Каждый новый день той своеобразной, длящейся несколько десятилетий смуты, которая в зависимости от социальной позиции и общественного темперамента наблюдателя воспринимается то ли как кризис старого, то ли как рождение нового, все больше наводит на мысль, что мы имеем дело скорее со смутой духовной, нравственной, чем с политической или экономической.

Попытки лечить социальный недуг экономическими и политическими мерами проваливаются одна за другой. Рецепты, вполне разумные и, видимо, где-то себя неплохо зарекомендовавшие, оказываются бесполезными, сталкиваясь с русской действительностью.

По всей видимости, есть нечто более глубокое и существенное, чем чисто социальные, экономические или политические проблемы, что лежит в основе всех кризисных явлений и поэтому отторгает любые локальные попытки их преодоления.

Это «нечто» есть масштабный духовный кризис, охвативший все слои русского общества без исключения, сбивший нравственные ориентиры и размывший этические ценности, лишивший страну внятных целей и действенных мотивов. Без восстановления нормального «этического поля» любые частные мероприятия политико-экономического характера будут оставаться безответными, тонуть в сумраке духовного хаоса современной русской жизни.

Как всегда во времена тяжкие, велик соблазн быть увлеченными ложными пророчествами и идеями национального спасения. «Ибо многие придут под именем Моим и будут говорить: я „Христос“, и многих прельстят» (Мф 24). «Русская национальная идея» превратилась сегодня в летучего голландца эпохи посткоммунизма. Уже сами ее вечные поиски могут считаться особенностью национального характера и потому заслуживают пристального внимания.

Русские более, чем другие народы, не могут жить без того, чтобы видеть целостную картину мира и великую историческую цель.

И то и другое в течение почти ста лет большинству россиян предоставлял «русский марксизм», причудливая смесь передовых европейских теорий своего времени с русским революционным атеизмом (который, в свою очередь, был антитезой русского православия).

По своей природе русский марксизм более близок не к теории, а к великим мировым религиям и стоит в одном ряду с христианством, иудаизмом, исламом, буддизмом и конфуцианством.

Марксизм не был теоретически преодолен или переосмыслен. Его признали «практически» бесполезным, не нашедшим подтверждения «в реальной жизни». На фоне крушения политических и экономических институтов, ценностей, ориентиров, политических режимов и государственных границ эта потеря оказалась самой незаметной. Тем более что на освободившееся место хлынул такой поток новых идей, которого, казалось, должно хватить на несколько русских поколений.

По марксизму в России даже не стали справлять поминок. Не успели, в суете не до того было. А зря, ведь незахороненные души превращаются в призраков, имеющих обыкновение беспокоить по ночам самозваных наследников. И вот на фоне салонной музыки европейского либерализма начинают доноситься грубо «материальные» хриплые выкрики неприкаянного и диалектичного русского духа.

Русское сознание создано учениями, способными, опираясь на единый принцип, объяснить окружающий мир во всех его взаимосвязях. По всей видимости, это общее требование ко всем историческим формам русской национальной идеи, в каком бы обличье она ни выступала.

Душа русского человека невероятно чувствительна к «логической харизме», завораживающей силе аргументов и силлогизмов. Для нас почему-то невероятно важно, чтобы мир был объясненным, причем не просто объясненным, а воспроизведенным из самых своих оснований при помощи единой методики, которая приобретает в наших глазах значение религии.

Сила русского марксизма была в его «научности» («Учение Маркса всесильно, потому что оно верно»). Для русского слуха это не просто слова, это – музыка. Именно целостность русского марксизма обеспечивала то беспрецедентно безраздельное влияние, которое он имел на русские умы. Поэтому русский марксизм нельзя заменить чем угодно, какой-то красивой идеей или набором лозунгов. Ему может наследовать только такое же всестороннее и целостное «учение».

Но русский марксизм умер скоропостижно. Он не был опровергнут, а мистически исчез, растворившись в эклектическом вихре «новых теорий». Поначалу возникло радостное ощущение духовной свободы. Там, где раньше царила идейная монополия, появился идейный рынок, на котором каждый может выбрать «товар» по вкусу. Но вскоре выяснилось, что рынок этот сильно смахивает на блошиный…

Идейные конструкции все больше попадались подержанные, из вторых рук, и, как положено всякому секонд-хенду, быстро рассыпались в суровом русском климате. Стало очевидно, что западные теории основную массу людей «за душу не берут», что рядом с «политикой Садового кольца» возникла идеология «Садового кольца», либеральный официоз, созданный как франчайзер, своего рода духовный «Макдональдс».

Власть почти молниеносно отреагировала на угрозу призывом к «созданию» русской национальной идеи.

Оба этих пути являются тупиковыми, что подтверждается практически полной бесплодностью всех до сих пор совершенных попыток создать идеологию, обладающую реальным мобилизационным ресурсом.

Православие. Обращение к православию как к средству решения вставших перед страной новых проблем нельзя рассматривать иначе как исторический курьез. От болезней недавнего прошлого решили излечиться при помощи рецептов датского прошлого.

Православие было первичной формой русского самосознания на протяжении нескольких веков, и именно его внутренний кризис, неспособность к развитию и реформации привели к тому, что в обществе зародилось альтернативное духовное течение, которое, пройдя несколько последовательных этапов в своей эволюции, кристаллизовалось как русский коммунизм. Коммунизм вытеснил православие более ста лет назад, когда оно не могло далее играть роль национальной идеи.

С тех пор православие хотя и присутствует в русском самосознании, но только в опосредствованном виде. Возврат к православию как средству преодолеть неспособность теперь уже коммунизма выполнить свою миссию можно сравнить с попыткой защититься от землетрясения, спустившись в подвал.

Либерализм. Либеральный эксперимент на первый взгляд кажется гораздо более многообещающим. Но и здесь власть постигло разочарование.

Во-первых, сама мысль о возможности «слепить» национальную идею «на заказ», как рекламный ролик (в духе эпохи рыночных преобразований сконструировать новую идеологию стали поручать различным командам наемных политтехнологов, работающих по контракту), кажется сомнительной.

Во-вторых, как «заказчики», так и «подрядчики» ставили и ставят перед собой абстрактные задачи и плохо учитывают главное – кому, собственно, должен предназначаться «готовый продукт» и какие ограничения накладывает это на работу.

Поиск национальной идеи ничего общего не имеет со свободным полетом творческой фантазии. Его круг всегда ограничен объективными историческими и культурными рамками.

Она возникает благодаря удвоенной энергии мощного потока внутреннего духовного поиска, попавшего в резонанс с мировым, общецивилизационным движением. Вообще «национальная идея» – явление исключительное, редкое. Отнюдь не каждый народ становится обладателем своей особой национальной идеи и, тем более, не всегда обладает ею на протяжении всей своей истории. Поэтому представление о том, что национальную идею можно изготовить на кремлевском идеологическом конвейере из импортных «запчастей», как импортный автомобиль отечественной сборки, страдает примитивизмом.

Национальная идея – это дар Божий. Она рождается в результате колоссального напряжения всех духовных сил народа, на пике его исторического рывка как единение мысли и воли, социального и нравственного движения, благодаря провидению элиты и подвижничеству масс. «Создавать» национальную идею – значит путать божий дар с яичницей.

В этом смысл великих слов Владимира Соловьева о русской идее как всемирной идее. Только возвышаясь до «всечеловеческих» проблем как до национальных проблем, народ становится реальным деятелем мировой истории, находится на подмостках истории, а не в зрительном зале. Только тогда он может опереться на энергию всемирной истории, попасть в струю основных тенденций мирового развития и за счет этого, в том числе, решить свои внутренние проблемы.

Напротив, если под национальной идеей понимается тот или иной аспект своего собственного выживания безотносительно к судьбе человечества, то такая «узкая» идейка обрекает народ на маргинальное существование, лишая его малейших шансов на участие в мировой истории. Поэтому бессмысленны все попытки строить здание национальной идеи на патриотизме, модернизме и тому подобных фундаментах. Все, что замкнуто на себе, что выпячивает вперед либо собственную гордость, либо собственное несчастье, – обречено на неудачу.

В истории России национальная идея всегда (то есть практически в обоих случаях, так как у русских было две национальные идеи – православие и коммунизм) была ответом не только на собственную боль, но и на те вызовы, с которыми сталкивалось человечество. В первом случае – это была судьба христианства и борьба с нехристианским миром; во втором – это была судьба социализма и борьба с мировым империализмом.

Именно поэтому рождение Московского царства и Советского государства были всемирно-историческими явлениями, а не фактами частной жизни отдельного народа. Именно поэтому и православие, и русский марксизм с самого начала стали претендовать на статус мировых религий. Именно поэтому они дали русскому народу изначально больше, чем государственную идеологию, обусловив великое историческое движение, великий духовный подъем и, как следствие, цивилизационный, культурный скачок.

Предпринимаемые попытки «сконструировать» национальную идею для русского народа обречены на провал, поскольку поставленная перед «профессиональными идеологами» цель – возрождение России – в масштабах мировой истории сугубо провинциальная, если не сказать местечковая. Это внутренняя проблема самой России, в ней не бьется пульс современности.

И, как следствие, в качестве рабочих гипотез на свет вытаскиваются идеи из «бабушкиного сундучка» (либеральные, консервативные, конституционные, федеративные, рыночные, всякие). Это в общем-то неплохие идеи, в принципе полезные, хорошо скроенные, ношенные не одним поколением европейцев и, хотя они чуть-чуть тронуты молью, вполне годные к тому, чтобы ими попользовалась пара поколений новых русских.

Но блеск и харизматическая сила этих идей давно потускнели, потому что для мировой истории это пройденный этап. Они греют снаружи, но не изнутри. Пульс человечества сквозь них уже не прослушивается, потому что сердце человечества отдано новым идеям. Человечество сегодня готовится принять вызовы глобализации и бурлящего поликультурного мира. Россия со своими «деревенскими» проблемами строительства на своей земле западной демократии и рынка по образцам XIX века вызывает сочувствие, но не уважение. И по мере того как человечество привыкает к тому, что нас можно не бояться, оно перестает нас замечать. На планете много «мировых деревень», которые бы хотели обзавестись городскими удобствами, не обременяя себя городскими заботами.

Желание жить в комфорте – это не национальная идея. Эксперимент по складыванию пазлов из кусочков европейского либерализма никогда не завершится созданием русского идейного полотна. Россия была и остается частью мира, и независимо от того, осознаётся это или нет, она живет в энергетических потоках, обусловленных движением мировой истории.

Это напоминает исторический виндсерфинг. Или народу удается оседлать волну мирового развития, и тогда он мчится на ней далее, подгоняемый энергией океана мировой культуры, или он тренируется в бассейне с искусственными волнами, и тогда его исторический горизонт ограничен бетонными стенками текущих обстоятельств. В первом случае есть огромный риск захлебнуться, во втором – гарантированная возможность умереть от старости и немощи, так и не выйдя в открытое море мировой истории.

Любая идея, которая не вырастает из собственной национальной почвы, не подготовлена всем ходом развития русской мысли, какой бы замечательной она ни была, разделит судьбу розы, высаженной в песок. Она будет чахнуть, не имея возможности подпитываться творческой энергией собственной культуры. Именно поэтому в равной степени оказываются обреченными на провал попытки ликвидировать культурную и экономическую отсталость как за счет ожесточенного сопротивления чужому культурному влиянию, так и за счет фанатичного заимствования чужих идей и институтов, названных Тойнби соответственно «зелотством» и «иродианством». Историческую перспективу имеет только развитие на собственной культурной основе, раскрытие собственного творческого потенциала.

Почему православие, которому русский народ обязан своей государственностью и независимостью, сегодня не стало знаменем нового движения? Почему на Руси так много православных иерархов и так мало православных подвижников? Потому что православие остановилось в своем творческом развитии, усохло в догму и стало вместилищем ретроградных взглядов. Православие органично для русской культуры, но в существующем виде оно исчерпало себя и не может предложить ответы на новые вызовы истории.

Почему либерализм, который мог долгие годы быть национальной идеей европейцев, не вдохновил русских, оставшись идеологией элиты, но не народа? Нет ли в этом какой-то ущербности или, наоборот, национальной особенности, которой надо гордиться? Ответ лежит в совершенно другой плоскости. Для западной культуры либерализм является ее органичной частью, он вырастал из нее тысячелетиями, он связан тысячами нитей с жизненным укладом, образом мысли и веры, наукой и искусством западной цивилизации. Для того чтобы либеральные идеи, от конституционализма до капитализма, прижились на русской почве, их надо перенести сюда со всеми их корнями: протестантской верой, позитивистской наукой, буржуазной этикой труда, и т. д., и т. п. Но это невозможно, потому что для этого требуется заново переписать русскую историю.

Либерализм – великое достижение западной цивилизации. Либеральные идеи оказывали и будут оказывать огромное влияние на мировую историю, в том числе на российскую. Но Россия пока не выносила либерализм в себе. Это приемное дитя, и требуется время, чтобы оно прижилось как свое.

Православие воспитало в русском народе такие черты, как абсолютность и тотальность восприятия, стремление сохранить целостность образа, скептицизм в оценке эффективности анализа как способа познать истину. Как бы потом ни менялся национальный характер, эти качества в нем всегда можно было проследить в явном или неявном виде. Русским тяжело даются релятивизм и рациональность.

К середине XIX века православие, подорванное петровскими реформами и низведенное до роли имперского «агитпропа», оказалось в глубоком кризисе. Религиозная энергия народа, не имея иного выхода, оказалась рассредоточена между маргинальным старообрядством, русским атеизмом и идеалистической русской философией. Старообрядство, являясь архаичной (реликтовой) формой русского православного религиозного сознания, не имело исторической перспективы. Будущее было либо за русской революционной демократией (атеизмом), либо за русской религиозной философией.

Русский атеизм – явление столь же неистовое и тотальное, как и отринутое им православие. В нем православие не исчезло, оно перетекло в свою противоположность. Это была попытка создать рациональную идеологию иррациональными средствами.

Если русская религиозная философия казалась старомодным морализаторством, то рождение русского атеизма вписалось в общую тенденцию развития стремительного «материалистического» века. И когда русский «богоборческий» рационализм пересекся с европейским марксизмом – в свою очередь, самым тотальным материалистическим учением того времени (при этом марксизм обладал известным мистическим зарядом, будучи более связан с идеалистической немецкой философией, чем с господствующим в современной ему науке позитивизмом), – прошла та самая искра, которая знаменует рождение великих идеологий.

То, что родилось, еще не было марксизмом в европейском понимании, но уже не было русским атеизмом, по природе своей бессистемным и анархическим. Это было качественно новое философско-религиозное учение «русский марксизм».

«Русский марксизм» – совершенно самостоятельное идейное течение, хотя и сохраняющее родственные связи со своими «прародителями». Русский марксизм не случайность, а исторически обусловленное выражение самосознания русского народа.

Схлестнулись два потока – смутное стремление к рациональности в русской душе и реальное движение к рациональности в европейской мысли. Все это покоилось на мощном фундаменте поисков социальной справедливости. В результате произошло то, чего так не желал реальный Маркс, – из «метода» возникла система, в которой черты, свойственные православному мышлению, не только сохранились, но и усилились.

Сегодня, когда русскому марксизму исполнилось более ста лет, важно не то, хорош он или плох, а то, что до последнего момента именно он формировал национальное сознание. Поэтому новая национальная идея, если ей суждено родиться, может родиться только из его преодоления, философского отрицания. Никакой другой внутренней платформы для решения этой задачи просто не существует.

Нежелание осмыслить историческую роль русского марксизма превращает любые поиски национальной идеи в «алхимический» эксперимент по созданию национально-философского камня.

Новая русская национальная идея может либо вырасти на почве творческой переработки русского марксизма, либо не появиться вовсе. Будущее русской мысли – «русский неомарксизм».

Это учение внутренне цельно, если не сказать – монолитно, всесторонне и универсально. В основе такой «тотальности» лежит единство используемого для разрешения любых вопросов метода и то исключительное внимание, которое в русском марксизме уделяется вопросам методологии.

«Улучшить» русский марксизм нельзя, не разобравшись с его методом. Это объясняет, в частности, почему в эпоху посткоммунизма русский марксизм оказался вне серьезной критики со стороны приверженцев как «либеральных», так и «православных» идей. Легко в пух и прах разбить «коммунистическую утопию», но мало найдется смельчаков, желающих поработать над преодолением «марксистской диалектики». Очень неблагодарный труд…

В итоге после почти двух десятилетий «свободомыслия» в России возникло выдающееся по своим масштабам эклектическое идейное панно. На выдавленную в массовое «подсознание» марксистскую основу были насажены «системные блоки» различных теорий: либеральных, православных, консервативных, монархических, фашистских. Каждая из них по отдельности конкурирует друг с другом, и все вместе они находятся в глубоком конфликте с национальной культурой.

Чтобы выиграть в этой идейной борьбе, надо предложить новый «научный» метод, который заменил бы «диалектический материализм» как скрытую основу мировоззрения русского человека эпохи посткоммунизма. На этом уровне борьба даже не начиналась, не было желающих выйти на ринг. А между тем предмет для разговора есть.

В европейском марксизме, который гораздо ближе к аутентичному варианту, в центре внимания оказывается диалектика. Выражение материалистических взглядов занимает у классиков марксизма весьма скромное место. Материализм Маркса относителен, марксизм «материален» в основном как антитеза гегелевскому идеализму, то есть в рамках достаточно узкой философской дискуссии. В зрелые годы «классики» больше внимания уделяли борьбе с перегибами и передержками вульгарного материализма, чем развитию собственно материалистического подхода.

Кроме того, более тщательный анализ может показать, что идеализм всегда в той или иной скрытой форме присутствует в построениях марксистов. Достаточно попытаться проанализировать с этой точки зрения базовые категории «деятельность» и «производство», чтобы понять, что здесь больше вопросов, чем ответов («деятельность» несет в себе творческое начало, но почему?).

В русском марксизме на первый план выходит материализм. Диалектика, напротив, страдает. Учение в целом принимает ярко выраженный атеистический, «натуралистический» характер. Само обозначение марксистского метода в России как «диалектического материализма» уже о многом говорит.

Это движение от диалектики к материализму не случайно, оно возникает как следствие пересечения исторических орбит марксизма и русского идейного наследия. К концу XIX века в России сформировалась особая «революционно-демократическая культура», системно завершенный комплекс философских и социальных воззрений, носителем которых стал специфический общественный класс – интеллигенция. Взгляды этого класса были зеркальным отражением православного миросозерцания, но со знаком «минус». Эта революционно-демократическая культура отличалась мощнейшим агрессивным энергетическим зарядом и при этом была демонстративно атеистической.

Материализм стал для русских их религией, предметом фанатичного поклонения. «Разрядившись» в европейскую марксистскую философию, этот материалистический заряд и привел к смещению акцентов.

Стратегия «преодоления» русского марксизма может состоять в разъединении «марксизма» и «атеизма», диалектики и материализма.

В развитии любой идеологии всегда заложены различные, порой конфликтующие между собой тенденции, задающие набор возможных сценариев. Эволюция православной мысли в России также шла двумя путями.

Наряду с революционно-демократическим догматизмом на рубеже XX века из недр православного сознания выросла уже упоминавшаяся русская идеалистическая философия: социально ориентированное, гуманистическое, диалектическое и, что наиболее важно, умеренно-рациональное религиозное учение. Это была первая робкая попытка русской духовной реформации. Она обладала высочайшим интеллектуальным потенциалом, однако так и осталась в истории русской идеологии одной из нереализованных возможностей.

Развитие получила другая линия. Скрещивание русской революционно-демократической мысли с европейским марксизмом породило чрезвычайно жизнеспособный гибрид. Русский марксизм легко выдержал соревнование со всеми другими течениями русской мысли, отодвинув в сторону и новую русскую религиозную философию как наиболее перспективную из них.

В той первой схватке за право быть национальной идеей русский марксизм одержал верх и водрузил над Россией знамя, где на лицевой стороне можно было прочесть: «диалектический материализм», а на изнанке – «православный атеизм».

Через сто с лишним лет пришло время реализовать вторую из возможных опций соединения марксизма с русским культурным наследием. Формулу «марксизм плюс русский революционный атеизм» может заменить формула «марксизм плюс русская религиозная философия».

Парадокс состоит в том, что сегодня преодоление в русском марксизме атеизма на практике является единственно возможной формой его секуляризации, то есть превращения из теологического в философское учение.

Русский атеизм был неистовой сублимированной религиозностью. Эти свои качества он передал по наследству и русскому марксизму, ставшему полухристианской, полуязыческой мировой религией (для которой сохранение Мавзолея, кстати, вполне органичное явление). Более того, рождение «русского марксизма» как раз и придает выросшей на русской почве религиозности мировое значение. Лишенный своего материалистического догматизма, русский марксизм перестает быть религией и начинает превращаться в идеологию.

Одновременно «реинкарнация» русской религиозной философии XIX-XX веков, ее соединение с потенциалом марксистской диалектики (тем более что большинство русских философов этого направления прошли в свое время через «школу марксизма») открывает путь к решению важнейшей задачи для России последних двух столетий – «реформации православия», рационального переосмысления религиозных постулатов русской церкви, предоставляет русской церкви шанс на развитие.

То, что логика жизни подталкивает русских сегодня к соединению марксизма и христианства, очевидно для многих. Загвоздка в том, каким образом это соединение будет произведено: конъюнктурно, механически или творчески, диалектически.

Как православие в XIX веке, так и «русский марксизм» в XX веке закончили свою эволюцию превращением в застывший безжизненный официоз, не имеющий никакого отношения к живой развивающейся культуре. Православие выродилось в «уваровскую триаду» (православие, самодержавие, народность). То же случилось на рубеже XX и XXI веков с русским марксизмом, бесславно умершим в сусловском «развитом социализме». Как бы ни был жалок этот идейный гербарий, он тоже стал частью нашего исторического наследия.

Есть, однако, и любители «политической ботаники». Наиболее кощунственной и одновременно комичной выглядит попытка современной компартии соединить официозный марксизм с официозным православием и представить это в качестве новой национальной идеи. Это похоже на попытку получить живого динозавра, высиживая два окаменевших яйца.

Для действительного решения великой интеллектуальной задачи соединения марксизма и христианства нужен акт творения, коллективное духовное озарение, позволяющее свести воедино два метода, две философии, два мира.

Когда православная лава, застывая, медленно превращалась в базальт государственной религии, рядом уже курился полный энергии вулкан революционно-демократической мысли. Из его извержения, разрушительная сила которого была усилена пронесшимся над Россией ураганом марксизма, родилась новая национальная идея. Сто лет спустя ситуация выглядит иначе. Энергия русского марксизма иссякла, но никакой серьезной духовной альтернативы ему не возникло. А из Европы вместо урагана пришел небольшой циклон, пролившийся на русскую почву скромными либеральными осадками.

Поэтому на рубеже XIX и XX веков духовный взрыв разорвал Россию раньше, чем произошел социальный и политический коллапс (этим частично объясняется, почему революция в России набирала силу в момент, когда экономическое развитие находилось на подъеме и страна приступила к выстраданным политическим и конституционным реформам), а на рубеже XX и XXI веков сначала рухнули изжившие себя экономические и политические институты, а потом страна впала в духовную прострацию, лихорадочно пытаясь заполнить образовавшийся идейный вакуум.

Сегодняшние осмысление и поиски происходят не на волне революционного подъема, а в эпоху послереволюционного разочарования. Это и делает их столь сложными.

Точки соприкосновения диалектики и веры ищутся сегодня мучительно. И марксизм, и православие в России находятся сегодня в интеллектуальном тупике. Превратившись в закрытые теологические и идеологические системы, они утратили способность к самосовершенствованию.

Единственный способ выйти из тупика – разомкнуть систему, сделать русский марксизм открытым к восприятию тех изменений, которые происходят в окружающем мире, вернуть ему статус универсальной социальной теории.

Между тем в мировой науке именно сегодня произошли как минимум два мощных рывка – в генетике и астрофизике, – которые обострили вечную дискуссию о соотношении знания и веры, материального и идеального, заставляя по-новому посмотреть на проблему взаимоотношений Человека и Бога. Может быть, именно эта дискуссия поможет русскому марксизму выйти из методологического кризиса и преодолеть ту искусственную дихотомию материи и сознания, на которую он сам себя обрек под влиянием русского атеизма.

Если достижения генетики способствовали появлению второго дыхания у вульгарного материализма, объясняя практически все духовные способности человека мутацией генов, то на другом полюсе физики и астрофизики возникли прямо противоположные тенденции. Была существенно уточнена научная картина возникновения и развития Вселенной и описаны ее новые параметры.

При этом туманности, рассеявшиеся в физике, сгустились в философии. Исчезла та простота мировосприятия, которая позволила в свое время русским материалистам с пренебрежительной легкостью отвергнуть все предостережения.

А. И. Бердяев был одним из тех, кто острее всего предчувствовал этот грядущий кризис: «Идеи, которые многим еще продолжают казаться „передовыми“, в сущности очень отсталые идеи, не стоящие на высоте современной европейской мысли. Сторонники „научного“ миросозерцания отстали от движения науки на полстолетия… Наша „передовая“ интеллигенция безнадежно отстает от движения европейской мысли, от все более и более усложняющегося и утончающегося философского творчества. Она верит в идеи, которые господствовали на Западе более пятидесяти лет тому назад, она все еще серьезно способна исповедовать позитивистическое миросозерцание, старую теорию социальной среды и т. п… Традиционный позитивизм давно уже рухнул не только в философии, но и в самой науке. Если никогда нельзя было серьезно говорить о материализме, как направлении полуграмотном, то невозможно уже всерьез говорить и о позитивизме, а скоро нельзя будет говорить о критицизме Кантовского типа… Раскрываются новые перспективы „космического“ мироощущения и миросознания. Общественность не может уже быть оторванной и изолированной от жизни космической, от энергий, которые переливаются в нее из всех планов космоса. Поэтому невозможен уже , социальный утопизм, всегда основанный на упрощенном мышлении об общественной жизни, на рационализации ее, не желающий знать иррациональных космических сил».

То, что сто лет назад было гениальным предвидением, сегодня становится свершившимся фактом. Роковое значение для судьбы русского марксизма имеет происходящее на наших глазах размывание границ «материального», этого краеугольного камня русского атеизма. Структура Вселенной оказывается сама по себе «нематериальной».

Европейская мысль давно вынуждена была отворить двери «иррациональному космизму», признав существование двух начал общественной жизни: духовного и материального. И только Россия продолжает метаться между верой и атеизмом.

Русский неомарксизм может иметь определенные параллели в развитии с европейским неомарксизмом, но непосредственно с ним не связан. Если он состоится, то это станет сугубо национальной формой освоения как отечественного, так и мирового опыта, опирающейся на собственные духовные корни.

В рамках русского неомарксизма сохранится общая структура мировосприятия, которая была заложена русским марксизмом. Но взаимоотношения между основными элементами – «сознанием» и «деятельностью», «индивидом» и «обществом», «экономикой» и «обществом», «обществом» и «государством», «государством» и «идеологией» и другими – станут гораздо менее однозначными. Одностороннее воздействие и причинно-следственная связь, характерные для русского марксизма, могут быть заменены на взаимодействие и вероятностную связь, что больше соответствует современному взгляду на мир и на историю.

Развитие общества направляется не только и не столько экономикой, хотя роль последней нельзя отрицать. Государство может быть не только «оформлением» гражданского общества, но и силой, способной формировать и общество, и экономику. При сходном уровне развития производительных сил особенности верований могут привести к возникновению принципиально разных экономик. Все эти новые истины должны быть вписаны в марксистский теоретический контекст. Для этого русский неомарксизм должен опереться на новую исходную категорию, объединяющую все то, что до сих пор было разъединено, выступая сторонами то одного, то другого противоречия.