У современного русского человека ответ на вопрос, в каком обществе он живет, неизменно вызывает затруднения. Уже не социализм, но еще не капитализм. Вроде бы не тоталитаризм, но уж точно не демократия. Россия откуда-то вышла, да так никуда и не пришла. Россия – символ сюрреализма. Русский народ живет в «посткоммунизме», то есть после коммунизма, которого так никогда и не было…

Где разум бессилен, там действуют чувства. Когда случайные ассоциации и поверхностные параллели в массовом сознании – ранее единичные и разбросанные – складываются наконец воедино, возникает устойчивый образ. Этот образ во многом предопределяет отношение русского человека к окружающей его действительности. Он может отражать реальность более или менее точно. Но независимо от степени адекватности отражаемому предмету образ сам по себе становится реальностью, с которой приходится считаться. Как сказал однажды политический соратник Тони Блэра: «Восприятие в политике важнее действительности».

Новое средневековье. Современная Россия воспринимается как новое средневековье. Этот образ все чаще становится точкой отсчета. И это объяснимо, потому что люди не чувствуют себя защищенными, прежде всего политически и социально, но также и лично. Насилие и связанная с ним непредсказуемость – вот сегодня главные действующие лица на исторической сцене в России. Напротив, право, законность и связываемые с ними преимущества цивилизованного состояния играют в жизни общества все меньшую роль. Это и заставляет проводить аналогии с темными веками истории. Сначала робкие и редкие, такого рода сравнения стали сегодня общим местом в публицистике.

Однако во всем этом есть определенный элемент мистики. Почему образ «нового средневековья» сформировался в России окончательно только сейчас? Не тогда, когда страна чуть было не распалась в одночасье на фрагменты, не тогда, когда несколько сотен семей в течение одного десятилетия присвоили большую часть государственных активов, не тогда, когда частные лица начали открыто использовать государственную власть как инструмент личного обогащения, а тогда, когда вроде бы начался обратный процесс возвращения государства в общественную жизнь, восстановления, по крайней мере – видимости общественного порядка и государственного единства?

На самом деле любое явление может быть понято только в своем развитии, когда сущность происходящего получит возможность в достаточной степени проявить себя. Просто мы должны точнее увидеть связь эпох в новейшей истории России и осознать, что ее самый последний «восстановительный» этап не только отрицает предшествующий период (что в принципе справедливо, но зачастую слишком односторонне подчеркивается), но и продолжает быть органически связанным с предыдущим «разрушительным» этапом, последовательно и необходимо вытекает из него, является его логическим продолжением. Их объединяет общая направленность исторического движения, которое не торопится переменить свой ход.

На первый взгляд разговоры о новом русском средневековье кажутся чистой публицистикой, лишенной какого-либо иного содержания, хотя бы потому, что при этом подразумевается западное средневековье, какого в России отродясь не было, как не было в ней никогда нового времени, феодализма, рабовладения и многого другого, что можно найти в истории Европы. Однако в последнее время самому термину «средневековье» стали придавать не столько исторический, сколько философский и культурологический смысл. И в таком контексте разговор о русском средневековье вполне уместен.

Средневековье в этом смысле предстает как универсальное явление, как исторический буфер, отделяющий угасание одной цивилизации от зарождения другой на ее месте. Предполагается, что в этой точке исторического развития наблюдается перерыв постепенности, разрыв направленного движения. Одна культура не может быть непосредственно замещена другой без того, чтобы не образовался на какое-то время культурный вакуум, сопровождаемый неизбежным в таком случае хаосом, созданным стихийным вращением никак между собой органически не связанных культурных фрагментов, – обломков старого, спор нового, – втягиваемых вихрем безвременья в один сплошной, нескончаемый танец.

Такую, не совсем обычную, трактовку средневековья предлагает Джейн Джекобс. В своей книге «Закат Америки» она пишет: «Средневековье многому может научить именно потому, что дает примеры коллапса культуры, куда более живые и наглядные, чем ее постепенный упадок… Средневековье представляет собой страшное испытание, куда более тяжкое, чем временная амнезия, которой нередко страдают люди, выжившие в землетрясениях… Средневековье означает, что массовая амнезия выживших приобретает постоянный и фундаментальный характер. Прежний образ жизни исчезает в пропасти бытия, как если бы его вообще не было… Средневековье – это не просто вычеркивание прошлого. Это не пустая страница: чтобы заполнить образовавшийся вакуум, на нее многое добавляется. Но эти добавления не имеют ничего общего с прошлым, усиливают разрыв с ним… В малоизвестных версиях средневековья обнаруживаются сходные феномены, приводящие культуры к гибели. Соединение множества отдельных потерь стирает из памяти прежний образ жизни. Он видоизменяется по мере того, как богатое прошлое преобразуется в жалкое настоящее и непонятное будущее».

Средневековье, таким образом, дает о себе знать везде, независимо от места и времени, где умирает одна культура и рождается другая. Его, перефразируя Маркса, можно назвать «повивальной бабкой» цивилизаций. Впрочем, не каждые роды бывают успешными. Общество, погрузившись в свой «темный век», не может знать, каким оно выйдет на свет и выйдет ли вообще. Кому-то суждено переродиться, а кому-то – сгинуть, раствориться в волнах истории. Исход зависит от необсчитываемого числа объективных и субъективных факторов, от счастливого соединения благоприятных условий и воли, позволяющей этими условиями воспользоваться, и, может быть, от последней более всего. Живущие в эту трагическую эпоху люди оказываются на дне исторического колодца, где им остается лишь, глядя вверх сквозь толщу своего культурного опыта, угадывать в просвете контуры будущей цивилизации.

Россия свалилась сегодня в один из таких «средневековых колодцев» культуры. В этот период происходит приостановка развития. Поступательное движение истории, эволюция культуры замирают. Общество зависает в историческом времени и пространстве. Причем зависание это может быть очень длительным, растянувшись на несколько веков. Средневековье – это черная дыра истории, в этот момент страна выпадает из мирового контекста. То есть Россия еще есть, но историческая жизнь из нее уже ушла.

Но даже тогда, когда заканчивается историческая жизнь, продолжается историческое существование. Где исчезает историческое движение, там остается историческая суета. На дне «средневекового колодца» обитают люди, продолжающие как ни в чем не бывало вести свою частную жизнь. Они не догадываются, что их историческая жизнь завершилась…

Исчезновение права. В этой новой жизни старые порядки угадываются с трудом. Что-то присутствует в виде «институциональных обломков», что-то продолжает работать по инерции, что-то было перелицовано до неузнаваемости и теперь выдается за абсолютно новое. Но один элемент исчез полностью, растворился без остатка в «колодезной воде» – это право.

Право в России сохранилось как видимость. Формально оно существует (действуют десятки тысяч норм, работают правоохранительные органы и даже тюрьмы). Но оно существует только для тех, у кого нет ресурсов его преодолеть. Право утратило свое главное качество – всеобщность. Оно стало избирательным, применяемым по обстоятельствам: к кому-то предъявляются все существующие и даже не существующие требования, а кто-то освобождается от всякой ответственности. Именно этот феномен, названный «селективной юстицией», является сутью, системообразующим блоком, краеугольным камнем нового средневековья. Право стало по-настоящему частным в том смысле, что оно теперь принадлежит исключительно частным лицам. Гибель русского права удерживает сегодня русское общество в историческом колодце, не дает ему подняться со дна.

На дне действуют свои правила игры. Это правила, регулирующие стихийное поведение лиц, формально соединенных вместе одним лишь общим гражданством, но потерявших на деле духовную, социальную и политическую связь друг с другом. Россия сегодня – это эфемерное государство, она существует благодаря инерции, которую имеет власть исторического времени (традиции) над географическим пространством (территорией). Его профиль определяют две константы: высокий уровень насилия и более чем скромная роль закона.

Бытие эфемерного государства всегда есть постоянное и непредсказуемое столкновение миллионов разрозненных воль, не ограниченных внутренне ни нравственным, ни юридическим законом. Никакие религиозные либо правовые нормы сегодня не реализуются в России в полном объеме. Двойному этическому стандарту поведения (борьба пафоса духовности с прозой стяжательства) соответствует раздвоение всей публичной сферы на жизнь по закону и жизнь по понятиям. У России появилась жизнь-дублер: теневая экономика, теневая социальная сфера (образование, здравоохранение), теневая культура и, вполне возможно, теневая идеология (агрессивный национализм). В таком обществе все руководствуются исключительно собственными эгоистическими интересами и способны остановиться только в одном случае – когда наталкиваются на стену чужой, еще более сильной воли.

Насилие – единственный эффективно действующий закон нового средневековья. Роль насилия зачастую примитивизируется. Его определяют исключительно как государственный произвол. Русскую власть непременно упрекают в этом произволе, сводя все к отсутствию демократии. В действительности проблема гораздо сложнее. Произвол современной власти есть лишь вершина айсберга. Основание его погружено глубоко в общество, в котором идет непрекращающаяся гражданская война всех против всех. Найдется немало лжепророков, готовых указать пальцем на власть как на причину произвола. Требуется, однако, гораздо больше мужества и мудрости, чтобы признать главным источником насилия само общество.

Произвол начинается, когда один, сильный и наглый, проходит без очереди в сберкассу, расталкивая инвалидов и пенсионеров, и лишь продолжается, когда другой, такой же сильный и наглый, берет миллиардные кредиты в том же Сбербанке, чтобы на эти деньги скупить его акции, обирая тех же инвалидов и пенсионеров. Между этими наглецами есть лишь количественное, но не качественное различие. Суть вещей от этого не меняется. Поскольку антипод насилия – право – бездействует, то положение конкретного человека в современном российском обществе (от безработного до олигарха) зависит, в конечном счете, от открытого или скрытого насилия, то есть от воли случая, от стечения обстоятельств.

Ситуация, складывающаяся в правовой сфере, требует, чтобы на право посмотрели под иным, более широким, чем обычно, углом зрения, включив его в общий социальный и культурный контекст.

Вопрос о праве – сегодня главный вопрос политической повестки дня. Однако консенсуса по этому поводу нет, осознание остроты проблемы приходит медленно. Право продолжает оставаться недооцененным «культурным активом». Его роль в качестве важнейшего инструмента культурного развития полностью так и не раскрыта. И в сознании элиты, и в массовом сознании право остается для русского человека чем-то второстепенным, проблемой второго плана, которую нужно решать если не после, то, по крайней мере, наряду с экономическими или социальными проблемами.

В действительности для возобновления «исторической жизни» в России восстановление правового порядка является condicio sine qua поп. Это не одно из условий, а предварительное условие, создающее предпосылки для разрешения всех других проблем: экономических, социальных и политических. К сожалению, вопросы права продолжают находиться преимущественно в поле зрения юристов. Парадокс же ситуации состоит в том, что сегодня юридическими проблемами в первую очередь должны озаботиться не правоведы, а обществоведы.

Право – великий цивилизатор. Оно обеспечивает возникновение и развитие цивилизаций, поддерживает их стабильность. Его основное предназначение – формировать устойчивые правила игры, обеспечивающие предсказуемость протекания всех социальных процессов. Только при наличии таких правил возможна «капитализация культуры», лежащая в основе исторической эволюции. Деградация права ведет неизбежно к деградации культуры, устойчивое функционирование которой оно призвано обеспечивать.

Правовая система России в данный момент оказалась заблокированной сразу на нескольких уровнях: правосознания, правоприменения и правосудия.

Кризис правосознания представляет наибольшую общественную угрозу. Правовой нигилизм русского народа является притчей во языцех. В этом смысле у «посткоммунистического правосознания» изначально была очень плохая наследственность. Но были в России и свои правовые традиции. Заложенные реформами второй половины XIX века, они сильно пострадали в огне революции и были почти полностью вытравлены к середине XX века. Однако начиная с хрущевской оттепели можно было наблюдать «правовой ренессанс», процесс восстановления доверия к праву. Завершение брежневского правления странным образом стало «золотым веком» русского правосознания. При том что в основании государственной системы лежал произвол, авторитет права в элитах советского общества оказался высок как никогда. Развивалась правовая теория, углубившая понимание ценности права и его сущности. Как следствие, правовой формализм стал частью государственной идеологии, являясь в тот момент самым существенным доказательством в пользу теории конвергенции социально-политических систем. Как минимум, соблюдение законности постулировалось официально как приоритет государственной политики. В конечном счете, сама идея правового государства родилась в рамках советской правовой доктрины задолго до начала эпохи «демократического брожения».

Сегодня нереалистично даже ставить задачу возвращения на тот уровень понимания права и отношения к праву, который существовал в «застойном» советском обществе. Современная российская элита относится к праву совершенно утилитарно, как к орудию достижения тех или иных целей. В праве отвергается главное – всеобщность и формализм. Без этих качеств право – ничто, пустой звук, дымовая завеса произвола, нормативный декор политического волюнтаризма. Целесообразность положила в России законность на лопатки. На самом высшем государственном уровне неоднократно заявлялось, что если закон мешает «здравому смыслу», то закон можно не применять. А что такое здравый смысл, в этой стране каждый понимает по-своему…

Философия утилитарного отношения к праву формирует соответствующую правоприменительную практику. Это практика «длинной нормативной цепочки». Ее начальным звеном является, как правило, закон, в котором сформулированы некоторые вполне корректные общие принципы и правила. А дальше на закон нанизываются дополнительные законы, подзаконные акты, инструкции, разъясняющие письма, которые сводят содержание данного закона на нет. При отсутствии четких правил толкования закона, при блокировании механизмов прямого его действия реальным правом становится административный акт, не имеющий иногда с законом уже никакой связи. Это зачастую создает курьезные ситуации. Так, в течение последних десяти лет все законодательные меры, направленные на упрощение процедур финансового контроля, приводили каждый раз к прямо противоположному результату, увеличивая в два, а то и в три раза количество документов, предоставляемых для отчета.

Но есть и более серьезные последствия. Сегодня в России возник дуализм права. Параллельно сосуществуют два нормативно-правовых мира. В большом мире, мире Конституции и федеральных законов, в том числе Гражданского кодекса, живут большие и чистые идеи. В этом мире признается право частной собственности, гарантируются всевозможные экономические, социальные и политические свободы, создаются условия для эффективной хозяйственной деятельности. В маленьком мире «122 законов», постановлений правительства, инструкций министерства финансов, распоряжений государственной налоговой службы, приказов государственного таможенного комитета живет всего лишь одна маленькая, но зато очень прожорливая идейка – фискальная.

Фискальная практика, фискальная философия, фискальное миросозерцание с присущей им «презумпцией виновности» всех перед государством заполонили собою все нормативно-правовое пространство. Это еще больше роднит современное государство со средневековым. «Подозрительное право» душит любую инициативу, кроме криминальной, так как только последняя имеет достаточно ресурсов, чтобы преодолевать создаваемые им административные барьеры. В результате два мира – мир законов и мир реального права – все меньше пересекаются друг с другом. Мир законов провозглашает свободу распоряжения собственностью, а мир реального права делает собственника целиком зависимым от государства. Мир законов провозглашает презумпцию невиновности, а мир реального права делает каждого потенциально подозреваемым в совершении правонарушений и запускает механизм сплошных предварительных проверок, начиная с перерегистрации общественных организаций и заканчивая сертификацией лекарств.

У законов нет частной и даже вневедомственной охраны. Они не могут защитить сами себя. Мир законов беззащитен перед миром реального русского права, если на его сторону не встанет суд. Но правосудие не функционирует сегодня в России. И дело не в том, что, выражаясь словами советских классиков, «правосудие продано» (не больше и не меньше, чем все остальное), а в том, что оно неэффективно. Судебная власть архаична, непрофессиональна и зависима. На деле ее не коснулись никакие реформы, а все, что было сделано, не более чем косметический ремонт. Она просто неспособна принять вызов времени. Не говоря уже о том, что она и не хочет его принимать, все более превращаясь в «правоохранительное ведомство». Разве что ссылаемый в Петербург Конституционный суд проявляет робкие попытки соединить два мира русского права воедино, за что, видимо, и поплатился…

Значимость системного кризиса права выходит далеко за рамки собственно правовой сферы. Он приобретает судьбоносное значение для всей русской культуры. Когда из ураново-плутониевой массы выдергивают защитные свинцовые стержни, в реакторе начинается цепная ядерная реакция, чреватая техногенной катастрофой. Когда из общества выдергиваются защитные правовые скрепы, в нем развивается цепная реакция насилия, чреватая катастрофой социальной.

Исчезновение государства. Культурный бульон, в котором «вываривается» современная Россия, неоднороден. Это черный ящик: мы знаем приблизительно, что было на входе; мы можем догадываться, что может быть на выходе; но мы с трудом можем представить себе, как именно в этом культурном котле происходит плавка. Вероятно, это выглядит как непрерывный процесс распада и созидания, разложения старых культурных ценностей и формирования новых, конкуренции нестойких образований с более устойчивыми и так без конца. Насилие является естественной формой самоорганизации этой стихии.

Что мы можем сказать об исходных элементах? С одной стороны, как отмечает Джейн Джекобс, средневековье отбрасывает старую культуру почти мгновенно, «массовая амнезия» в считанные годы стирает в памяти то, что долгое время было основой жизни. Но, с другой стороны, ничто не появляется ниоткуда. Как справедливо заметила Н. Е. Тихонова, исследуя природу новых капиталов, практически все они созданы за счет ресурсов, которыми их обладатели имели возможность распоряжаться в старое время (неважно, о каком именно ресурсе в данном случае идет речь).

Историю, по Тойнби, делают активные меньшинства. Через них культура являет себя. Советское общество оставило после себя в наследство две культуры: официальную и подпольную. Из этой среды вышли две силы (два «активных социальных меньшинства»), ставшие доминирующими в «начальном средневековье» 90-х годов прошлого века.

Официальная культура была представлена номенклатурной интеллигенцией, которая стремилась легализовать себя в гражданском обществе, преобразовав свое уже имевшееся право фактического распоряжения собственностью в юридическое право частной собственности.

Неофициальная культура оказалась представлена криминалом. Он, собственно говоря, стремился к тому же, к легализации своего состояния. О его роли в построении «нового общества» известно меньше, но от этого она не стала менее значительной. Рискну предположить, что и сегодня самые богатые люди России не фигурируют на страницах журнала «Форбс», а те, кто там обозначен, включая самых шумных и скандальных персонажей, далеко не всегда являются бенефициарами приписываемых им капиталов.

Добавьте к этому случайных людей, которых неизбежно поднимает с земли вихрь любой революции, и описание нового правящего класса будет полным. Одновременно произошла универсализация и люмпенизация всех остальных социальных групп. В январе 1991 года в стране мгновенно не стало никаких промежуточных социальных слоев. Возникла двухполюсная система. На одном полюсе были те, у кого был ресурс, поддающийся капитализации. На другом – все остальные, одинаково нищие. Последним была уготована роль исторических свидетелей, оказывать какое-либо влияние на ход событий они не имели возможности. С этой точки начинается процесс «внутренней колонизации», освоения новым правящим меньшинством российского социально-экономического пространства. Освоение происходило стихийно и в полном соответствии с законами социального дарвинизма.

Последствия этой дикой колонизации одной частью русского общества другой его части действительно сопоставимы с эффектом, который производит землетрясение. Внешне жизнь переменилась так сильно, что трудно даже представить себе, что новый и старый мир продолжают стоять на прежней земле. Но, между тем, так оно и было – культурные, и социальные, и, в общем-то, даже экономические основы русской жизни практически не переменились.

В перестройку в качестве господствующего класса советского общества вошел номенклатурно-криминальный союз. Он же и вышел из перестройки в качестве господствующего класса русского общества. В СССР основу экономики составляла государственная собственность, которой фактически с оглядкой на государство распоряжались частные лица, принадлежавшие к правящим элитам. В России основу экономики составила частная собственность, фактически контролируемая государством, которой частные лица, составившие новую элиту, распоряжаются все с той же оглядкой на государство. При этом доминирующим культурным архетипом в России продолжает оставаться «советский человек».

Однако политически общество переменилось сильно. Старые институты были заменены новыми, подверстанными под новую жизнь, которая так и не наступила. Россия примерила на себя платье западной демократии, которое ей оказалось не по размеру. Новая политическая форма была скроена под западную версию христианства и под развитую буржуазию и средней класс. Ни того ни другого в России 90-х было не сыскать. Поэтому новая политическая система повисла на России, как пиджак на вешалке. Между политической формой организации общества – с одной стороны и его культурной и социально-экономической организацией – с другой стороны не оказалось никакой связи.

Возникло противоречие, которое на два десятилетия предопределило ход российской истории. Политическое движение России существенно опередило ее культурное и социально-экономическое движение. Политическая революция не была поддержана революцией культурной и социальной. Между ними возник колоссальный зазор. Политическая жизнь страны ушла в отрыв и очень быстро потерялась за горизонтом реальности. Общество осталось далеко в обозе «передовой политики». Оно по сути лишилось какой бы то ни было политической организации. А значит, лишилось государства.

Российская государственность оказалась главной жертвой игры «на политическое опережение». Старой формы государственной организации не стало в течение нескольких месяцев. Новая форма государственной организации так и не смогла прирасти к социальному телу за пару десятков лет. Все это время общество жило с иллюзией о государстве, на деле – предоставленное само себе, варясь в собственном соку страстей и пороков.

Эволюция хаоса. Там, где нет ни права, ни государства, царит хаос. Но даже хаос имеет свойство меняться. Здесь мы сталкиваемся с очередным парадоксом. С одной стороны, в «средневековье» исторического развития не наблюдается, общество остается внешне неподвижным. Но за этой внешней неподвижностью скрываются внутренние изменения, на первый взгляд почти незаметные. Незаметные, может быть, потому, что их масштаб на фоне привычных нам темпов изменений культуры в «исторические эпохи» является мизерным. То есть отсутствие «макроэволюции» культуры не исключает ее «микроэволюции» даже в замкнутом пространстве средневековья.

Эта разница темпов обусловлена различием механизмов, приводящих культуру в движение. Развитие сформировавшейся, целостной культуры обеспечивается энергией «направленного действия» сложившихся внутри общества классов и социальных групп. Микроциркуляция эклектичной культуры средневековья осуществляется за счет энергии «броуновского движения» разобщенных индивидов. Это похоже на детскую игрушку с вибрационным двигателем: внутри что-то страшно щелкает и дрожит, но при этом агрегат еле-еле ползает по полу по одной ему ведомой траектории. Но, присмотревшись внимательней к этой траектории, в ней можно обнаружить скрытую логику.

Сперва мы видим только войну всех против всех, в которой номенклатурно-криминальный клан, как саранча, пожирает вокруг все, что оказывается в поле его зрения. Дикий, частный, повсеместный произвол определяет все стороны жизни России в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века. Единственная закономерность, которая может проявиться в такой среде, – это пожирание более сильными субъектами более слабых и постепенная концентрация ресурсов, прежде всего материальных, у более ограниченного числа лиц. Здесь уже важны были не только исходные возможности, но и личные качества и удача.

Так или иначе, к концу века в России возник конгломерат из крупных частных структур, владеющих львиной долей общественных ресурсов и находящихся в состоянии постоянного конфликта как друг с другом, так и с обществом в целом. Эпоха «братвы» сменилась эрой финансово-промышленных групп. Государство к этому времени полностью ассимилируется в этой частно-криминальной среде, теряя свое главное системное качество – монополию на насилие. Каждая ФПГ стала своего рода государством в государстве со своими бюджетом и армией. Государственную оболочку ФПГ разделили между собой пропорционально степени своего влияния, доведя таким образом «приватизацию» до логического конца, то есть до приобретения в частное владение отдельных государственных функций.

Даже сегодня мало кто отдает себе отчет в том, что на исходе 90-х история Россия могла закончиться и мы писали бы сегодня о России только в прошедшем времени. Утонувший «Титаник» российской государственности оставил после себя страшную воронку, в которую, ломая и тесня друг друга, устремились все социально организованные элементы. Общество с ускорением двигалось к полной неуправляемости. В этот момент все должно было либо завершиться полным распадом, либо кто-то должен был задействовать стоп-кран. Тысячелетняя история русской государственности тоже чего-то стоит. В тот момент, когда, казалось бы, спасать уже было нечего, сработал инстинкт государственного самосохранения.

Врачи знают, что биологическая смерть – это не акт, это процесс. Организм умирает медленно, по частям. Сначала мозг, потом сердце, потом все остальное. Отдельные костные ткани могут продолжать жить неделями и месяцами на мертвом теле. Что-то подобное произошло и с советским государством. Оно умерло от политического инфаркта в 1991 году, но его внутренние органы по инерции продолжили свое существование.

Было ожидаемо, что спецслужбы, которые служили скелетом, несущей основой государственности на протяжении как минимум последних восьмидесяти лет, сохранят дольше других свою внутреннюю скоординированность, корпоративное сознание, оперативный потенциал. Неожиданной стала их способность к регенерации. В этом смысле советское государство оказалось больше похоже на ящерицу, чем на человека. В тот первый момент, когда в силу стечения совершенно случайных обстоятельств (потому что выбор преемника Борису Ельцину был сугубо личностным, субъективным «неисторическим» решением) возникли объективно благоприятные условия для жизнедеятельности этой корпорации, начался интенсивный процесс государственной регенерации. Это было даже интересней, чем у земноводных, потому что не хвост отрос у ящерицы, а ящерица выросла из хвоста.

Сначала робко и незаметно, а потом все более напористо государство стало восстанавливать свои позиции в обществе. Темпы росли, и в конце концов процесс «второго пришествия» государства стал лавинообразным. Оно просовывает себя повсюду: в экономике, в социальной жизни, в массовых коммуникациях, в идеологии, в международных делах. Каковы бы ни были побочные эффекты этой «государственной терапии», она носит спасительный характер, потому что альтернативой ей была смерть России. Все разговоры о загубленной демократии – лукавое ханжество. Не было никакой демократии, был средневековой полураспад с единственной перспективой – полного распада. Фальшь сегодняшней «гражданской оппозиции» состоит в том, что под флагом борьбы с «недемократическим государством» они фактически борются с государством как таковым, с робкими попытками обуздать стихию общественного произвола. Мы уходим не от демократии, а от государственного разложения. Это операция «по жизненным показаниям», когда уже не считаются с потерями. По ходу дела теряются руки и ноги, но остается жизнь. Другой вопрос – какая…

О «чекистской корпорации», вернувшей России государственность (и что бы ни было дальше, ей это будет зачтено историей), можно смело сказать, что ее недостатки являются продолжением ее достоинств. Она оказалась счастливо сохранившимся ребром советской государственности, из которого история вылепила новое российское государство, как Бог вылепил Еву из ребра Адама. Но это была на сто процентов советская кость.

В этой борьбе не было ничего свежего, ничего нового, ничего подающего надежды. Схлестнулись две силы старого общества, силы порядка и силы стихии. Но и этот порядок, и эта стихия принадлежали одинаково старому миру, они имели одну природу. Поэтому из «хвоста ящерицы» выросло «советское» государство. Оно советское во всем: от прямолинейной риторики дикторов на телеэкранах до восстановления полицейского визового режима на границе. Оно не умеет быть другим.

«Силы порядка» стали бороться с «силами стихии» их же методами. Частному произволу новоявленных олигархов был противопоставлен произвол возрождающегося государства. Без ответа останется вопрос о том, существовал ли тогда у власти другой путь для обуздания насилия внутри общества, кроме сак противопоставления ему другого насилия – организованного и поэтому более эффективного. Худо ли, бедно ли, но задача была решена. Знаковым событием стало дело Ходорковского. Последний был в определенном смысле символом беспредела своей эпохи. Чтобы нейтрализовать его, власть вынуждена была продемонстрировать, на что способен организованный государственный беспредел. Дело Ходорковского было пирровой победой – и над Ходорковским, и над правом одновременно (что ни в коей мере не оправдывает Ходорковского). Таким образом, на смену децентрализованному произволу финансово-промышленные групп пришел централизованным произвол государственной власти.

Так они и шли дальше рука об руку – спасительное восстановление государственного порядка и разрушительное влияние государственного волюнтаризма. Каждый шаг новой власти был противоречием в себе самом. Возвращение незаконно отчужденных активов и нарушение прав собственности, борьба с «медийным терроризмом» телемагнатов и возвращение маразма эпохи «кремлевских старцев» на телевидении, наведение государственной дисциплины и изъязвление экономики сотнями бюрократических барьеров, позволяющих алчно собирать административную ренту. И одно неотделимо от другого, зерна неотделимы от плевел. Добро и зло, прогресс и упадок смешались здесь в одно целое. Любое действие правительства вызывает смешанное чувство понимания и разочарования.

Зараженное вирусом разложения общество вдруг снова оказалось огосударствленным. Это, однако, привело не к выздоровлению, а к временной ремиссии. Гнилостный вирус произвола никуда не делся, он просто перетек в государственные артерии. С таким трудом воссозданный «новый порядок» стал всего лишь высшей формой беспорядка. Страна от хаоса в управлении пришла к управляемому хаосу.

Фактор двенадцатого года. Если верить Гегелю и Марксу (а, собственно, почему им не верить?), высшей формой движения антагонистического противоречия является обращение его в свою противоположность, в «кажимость», когда на поверхности явлений мы видим нечто прямо противоположное их сущности. Нынешний порядок – это видимость, порождаемая хаосом, это та высшая точка развития, до которой хаос в принципе может дотянуться. Дальше может быть лишь одно из двух – либо разрушение, либо разрешение. Разрушение происходит всегда от победы одной из сторон, неважно какой. Разрешение возможно лишь при творческом рождении из напряжения противостояния «опосредования», какой-то новой, третьей силы, которая в движении снимет противоречие и устранит старые противоположности, превратив их в одни из своих оснований. «Слить» или «снять» – вот исторический выбор, который предстоит России.

Забродивший в черной дыре истории бульон русской культуры может, в зависимости от обстоятельств, по-разному вернуться в историю. Он может пойти шовинистическими пузырями, забурлить черносотенным бунтом, и тогда надетую на него сейчас «государственную крышку» сорвет, а то и вовсе разнесет «банку» на части. Брызгами от этого цивилизационного взрыва забрызгает не только соседей, но и самых отдаленных доброжелателей. Впрочем, этот бульон может тихо и долго киснуть, и когда он окончательно превратится в кисло-сладкий соус, его аккуратно и бесшумно «сольют» восточные соседи, которые хорошо разбираются в соусах. Это, правда, произойдет не очень скоро.

Но существует, хоть и призрачный, шанс не столько «попасть в историю», сколько «сделать историю»-. Предпосылки для этого, как это ни покажется странным, также заложены в дне сегодняшнем. Как писал все тот же Маркс, история никогда не ставит задач, для разрешения которых ею предварительно не созданы условия…

У нынешнего режима «огосударствленного произвола» есть две особенности, отличающие его от произвола олигархических групп, которому он пришел на смену.

Во-первых, он носит всеобщий и универсальный характер, что делает его очевидным. На самом деле это очень важно для мобилизации сил общества на борьбу с произволом. Ведь известно, что одна из самых сложных проблем в онкологии состоит в том, что защитные силы организма не видят раковые клетки, не могут отличить их от здоровых. Стоит найти способ пометить опасные клетки, и организм сам их обнаруживает и уничтожает. Ведь подавляющее большинство представителей интеллигенции до сих пор продолжают считать, что при Ельцине они жили в какой-никакой демократии. То есть произвол массовый, дикий и бесшабашный они просто не замечали, не могли понять, что с ними происходит. Зато произвол, творимый от имени государства, всегда на виду, его легче разглядеть и идентифицировать как зло (наш печальный исторический опыт показывает, конечно, что не всегда, но это тема отдельного разговора). То есть эволюционно мы идем к возможности осознания обществом произвола как главной проблемы, а значит, возможно вслед за этим и осознание необходимости восстановления правового государства как главного условия преодоления притяжения черной дыры. Безусловно, кризис права не является причиной, по которой Россия оказалась в черной дыре. Но восстановление правовой системы является обязательным предварительным условием ее освобождения. Эмансипация России теперь возможна только через эмансипацию русского права.

Во-вторых, внутри самой сложившейся сегодня в России политической системы заложены механизмы ее неизбежного ослабления, из-за которых она не сможет оказывать длительное сопротивление гражданскому движению, если таковое возникнет. Это своего рода заряд самоуничтожения, встроенный в баллистическую ракету. Нынешний политический режим генерически возник как режим «корпоративного управления» обществом. Но создавшая его корпорация стала активно разлагаться, как только превратилась в «государственную корпорацию». Мы стали свидетелями массовой фрагментации политической силы, совершившей антиолигархический поворот. Единые команды, будь то «силовиков», «питерцев» или «юристов», перестают быть едиными, как только получают под свой контроль те или иные ресурсы. Они разбиваются на десятки корпораций внутри большой корпорации и начинают перебивать планы друга друга, выстраивая несогласованные схемы, проталкивая несовместимых людей на всевозможные государственные позиции. Сейчас об этом рано говорить, но через несколько лет государственная власть России окажется опять колоссом на глиняных ногах. Проклятое «советское ребро», из которого изготовлена нынешняя государственная система России, даст о себе знать. Новый трест, как и старый, лопнет от внутреннего напряжения.

Вопрос в том, кто на этот раз воспользуется историческим шансом? На фоне всеобщего тления советских культурных останков происходит медленный, несмелый рост элементов новой культуры. Появляются «новые новые русские» элиты. Они еще очень слабы и пугливы. Их трудно обнаружить невооруженным глазом. Но почти в каждом сегменте общественной жизни появляются исподволь совсем несоветские люди.

Подрастает когорта молодых управленцев, прошедших дисциплинирующую школу западного бизнеса. Десять лет назад руководящий состав представительств крупнейших западных компаний в России был сплошь иностранным. Сегодня можно наблюдать прямо противоположную картину, для этого достаточно полистать справочник американской торговой палаты или других бизнес-ассоциаций. Где-то в щели между госкорпорациями и спекуляцией «зацепился», как кустарник на скале, отечественный инновационный бизнес. Но есть и старые бойцы теневой экономики, чья рука «колоть устала». Пройдя огонь, воду и медные трубы экономических войн, они хотят мирно закончить свою сытую жизнь в правовом государстве. Появляется новое чиновничество, над которым довлеет груз образованности и которое не лишено элементов протестантской этики. Сегодня это, как правило, представители второго и третьего эшелона власти, но у них есть одно естественное преимущество – они молоды. Да, это все микропроцессы на фоне общей заскорузлости нашей культуры. Но не замечать их нельзя. Камень тоже сначала покрывается сеточкой мелких трещин и лишь потом раскалывается на части.

Эти «новые новые русские» так незаметны еще и потому, что они в принципе интегрированы в сегодняшнюю элиту (правда, на вторых ролях). Это естественно, поскольку в противном случае у них не было шансов выжить. В России пока можно быть эффективным, только находясь внутри системы. Следует помнить, что и политическую революцию, поставившую точку в советской истории, совершили «системные диссиденты» – ассимилированные в номенклатуре интеллигенты.

Но сегодня события подталкивают «новых новых» к более активным действиям. Поражение, которое на практике терпит сегодня «либеральное крыло» в правительстве, выталкивает «номенклатурную интеллигенцию» на улицу. Они уходят с государственной службы в частный сектор, чтобы там осмотреться и отдышаться. Но на дворе уже не начало 90-х, теперь есть куда уйти так, чтобы остаться. Заняв флагманские позиции в государственных и полу-государственных корпорациях, новое поколение топ-менеджеров будет более независимым и политически амбициозным, чем их предшественники. Немаловажно, что эти амбиции будут поддержаны соответствующим финансовым ресурсом и кадровым потенциалом из «новых новых русских». В принципе в России может появиться обеспеченный класс, соединяющий в себе оба борющихся сегодня между собой начала – государственничество и гражданственность. Надо только уметь ждать.

В недалеком будущем к активной общественной жизни в России придет поколение, родившееся после коммунизма, для которого советское прошлое будет только легендой. Это будет совершенно иное поколение, чем то, которое определяет общественный климат сегодня. Его реакции и поведение с позиций сегодняшнего дня непредсказуемы. Оно будет способно создавать новую реальность. Ему придется в следующем десятилетии делать выбор – либо прежний произвол с последующим неминуемым распадом страны, либо поворот к правовому государству с открывающимся шансом возврата к «исторической жизни».

Поколению двенадцатого года предстоит выводить Россию из «черной дыры» нового средневековья. Вот тогда России и понадобится новый президент. А пока ей больше нужен старый, чтобы управлять хаосом…