Настойчивость стрелецкого головы Лаговчина скоро дала свои результаты. Его пронырливые ярыжки по скупым приметам, указанным у постоянных кабацких питухов, видевших разинского подлазчика и его посадского знакомца, за щедрые угощения вином сыскали посадского мужика, который списал копию с разинского прелестного письма. Им оказался мастеровой по дереву Ивашка Барыш. Застигнутый на дому, он за минуту до того, как ярыжки сорвали с запора дверь, успел-таки кинуть в печь роковой листок и отбивался кулаками до тех пор, пока, оглушенный ослопом, не рухнул на пол. Но ярыжки ничего, кроме выбитых зубов и расквашенных носов, из его избы не сумели вынести — листок сгорел напрочь, ни единой буковки не выгребли из золы дотошные сыскные псы. Под крик женки и вой ребятишек уволокли едва очнувшегося Барыша из горницы и кинули в пытошную при губной избе, где лежал на полу избитый и безымянный покудова разинский подлазчик — длинный, со шрамом поперек лба и со взглядом глаз, в которые саратовский кат и то боится смотреть…

Только через неделю, когда весь Саратов был взбудоражен невероятным побегом обоих колодников, было обнародовано и оглашено в гневном указе воеводы Лутохина о сыске воров Ивашки Барыша и бывшего самарского посадского Игнашки Говорухина, разинского подлазчика.

Оба караульных стрельца, оглушенных чем-то тяжелым, твердили в один голос, что стояли трезвые и никого к губной избе ближе десяти шагов не подпускали. Пал на них невесть кто с крыши губной избы, влезли на ту крышу по длинной лестнице поверх ограды. Василий Лаговчин верил караульщикам, в карауле стояли только его московские стрельцы, и тем более брал страх из-за невозможности оборонять не только город, но и одну приказную избу… Побег колодников обеспокоил и Лаговчина, и воеводу Лутохина.

— Ежели доберутся до Царицына, известят атамана о малости и шаткости наших стрельцов и посадских — недолго нам любоваться солнышком и есть стерлядочку, — здраво рассудил воевода и приказал стрелецкому голове Лаговчину, не медля и часа, послать стрельцов для поимки колодников.

Четыре десятка конников покинули Саратов с наказом обшарить все потайные места хотя бы до самого Царицына, двигаясь левым берегом Волги. Переодевшись рыбаками, вниз на быстроходном челне сплыл саратовский стрелецкий сотник Гурий Ломакин и с ним шесть надежных стрельцов. Им велено от Лаговчина пройти как можно дальше, искать беглецов на реке и дознаться о том, что творится ниже Царицына, было ли сражение у князя Львова с донскими казаками и чей верх вышел в том сражении, скоро ли ждать сильного войска воеводы Прозоровского из Астрахани.

Изведывались о настроении казанских да самарских стрельцов воеводские ярыжки, заговаривая с ними на посаде, однако стереглись разговоров стрельцы, делали вид, что их дело — государю служить, а не языком попусту молоть. И не зря беспокоился за настроение пришлых ратных людей стрелецкий голова Лаговчин, особенно после того, как прознали стрельцы о побеге самарского посадского Игната Говорухина — чего доброго, могли объявиться знакомцы, а то и родичи. По тайному доносу одного из самарских стрельцов, воевода прознал, что Говорухин, по прозвищу «Волкодав», сошел из-под стражи от воеводы Алфимова, а потому и отписать на Самару было бы нелишним — не туда ли кинулся, сбежав из пытошной.

Никита Кузнецов, прослышав об Игнате Говорухине, которого все самаряне знали как посадского старосту, человека, уважаемого за бескорыстие, гордость и умение поспорить с воеводами, не скрывал радости, что Волкодаву и на этот раз удалось уйти счастливо. И в то же время сожалел, что не они помогли давнему знакомцу вырваться из воеводской пытошной.

— Объявился-таки наш Волкодав! — Никита, тиснув за плечо Митьку Самару, тихо засмеялся, вспомнив давно, казалось, бывшее в родном городе. — А я думал, вовсе пропал мужик! Не зря слух по Самаре ходил, что на Дону немало наших людишек обретается. Игнат к дому поближе шел, да угодил было в когтистый капкан, воеводой поставленный.

Стрельцы сидели на кичке струга, поглядывали, чтоб кто чужой к ним не приблизился, — довольно часто стал наведываться к ним Ондрюшка Брылев, сынок самарского дьяка, в друзья навязывается, из кабака вино носит и угощает. Неспроста сии лисьи ухватки, смекнули самаряне: либо задобрить на будущее хочет, чтоб родителя не обидели, либо чего похуже умыслил…

— Вот жалость какая! Не знал я, что дружок наш в пытошной столько дней страдает! — сокрушался отчаянный Митька Самара. — Давно бы раскатали пытошную по бревнышку, а караульных помяли бы…

— Славно, что и без нас кто-то сообразил доброе дело сотворить, — вставил более оглядистый Еремка Потапов, почесывая затылок от радости, что не довелось самому ввязываться в столь опасное дело в чужом городе.

— Знать, у Ивашки Барыша на посаде добрые побратимы сыскались! — горячился Митька Самара. — Эх, как бы в то атаманово письмецо хоть единым глазком заглянуть — о чем пишет к народу? Есть ли там словцо о нас, стрельцах?

— Пущай Никита у своего кума Хомутова поспрошает! Он, наверно, знает от воеводы Лутохина, — озорно подмигнул Гришка Суханов, комкая в пальцах рыжую бородку, светло-желтые глаза плутовски прищурил, словно подзадоривая дружка Никиту на дерзкое дело.

Пожилой Иван Беляй, не дав Никите рта открыть, поднял руку, приглушая громкий разговор:

— Угомонись, братва. Коль и знает о письме сотник, до поры до времени смолчит, потому как и он не о семи головах, понимает, чем это ему лично грозит… Даст Бог, уйдут Игнат да Ивашка от погони, где ни то да объявятся вскоре.

Говорили о беглых самарские стрельцы, говорили о них и в Саратове, ждали возвращения конных стрельцов. Но минула неделя, и пришла весть с другой стороны, для саратовцев не столь важная, но для самарских служивых отрадная: мимо Самары проплывали синбиряне по рыбному торговому делу до Камышина, они-то и известили, что приступ набеглого калмыцкого воинства самаряне дружно отбили. Но степные разбойники не вовсе ушли от города, потому как видят их из города верстах в трех и четырех по все дни. Похоже, ждут набеглые разбойники возвращения своих главных сил из дальнего похода на правобережье. Опасаются горожане и посадские, что так и все лето может пройти в полуосаде, тогда пропадут огороды, пасеки да и рыбные ловли по степным речушкам, отчего терпеть стрельцам и горожанам немалые убытки.

Еще сказывали синбиряне, будто самарский воевода Алфимов гонял своего нарочного на Москву просить тамошних стрельцов для отбития калмыков и башкирцев от города…

Минула еще неделя, и воротились конные стрельцы Лаговчина и, к великому удивлению горожан, вместо беглецов пригнали в Саратов изрядный табун коней. На расспросы воеводы и московского стрелецкого головы возвратившиеся стрельцы пояснили, что они луговой стороной прошли до самого Царицына, однако беглецов нигде не обнаружили. Зато ненароком наехали на табун донских бунтовщиков при малой охране. Охрану взяли в пищальный бой, отбили за Волгу, а коней угнали. Кони добрые, годные под седло для ратной службы.

Стрелецкий голова Лаговчин пожалел, что воровские заводчики не сыскались, но утешился, здраво рассудив: лишить триста казаков коней — дело выгодное…

— Пущай теперь пеши побегают, — высказал и воевода такие же мысли дьяку Савлукову. — Альбо за веслами на стругах посидят! Быть может, Гурий Ломакин колодников на воде где сыщет.

И вновь пошли тягучие, нескончаемые дни ожидания, пока не воротился с Понизовья саратовский сотник. Но известия, которые он привез, были темнее и ненастнее, чем осенние дождливые дни…

С рассказа Гурия Ломакина саратовские начальные люди и стрелецкие командиры уведомились, что ратный отряд астраханского полкового воеводы князя Львова, встретив донских казаков у Черного Яра, без сражения перешел к Степану Разину. Причем, как сказывали черноярские рыбаки, стрельцы весьма радовались объявившейся возможности пристать к донской вольнице, с развернутыми знаменами и с барабанным боем сошлись с бунтовщиками, целовались и обнимались с ними.

— Этого следовало ожидать, — негромко сказал Михаил Хомутов, который с другими сотниками и пятидесятниками был приглашен на встречу с Гурием Ломакиным. — Я был в Астрахани прошлым летом, видел ликование тамошних горожан, стрельцов и посадских по возвращении казаков. Не будут они города оборонять, не выйдут на стены с казаками биться.

При этих словах стрелецкий сотник Ломакин глянул на Хомутова с удивлением, а Лаговчин сурово, но смолчал, Гурий продолжил рассказ о понизовых делах:

— Князь Львов с немногими офицерами поспешил было укрыться за стенами Черноярской крепости, но тамошние пушкари встретили его пушечной тяжелой стрельбой, а стрельцы не открыли ворота.

— Вот, еще один начальник побит, а гарнизон перекинулся к злодейскому атаману, — с перекошенным от горечи лицом выговорил Лутохин и стиснул голову ладонями, будто назавтра его черед был встречать страшного атамана…

— Вошедши в Черноярскую крепость, атаман Стенька, — закончил свой рассказ сотник Ломакин, — созвал круг, и стрельцы по своему приговору самолично, а не атаман или его казаки, казнили неугодных им начальников за жестокости, и притеснения, и за задержку жалованья.

— Такие же вины и нам могут выказать стрельцы, — чуть слышно прошептал совсем упавший духом воевода Лутохин и глазами зашарил вокруг себя, будто намеревался подхватить шапку и бежать до самой Москвы, просить у великого государя защиты и спасения.

Михаил Хомутов почувствовал на себе взгляд, повернул голову — на него смотрел сотник Пастухов, в продолговатых глазах легкая усмешка: слабоват воевода на расплату, словно нашкодивший котенок, взятый суровой рукой хозяина за шиворот… Михаил дал взглядом понять, что согласен с ним, вспомнил о самарском воеводе — дожить бы до такого дня, когда и с Алфимова можно будет строгий спрос снять!

— А князь Львов? Что с ним стало? — спросил до крайности расстроенный стрелецкий голова Лаговчин: он с князем Семеном был хорошо знаком, и весьма давно уже. — Неужто не сумел уйти от воров?

Гурий Ломакин изобразил на лице крайнее удивление, отчего и все стрелецкие командиры насторожились.

— По странной прихоти атамана Разина князь Семен Иванович да еще один из иностранцев, который был у него при пушках, оставлены в живых и увезены к Астрахани, куда и поспешило донское войско после взятия Черноярской крепости… Вот таковы новости из-под Черной крепости… — Ломакин не договорил чего-то, опустил печальное лицо, словно бы желая скрыть от присутствующих то, что они могли прочесть по его покрасневшим от бессонницы глазам. Михаил Хомутов сердцем почувствовал это и смотрел на опущенную голову сотника, норовя поймать его взгляд.

— Под Астраханью, даст Бог, увязнет донской разбойник. Каменных стен с многими сотнями пушек ему пикой да саблей не сломить, — бодрясь, с надеждой в голосе на лучшее проговорил воевода Лутохин и торопливо перекрестился. Но сотник Ломакин, долго сдерживавший в себе страшную весть, как саблей, секанул по беззащитным головам присутствующих:

— Взята Астрахань Разиным! В одну ночь взята!!! Никто из стрелецких командиров, даже Михаил Хомутов, который подспудно в душе ждал таких вестей, не нашел в себе силы даже на восклицание, только дьяк Савлуков что-то прорычал получеловеческим-полузвериным рыком.

Первым опомнился голова казанских стрельцов Давыдов. Вскинувшись на длинные ноги, он надломленной жердью повис над столом, уставя на черного вестника широко раскрытые глаза. Маленькое круглое лицо с длинными усами дергалось нервным тиком.

— Как так взята? Ведь там более семи тысяч стрельцов, солдат. До полутысячи пушек… Мыслимо ли? Чародейство какое-то, да и только… Отказываюсь верить! — Он медленно, будто опасаясь рассыпаться, сел на лавку; через окно отчетливо видна часть частокола и стрельца с пищалью, который прохаживался медленно по стене.

— Кто известил тебя об этом, Гурий? — очнулся стрелецкий голова Василий Лаговчин. — Верны ли сведения?

Гурий Ломакин, не поднимая от стола глаз, потер жесткими пальцами виски, выговорил через силу, устав говорить безрадостное:

— Бежал из Астрахани священник, тайно посланный тамошним митрополитом Иосифом в Москву с вестями… Луговой стороной миновав воровские караулы у Царицына, объявился он у камышинского воеводы Ефима Панова. Ефим дал ему телегу и двух стрельцов понадежнее в провожатые до Москвы…

По рассказу священника выходило, что донские казаки подступили к Астрахани 19 июня 1670 года. Степан Разин переслал письмо к воеводе Ивану Семеновичу Прозоровскому с предложением сдать город без сражения, но его посланцы, в том числе якобы и приемный сын, были схвачены и жестоко казнены. Тогда казачий атаман поклялся, что воевода своей головой ответит за смерть переговорщиков.

Началась подготовка к штурму. Иван Прозоровский укрепился с лучшими полками иноземного строя, самолично ходил по стенам, уговаривая стрельцов и солдат быть верными присяге, а снизу, с улиц и площадей, в открытую неслись угрозы от горожан и посадских: «Пусть только все повернется, и мы начнем!»

Астраханцы вволю натерпелись от приказных людей, стрельцы более года не получали жалованья, обнищали и изголодались, все только и ждали часа возмездия.

И он наступил. В ночь с 21 на 22 июня разинцы начали штурм твердыни, одновременно вспыхнуло восстание горожан и стрельцов, которые, как говорил священник камышинскому воеводе, «дворян и сотников и боярских людей, и стреляющих в разинцев пушкарей начаша рубить на стенах прежде набеглых казаков». Воспользовавшись всеобщей свалкой, священник, получив благословение от митрополита Иосифа, в темноте покинул город и на ледке ушел в густой туман, на левый берег, где у митрополита в тайном месте был конный стан. Взяв двух лошадей, он направился в отчаянный путь, оглядываясь на клубы дыма, там и тут поднявшиеся над Астраханью, — горели дома наиболее ненавистных мздоимцев: приказных, стрелецких командиров, дворян и купцов. О судьбе самого князя Ивана Семеновича Прозоровского, его брата Михаила, а также митрополита Иосифа пока ничего верного сообщить священник не мог, но исходя из обещания донского атамана, их ждала суровая участь…

Василий Лаговчин, насупившись, долго молчал, обдумывая полученные безрадостные, если не сказать, приговорные вести, потом принял решение:

— Буду нынче же еще раз докучать в приказ Тайных дел, что за малолюдством и ненадежностью служивых людей оборону города Саратова держать супротив донских разбойников будет некому. Надобны свежие стрелецкие полки из Москвы, иначе мятежное пожарище захватит не одно только Понизовье, а под стать степному палу, по ветру пойдет гулять и до Москвы… Думается мне, что и тутошние стрельцы, да и твои, стрелецкий голова Тимофей, не лучше астраханских. Не так ли, сотники? — а сам внимательно смотрит в глаза Михаилу Хомутову, словно ждет от него какого неосторожного слова, чтобы подтвердить свои догадки…

— У каждой избушки свои поскрипушки, — неуверенно ответил Давыдов. — Нешто каждому в душу заглянешь? Кабы при сильном войске, так стояли бы заедино, а так… И праведник семь раз на день пред Господом согрешает, не только замотанный походами стрелец. Ладно, ежели покидают на землю ружья, а то и на измену склонятся, не приведи Бог!

— Наши стрельцы и без того одним глазом за спину глядят — который день Самара в осаде от калмыков! Кто их и когда выручит? — словно бы подумал вслух сотник Михаил Пастухов. Лаговчин понял смутное состояние души сотника, вздохнул, воздержавшись от резкого укора. Воевода Лутохин истово перекрестился, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Охо-хо, жизнь наша пропащая! Так оно и будет: по какой реке плыть, ту воду и пить! Которая рука по головке гладила, та и за вихор потянуть может. Коль ласков бывал ко мне великий государь Алексей Михайлович, так мне негоже ему пакости творить и от службы бегать, себя спасая… Стало быть… Повелю всем посадским и горожанам выйти на земляные работы — рвы чистить да частокол чинить! — Воевода встал из-за стола. — Думаю я, что недели через две ждать нам с Понизовья воровские полки! Ну так что же, наша судьба в руках всевышнего!..

Со смешанным чувством на душе возвращаясь к своим стругам, Михаил Хомутов опытным глазом приметил по поведению горожан и посадских, что астраханские известия уже облетели Саратов: простолюдины не скрывали радости, купчишки спешно закрывали лавки и торопились домой припрятать наиболее ценные товары.

Когда вышли на посад, от рыбного ряда, где с самой рани торговали свежей, пахнущей водой рыбой, чей-то дерзкий голос прокричал от закрытого повелением воеводы кабака:

— Бегите домой, казанцы да самареня! Вот подступится к городу батюшка Степан Тимофеевич, и мы сотворим не хуже астраханцев!

Крик этот словно сигналом послужил для других: от рыбного ряда, из толпы покупателей и продавцов понеслось на все лады:

— Аль в наших местах Волга не столь глубока, что не укроет воеводе бока?

— Готов биться об заклад, что Васька Лаговчин не перейдет по дну Волги до того берега!

— Уходите, самареня! Мы зла вам не хотим, но и вы не мешайтесь в наше дело!

— У каждой куме свое на уме, — проворчал в ответ на выкрики саратовцев Аникей Хомуцкий. — И без крикунов ведомо, что нам готовят здесь нож в спину… Только дурак будет сидеть и ждать, когда его темной ночью из-за угла прирежут.

Сотник Михаил Пастухов, шагая по приречному песку рядом с Хомутовым, оглянулся на большую толпу у кабака, скорбно усмехнулся, на угрозливые предупреждения изрек то, что, похоже, давно созрело в душе:

— Нешто воевода Лутохин думает, что я сам и оба моих сына тут вот из-за его дурной головы животы положим? Когда чернь притеснял да казну государеву потихоньку грабил — у нас совета не спрашивал. А коль эти простолюдины сами не мыслят себя оборонять от… — хотел было сказать по привычке «от воров», да язык не повернулся, — от казаков, так и нам нет резона…

— В Самаре позрим, что и как у себя творить будем, — поддакнул пятидесятник Федор Перемыслов из его сотни, тоже поглядывая на саратовцев и на их город из-за выпуклого лба. Небольшие круглые глаза сосредоточены: видно было, что и он в эту минуту принимал важное для себя решение.

Михаил Хомутов, выслушав Перемыслова, улыбнулся: у Федора, как и у сотника Пастухова, здесь в Саратове два сына в стрельцах, и тако же прозваны — Василий и Иван, будто заранее сговорились.

— Разумно, — коротко согласился с такими рассуждениями друзей Михаил Хомутов. — Здесь пущай ломают себе головы воевода Лутохин да стрелецкий голова Лаговчин с ним вкупе. Давно надо было заменить астраханских стрельцов на московских, да и в Царицыне тако же крепкий гарнизон поставить, тогда и не было бы теперешней смуты.

На струге, встретив вопросительный взгляд Никиты Кузнецова, Хомутов нахмурился, коротко, но довольно громко сказал — все едино через час-два все об этом узнают:

— Астрахань взята Разиным… в одну ночь! Скоро перевидимся, Никита, с твоим хвалынским командиром есаулом Ромашкой…

Никита понимающе улыбнулся и, радуясь, что никого поблизости чужих нет, сказал доверительно, будто не на службе, а дома сидели за праздничными пирогами:

— А я и не тужу от того, что Степан Тимофеевич едет к нам в гости… Пущай и он поглядит, к месту ли поставил воевода Алфимов мой подсвечник, данный мне атаманом по дувану… — Потом тихо, чтобы никто, кроме Митьки Самары, не расслышал, добавил: — Тебе, Миша, стрелецкого гнева страшиться нечего. Да и сотнику Пастухову тоже. А иные пущай сами о своих головах озаботятся. Прав ли я, Митяй?

Митька Самара без показной доброты так же тихо ответил:

— За тебя, Миша, случись что, перед атаманом головы заложим. В том имей полную уверенность.

— Ну-ну, братцы, поживем, хлеб пожуем, а там увидим, — только и нашелся что ответить друзьям Михаил Хомутов, прошел по стругу от носа до кормы, где была его каюта. У двери задержался, сказал Никите Кузнецову: — Окромя гнева атаманова, есть еще, друже, гнев государев… Он не менее суров, хотя и не столь близок на первый взгляд.

Вошел в каюту, скинул кафтан для роздыха телу, решив мыслями наедине раскинуть. Невольно подумал, вспомнив слова Никиты и Митьки: «Вот тако же и верные ученики клялись Иисусу Христу стоять и умереть заедино… А еще петух и трижды не прокричал, как они его оставили, отреклись! Поживем, други, увидим, что да как сложится, и кто на что из нас годен в тяжкую минуту… Бывает пир, но бывает и тяжкое похмелье…»

…Саратовский воевода Кузьма Лутохин ошибся, говоря, что и две недели не минет, как грянет на город ураган с Понизовья: он грянул под Саратов к середине августа, из-за того, что войско задержалось в Астрахани на целый месяц. Двадцатого июля 1670 года восставшие в числе одиннадцати тысяч человек, оставив в городе значительный гарнизон во главе с атамановыми сподвижниками Василием Усом и Федором Шелудяком, двинулись вверх по Волге. В Царицыне Степан Разин снова созвал войсковой круг, чтобы решить, каким путем идти на Москву — через Дон мимо Тамбова и Козлова или же степью. Не единожды собирались казаки, спорили, доказывали, пока большинство все же не склонилось к походу по Волге, где меньше к рупных городов с гарнизонами, где больше хлебных запасов кормиться такому войску. Да и средства передвижения были при них — струги и челны.

Из Царицына Степан Разин отправил отряд с братом Фролом во главе в верховья Дона поднимать мужиков в пограничных уездах. Отряд атамана Алексея Черкашенина пошел по Северному Донцу на Украину, а двухтысячный отряд атамана Гаврилова возвращался в Черкасск, чтобы держать в страхе притаившуюся, словно змея в соломе, казацкую старшину.

Седьмого августа 1670 года Степан Разин выступил из Царицына, его передовой отряд без труда взял Камышин. Здешнего воеводу Ефима Панова, пощадив за обещание служить казацкому войску, взяли на струг гребцом. А 14 августа…

В то свежее, но все еще по-летнему теплое утро Митька Самара и Еремка Потапов, отпущенные сотником на посад в лавку за солью для общего котла, нечаянно натолкнулись на шумную толпу. В центре площади высился, взобравшись на кем-то подкаченную бочку, солидного роста посадский, с черной короткой бородой, порывистый в движениях, смелый взглядом голубых глаз и со злостью говоривший зычным голосом, чтобы толпа могла уловить каждое слово:

— Послан я к вам, братья, с прелестным письмом от атамана Степана Тимофеевича, в коем письме он кличет-созывает всех вас в свое казацкое войско вольными казаками! А чтоб ненавистных стрелецких командиров, да воеводу, да лихоимцев — приказных людишек хватать и награждать всякого по заслугам!

Митька оторопел: средь бела дня, не страшась ни воеводских, ни Лаговчина Василия ярыжек, ни московских стрельцов, да такие-то речи! Он тронул пожилого посадского за локоть, спросил:

— Скажи, мил человек, кто этот, который ведет речь от атамана? Ваш житель альбо пришлый без страха?

— Вот так спрос, стрелец! — Посадский, с лицом остреньким и хитрым, словно у нашкодившего лиса, подмигнул Митьке, охотно пояснил: — Аль не признал Ивашку Барыша? Того, что от воеводы сбежал с вашим Говорухиным! А ныне вот поутру примчал в легком челне с десятью казаками — да вон они стоят, поближе к воротной башне, чтоб ярыжки из кремля не выскочили! — впереди несметного атаманова войска!

— Вона-а что! — с удивлением откликнулся на это известие Митька Самара. — Ну, тогда и глупому телку по уму, отчего матка мычит «му-у». Стало быть, у вас уже началось…

Посадский охотно подхватил шутку, снова подмигнул Митьке, будто и сам в главных заводчиках бунта состоял:

— Позрим теперь, как воевода замычит! А с ним заедино и от московских бояр доглядчик Васька Лаговчин. То-то ранее смело шарил по городу да людей к правежу таскал! Лихо нам было — плату брали на содержание тюремных целовальников да нас же по всяким оговорам, чтоб подношение выбить пощедрее, и кнутами секли те целовальники, воеводой подученные! Ужо теперь загнут тутошним петухам головы под крылышки. Будя, накукарекались досыта, пора и в суп лететь!

Митька, соглашаясь с посадским, мотнул бородой, расплатился с купцом за три фунта соли, потянул Еремку Потапова за рукав кафтана. Еремка, как дитя, улыбаясь широким, оспой порченным лицом, глядел на растущую на площади толпу — к посадским уже набежали и здешние стрельцы в малиновых кафтанах.

— Пошли, Ерема, пошли, — заторопил Митька медлительного Потапова. — Тут еще и полчаса не минет, как заварится такой бунт, что лучше не мельтешить перед разъяренным быком нашими красными кафтанами! Пущай сами разбираются, кто, кому, за что и когда задолжал! Оно конечно, — рассуждал Митька, шагая посадской улицей в сторону берега, — все мы дети одного прародителя Адама, он некогда согрешил, а мы и по сию пору за то грешное дело расплачиваемся…

— Я и сам вижу, — торопился Еремка Потапов, широко вышагивая за сутулым Митькой. — Дело нешуточное затевается. А расправы нет скорее, как кулаком по шее. По чужой бить — сердцу утеха, да свою подставлять — здоровью помеха! Бежим-ка шустрее! Вона, уже и бердышами, стращая, над шапками машут!

Возвратясь на струг, Митька Самара прошел в каюту сотника, где сидели без кафтанов, в одних рубахах оба пятидесятника.

— Что стряслось? — сразу же смекнул по виду десятника Михаил Хомутов. — В городе неспокойно? Аль на вас кинулись?

Митька сказал о возвращении в Саратов бежавшего из-под стражи Ивашки Барыша, о том, как призывал Барыш к бунту и читал посадским прелестное письмо от атамана Разина.

— Быть нынче бунту, а завтра, не позднее утра, и сам Степан Тимофеевич нагрянет. Что делать станем? — спросил Митька Самара и обвел пытливым взглядом друзей и стрелецких командиров: им не только о себе думать, но и за подчиненных брать на душу ответственность!

— Поначалу посоветуемся со стрелецким головою Давыдовым, как он порешит. А потом и сами думать учнем, — ответил Михаил Хомутов, накинул кафтан, вышел из каюты и через соседний струг позвал к себе второго сотника Пастухова:

— Иди сюда, Михайла! Новости из города получены!

— Иду, — отозвался с носа своего струга Пастухов и, размахивая руками, чтобы не свалиться, по шатким доскам перешел со струга на струг. — Я и сам гляжу: беготня какая-то на посаде, а с чего всполошились — не возьму в толк…

Сотники скрылись в каюте и были там не менее получаса, от Митьки Самары и от впечатлительного Еремки Потапова стрельцы знали — Степан Разин на подходе! Эту новость стали кричать дальше, по всем стругам:

— Братцы-ы, слыхали? Объявился на чертей гром!

— А что такое? — спрашивали издали.

— Как — что? Атаман Разин к нам близится! Нынче к ночи, сказывают, будет здесь. Своего посыльщика Ивашку Барыша в город прислал!

— Да чего ж посыльщика-то? — спрашивали дальние, как будто здесь знали все доподлинно. — Пошто сам мешкает? От свечи тараканы по щелям расползтись могут!

— Да к тому, чтоб тутошние стрельцы да посадские к нему склонились и город без боя сдали! — высказал свои соображения Митька Самара. — И чтоб черный люд не пугать нечаянно! Про него воеводами да попами много всякой скверны сбрехано! А Ивашка Барыш его прелестное письмо на площади прокричал громогласно!

— А что же воевода и стрелецкие командиры? Думают супротивничать казакам? Про то что сказывают?

— Бог весть! На площади средь посадских воеводы не видно было! Да и ярыжки не сновали, должно, палеными крысами по норам схоронились!

— То так! — смеялись казанские стрельцы со своих стругов. — Испуган зверь далеко бежит! А что наш стрелецкий голова? Куда Кузнечик намеревается скакнуть? В город ли за частоколом сидеть альбо от города куда подалее?

Никита Кузнецов, который стоял рядом с Митькой Самарой, на этот спрос засмеялся и прокричал в ответ:

— О том у него поспрошайте! Вам ближе до его струга!

Дошла эта тревожная весть и до стрелецкого головы Тимофея Давыдова, его высокая, тонкая фигура в новеньком кафтане и в меховой шапке в сопровождении десятка отборных казанских стрельцов видна на берегу. Давыдов невозмутимо, не реагируя на крики посадских, прошел через клокочущую площадь и пропал в городской воротной башне.

— На совет ушел к воеводе наш Кузнечик, — переговаривались стрельцы, все до единого собравшись на палубы стругов, кроме тех, кто топтался у артельных котлов, собирая по берегу хворост.

— Да уж точно, воевода с перепугу путного не присоветует!

— Вот-вот! Сам в петлю головой полезет по царевой присяге и нас надумает за собой потянуть…

— Эх, дать бы им всем киселя!

— Негоже на пустой живот о сражении толковать! — подал голос Алексей Торшилов, чтоб утишить опасные разговоры. — Война войной, братцы, а кашу варить пришел час! Вона, казанцы уже запалили костры! Чей черед кашеварить — марш к котлам!

Про кашу дважды стрельцам говорить не надо. Тут же отмерили зерно, соленое сало отрезали, соль припасли. Из Саратовки принесли чистой воды, развесили котлы над огнем. И вскоре по всему берегу к ясному голубому небу, чуть наклонясь от слабого ветерка, потянулись дымные столбики. Закружили поблизости чайки, извечные попутчицы стрелецких стругов: знали, что после чистки подгоревших котлов и им кое-что перепадет.

Митька Самара и Никита Кузнецов кашеварили на свой десяток, а сами нет-нет да и поглядывали в сторону посада — от берега до посада было чуть более полуверсты. На посаде народ сновал под стать напуганным муравьям перед проливным дождем. Что в городе делается — за частоколом не видно, только на раскатной башне заметны пушкари у пушек, но пушки, как и в Самаре, смотрят дулами в степную сторону, а не на Волгу.

В городских церквах и в Богородском монастыре зазвонили к обедне, народ постарше потянулся к молитве, молодые, смахнув с голов шапки и перекрестившись на купола, продолжали табуниться на торговой площади и у закрытых кабаков. Несколько саратовских стрельцов подошли к кострам самарян, обиняком, а потом и напрямую стали пытать об их намерениях:

— Слышь, братцы, чего вы тут торчите? Снимайтесь с якорей да и гребите по домам!

— Аль вам тесно стало? — прикинулся простачком Никита Кузнецов. — Так мы от города далеко, свою кашу едим. Ежели голодны, так Митька и вам навалит. Доставайте ложки, садитесь с нами обедать.

— Да не за кашу я толкую, — упорствовал стрелец, назвавшийся Яковом Артемьевым, лет тридцати, с лукавыми цыганскими глазами. — Мы ныне сговариваемся с посадскими воеводу и стрелецкого голову Лаговчина попросить вон из города…

— Ну так Бог вам в помощь, стрельцы, а каши нелишне будет отведать, сил прибавится, — отозвался Митька Самара.

— Бог-то Бог, да страшимся, а вдруг вы на нас боем грянете? Скажи, Иван, дело я говорю — пущай самареня и казанцы к себе гребут как возможно скорее?

Его напарник, Иван Баннов, из солдат государева рыбного промысла, с длинноволосой рыжей головой и с нежно-голубыми глазами, поддакнул старшему товарищу:

— Идите домой, стрельцы, не сумневайтесь, у нас к вам злобы нет покудова. Но ежели заварится в городе каша — на разъем с волосами лучше не кидаться, самих оттаскают. — И доверительно добавил: — Сказал нам Ивашка Барыш за большим секретом, что с атаманом плывет живехонький царевич Алексей Алексеевич да низверженный врагами-боярами патриарх Никон! У каждого по стругу для челядинов. Вот и порешили мы царевича и патриарха встретить хлебом-солью да колокольным звоном.

Весть о царевиче и патриархе поразила не одного Никиту Кузнецова. Стало быть, атаман Степан Тимофеевич призрел у себя гонимого врагами царевича и патриарха, а теперь их на прежнее место посадить надумал! Ну и дела-а на Руси начинаются…

— Уже игумен Филарет из Богородского монастыря с нами в сговоре, — добавил Яков Артемьев, — потому как душой в согласии с обиженным боярами Никоном.

— Да-а, братцы, — протянул в удивлении Митька Самара, он перестал жевать разопревшую кашу и, сидя на чурбанчике, вытянул ноги на песке. — Меня вы уговорили, а вот как нам быть с командирами? Тут у нас крепкая загвоздка получается…

Иван Баннов живо подсказал:

— Аль бердыши ваши притупились? Аль под Саратовом раков мало, не сожрут ваших сотников да пятидесятников?

Митька Самара отрицательно покачал головой, откинул шутливый тон и сказал строго:

— Нет, брат Иван! Мы со своими командирами многие годы везде службу правили и обид от них не имеем! Вы со своими управляйтесь, как совесть подсказывает, а мы своих в обиду не дадим! Так ли я говорю, самаряне?

— Так, так, Митяй! Наши сотники нам зла не чинили. За что же их в Волгу к ракам?

— Ежели и учили ратному делу, то не в ущерб домашней работе, всякому промыслу.

— И без зуботычин обходились! На них мы нож точить не станем. А что бранили иной раз за леность к службе, так то на пользу ратному делу оборачивалось. Не обругавши, сами знаете, и замка с чужой клети не сорвать!

— Вот видите, братцы саратовцы? Выходит, как наши командиры решат, так и будет, а мы им всей душой доверяем, — подытожил беседу Митька Самара, обвел взглядом стрельцов своего десятка, добавил: — Но, думаю я, на город войной они нас не поведут. По чужую голову идти — свою нести в заклад, а они нам, головы наши, еще и в Самаре сгодятся… Ежели не для петли, то для хмельного питья, — позубоскалил Митька и к Ивану Баннову: — К слову и спрос, братцы, не сыщется ли у вас чего-нибудь, окромя колодезной водицы, а? Жара такая, моченьки нету…

— Вот славно, братцы, ежели на город не пойдете! — обрадовался Ивашка Баннов. — Ей же ей, за такие слова готов уступить вам бочку пива и свежесоленого осетра вдоволь!

Стрельцы оживились. Тут же сыскались охотники идти с Банновым до его лавки за пивом и рыбой: для великого государя ловлена, да атаману сгодилась. Оба саратовца с десятком самарских стрельцов направились вверх к посаду.

Возвращались они со стрельцами Давыдова, сам стрелецкий голова шел впереди, шел, как говорится, повесив голову. Придя на свой струг, созвал на совет сотников и пятидесятников, кое-как рассадил тесно друг к другу, а сам встал у окошка каюты, спиной к свету.

— Никудышные дела, командиры, — глуховатым голосом заговорил, изредка подправляя длинные усы пальцем. — Известился только что через своих дальних дозорцев Василий Лаговчин, что идет воровской атаман с огромным войском, пеши и на стругах, конницы у него покудова немного из-за сильного падежа в табунах. Но коней он может набрать, не в конях беда. Беда в том, что правду говорил Ивашка Барыш, сметили дозорцы в караване один струг в красном бархате убранный, аки возят царей, а другой в черном убранстве, где, сказывают, едет бывший патриарх Никон…

Стрелецкий голова, переждав рокот удивления своих товарищей, не все еще об этом слыхали, продолжил:

— Ежели кто из простолюдинов до сей поры и колебался, прилепляться ли к Стеньке Разину, то теперь за чудом спасшимся от бояр царевичем Алексеем и за патриархом Никоном всенепременно пойдут и до Москвы… к тому же у них и новый «князь Дмитрий Пожарский» в облике отважного атамана Разина… Пойдут в огонь и в воду, и даже на виселицу, аки за правое дело! — с уверенностью добавил стрелецкий голова таким тоном, что Михаил Хомутов решил про себя: вот сейчас объявит, что и он сам пойдет за царевичем Алексеем мстить московским боярам!

— Так сказывали же, будто царевич Алексей умер, — вставил осторожно сотник Марк Портомоин и плечами пожал в недоумении. — Кому же верить?

— Сказывали так, — согласился Давыдов. — А теперь вот сказывают иное — будто жив! Поди разберись, где правда ходит, а где кривда ползет!

— Неужто царевич войной пойдет на своего родителя? — засомневался казанский пятидесятник Назарка Васильев, от раздумий сводя к переносью редкие светлые брови.

— Будто прежде на Москве не ходил брат на брата и сын на отца! — резонно заметил Марк Портомоин, опустив к полу взгляд продолговатых черных глаз. — Сказывал мне наш священник, что такого немало в старинных летописях прописано… Положили в землю тьму русских ратников, пока честь престола и царскую корону каждый к себе тянул! Эх…

— И что порешил голова Лаговчин? — нетерпеливо прервал Портомоина Михаил Пастухов, постукивая от нервного напряжения каблуками сапог. — Супротивничать будет Разину или оставит город?

— О том смолчал. Воевода дал наказ собрать стрельцов в кремль и запереть ворота, чтоб посадский люд не набежал. Однако приметил я, что стрельцы сотника Гурия Ломакина покинули город и сошли на посад.

Михаил Хомутов не удержался, сказал:

— Вот как! От своих посадских воевода город запирает? А тут еще и атаман Разин с десятком тысяч казаков идет! Как же он целым остаться мыслит? Хоть на небо вознесись, воевода!

— Вознесется непременно, вослед за князем Прозоровским, — буркнул Аникей Хомуцкий. — Ежели затеет бой со своими посадскими да и с казаками тоже. Сколь их там, за частоколом? Три, четыре сотни, не более… — И, посмотрев прямо в глаза Давыдову, спросил: — Ну а нам что делать? Вмешаемся в драку, и нас побьют как котят: не велика мы рать в подмогу обреченному городу.

Стрелецкий голова дернул усищами, криво повел губами, словно говорить для него теперь было страшнее смерти, как бы вслух поразмыслил сам с собой:

— Эва чего испугался! Побьют — не воз навьют, тако же налегке побежишь… ежели уцелеешь! Слепому по пряслу не бродить, всенепременно оземь шмякнешься. Аль мы слепцы с вами? — Стрелецкий голова умолк, словно бы во тьме потерял ориентир на далекий маленький огонек впереди. Кашлянул, прочищая горло, покосился на окно и тихо добавил: — На нас государева присяга, командиры. А по той присяге супротив воров и государевых изменщиков надобно идти на сражение…

Михаил Хомутов не сдержался, резко высказал то, что думал:

— Так на сражение надобно идти с разумом и с равной хотя бы силой! А не как стадо баранов под нож мясника. Сгибнем под стать пучку сухого хвороста, в костер брошенного. Огня не загасим, только силу ему придадим своей бесславной гибелью. И уже было ведь такое! Московские бояре кинули тысячу стрельцов Лопатина — сгибли! Князь Прозоровский кинул встречь войску Разина две-три тысячи стрельцов со Львовым — сгибли! Коль не умерли, то пропали для великого государя. Черноярцы перекинулись к Разину, астраханцы перекинулись! Так неужто наш комариный укус остановит донскую рать? Раздавят нас в полчаса и к Москве пойдут, ежели их тако будут останавливать!

— Верно сказал, Михаил! Немного смысла в наших разбитых головах будет, как лягут они в тутошних песках, — поддержал Хомутова сотник Пастухов.

Марк Портомоин был того же мнения:

— Отчего московские стрельцы замешкались? Отчего они не здесь, под Саратовом, а еще лучше бы и под Царицыном! Давно ведь, еще с апреля известно, что атаман Разин сызнова на Волгу вышел. Чего ждали?

— Думается мне, что Васька Лаговчин нас ответчиками хочет выставить перед великим государем, — негромко продолжил свои раздумья стрелецкий голова Давыдов. — Когда главный ответчик — князь и воевода Прозоровский! Ему бы не сидеть в Астрахани, а в апреле всей силой, с иноземными полками подняться к Царицыну и ежели не боем, то видом крепкого войска устрашить донских смутьянов. Он того не сделал, ему и ответ перед великим государем держать! — Стрелецкий голова как бы подытожил этот трудный разговор, помолчал, осмотрел всех, словно бы прощаясь, и сказал: — Никого не принуждаю к непосильному сражению, делайте, сотники, по разумению своему. Сам же останусь… сколь возможно будет, чтобы видеть происходящее и отпиской донести в приказ Казанского дворца… Ежели даст Бог сил унести опосля того ноги… А вы ступайте.

Молча раскланявшись со стрелецкими командирами, Давыдов отвернулся в угол, перекрестился на икону. Сотники со своими помощниками вышли из каюты, мимо молчаливых казанских стрельцов прошли с кормы на нос, по сходням сбежали на песок. И только тут, оглянувшись на обреченный, а может, и на счастливый, Бог весть, Саратов, Аникей Хомуцкий сказал, как всегда малословно:

— Пора и домой, други?!

— Ты прав, Аникей! Здесь нам торчать далее нет никакого резона, — согласился сотник Хомутов, от принятого решения враз стало на душе легче. И к Пастухову с тем же вопросом: — Домой, тезка? Аль думаешь повоевать?

— Плывем домой, покудова казаки под горячую руку не пустили нас плыть вниз, к Астрахани! Тамошним осетрам на корм. Мертвый пес зайца не нагонит, убитый стрелец своим домочадцам не кормилец. Нас ждет Самара, там и докумекаем обо всем.

Ну, так и объявим своим стрельцам! Дома и вправду думать будет легче, — решил сотник Хомутов и уверенным шагом направился к своим стругам…

Не прошло и получаса, как самарские струги подняли якоря, развернули паруса, весла разобрали, и над речной гладью, такой мирной, красивой, под крик чаек послышалась тягучая, громкая команда гребцам:

— Весла-а на воду! Навались! Раз-два-а, раз…