3
Грустные, если не мрачные мысли обуревали казанского стрелецкого голову Давыдова, когда он, уже в вечерних сумерках, провожал печальным взглядом уходившие вверх по Волге струги — теперь ушли и его подчиненные, все три сотни стрельцов, самарских стругов уже и не различить на воде. Здесь, у саратовского песка, на легком струге остались не более двадцати человек — сотники, некоторые пятидесятники, десятники да восемь гребцов с девятым кормчим. Сидели кто на палубе, кто на скамьях около весел, кто у натянутого якоря. Парус был поднят, но пока что стоял вдоль ветра, не надувался. Все смотрели и слушали, что затеялось в городе с наступлением вечернего времени…
А в городе творилось уже нечто невообразимое: по улицам бегали толпы разновооруженных людей, среди серых кафтанов посадских и обывателей густо мелькали красные стрелецкие кафтаны, слышались громкие ружейные и слабенькие пистолетные выстрелы, где-то за избами вихрился отчаянный бабий крик — попутный ветер и его донес до берега! Из посада мятежная кутерьма через кем-то раскрытые ворота перекинулась в крепость, полыхнула отчаянная, недолгая ружейная пальба, бубухнула неведомо в кого пушка подошвенного боя с раскатной башни… и все стихло, только минут через пять на соборной церкви с опозданием загудел набат: созывать уже было некого, все были в деле, разве что немощные и хворые старики еще остались по избам!
— Конец саратовскому воеводе, — перекрестился Тимофей Давыдов при общей могильной тишине на струге. — Недолго держались и московские стрельцы Васьки Лаговчина… Кто отважится пойти в город за вестями?
Ответом была всеобщая тишина и перегляды, словно каждый предлагал это опасное путешествие другому. И только отчаянный Назарка Васильев, поправив за поясом саблю и проверив, надежно ли заряжен пистоль, хлопнул себя по коленям:
— Пойду я, стрелецкий голова! Не сказнят же меня саратовские бунтовщики. Нет за нами никакой вины перед ними.
— Иди, Назарка, — обрадовался Тимофей Давыдов. — Постарайся узнать, что сталось с воеводой Лутохиным да с Лаговчиным. Мне для отписки надобно все доподлинно знать.
Сойдя на песок, Назарий неспешно, вразвалку, утопая в рыхлом грунте, пошел вверх к посаду. Его приметили, когда он из проулка объявился на торговой площади, загородили дорогу кто с ружьем, кто с копьем или домашними вилами. Лица суровые, еще не остывшие после отчаянной драки в городе, у приказной избы, откуда теперь на телегах развозили по домам побитых стрельцов и детей боярских, чтоб схоронить до наступления темноты на кладбище за монастырем.
— Аль одного стрельца испугались, люди добрые? — Назарка придал своему скуластому лицу удивленное выражение, саратовцы поневоле смутились, опустили оружие.
— Чего пугаться? Воеводы с его детьми боярскими не испугались… Да и Ваську Лаговчина тоже малость не ухайдакали!
— Послал меня к вам мой командир, голова казанских стрельцов Давыдов, чтоб спросить: что вы сделали с воеводой? А ежели он жив и вам не надобен и ежели не хотите греха на душу брать, то б отдали его Давыдову. А он свезет его до Казани, а там ему какую дорогу Господь укажет.
Вожак посадских Ивашка Баннов, заломив шапку на рыжих волосах, ответил пятидесятнику спокойно, даже миролюбиво: помнил, что малое время тому назад сам ходил на берег и уговаривал чужих стрельцов не вмешиваться в здешние дела:
— Мы воеводу Лутохина взяли и посадили под караул. С ним сидит и московский стрелецкий голова Лаговчин, ждут и, должно, черту молятся, авось вместо вил горячей кочергой в котел подсадит, все легче!
Посадские посмеялись злой шутке своего предводителя.
— А что с другими стрелецкими командирами сотворили? — не утерпел и спросил Назарка. — Неужто всех побили?
— Двоих пятидесятников и двоих сотников не тронули стрельцы по доброте их нрава, а тех, что крепко супротивничали, тех побили или поранили, теперь дома лежат в досмотре родных. А там как атаман ими распорядится.
— Когда ожидаете атамана? — снова спросил Назарка: знать надобно, много ли времени осталось, чтобы бежать отсюда как можно быстрее. — Ночью тьма, атаман вряд ли на стругах подойдет к берегу, чтоб на песчаных отмелях не сесть!
— Зачем же в ночь? — возразил Ивашка Баннов, хвастаясь перед пятидесятником своей осведомленностью и причастностью к важным событиям. — Мы встречь атаману послали конных гребцов по берегу, чтоб он пришел и спас нас, — это мы думали, что ваши стрельцы в драку пойдут на стороне воеводы! Ан вышло все по-доброму. Поутру и встретим. Аккурат праздник Божий грядет на завтрашний день — Успеньев день Пресвятой Богородицы.
— Ну, коли так, братцы, — закончил беседу с посадскими пятидесятник Назарка, — то счастливо вам оставаться и праздновать. А мы вослед за своими стрельцами погребем домой…
— Счастливо, стрельцы! Ждите нас с атаманом в верхних городах! Варите пиво, да побольше! — со смехом сказал саратовский стрелец с бердышом в руках, на левой руке не хватает половины указательного пальца — след одного из многих сражений, выпавших на долю немолодого уже ратника.
— Всенепременно через месячишку и к вам под Казань грянем! — добавил Ивашка Баннов. — Как знать, вдруг у вас в кремле и зазимует атаман перед московским походом!
— Ой ли зазимуете в Казани! — Шел к берегу в сопровождении кучки шумных посадских ребятишек и ворчал потихоньку Назарка. — Великий государь не попустит вам так долго гулять да воевод топить, будто безнадобных котят! Пришлет под Казань альбо еще где ранее сильную рать. А у вас, вона, каждый второй с никчемным оружием бегает…
На струге Назарку встретили нетерпеливыми вопросами, что да как там. Выслушав Назаркин рассказ, стрелецкий голова понадеялся на лучшее в судьбе воеводы Лутохина, но не Лаговчина.
— Может, и не казнят воеводу, — покрутил он длинный ус на пальце, — коль под арест посадили… А нам здесь более мешкать недосуг. Ну, братцы, поднажмите на весла! Уйдем счастливо — будет вам от казны изрядное награждение деньгой и товарами, самолично к князю Петру Урусову с челобитной пойду.
Гребцы развернули парус по ветру, закинули весла, рванули их на себя, и струг тяжело пошел навстречу течению…
Два дня шли под веслами и под парусом, ловя всякий легкий ветерок, чтобы дать возможность гребцам хоть малость передохнуть.
— Эх, поворотить бы теперь Волгу вспять, куда как легче поплыли бы! — вздыхал Назарка, садясь за весло, — командиры через каждый час меняли гребцов, чтобы по возможности не сбавлять хода стругу. — Далеко ли до переволоки?
— Да с рассветом ныне должны дойти, — ответил стрелецкий голова, вглядываясь в темную воду в предрассветной туманной дымке. Шли даже ночью, сменяя друг друга, от паруса, увы, помощи было немного, обвис, дожидаясь хотя бы бокового ветра. Вдруг Тимофей Давыдов насторожился, взял в руки ружье. — Эгей, кто там плывет, а? Гребите, сберегая свою жизнь, сюда!
Все свободные от весел вскинулись на ноги — только что улеглись было дать телу роздых! — стали вглядываться вперед: сверху шли под веслами два легких челна. Давыдов вынул из-за пояса пистоль и пальнул вверх — громкое эхо прокатилось над Волгой. Челны тут же довернули левее и властно окликнули:
— Кто вы и откудова? Ежели воровские люди — откроем стрельбу из пищалей! Нас немало здесь!
— Голова казанских стрельцов Давыдов! Из Саратова. А вы зачем пустились по Волге? К ворам бежите?
Человек в форме рейтарского ротмистра, стоя с ружьем наизготовку, дал знак подойти к стругу вплотную и, когда челн стукнулся о борт, вскинул голову, вгляделся. Бледное, узкое лицо с русыми усами и со светлыми, как у северянина, глазами казалось весьма утомленным. Ротмистр, вглядевшись в стрелецких командиров, задержал взор на Давыдове, облегченно вздохнул.
— Узнал я тебя, стрелецкий голова. Видел при твоем отплытии из Синбирска. Дайте руку.
Назарка Васильев склонился через фальшборт струга, протянул руку, ротмистр вцепился в нее крепкими пальцами, пятидесятник почти втянул его на палубу.
— Ротмистр рейтарской службы, прозываюсь Марком Ароновым, послан из Синбирска от тамошнего воеводы князя Милославского. — По произношению ротмистра Тимофей Давыдов понял, что Марк из иностранцев, то ли поляк, то ли литвин обрусевший, каких ныне на службе у великого государя много. — Велено мне спуститься до Саратова за всеми возможными новостями о воре и разбойнике Стеньке. Вам он, песья кровь, не попадался?
Тимофей Давыдов с грустной улыбкой глянул на молодого еще и не нюхавшего, похоже, пороха ротмистра, на его людей: в обоих челнах было по пять человек. Синбирские стрельцы, удерживая челны близ струга, изредка взмахивали веслами, ожидая, чем кончится разговор старших.
— Кабы Стенька Разин попался нам где ни то, ротмистр, то не беседовать бы мне с тобой… разве что случайно встретились бы на небе. И тебе далее нет резона идти, потому как я только что из Саратова. Прикажи своим стрельцам вязать челны к корме струга и подниматься сюда. Теперь уйти бы счастливо от воров… Затылком чувствую, гонятся они за нами, ежели только саратовские посадские о нас известили атамана.
По знаку ротмистра оба челна подошли к корме, стрельцы привязали их канатами, поднялись на борт, и струг снова, хлопая парусом, при слабом попутном ветерке и на веслах пошел вверх.
— Через час, глядишь, и солнышко выйдет, туман пропадет, а там и переволока недалече, — закончив пересказ саратовских дел, сказал стрелецкий голова ротмистру. — Перетащимся в Усу да и далее к Синбирску погребем. Обскажем все как есть воеводе князю Милославскому, чтоб ждал вскоре негаданных гостей с Понизовья, разрази их гром!
Марк, худощавый и неестественно белолицый из-за какой-то болезни, наверно, а может, порода такая, уточнил:
— До переволоки часа три грести на вашем струге. Челны быстрее прошли бы.
— Только бы коней затребовать нам без мешкотни на переволоке, — подал голос Назарка Васильев и добавил от кого-то слышанное: — Сказывают, что в иную пору переволокщики дурят на чем свет стоит, деньгу непомерную выжимают!
— Чать, не купцы мы, чтоб торговаться из-за каждой полушки, а на ратной службе, — угрюмо ответил Давыдов, огладил влажные от тумана усы, поглядел на восток — заря занималась во все поднебесные просторы, оранжево-красная; над правым, туманом укутанным гористым срезом берега было сыро, сумрачно, даже беспокойные чайки не решались подняться над волнами в поисках добычи. Откуда-то из лесистого овражка доносился крик кукушки…
Еще раз сменились на веслах, посадив синбирских стрельцов, стрелецкий голова порадовался нечаянной «находке»: и гребцов стало больше, и десять пищалей не будут лишними в драке с донскими казаками.
«Может статься, и без драки счастливо проскочим до переволоки, а там мы уже и дома, — размышлял про себя Тимофей Давыдов, вышагивая на носу струга — три широких шага туда, три обратно. — Надо было при себе оставить хотя бы один струг, побольше этого, с пушкой, — запоздало пожалел стрелецкий голова. — Мои стрельцы, должно, вокруг Жигулей пошли, не будут переволакиваться, струги-то большие, не на челнах. Мимо Самары пройдут…»
Навстречу некстати потянул восточный от Самары ветерок, захлопал парус, и Давыдов повелел его опустить.
— Теперь туман быстро уйдет, сгонит его от воды, — сказал за спиной сотника Марк Портомоин. — Можно будет хоть назад оглянуться. А то идем, будто слепые богомольцы, благо на воде кочек нету спотыкаться…
Но лучше бы туман и не рассеивался! Едва его густая пелена, ветром сбитая, очистила водную ширь, как сзади, словно удар палки о пустой огромный горшок, донесся издалека глухой ружейный выстрел. Тимофей Давыдов даже подскочил на месте, замер на миг, соображая, не почудилось ли ему, и побежал мимо встревоженных гребцов на корму.
— Кто там, а? — еще не видя погони, но почувствовав ее кожей, спросил он. Бывалый кормщик внешне спокойно ответил:
— Да кому ж быть, как не казакам Стеньки Разина! Вона как гонятся на своих длинных челнах, ажио весла гнутся! И откель в руках сила дьявольская, устали не ведают!
Тимофей Давыдов, подавив в груди готовый вырваться наружу стон отчаяния, напряг зрение — так и есть! За ними гнались не менее двадцати, а то и все тридцать — за далью не сосчитать! — быстроходных казацких челнов. Весла часто взлетали над водой и снова исчезали… Без труда можно было видеть, что работают ими не новички, а люди, свычные к гребле.
— Передовая воровская ватага! — догадался стрелецкий голова и, не оборачиваясь, сказал Портомоину, будто тот сам этого не видел: — Смотри, как легко-то идут!
Рядом с Тимофеем Давыдовым, по другую сторону от сотника Портомоина, встал рейтарский ротмистр, за ним приподнимался на носки более низкий ростом Назарка Васильев. Ротмистр, и без того белый лицом, явно взволновался непредвиденной встречей, посмотрел на челны, потом на волжский берег, прикидывая, далеко ли до знакомых переволок.
Давыдов обернулся к стрельцам на веслах, стараясь голосом не выдать волнения, громко сказал:
— Братцы! Нажмите на весла, сколь есть сил! За нами в трех верстах гонятся воры-казаки! Ежели изловят — пустят по Волге! Не жалейте рук, будем чаще меняться!
— Вот незадача получается, а? Мы от горя тетеримся, а оно к нам голубится! — буркнул низкорослый кормчий, оглядываясь.
Тимофей Давыдов, еще раз вспомнив недобрым словом покойного теперь астраханского воеводу Прозоровского — от его попустительства воровские бунтовщики и размножились! — не сдержался от бессмысленного теперь укора:
— Любо ли вам такое видеть, а? Донская портомоина и на Волге воду замутила! — И еще раз к своим стрельцам: — Эгей, братцы, навались! Аль наши затылки наковальни, чтоб всякая сволочь молотком била!
Гребцы налегли на весла, и струг заметно прибавил ходу, но видно было, что без попутного ветра от казаков все едино не уйти: расстояние не так быстро, но все же заметно сокращалось.
— На переволоке придется струг бросить, не дадут казаки перетащиться в Усу, — с сожалением выговорил ротмистр. Стрелецкий голова глянул на него, как на сошедшего с ума, — тут самим бы как соскочить в удобном месте, а он струг думает переволакивать! С языка сорвалось горькое и запоздалое осуждение:
— Эх, кабы воеводе князю Милославскому пораньше-то поставить здесь добрую стрелецкую заставу с пушками!..
Но что горевать о несбыточном, когда супротивник с каждым получасьем сокращал не менее четверти версты! Гребцы на струге сменялись, а тех дьяволов будто и усталость не берет! Хотя нет, их челны тоже на время замерли с опущенными веслами, казаки поменялись местами, и весла вновь засверкали в лучах солнца, поднявшегося над левобережными лесами, в затонах и протоках. Стрелецкий голова все чаще и чаще поглядывал на левобережье. «Можно и туда ткнуться… Да не выберешься из низин без знающего человека, в зыбун угодишь, — лихорадочно соображал стрелецкий голова. — Нам ведь надо не к Самаре, а к Синбирску пробиваться!» И он впился ищущим взглядом в правый берег: вдоль воды узкая песчаная или каменистая полоска, затем отвесная стена известняка, с причудливо вымытыми в дни высокого паводка норами, словно здесь поселились стаи волков со своими выводками.
«Не взобраться по таким обрывам без пристойных мест для подъема. Казаки настигнут и как зайцев на голом месте перестреляют».
Донских казаков, по прикидке Давыдова, за ними гналось не менее трех-четырех сот человек! Смешно и думать, чтобы отбиться от такой силы его командой!
— Что делать будем, голова? — спросил Филипп Квас, один из его сотников, нервно хлопая саблей в ножнах. — Ведь ежели изловят — предадут позорной смерти с надругательством!
— Лучше в ярости драться и помереть от пули или от сабли, — подхватил и Марк Портомоин.
И третий сотник Макей Пряха, которому и служить-то до выхода на нерадостный пенсион осталось три года всего, согласился с Портомоиным. Несмотря на бледность, покрывшую лицо, он коротко сказал:
— Аль честь присяги изменой и трусостью измараем?
Минут десять стрелецкий голова думал, не спуская глаз с казацких челнов, словно надеялся на чудо: те сами поворотят назад, к своему бесшабашному атаману, потом высказал свое решение:
— Сделаем так, сотники! Пошлем одного из вас на челне впереди струга с вестью к синбирскому воеводе Ивану Богдановичу Милославскому, что донские казаки уже вовсе близко. И пусть отпишет о том великому государю и озаботится достойной встречей того Стеньки… А остальным тяжкий жребий — удержать воровские челны огневым боем. Кого из вас вестником пошлем, решайте!
— А тут и решать нечего, — твердо высказался сотник Филипп Квас. Его израненное шрамами лицо слегка порозовело. — Тебе, голова, и идти к воеводе! И наших стрельцов у Синбирска перехватить — негоже им плыть к дому без командира, за изменщиков примут и в кандалы забьют… А ведь там и наши дети стрельцами служат, о них надобно заботу поиметь перво-наперво… Возьми кого ни то в напарники да четырех гребцов и гоните на веслах к переволоке. Тебе, стрелецкий голова, и прошение о милости к нашим семьям писать на имя великого государя, как старшему по чину.
Остальные стрелецкие командиры, и даже рейтарский ротмистр, что крайне поразило Тимофея Давыдова, дружно поддержали Филиппа Кваса.
Времени на препирательства не было, и стрелецкий голова подчинился решению сотников:
— Ну, коли так, возьму я с собой Назария Васильева да пятерых синбирских стрельцов… Простимся, братья, да хранит вас Господь. А за старшего средь вас будет сотник Марк Портомоин, он уже бывал в стычках с казаками под Яицким городком.
Простившись со стрельцами, которые оставались на струге, Тимофей Давыдов снял шапку и поясно со всеми еще раз раскланялся. Не мешкая, спустились в челн, приняли пятерых стрельцов, разобрали весла и вложили во взмах всю силу, на которую были только способны их руки и спины.
С ближнего казацкого челна, до него было уже чуть больше версты, заметили уходящий от струга челн и выстрелили из ружья.
— Требуют воры, чтобы мы добровольно свои головы на плаху положили! — засмеялся Назарка Васильев. — Не-ет, голодный волчище, коль хочется тебе зайчатинки, так побегай за ушастым по лесу! Поймаешь, ежели лоб себе о пень не расшибешь! Раз-два-а-а, раз-два-а! — Назарка сидел левым загребным на челне, сам Тимофей Давыдов взялся за руль, следил, чтобы челн шел ровно, не рыская на пологих волнах.
Они оторвались от струга уже саженей на двести, когда с передовых казацких челнов прогремели еще угрожающие выстрелы.
— Скоро схватятся! — проговорил с хрипом коренастый и полноватый для своих тридцати пяти лет пятидесятник Назарка: спина и грудь взмокли от напряженной гребли. — Вона, смотри, стрелецкий голова! — неожиданно возвысил он голос. — Воровские челны спрямляют путь вдоль левого берега! Смекнули, что там течение слабее, чем на стремнине!
Тимофей Давыдов оглянулся через правое плечо — четыре длинных казацких челна, стараясь обойти струг со стрельцами и не попасть под их обстрел, уклонились вправо и погнались за ними вдоль заросшего камышами и ветлами левого берега, заметно приближаясь к беглецам. Остальные были уже менее чем в полуверсте от кормы струга с Марком Портомоиным.
— Через полчаса начнут ружейный огонь по стругу, — сказал один из гребцов, на что Тимофей Давыдов резонно заметил:
— Для казаков куда опаснее дальняя перестрелка. Они вовсе не защищены от стрелецких пуль да и сидят кучно. А стрельцы все же за бортом укрыты… На абордаж полезут воры.
Правый берег Волги по-прежнему крут, не подступиться к нему, и все же стрелецкий голова, не имея иного шанса на спасение, решил при первом удобном месте ткнуться в берег и искать удачи на суше. Хотя видел, что намерения у казаков изловить их самые серьезные: упустить к Синбирску доводчиков об их движении никак нельзя было!
— Прознали-таки на Саратове, что мы с важными вестями отплыли, — проворчал стрелецкий голова, ни к кому конкретно не обращаясь, а Назарка Васильев греб, казалось, сам того не сознавая, потный, с присвистом выдыхая, и только сознание крайней опасности заставляло работать руки, спину, ноги…
Вздрогнули разом, когда со струга залпом ударили пищали.
— Началось! Да поможет им Господь! — Стрелецкий голова, сняв и положив шапку на колени, за всех в челне — руки-то были заняты веслами! — перекрестился. С казацких челнов вразнобой забухали ружья, со струга били залпами.
— По челнам наши кучно бьют! — определил стрелецкий голова. — Молодец, Портомоин! Видите, два передних челна остановились! Знать, убыток в гребцах приличный!
Но четыре казацких челна, поравнявшись со стругом, в сражение не ввязались и по-прежнему гнались за беглецами.
— Этих послали по наши души! — сказал Тимофей Давыдов и прикинул расстояние — пулей еще не достать, но минут через двадцать-тридцать, когда его стрельцы без подмены вовсе выбьются из сил, казаки быстро их нагонят, и тогда… Грести и стрелять разом невозможно, а если не грести — течение очень скоро понесет их аккурат в середину казацкой флотилии.
— Далеко ли до переволоки? — напрягаясь от нетерпения, спросил стрелецкий голова. Синбирский стрелец, который сидел крайним от носа челна, не переставая раскачиваться телом в такт гребков, присмотрелся к приметам и нашел, что до заветного места уже недалече.
— Во-она, кучка старых сосен над берегом! И берег как бы утиным носом повис над водой! За тем обрывом и будет низкое место! — И прохрипел, полузадохнувшись от немыслимо тяжкой работы. — Нажмем, братцы, иначе не успеем! Там две версты посуху и в реку Усу попадем! — сообщил моложавый еще стрелец, все так же раскачиваясь маятником, будто весло его таскало за собой, а не он им греб из последних сил.
— Не дадут нам те две версты посуху челн тащить, — пояснил Тимофей Давыдов, поглядывая то на свой струг, к которому сквозь крепкий огневой отпор все ближе и ближе подходили казацкие суденышки, то на четверку, до которой вот-вот можно будет пулей достать. — Только резвые ноги могут нас там выручить!
За спиной стрелецкого головы еще три раза прогремели залповые выстрелы…
— Присунулись впритык! — закричал Назарка Васильев, наблюдая, как юркие челны обсели струг со всех сторон. — Полезли на палубу! Стрельцы бердышами бьются… Недолго нашим другам держаться! Господи, избавь их от мучений…
С борта струга кто-то падал в воду — свои или чужие, издали не понять, — слышались ружейные и пистольные выстрелы, видна была кутерьма рукопашной драки на палубе, особенно в носовой части. Даже отсюда можно различить, как над головами взлетают сабли, ружейные приклады, широкие бердыши…
— Близка переволока! Вот они, старые сосны, уже рядом! Навались, братцы мои родные! Еще маленько… — Тимофей Давыдов кричал, умолял обессиленных гребцов вырвать у противника еще полсотни саженей.
Казаки поняли, что беглецы решили идти к берегу, а не гнать дальше к Самаре, на что у них сил не хватило бы, тоже резко повернули влево, чтобы пересечь стремнину и догнать уходящий челн.
Крохотное суденышко раскачивало от резких, порою не совсем согласованных из-за усталости гребков, боковая волна то поднимала, то опускала челн, но страх перед возможной гибелью утраивал израсходованные, казалось, до последней капельки силы стрельцов. Едва челн врезался носом в прибрежный гравий, как все шестеро выскочили и по мокрому берегу кинулись вдоль обрыва к глубокому, с пологими краями оврагу.
— У нас в запасе десять минут, братцы! — крикнул Тимофей Давыдов. — Можно взять телегу у переволоки, можно спасаться пеши, решайте!
Стрельцы кинулись в сторону крестьянских дворов, где мужики держали лошадей для перетаскивания судов на больших деревянных катках. Они решили взять лошадь и на телеге догнать стрелецкого голову и пятидесятника.
— Добро! А мы покудова пеши побежим! — согласился Тимофей Давыдов. — Поспешим, Назарий! Увидим их в телеге, выбежим встречь!
И они побежали степью, выбирая места, где трава повыше и побольше кустов, чтобы как можно дальше оторваться от преследователей. Длинноногому и худому стрелецкому голове было легче, Назарка Васильев и без того дышал тяжело, притомившись на веслах, а теперь еще и бежать надо было изо всех силушек остаточных. Назарка без конца утирал ладонями мокрое лицо, не бросая тяжелого ружья, чертыхался, бранил солнце, которое палило нещадно и не собиралось хотя бы на часок спрятаться за тучу.
За спиной вдруг бабахнули выстрелы, сперва глухие и вразнобой, потом поближе и похожие на залп из доброго десятка ружей. Полагая, что казаки палят по ним, Тимофей Давыдов и пятидесятник распластались в высоком бурьяне, проворными ужами проползли саженей тридцать к зарослям бузины на краю овражка. Но выстрелы не стихали, и пули не фыркали над их головами, хотя некоторые прозвучали и вовсе неподалеку от овражка.
— Наши… отбиваются! — задыхаясь, с выпученными глазами прохрипел пятидесятник, распластавшись без движения на склоне овражка, ногами под куст бузины. Стрелецкий голова бережно приподнялся на сажень повыше, выглянул из-за кустов перекати-поля и едва не выкрикнул от боли в сердце и отчаяния: на тракте, где всегда совершалась переволока, остановилась телега, в которой двое из стрельцов, по-видимому уже тяжело раненные, делали последние попытки привстать на колени. Впряженная лошадь, бездыханная, лежала в пыли, а к телеге с ружьями спешили десятка полтора донских казаков и астраханских стрельцов.
Тимофей Давыдов молча дал знак рукой Назарке, и они, согнувшись, пустились бежать по овражку, с замирающими сердцами прислушиваясь, не застучат ли чужие сапоги по гулкой сухой земле за их спинами. Видно было, что казаки, свычные по степи гоняться, преследуя всякую дичину, резво настигли стрельцов в телеге.
Овражек раздвоился, будто две растопыренные штанины.
— Сюда, — на бегу шепнул стрелецкий голова, и они отвернули влево, подальше от наезженного тракта, благо здесь пролег довольно кустистый суходол и скрывал их до поры до времени незамеченными. Что их будут искать, в том Тимофей Давыдов не мог сомневаться — видели казаки, что в челне было семеро. Пятеро нашлись, а где еще двое? Кто-нибудь из тяжело раненных, страшась мучительной смерти, мог указать, куда кинулись бегом стрелецкие командиры…
В высоких зарослях чертополоха, буйно поднявшегося после обильных дождей в суходоле, остановились перевести дух, прислушаться, нет ли близко разбойных казаков.
— Силушки… нет… более, вся… вышла, — пытался тихонько выговорить Назарка, но из горла со свистом вылетали отдельные, бессмысленные звуки. Стрелецкий голова и без слов понимал, о чем хотел сказать боевой товарищ. Он сделал знак молчать, сам вслушался. Но, кроме глухого буханья внутри собственной грудной клетки, ничего невозможно было разобрать. Разве что беспечальное щебетание перепелов над степью да неистовую стрекотню кузнечиков… Однако высовываться из суходола не рискнул — как знать, быть может, казаки где-то рядом бесшумно крадутся?
Давыдов склонился к Назарке, у того лицо едва не свекольного цвета! «Чего доброго, удар случится! — испугался за товарища. — Надо роздых дать… Но и сидеть здесь долго не дело. Казаки могут догадаться и обшарить ближние овражки и заросли у реки».
Стараясь приободрить уставшего до предела пятидесятника, Тимофей Давыдов тихо прошептал, склонившись к влажной от пота голове Назарки, — тот стащил шапку, и от волос, как от вынутого из печки чугуна, шел клубами пар:
— Река Уса уже… близко. Вона, из суходола… видишь, высокие сосны верхушками дыбятся… Там и берег.
Назарка кивнул, вскинул взгляд вдоль суходола и, как в пелене непроглядного тумана, увидел темные вертикальные полосы. Он приложил вздрагивающую руку к распаренной груди, словно так можно было остановить неуемное сердцебиение. Прерывисто, захлебываясь воздухом, проговорил:
— Я… Тимофей, сей час… Только малость… сердце утишится… Сквозь ребра наружу… того и… гляди, проскочит.
— Лежи, лежи, брат, — успокоил его стрелецкий голова, а сам весь в слух обратился: тихо-то как! Даже подозрительно…
— Ты беги… к Усе, беги… Там надежнее, чем… тут, — Назарка попытался сделать глубокий вдох, чтобы как-то ввести сбившееся дыхание в ритм, но поперхнулся воздухом. Испугавшись, поспешно сам себя накрыл влажной шапкой, кашлянул раз, другой, медленно успокаивая нечаянный приступ.
— Не выдумывай, Назарка, вместе побежим, — успокоил товарища стрелецкий голова. Через минуту, сделав все же несколько глубоких вдохов, Назарка через силу улыбнулся, стараясь потише, проговорил:
— Говорила мне… женка: «Ешь поменьше… Куда как в поясе отяжелел». Ан не слушался умной бабы… Балагурил… конь, дескать, еще дюжит меня… так отчего не съесть лишку из чугуна альбо телячью ногу… Как беременной бабе не быть в кумах, тако же… и стрельцу не с руки быть чревом тяжким до неразумности… Ха-ха! Ох, спинушка негнучая… — Назарка сделал попытку подняться на полуватных еще ногах. — Ползти, что ли? Хоть как-то, да двигаться…
Стрелецкий голова остановил его, так же потихоньку ответил на его сетования:
— Лежи, лежи. И мне роздых нужен!
Минут пять лежали под кустами, вытянув ноги и успокаивая дыхание, наблюдая, как высоко-высоко парил с распластанными крыльями страж степи — серый стервятник.
— Вот теперь пошли! — Тимофей Давыдов тронул Назарку за плечо. Поднялись, стараясь не шуметь и не трещать ветками, снова побежали вдоль суходола.
Наконец перед ними встал лес, густо заплетенный молодняком, дикой малиной, в рост человека травой, похожей на крапиву, и беглецы с облегчением нырнули в эту полутьму и в спасительную прохладу. Внизу, совсем рядом, текла Уса, проворная, говорливая, если на ее пути встречались прибрежные камни или завалившееся дерево. Тимофей Давыдов неожиданно остановился, и Назарка едва не ткнулся ему в спину.
— Гляди… казаки! Вона, правее нас! — приседая, прошептал Тимофей Давыдов и рукой придавил вниз пятидесятника, чтобы не мешкал и присел в заросли папоротника.
Ближе к тому месту, где кончалась переволока и где берег плавно спускался к воде, табунилось около десятка казаков. Там же носами на песке приткнулись несколько челнов. Перед казаками со снятой шапкой мялся мужик и что-то горячо доказывал, размахивая рукой то в сторону переволоки, то на свои челны.
Тимофей Давыдов понял: казаки допытываются, не бежал ли кто по Усе на челне, а мужик им толкует — вот, глядите, пять кольев вбито, и все пять челнов на цепях привязаны, стало быть, никто не сплыл вниз.
«Что они предпримут? — гадал про себя стрелецкий голова. — Уйдут? Или караул у челнов оставят? Но ведь не могут же они тут сидеть долго, отряд ждет на Волге, к Самаре плыть надо им».
Казаки потолкались, позаглядывали в ближние заросли, да разве весь лес прочистишь? Потом побрели вверх от Усы, смирившись с тем, что двоих вестников все же упустили.
— О-о, великий Боже, слава тебе! — прошептал изрядно измученный, но безмерно счастливый теперь Назарка Васильев и плюхнулся на землю, густо устланную елочными иголками, ему казалось, что милее в жизни ложа еще под ним никогда не было! Рядом присел и Тимофей Давыдов, снял малиновую шапку: от взмокших волос густо пошла испарина. Оба, не сговариваясь, перекрестились.
— Неужто уцелели, а? — Назарка ладонями смахивал пот со лба, с висков, закаменевшее от напряженного бега лицо постепенно принимало нормальный цвет. — Даже не верится, что ушли… помяни, Господи, всех погибших товарищей и прими их в рай беспомешно, они того заслужили, — еще раз перекрестились, помянув всех, кто ради их жизни полег на струге и здесь, на проселочной дороге.
— Да-а, быть на Волге большой войне, не ради малого набега собрал такое войско Стенька Разин.
Стрелецкий голова, вытирая виски влажным платком, согласился:
— Не простой разбойник объявился на Волге, Назарка, каких и прежде здесь хватало с ватагами. Хотя бы и тот отважный Ермак альбо последний из его атаманов Матюха Мещеряк! Стенька Разин вона какую силу поднял супротив Москвы. Не разбой это, а война… Тако же Богдан Хмельницкий совсем недавно украинских казаков да пахарей за волю Украины супротив ляхов и татар поднимал… Пойдут теперь пожарища по городам. Не зря говорят: сошелся мирской люд — готов хоть сейчас воевать! Разошелся — готов всю зиму на полатях лежать! Не скоро мужики теперь по избам разойдутся полежать, не скоро!
— Сколь бабьих слез прольется, — вздохнул Назарка, вспомнив женку, детишек. — Худо полю без изгороди, а вдове без обороны, всяк захочет лапнуть!
— Одно из головы не идет, — помолчав, высказал свои сомнения Тимофей Давыдов. — Неужто Разин и в самом деле мыслит Москву взять и царевича Алексея на престол возвести? Не нового ли Гришку Отрепьева везет? Да ведь и сами казаки на Дону шутят, что варил черт с москалем пиво, да и от солоду овсяного отказался, не смогши с ним тягаться!
Помолчали, поглядывая, вовсе ли ушли казаки, а может, где засаду оставили. Вылезешь из кустов, а он и ударит из ружья!
— Через часок оглядимся, откупим у перевозчика челн и погоним в Усолье. А там возьмем казенных лошадей для прогона и — сто верст в седле! Это куда привычнее, чем за веслом сидеть, — негромко говорил стрелецкий голова, повернувшись лицом вверх, к срезу берега, чтобы со спины не подкрались казаки. — Будет что порассказать воеводе, да не в радость то будет ему слушать…
И сидели, слушали журчание реки, шелест листьев и веселую перекличку птиц в кронах деревьев над Усой.
* * *
Синбирский воевода князь Иван Богданович Милославский, родственник великого государя и царя Алексея Михайловича, имел привычку вставать рано, пить поутру парное молоко и до первого завтрака, сидя за столом в домашнем уютном кабинете, обдумывать неотложные дела и бумаги, которые ждали его решения в воеводской избе. А дел этих, ох-ох сколько навалилось! И все из-за воровского атамана, донского разбойника Стеньки Разина! Не сумели понизовые воеводы в свой час окоротить Стеньку, когда и куренях еще бегал да мутил воду, а теперь всякая шатучая вольница вон как подправила куренку крылья, орлом взлетел! Уже тесно ему охотиться в Понизовье, до Москвы мыслит хищным оком глянуть!..
А тут еще которую ночь воеводу преследует один и тот же привязчивый сон! Будто напасть какая. А сон таков: сидит он, воевода и князь, на верхнем полке в своей добротной бане, березовым веничком пахучим его тешит верный холоп Спирька, детина ражий и отчаянный. И просит разомлевший князюшка холопа плеснуть на раскаленные камни ледяной водичкой, чтоб, по привычке, сгустить пар. А Спирька, будто какой вражина, из котла черпает крутого кипятку да и хлесть тем кипятком по дебелой и широкой спине князя! С диким криком ошпаренный воевода слетает с полка и, намыленный и оттого незрячий, бьется головой в рубленые стены баньки, не в силах сыскать выходную дверь. А злодей и сын злодея Спирька, уперев кулачища в бока, предовольный своей проделкой, ржет дурным хохотом…
Ныне под утро от того неотвязчивого сна воевода князь Иван Богданович, разметавшись в постели, даже головой саданул в витую железную спинку кровати, да так резво, что шишка тут же вздулась! И теперь воевода сидит за столом в просторном парчовом халате, в ночном колпаке и в теплых шлепанцах. Да держит в холщовой тряпице кусочек льда у левого виска, и никакие путные мысли ему не идут в голову, разве что позвать попа да освятить спальню, чтоб изогнать оттуда бесовские видения!
В скорбно-обиженной позе и застал его чуть свет холоп Спирька, на цыпочках войдя в кабинет без стука, узрел, что воевода уже встал, легонько кашлянул, давая о себе знать.
— Тебе чего, изверг? — вскинулся воевода Иван Богданович: мало того, что по ночам в дурном сне является погубить князя, так и при свете божьем от него никакого покоя нет!
Опешивший Спирька — где ему было догадаться о злосчастном сне князюшки? — захлопал выпуклыми серыми глазами, попятился к двери, бормоча неразборчиво:
— Да гонец, батюшка воевода, гонец…
— Говори, тать ночной, коль всунулся! Что за гонец у тебя такую рань? Откель?
— Да от Саратова, батюшка воевода, — Спирька воспрянул духом — в гневе князюшка мог и посохом голову холопью проломить за будь здоров! — Прибежал оттуда воровскими казаками побитый стрелецкий голова Давыдов. Да тот, что из Казани! — добавил Спирька таким тоном, будто князь Иван Богданович обязался перед ним помнить каждого стрелецкого голову на Руси! — К вам, князь-батюшка, настоятельно и не евши даже ломится. Говорит, беда большая с Понизовья грядет! — А у самого лохматая из-за бороды и усов рожа в каком-то плутовском умысле расползается шире плеч, беде будто бы несказанно радуясь. — Пустить ли, князюшка?
Князь Иван Богданович кинул лед в горшок с холодной водой, ручником вытер висок, ногой от нетерпения притопнул, сказав:
— Да как не пускать! Как не пускать, ежели я денно и нощно жду вестей с Понизовья! Для того и иноземца Марка со стрельцами туда погнал! Живо ко мне его, каков ни есть!
Спирька старательно прикрыл за собой дверь, недоумевая, откуда у воеводы на лбу шишка взялась. Неужто поскользнулся да шмякнулся? И загремел сапожищами по коридору, а потом и по ступенькам вниз. Не прошло и минуты ожидания, как послышались торопливые шаги в обратном направлении.
Беглого взгляда было довольно, чтобы понять: стрелецкий голова около суток не слезал с коня: мундир пропылен, лицо в грязных разводьях, и пахло от него, как от загнанной лошади…
Тимофей Давыдов с трудом отбил воеводе и князю глубокий поклон, чуть было не кувыркнулся головой на медвежью шкуру, выстланную у порога, сделал торопливый шаг вперед и тем удержался от конфуза.
— Вижу, с дурными вестями пригнал к Синбирску, так ли? — Воевода Иван Богданович, сказать по совести, и не ждал добрых-то вестей с Понизовья, особенно после позорной сдачи стрельцами каменной Астрахани с ее могучим кремлем. — Садись на лавку, коль ноги не держат, да сказывай.
Стащив головной убор перед князем, Тимофей Давыдов с дрожью в ногах сел на краешек светло-голубой лавки, у самой двери, и подробнее, хотя и сбивчиво, рассказал о своем хождении с казанскими и самарскими стрельцами на степняков к Иргизу и к Саратову, потом о разинских подлазчиках с прелестными письмами, о восстании в городе, накануне прихода туда передового отряда донских казаков на легких челнах.
— Что с воеводою Лутохиным воры сотворили? Побили? — Воевода князь Иван Богданович ногтями впился в кожаную обшивку кресла, кинул острый взгляд на стрелецкого голову, готовый взвалить вину за происшедшее под Саратовом на этого незадачливого, как ему казалось, стрелецкого начальника.
Тимофей Давыдов пересказал все, что Назарка Васильев узнал от саратовских мятежников, о том, как у переволоки на Усе его нагнали разинские легкие челны и погубили его товарищей.
— Тамо и ваш, князь-батюшка Иван Богданович, рейтарский ротмистр Марк пропал, и его стрельцы. Кто на струге был, да и те, что с нами в челне пошли… Не верится, что мне да пятидесятнику Господь помог от воров уйти.
— Отчего же твои стрельцы своровали и ушли из Саратова? — Полные щеки воеводы налились краской гнева, кипевшего в нем, хотя он сам сознавал, что такой ничтожной силой воровского атамана не унять. — Надобно их похватать, как прибудут к Синбирску, да крепкий сыск о заводчиках учинить! — Потом наказал строго: — Ступай в баню. Опосля подкормись да жди своих стрельцов. Негоже им в Казань приходить без командира, зряшним разговором посеют страхи средь черни. А я спишусь с кравчим и воеводою Петром Урусовым в Казани, как тебе далее быть. Может, и в Синбирске останетесь альбо к Белому Яру пойдете… Ступай! На воеводском дворе сыщешь дьяка приказной избы Ларьку Ермолаева, он тебе укажет, где на постой разместиться с пятидесятником.
Стрелецкий голова вышел. Иван Богданович отшвырнул от себя на край стола кипу челобитных — не время досужие жалобы разбирать! — кликнул холопа Спирьку одеваться, спустился вниз, один, без домочадцев, принял завтрак и на легком возке проехал к приказной избе, где размещались земский и разбойный приказы. Ныне у тех и других хлопот было предостаточно, и едва воевода вошел, миновал большую горницу с подьячими, как к нему торкнулся дьяк Ларион Ермолаев, в длинном новеньком кафтане светло-зеленого сукна и с голубым поясом. Бородка подстрижена острым клинышком, усишки искручены, розовое без морщин лицо говорило о завидном здоровье дьяка и о его благопристойной семейной жизни. Голубые веселые глаза изливали на воеводу теплый свет, словно молчаливые святые угодники с иконостаса. За эти истинно ангельские глаза и любил воевода дьяка, хотя знал за ним далеко не ангельские делишки…
— Что у тебя, Ларька? — спросил воевода, с помощью дьяка снимая верхний, голубого сукна кафтан с голубой же шелковой подкладкой. — Повесь сам. Стрелецкий голова Давыдов был?
— Был, князь воевода Иван Богданович, — повесив кафтан воеводы на колышек, с поклоном ответил Ларион. — И по моему наущению после обеда в челне вместе с пятидесятником выедет к Белому Яру встречь своим стругам, чтоб привести их к Синбирску, аки рать воинскую, а не лезть сюда напуганным стадом, посадских не переполошить…
— Хвалю за смекалку, Ларька. — Воевода одобрительно тряхнул пышными волосами, на лбу открылись широкие залысины, верный признак, что годы покатились под уклон отпущенной Господом жизни. — Чти, что за бумагу принес? Не безделица какая?
— По нынешнему смутному времени весьма важная бумага. Чту вашей милости в размышление. — И дьяк Ларион, отставляя лист от глаз на всю вытянутую руку, внятно прочитал: — «По указу великого государя строимся мы на Арбузинских полях и построили мы, небольшие люди, избы и живем с семьями, а люди мы скудные и бедные, помираем голодной смертью, да и в тех слободах ныне живут священники, а служить им негде, и нам, небольшим людям, на часовни и на церковное строение всякого заводу строить невмочь и нечем, да и к тем же слободам подошли озера и истоки, а владеют ими на откупу откупщики…»
Воевода князь Иван Богданович, сделав знак прервать чтение, уселся в кресло, с минуту смотрел на молча полусклонившегося дьяка, потом решил:
— Пошли сыск учинить, кто заводчик сией смутной жалобы, да прикажи взгреть плетьми, чтоб неповадно было роптать, потому как строятся те слободы по укрепленной линии по указу великого государя и царя Алексея Михайловича! А что церкви себе не построили, то всей той Арбузинской слободе грех великий, и негоже отговариваться, что лесу брать негде. Сыщут… Еще у тебя что?
— Еще уведомился я, воевода и князь Иван Богданович, что быть на Самаре беде от тамошних стрельцов… Как и на всем Понизовье.
— Что так? — насторожился воевода: и у самого синбирские стрельцы под боком! Надежны ли? Не своруют ли?
Явился днями из Самары наш посадский человек Федька Чебоксаренин, у которого на Самаре сродственник. Так тот Федька доподлинно прознал, что самарские стрельцы челобитную к великому государю писали, якобы они после калмыцкого и башкирского набега обедняли, и обнищали, и стали наги и босы, а жалованья им от казны давно нет. Лошадей, дескать, купить не на что, а те, что были, калмыками угнаны альбо в осаде пали, и со всякой нужды в конец погибают и помирают голодной смертью. Да писали это с изветом на тамошнего воеводу Алфимова, что «не ведает царь, что, дескать, творит на Самаре псарь!»
— Да-да, пожалеть можно Ивашку Алфимова, — вздохнул Иван Богданович и глянул на иконостас, но не перекрестился, — потому как в сей час он, может быть, уже в руках донских казаков. О том я от Давыдова известился и хочу, не мешкая, отписать в приказ Казанского дворца к государю-батюшке. Да еще к приятелю моему саранскому воеводе стольнику князю Никите Приимков-Ростовскому, чтоб был готов к лихому напастию… А поскольку бережения ради от дурных слухов в городе не хочу звать языкастых подьячих, бери, Ларька, перо и бумагу, я наговорю, что писать надобно…
Ларион сел к столу, подвинул к себе бумагу, взял перо, оглядел, не притупилось ли. Ведь не куда-то писать, а на Москву, быть может, и сам великий государь светлым оком глянет на эти буквицы — изготовился.
— Тако, дьяк, пиши: «Августа, в двадцать второй день в четвертом часу дни прибежал в Синбирск с Саратова казанских стрельцов голова Тимофей Давыдов, а в расспросе пред мною, воеводой, сказал следующее. На Успеньев день Пресвятой Богородицы поутру рано вор-изменник Стенька Разин с казаками пришел на Саратов. И город-де Саратов саратовские жители сдали, и ево, вора, Богородицкого монастыря игумен и саратовские жители встретили с хлебом», — воевода князь Иван Богданович диктовал неспешно, поглядывая, как в белых красивых пальцах дьяка шустро поскрипывает перо. Сам он, сидя в кресле, откинувшись на спину, весь сосредоточился на послании. — Исписал? Пиши далее: «А он-де, Тимофей, утек в ночь, и бежал он в лодке с сотниками и пятидесятниками до переволоки к Самаре. И ево-де, Тимофея, и синбирского иноземца Марка с синбирскими стрельцами с девять человек, который послан был в легких судах с Синбирска на Саратов для сбора вестей, те воровские казаки догнали на переволоке. И сотников-де ево приказу и пятидесятников, которые с ним были, и иноземца Марка, и синбирских стрельцов всех побили, а он-де уметнулся степью и в воду с пятидесятником с Назарком Васильевым и прибежал до Синбирска…»
Иван Богданович подождал малость, пока дьяк, пошевелив уставшими пальцами, сменил перо, и вновь начал говорить:
— «А как-де ево разбивши, погребли те воровские казаки на легких челнах к Самаре, а без него-де на Самаре что учинилось от тех воров, того он, великий государь и царь, не ведает. А на Саратове-де саратовские жители к воеводе Лутохину тут же приставили караул двадцать человек накануне ево, Стеньки Разина, воровского приходу, чтоб он, воевода, от них никаким образом не ушел. А от него, великий государь и царь, того стрелецкого головы Тимофея, казанских стрельцов триста человек да самарян двести человек ушли с Саратова, и ево, стрелецкого голову, покинули на Саратове одного с сотниками»… Допиши, Ларька, кому и куда шлется да ныне же с нарочным отошли… Судя по городам Понизовья, ворами взятым, Стенька идет весьма быстро, в сутки делает не менее сорока верст. А ежели пустит свою конницу напрямую, мимо Жигулей, то его разъезды могут быть под Синбирском и того быстрее.
Ларион, дописав отписки и бережно запечатав их воеводской печатью, собрался было уходить, да воевода задержал:
— Повели, дьяк, к обеду покликать ко мне командиров всех трех московских стрелецких полков и синбирского стрелецкого голову Гаврилку Жукова, да земского старосту синбирских посадских людей Исайку Фалелеева, да и Андрейку Шепелева, командира выборного московского полка и служилых людей с засечной черты… Вроде бы всех припомнил? Покличь их.
— Повелю известить их, князь-батюшка Иван Богданович, — поклонился учтиво дьяк Ларион и, видя, что более никаких повелений от воеводы не будет, вышел.
Воевода встал из кресла, начал прохаживаться по кабинету, невольно вслушиваясь в гудение голосов за дверью, где работали подьячие, мысленно обдумывал, что и как надо сделать, что спешно, а что и через два-три дня можно, покудова вор и изменник гребет на своих стругах вверх по Волге.
«В Самаре вор непременно застрянет на день-два, а то и более. Нам сие будет на выгоду, — размышлял воевода, похлопывая сложенными за спиной руками и слегка кланяясь головой при каждом шаге. — Надобно будет Давыдова отослать на Белый Яр к стрелецкому голове Афанасью Козинскому для пущего бережения той крепости. А здесь велеть еще надобно укрепить рубленые стены кремля мешками с землей, а коль таковых будет недостаточно, то отдельно выложить и мешки с мукой и солью, чтоб стены крепче держались супротив пушечных ядер! Еще что?» — Воевода вспомнил, что в кремле всего один колодец и воды в нем за сутки набирается не более четверти аршина, чего хватит, да и то с великой бережливостью, на один день! А ну как пожар какой приключится в кремле? Чем тушить? Стало быть, бондарям спешно изготовить, и внести на стены большие бочки, и в те бочки навозить чистой родниковой да речной воды из Свияги. Будет запас и для питья на многие дни. Надежды на короткий воровской набег мало, очень мало! Не сесть бы в долгую осаду! То-то лихо нам тут всем будет.
Как и предвидел воевода, стрелецкие командиры, прознав, что донские казаки уже у Самары и что пощады ни воеводам, ни им самим от атамана не чаять, опечалились: все же надеялись, что минет их тяжкая участь встречать казаков под городом! Смутил их слух, что с вором якобы плывут царевич Алексей да низложенный патриарх Никон…
— Се злодейские враки, — хмурил жесткие брови воевода князь Иван Богданович, — темному люду в большое смущение! А я самолично был при погребении праха царевича; что бежал он якобы на Волгу к Разину, от бояр спасаясь, то злой вымысел!
Гаврила Жуков, муж строгий и крутой с нерадивыми стрельцами, предложил объявить народу о злом умысле супротив великого государя, чтоб этому слуху не было никакой веры.
Полковник Агеев, напротив, за здравое рассудил иначе:
— Таким увещеванием только усилим неверие средь черни! Скажут, что истину пытаемся скрыть. Такие же слухи носились по смерти царевича Дмитрия, помните по дедовым сказам? Лучше не оповещать, глядишь, кто и не прослышит, а прослышит от такой же воровской стати, то не всяк и поверит.
— Быть по сему, полковники! — решил непреклонным тоном воевода. — А теперь, командиры, расставьте стрельцов, ты, Исайка, своих посадских к всяким работам, чтоб кремль укрепить, рвы да частокол у острога подправить! Мешкать некогда. С часу на час и иные безрадостные известия могут прийти.
И эти вести в пути не задержались. К вечеру 26 августа в приказной избе появились два взволнованных человека. На спрос дьяка Лариона: с чем пожаловали — мужики отбили челом и, перебивая друг друга, заторопились высказать:
— Мы, батюшка Ларион, с Усы-реки, — облизывая истресканные на ветру губы, говорил тот, что повыше, и поплечистее, и годами много старше. — Дворовый я человек Мишка Ушаков, а мой сотоварищ…
— А я, батюшка Ларион, дворовый человек Юшка Карандашев, да с нами был посадский синбирянин Ульян Антипов…
— Где вы были и что видели? — строгим голосом прервал мужиков дьяк. — Сказывай ты, Мишка, да потолковее!
— Да были мы посланы отвезти рыбный запас нашего господина сына боярского Артемья Горского к Белому Иру. А с нами был по своим делам и посадский человек Ульян Антилов. Да как возвращались уже, в пятидесяти верстах ниже Синбирска, настигли нас в легких челнах донские казаки. А было их до ста человек. Ухватили нас, повезли к устью Усы. А там был их походный атаман, детина огромный и суровый… Силища в нем, сам зрил воочию, как он…
— Каким именем звался тот атаман? — прервал восхвалительные слова мужика нетерпеливый дьяк, делая на бумаге пометки, чтобы опосля передать этот разговор воеводе.
— Казаки кликали его Ромашкою Тимофеевым, — вспомнил мужик. — Нам повелели сидеть в сторонке у костра, ждать атаманова расспроса. Мы сидели смирно. Да из их разговора слышали, что сам головной атаман Степан Разин…
— Говори: «вор и изменник Стенька Разин», — подсказал дьяк и сурово глянул на смутившегося мужика.
— Да, так… Стенька Разин, — замотал головой Мишка Ушаков, — стоит под Самарой, а самаряне-де своровали и свой город ему сдали без всякого будто сражения. Иные казаки…
— Говори: «воры и разбойники», — вновь надоумил мужика дьяк.
— Да, так… Те воры, казаки-разбойники говорили: «Вот, дескать, кабы так же атаману поклонились бы стрельцы да посадские Синбирска да Казани, то и к Москве дошли бы скоро!»
— Еще что в воровских умыслах успели выведать? — спросил дьяк Ларион, видя, что мужики переглянулись, не зная, что им еще сказать этому неприступному воеводскому любимчику.
— Как же! Вспомнил! — заволновался мужик помоложе, Юшка Карандашев. — Еще один из казаков-воров-разбойников говорил, что вор-изменник Стенька Разин хочет быть непременно под Синбирском на Семен день! Да, аккурат на Семен день, сказывал. И того ж часу намеревается приступить к городу, чтоб успеть взять город до прихода воеводы Урусова, о котором наслышаны в Самаре, якобы он с сильным войском стоит под Казанью, а может, идет уже сюда…
Дьяк открыл ящик стола, отсчитал десять новгородок, отдал мужикам за радение к службе великому государю и отправил, велев спешно позвать посадского человека Ульяна Антипова, да тот, женка сказала, уже парится с дороги в бане.
Рано поутру, придя в приказную избу пред очи воеводы князя Ивана Богдановича, сумрачный, чем-то крепко обиженный Ульян повторил почти то же, что и дворовые мужики Горского, лишь добавил, что бежали они ночью от казаков. Бежали лесом, убоявшись, что их засадят гребцами на струги.
— У меня дома, батюшка воевода, женка приболела, грудью мается… Как день — ничего себе, дышит баба, а ляжет в кровать вздремнуть — свистит у нее внутрях, кашлем заходится… А теперь я взял подряд у земского старосты изготовить сколь смогу двадцативедерных кадей. Так ты, воевода-батюшка, отпусти меня к той работе. Был, правда, с нами еще какой-то справно одетый мужик, может, из Самары кто бежал из детей боярских, но наряду схож, лицо у него повязано тряпкой, один глаз виден. Но он не сказывал о себе ни слова, а в Синбирске невесть куда делся… Может, он знает больше, чем мы, мужики глупые…
— Иди, иди, — поспешно махнул рукой на посадского воевода, вспомнив, что Кривого он принял у себя в хоромах поздним вечером один, даже дьяку не доверился, потому как Кривой клял всех дьяков и подьячих ворами и изменниками. Воевода решил определить его в тайные ярыжки, чтоб слухи и вести носил только ему и в собственное ухо… Иван Богданович встал у окна, задумавшись, пока дьяк Ларион, кашлянув в кулак бережно, изрек за спиной:
— Надо бы великому государю отписать…
Воевода прошелся от окна к столу, рассеянно поворошил старые бумаги, двинул их на край.
— Отпиши сам, о чем поведали мужики… я от себя малость добавлю, как начало будет готово.
Дьяк заскрипел пером, то и дело клоня голову с плеча на плечо, будто его сзади за волосы кто таскал. Когда кончил писать, поднял на воеводу выжидательный и чистый взгляд ясных голубых глаз.
— Чем кончил? — спросил, остановившись около стола и наблюдая за работами в кремле присланных с посада плотников. — Зачти предложение…
— «Чтоб ему, вору Стеньке, взять город Синбирск до прихода кравчего и воеводы князя Петра Семеновича Урусова с ратными людьми». Гоже так?
— Добро. Теперь пиши наше слезное увещевание ускорить приход князя: «И только, государь, замешкаютца твои, великий государь, полки, чаять от него, вора, под Синбирском великой беды, потому что в Синбирску, в рубленом городе один колодезь, и в том воды не будет на один день! А кравчий и воевода Петр Семенович Урусов из Казани и стольник князь Юрий Никитич Борятинский с Саранска с ратными людьми в Синбирск августа на двадцать седьмое число не бывали». Прописал? Что, пальцы сводит? Ну ин покрути ими малость. Пропиши с моих слов, что от посадских здешних людишек чаять нам большого опасения, смотря на низовые города, которые вору Стеньке сдаются без супротивления. А еще пропиши великому государю, что мы, стрельцы московские со своими командирами, синбирские добрые люди, сядем в кремле в крепкую осаду и будем стоять намертво… Ты пиши, а я покличу нарочного, кто в Москве свычен как дома. — И выглянул из двери. — Эй, подьячий! Покличьте нарочного в Москву из приказа Васьки Бухвостова кого ни то! Живо!
Молоденький светловолосый писаришка вскочил с лавки у крайнего стола, мотнул головой в поклоне и побежал звать.
Через двадцать минут явился стрелец, высокий, уверенный в себе, при сабле, с ружьем за спиной, а бердыш оставил в приказной горнице. Назвался Варфоломейкой, поклонился воеводе.
— Бери вот пакет да вези в приказ Казанского дворца. Отдашь в руки либо боярину князю Якову Никитичу Одоевскому, либо думному дворянину Лариону Дмитриевичу Лопухину. А случится так, что этих не будет, отдашь дьяку Федору Грибоедову или дьяку Петру Самойлову. Уразумел? Да чтоб не мешкал в дороге по кабакам, отписку привезешь ко мне из Москвы за четвертым сентябрем, не позднее! Я знаю, сколь туда ден ехать.
— Не изволь беспокоиться, князь воевода Иван Богданыч. В тот же день и явлюсь в приказ, как велено… ежели жив буду. По смутному времени шалить сызнова в глухих местах начали.
Выпроводив нарочного, воевода взгрустнул:
— Теперь ждать, кто кого у Синбирска опередит…
— Все во власти Господа, — перекрестился на эти слова дьяк. — Так уж на Руси получается: под кем лед трещит, а под нами ломится.
Воевода вспомнил погибших уже государевых наместников от Астрахани и до Самары, тоже перекрестился.
— Кто на Москву едет пировать, а нам садиться в осаду горевать… Слышь, Ларька, пошли еще нарочного к князю Юрию Борятинскому в Саранск, чтоб поспешал нам на выручку! Который промешкает, то через мое слово великий государь напомнит ему старый закон, что простолюдин за свою вину платит головою, а князь — уделом!
Дьяк Ларион поклонился и снова заскрипел пером, сочиняя послание к воеводе Борятинскому.
— Кто кого у Синбирска опередит? — чуть слышно шептал князь воевода Милославский и с мольбой во взоре глянул на иконостас: лик Иисуса Христа в золотом окладе сверкал за горящей лампадой…
