак, поспешил ответить Борис. — Все правильно. Олегович. А я вас жду.

— Ну, пойдемте, мужа еще нет, а мы вот из детского сада. Уговорила заведующую принять Леню в детский садик, пока за ним мать не приедет. Дома-то не с кем оставить. Кирилл на службе, я на работе.

— А разве мать мальчика еще не приехала?

— Да ну что вы? Алапаевск — не Москва. Несколько дней добираться надо, и то из Екатеринбурга. Да еще поезда не каждый день ходят. Проходите, пожалуйста. Присаживайтесь. Дети, марш руки мыть.

— А я домой не хочу, мне здесь нравится, — подходя к Борису, доложил щекастый Леня. — Мы сегодня с Надькой подъемный кран строили и толстого Шурку побили.

— Леня! Надя! Кого это вы побили?

— Да никого, — стреляя глазами в своего простодушного родственника, буркнула Надя, не спеша идти на зов. — Шурку. И не потому, что он толстый, а потому, что у Гали куклу отобрал и кулаком ее ткнул, а мы заступились.

— А воспитательница? — не удовлетворилась объяснением Валентина Михайловна.

— В угол нас поставила. Сказала, что мы с Ленькой банда.

— Леня, Надя, прекратите безобразничать! Если вас из садика выгонят, я пропаду, — чуть не со слезами в голосе проговорила Валентина Михайловна. — Марш руки мыть. Беда с ними! Когда порознь, дети как дети, а как вместе соберутся, точно банда, — пожаловалась она Боре.

— А хотите, я с ними как милиционер поговорю? У меня документы с собой, — с улыбкой предложил Борис.

— Поговорите! — обрадовалась Валентина Михайловна. — А то сладу с ними никакого нет. А я чем могу помочь, или вы к мужу?

— Не знаю, ко всем, наверное. И к Леониду тоже.

— Опять? — нахмурилась Валентина Михайловна.

— Нет, нет. Мне просто нужно знать все места, где они были со времени приезда в город. Они какого числа приехали?

— Двадцать девятого апреля.

— Как, всего за два дня до убийства? — ошарашенно переспросил Борис.

— Ну да. Разве муж вам не говорил?

— Может быть, да я как-то забыл, — смутился Борис такой своей промашке. — А как они провели эти три дня с двадцать девятого по первое мая?

— Ну, — присаживаясь возле стола, задумалась Валентина Михайловна. — Приехали двадцать девятого, муж их встретить не смог, со службы не отпустили. Я на работе была до шести, пришлось им на вокзале часа два посидеть, потом уж к нам поехали. Соседи у нас тоже на работе были, кроме Клавдии Агеевны, но она лежачая, дверь открыть все равно не может. Вечером, пока умылись с дороги, пока поужинали, уже спать пора. А на следующий день они с Леней по городу пошли гулять. Муж с ними до Дворцовой площади доехал, а дальше они уж сами. Вернулись домой в этот день поздно, часов в восемь, уставшие, голодные. Дядя Петя вроде говорил, что в Эрмитаж ходили, по Невскому гуляли, в Пассаж заходили, в Гостиный двор. Галя с мужем ему заказов надавали, так вот ходили за покупками. А на следующий день вроде бы в Петропавловскую крепость собирались и в Музей артиллерии. Но тут уж я точно не скажу, вечером разговаривать с ними особенно было некогда. Хотелось перед праздником прибраться, еду заранее приготовить, все-таки Первое мая, с утра мы с ребятами на демонстрацию собирались, а вечером хотелось за праздничным столом посидеть, вот я и суетилась, а мужчин с детьми я даже на улицу отправила, чтобы не мешали убираться. Ну а первого утром Петр Федорович оделся, пожелал нам хорошего дня и ушел встречаться с товарищем. Больше мы его не видели.

— А припомните, Валентина Михайловна, как точно говорил о своем товарище Петр Федорович? Как он его называл? Старинный друг, фронтовой товарищ, старый знакомый. Дружок мой давний… — предлагал возможные варианты на выбор Борис.

— Гм, — задумалась Валентина Михайловна. — Так сразу и не сообразишь. Вроде сперва он сказал, встретил старинного своего знакомого… А потом уже стал говорить о фронтовом друге. А какое это имеет значение? Вы что, думаете, дядя Петя стал бы нас обманывать? Зачем?

— Нет, нет. Что вы, — поспешил успокоить ее Борис. — Это я так просто… Подумалось, а вдруг он с этим человеком еще до войны знаком был… ну земляк, может… — глядя на недоверчивое лицо Валентины Михайловны, спешил убедить ее Борис.

— Валентина, — прервал их разговор визгливый неприятный окрик, и крупная, сердитая краснолицая баба ворвалась в их комнату, таща за собой маленьких безобразников. На фоне крупной разъяренной соседки они выглядели особенно худенькими, а на их чистеньких, уже умытых личиках замерло выражение дикого ужаса. — Вот! Полюбуйся на этих бандитов! Ты бы хоть последила, чем они на коммунальной кухне занимаются! Это форменные бандиты, их в милицию надо, в тюрьму для малолетних разбойников! А сперва высечь, да так, чтобы попы все синие были, чтобы неделю сидеть не могли! А если сама не можешь, так мой Макар их живо в чувство приведет! — громыхала соседка, потрясая детьми, словно пучком петрушки. — У него ремень знаешь какой? С железной бляшкой. И рука тяжелая, он из них вмиг всю дурь выбьет!

Надя с Ленькой, услышав про ремень с бляшкой и тяжелую руку, еще больше съежились и заревели в голос, пытаясь вырваться из рук ужасной бабы и спрятаться за Валентину Михайловну.

— Олимпиада Романовна, успокойтесь, пожалуйста! — бледнея, попросила Валентина Михайловна. — Объясните толком, что случилось, и отпустите их, пожалуйста, я обещаю сама их наказать.

— Ага, накажешь, как же. Конфету не дашь лишний раз, вот и все наказание. Что я, не знаю вас, малахольных? Или что, думаешь, раз раньше вся квартира вам принадлежала, так можно тут свои порядки устанавливать и безобразить? Так не надейся. Вот я участковому-то напишу, вот я пожалуюсь куда следует!

— Олимпиада Романовна, ну что вы такое говорите? — безнадежным голосом спросила Валентина Михайловна. Видно, подобные разговоры велись тут нередко.

— Оперуполномоченный Беспалов, Ленинградский уголовный розыск. Отпустите детей, гражданка, и предъявите документы, — вставая между подавленной Валентиной Михайловной и ее нахрапистой гостьей, строго, по-взрослому распорядился Борис. — Вы по какому праву без стука врываетесь в комнату гражданки Масловой? Это ваши дети? Нет? Немедленно отпустите. Медицинская экспертиза установит степень нанесенных им увечий.

— Чего? Каких увечий? — упирая руки в бока, но все же выпуская маленьких заложников, очнулась Олимпиада Романовна. — Это что еще за стручок такой недоделанный? Мне в нос бумажкой тычет? Да ты знаешь, кто я такая?

— Да. Наглая зарвавшаяся баба, которую давно уже пора привести в чувство. И поскольку у вашей соседки на это не хватает решительности, это сделают правоохранительные органы. Итак, ваши документы? В какой комнате проживаете? — выдавливая Олимпиаду Романовну из комнаты Масловых, гнул свое Борис. Таких, как эта тетка, он с детства терпеть на мог. Наглые, думающие, что им все позволено, понимающие только грубую силу. Именно такие, как она, выдавливали больную, едва оправившуюся после операции мать из очереди к врачу, влезали без очереди в магазинах, выхватывали у более слабых, незащищенных лучшие куски. Не с помощью ума, способностей, а с помощью простой грубой силы. Борис их ненавидел и спуску не давал, даже в детстве. Никогда. И за маму всегда заступался, и в поликлинику с ней ходил, чтобы не обижали.

— Слышь, ты не больно-то тут командуй, — чуть сбавляя обороты, пробасила в ответ Олимпиада. — Я сейчас мужа кликну, он тебе объяснит, кто где живет.

— Очень хорошо, что он дома, можно будет сразу же забрать как минимум на пятнадцать суток. А там разберемся. Сейчас соберем соседей, составим протокол, — продолжал наступать на Олимпиаду Романовну Борис. Он не сомневался, что так нахраписто, беспардонно она ведет себя не только с Валентиной Масловой, но и с другими соседями.

— Чего? Какие еще протоколы?

— На вас стали поступать жалобы от жильцов, и вижу, небезосновательные, — доставая из кармана блокнот и карандаш, говорил Борис.

А Надя с Леней, вырвавшись из крепких рук Олимпиады Романовны, добежали до Валентины Михайловны и, обняв ее с двух сторон, спрятались в складках ее платья, как цыплята под крыльями наседки.

— Товарищи жильцы, попрошу всех выйти из своих комнат! Попрошу всех пройти на кухню! — громким зычным голосом командовал Борис. Сейчас в нем бурлила знакомая молодецкая удаль, которая привычно толкала его на всякие отчаянные выходки. Чаще всего безобидные и смешные, но бывало и по-разному. Эх, жаль, нет с ним Володьки Талашманова и Митьки Голикова, втроем они были самыми заядлыми хохмачами факультета. А какие они капустники устраивали, например, на день студента!

Двери комнат распахивались, и в коридор выглядывали испуганные соседи.

— Проходим, товарищи, на кухню. Не толпимся в коридоре, — руководил Борис, продолжая наседать на Олимпиаду Романовну. Та все еще хорохорилась, но в ее маленьких недобрых глазках уже поселился страх, и Борис это отчетливо видел. Что, обижать слабых веселее? — Итак. Беспалов Борис Олегович, Ленинградский уголовный розыск, — пройдясь по кухне перед выстроившимися в ряд жильцами, как генерал перед войсками, представился Борис, умышленно опустив свое звание и должность. Не солидно. — У меня имеются сведения, что гражданка…

— Кузьмина! — шепнула ему на ухо прибежавшая на кухню Надюшка.

— Кузьмина, — проговорил громко Борис, указывая на нахохлившуюся в стороне Олимпиаду Романовну, — и ее супруг регулярно нарушают законы советского общежития, неуважительно относятся к чужой собственности. — Дальнейшее было чистой импровизацией, но Борис, и сам проживающий в коммунальной квартире, имел представление о том, какую жизнь могла устроить соседям бессовестная бабища, а потому бил хоть и наугад, но уверенно. — Регулярно наносит ущерб чести и достоинству советских граждан, проживающих с ней в одной квартире. — Пафос также был непременным атрибутом подобных разборок. И чем его было больше, тем больше пугались такие вот «Олимпиады». — Ущемляет чужие права и не выполняет собственные обязанности, которые накладывает на нее Гражданский кодекс. А потому я как представитель советских правоохранительных органов прошу всех жильцов квартиры прямо сейчас изложить в письменном виде все претензии к гражданке Кузьминой Олимпиаде Романовне и мужу…

— Макару Потаповичу, — подсказала Надюшка.

— Макару Потаповичу, — закончил вслух Борис. — Валентина Михайловна, я видел у вас в комнате пачку писчей бумаги, принесите, пожалуйста.

— Ну, давайте. Давайте! Пишите! — не выдержала Олимпиада Романовна и, выйдя из угла на середину комнаты, уперев руки в бока, перешла в атаку, рассчитывая, очевидно, запугать соседей, как проделывала это неоднократно. — Что вытаращились? А? Слышь, Петровна, не забудь написать, как твой мужик у меня квашеную капусту таскал о прошлом годе.

— Что? Да как вам не стыдно? Да Николай Гаврилович за всю жизнь крошки чужой не взял! — пискнула возмущенно худенькая старушка в стареньком застиранном фланелевом платье.

— Ага, ага, следователю будешь объяснять! — наклоняясь к самому лицу старушки, пригрозила Олимпиада.

— Факт злостной клеветы также занесите в заявление, — тут же распорядился Борис. И старушка радостно закивала.

— Клеветы? А не клевета, когда вон Мишка ко мне со своими лапищами лез и возле туалета в темном коридоре зажимал? Уж сколько раз просила — не лезь, мужу пожалуюсь! — не унималась Олимпиада Романовна, тыча пальцем в худого небритого мужика в майке, с усталым осунувшимся лицом и въевшимся в руки машинным маслом. Заподозрить его в том, что он мог позариться на огромную, горластую Олимпиаду, да еще и против ее воли, было верхом абсурда.

— Миша? — с ужасом уставилась на мужа тихая, невысокая женщина с кругленьким личиком и серыми печальными глазами. — Что она говорит? — В голосе ее звучали слезы обиды.

— Нашла кого слушать! Пиши давай, как милиция велела, и про клевету! — цыкнул на нее муж. — А ты, Липка, допрыгалась! Лопнуло у кого-то наконец терпение, и правильно, хватит ее терпеть! Приперлась из деревни без году неделя и давай свои порядки устанавливать! Колода!

— Что? Колода? Вы слыхали? Вы все слыхали? Это ж надо честную женщину, советскую труженицу, так поносить! — заголосила Олимпиада Романовна, ухватившись за слова отчаянно храброго Мишки. — Вы, товарищ милиционер, запишите. Запишите. А то я пойду вашему начальству жаловаться, до прокурора дойду!

Вот ведь нахалка какая, покачал головой Борис.

— Простите, гражданка Кузьмина, вы о чем? — как ни в чем не бывало поинтересовался он, глядя на Олимпиаду Романовну.

— Я про оскорбления!

— Извините. Ничего не слышал. Вы слыхали, товарищи?

— Нет, — дружно ответили соседи, поняв, на чьей стороне пребывает власть, и принялись писать заявления с увлечением и страстью.

— Макар! — поняв, что с коллективом объединившихся соседей ей не справиться, помчалась за подмогой Олимпиада Романовна, а на лицах некоторых соседей отразились испуг и сомнение.

— Не робейте, граждане, я с вами, — подбодрил их Борис, напоминая себе, что в университете неплохо боксировал и вообще, еще вчера страстно мечтал о подвигах. Вот тебе и подвиг, усмехнулся он. Стой прямо, не дрожи, как студень!

— Макар!

— Да тут я. Не ори. О! Что за сборище, никак профсоюзное собрание? — хохотнул, входя в кухню и заслоняя собой весь дверной проем, здоровенный пузатый дядька с заспанной щекастой физиономией и жидкими всклокоченными волосами. — Чего у вас тут?

— Вот, полюбуйся! Жену твою засадить хотят, сговорились, сволочи неблагодарные, еще и ментуру приволокли, — тыча в Бориса пальцем, жаловалась мужу Олимпиада Романовна. — Вот этот вот хлюпик из милиции. Сами и капусту у меня воровали, и землю в суп сыпали, и ложки таскали, а под Новый год поллитровку увели, и еще на меня же пишут, а все из-за щенков малолетних! Все из-за них!

При этих словах Надюшка с Леней снова шмыгнули за юбку Валентины Михайловны.

— Милиция, говоришь? — глядя задумчиво на Бориса, поинтересовался Макар Потапович. — А что? Давно пора. Я тебе сколько раз говорил, укоротись? А ты мне? Ничего, потерпят! Тут тебе не твоя Колодеевка. Тут тебе Ленинград, культурный город, — тюкнул жену по лбу кулаком Макар. — Вывез тебя на свою голову. Красней теперь. Пишите, граждане, пусть милиция ее поучит. А ты уймись, слушай, чего тебе народ говорит, и на ус мотай. А я досыпать пойду, мне сегодня в ночную смену. Извиняйте, товарищи. — И он ушел. У соседей даже лица вытянулись от неожиданности.

— Ой! — взвизгнула Олимпиада Романовна, подпрыгивая на месте, а Борис успел заметить, как худенькая, кроткая с виду Петровна щипнула бабу за толстый налитой бок. — Ты чего делаешь? — повернулась Олимпиада к обидчице. Но тут ей в затылок откуда-то прилетела средних размеров картофелина. — Ой, мамочки! — хватаясь за затылок, на октаву ниже проревела Олимпиада.

— Что, получила? Кончилось твое царство? — язвительно усмехнулась жена Михаила. — Сейчас мы тебе все припомним!

Олимпиаду Романовну у соседей Борис отбил с трудом, получив и сам завидный фингал под глазом. Затолкал ее в комнату и, загородив своим телом дверь, пообещал припаять соседям коллективный разбой и даже статью какую-то припутал. Еле угомонились.

Вот что значит выпустить джинна из бутылки, осматривая порядком пострадавший костюм, горько подумал Борис. Эх, учиться ему еще и учиться. Одно дело — лекции и книги Макаренко о силе коллектива, а другое — жизнь. И тут он пока слабоват.

— Что, досталось вам? — стараясь спрятать улыбку, спросила его Валентина Михайловна. — Снимайте пиджак, я вам карман подошью.

— Да ладно, не надо, — отмахнулся уныло Борис. — Мне бы с ребятами поговорить.

— Снимайте, — твердо велела Валентина. — А за Олимпиаду спасибо. Последнее время от нее совсем житья не стало. Никто ее в чувство привести не мог, а еще она все время нас своим мужем запугивала. Видели, какой здоровый? Характера его мы совсем не знали, они у нас недавно в квартире живут. Он все больше на работе или спит после смены. Он, кажется, в Метрострое работает. Оказался вполне приличный человек, — с удовольствием заметила Валентина Михайловна. — Ну, давайте пиджак. Леня, пойди сюда, дядя Боря с тобой поговорить хочет. — И добавила шепотом: — Вы для него теперь герой!

— Ну что, Леонид, спасибо тебе за помощь, — протягивая мальчику руку, всерьез проговорил Борис.

— За что? — удивился тот.

— Ну как же? Я же видел, как ты помогал мне порядок наводить в коридоре. — Ленька и правда вертелся у всех под ногами, хватал соседей за подолы халатов, за штаны и истошно вопил.

— Ну, — залился краской удовольствия мальчик. — Не за что.

— Ты, когда вырастешь, кем стать хочешь?

— Моряком, как дядя Кирилл, а может, милиционером. Я пока еще не решил.

— А хочешь, я тебе помогу? — таинственно понизив голос, предложил Борис.

— А как?

— А вот мы сейчас проверим, есть ли у тебя необходимые качества, чтобы в милиции работать.

— А это как? — все больше заинтересовываясь, спросил Леня.

— А вот так. Как ты думаешь, какие качества должны быть у сыщика? — И сам тут же ответил: — Дисциплина. Пытливый ум, наблюдательность и хорошая память. Есть они у тебя?

— Да! Я всегда стихи наизусть запоминаю! Я их столько знаю! Хотите, прочту?

— Нет. Давай-ка мы лучше проверим, как у тебя наблюдательность с памятью дружат. Вот, например, ты помнишь, как вы с дедушкой в Ленинград приехали?

— Да!

— Молодец. Тогда закрой глаза и рассказывай, что было после того, как вы из поезда вышли. Закрыл?

— Да.

— Давай.

Валентина Михайловна, споро работая иголкой с ниткой, с интересом прислушивалась к их разговору.

— Сперва дед вышел на перрон, потом я. Потом один дяденька нам чемодан подал. Мы в сторонку отошли, деда Петя рюкзак на спину надел, взял меня за руку, и мы пошли к вокзалу.

— Молодец. Дальше.

— Дальше мы вошли в вокзал, и деда сказал, что нам надо подождать, пока дядя Кирилл с работы придет, а то у них никого дома нету. И мы сели на скамейку в каком-то зале и долго сидели так. Сперва было интересно, а потом скучно, и есть захотелось. Тогда дед подумал и сказал, что мы можем чемодан в камеру хранения сдать, а сами пойдем гулять по городу. И мы его сдали. Нам вместо чемодана бумажку дали, деда ее в кошелек спрятал, и мы пошли из вокзала. Там еще очередь была в камеру, дли-инная! Я все время на чемодане сидел. А потом мы вышли на улицу, а там такая большущая площадь! И трамваи ходят. И мы вокруг этой площади обошли и вышли на большую улицу, деда сказал, Невский проспект называется. Я запомнил!

— Молодец, отличная у тебя память, Леонид, — искренне похвалил Борис.

— Невский проспект — это главная улица Ленинграда, она очень длинная и широкая! — продолжал блистать эрудицией Леня. — А потом мы в пирожковую зашли, деда взял два кофе со сгущенкой, о-очень вкусный, и пирожки с мясом, а еще с капустой и яблоками. Мы все это съели и дальше пошли…

Потом Леня с дедушкой ели мороженое возле красивого собора, Леня его название не запомнил. Потом они ели пышки, затем вышли на большую площадь с дворцом и колонной. И площадь называлась Дворцовая. А дед все это знает, потому что уже несколько раз был в Ленинграде и один, и с Сережкой, это старший Ленин брат, он сейчас в школе учится и приехать поэтому не мог.

— А потом мы до моста дошли. И дедушка сказал, что на вокзал возвращаться далеко, а до дяди Кирилла близко и что мы чемодан завтра заберем. И мы сели на трамвай и поехали к дяде Кириллу.

— Вот молодец! А что на следующий день делали, помнишь?

— А как же! Мы позавтракали и в Эрмитаж поехали! Это дворец. Там настоящие цари жили! Ох и хоромы! — покачал головой Ленька. — Там такие потолки высокие и лестница очень красивая, а люстры! Такая люстра к нам в квартиру вообще не влезет! А еще я там трон видел. Чепуха, по-моему, а еще рыцарей! В доспехах, на лошадях верхом и с пиками.

Про Эрмитаж Ленька говорил взахлеб и долго.

— Потом мы долго на скамейке в гардеробе сидели, очень уж у меня ножки болели. Дед мне яблоко дал. А потом мы снова на Невский пошли, снова пышки ели, и мороженое карамельное и с мармеладом. У нас такого нет, — с грустью заметил Леня. — А потом я совсем устал, и ножки у меня устали, и мы сели на троллейбус и поехали на вокзал, за чемоданом.

И снова стояли в очереди. Только дедушка стоял, а я сидел в сторонке. Там уже другой дядя работал. И дедушка, пока в очереди стоял, все лоб платком вытирал и волновался очень. Наверное, боялся, что наш чемодан украли. А когда чемодан забрал, о чем-то с этим дядей из камеры хранения шептался. А потом отвел меня в какую-то комнату, там очень много тетенек с детьми было, и попросил одну тетеньку с девочкой за мной посмотреть, а сам с чемоданом ушел.

— А сказал куда?

— Нет. Сказал только, что ему очень нужно с одним человеком поговорить. Что он быстро поговорит и придет. Он ушел, а я из дверей той комнаты выглянул и посмотрел, что он снова в камеру хранения пошел. Потом мы с той девочкой играли, ее Лелей звали. А потом деда вернулся, и мы домой поехали. А на следующий день мы с дедой…

Но в следующем дне Бориса уже ничего не заинтересовало.

Камера хранения, тридцатого апреля! Вот что было важно! Вот что они упустили! Вот где работал знакомый покойного Петра Маслова!

— Молодец, Леонид, из тебя выйдет отличный сыщик, да и моряк из тебя выйдет превосходный! — Борис пожал Лене руку, поблагодарил Валентину Михайловну и, накинув на плечи починенный пиджак, поспешил на Московский вокзал.