Глава 17. Старый мастер
Копенгаген, 2005 год
— Ну как, всё на месте?
Иракец, считавший стопки стодолларовых купюр на узкой кровати в датской гостинице, не ответил, даже не пошевелился. И я снова спросил:
— Всё на месте?
Баха Кадхум хмыкнул, но взгляда не поднял. Он продолжал перебирать пачки купюр в два с половиной сантиметра толщиной, которые я ему принес, аккуратно складывая их на мятой белой простыне. Двести сорок пять тысяч долларов. Взамен он пообещал принести мне украденного Рембрандта стоимостью тридцать пять миллионов. Предположительно картина была у его подельника — и он ждал внизу или возле гостиницы. Всегда есть вероятность, что гангстер подсунет подделку или, хуже того, ограбит меня. Я не сводил глаз с его рук.
Кадхум выглядел моложе своих двадцати семи, явно младше, чем я ожидал. Оливковая кожа, орлиный нос и копна растрепанных черных волос. Узкие джинсы, розовая рубашка поло, черные кожаные туфли с пряжками. На шее — золотая цепочка. Я сомневался, что он вооружен, но он показался мне любителем — отчаявшимся и, что еще хуже, непредсказуемым.
Кадхум считал, что я — американский гангстер или как минимум искусствовед, работающий на банду. Нас познакомил отец одного из его хороших друзей, став поручителем. Кадхум думал, что этому человеку можно доверять: ведь он несколько лет скрывал украденную картину Ренуара для их банды под Лос-Анджелесом. Но Кадхум не терял бдительности. Я не мог подготовиться так же, как в Мадриде, когда по моему настоянию на встречу с плохим парнем меня сопровождали три «телохранителя». В Копенгагене я работал один и без оружия.
Пропавшим шедевром был крошечный автопортрет Рембрандта размером десять на двадцать сантиметров, написанный им в 1630 году в возрасте двадцати четырех лет. Это одна из немногих картин художника на позолоченной меди, она как будто светилась изнутри. Но при этом она очень спокойная. Молодой Рембрандт одет в темный плащ и коричневый берет, а на его лице полуулыбка, такая же манящая и таинственная, как у Моны Лизы. Этот автопортрет когда-то был главным экспонатом коллекции в Шведском национальном музее в Стокгольме, но пять лет назад исчез во время одного из самых крупных и зрелищных ограблений в истории искусства.
Эта отлично организованная кража началась за три дня до Рождества 2000 года.
Примерно за полчаса до закрытия музея банда из шести, а может, восьми выходцев с Ближнего Востока рассредоточилась по Стокгольму. Было уже темно, зимнее скандинавское солнце село к трем часам. Температура опустилась ниже нуля, на дорогах и тротуарах стало скользко из-за снега и льда. Музей расположен в конце короткого полуострова, куда можно попасть только по трем главным улицам Стокгольма. Воры воспользовались этим, создав преграды, чтобы отрезать его от остальной части города. На первой из трех улиц член банды поджег припаркованный «Форд». Этот маневр привлек полицию, пожарную часть и десятки зевак. На второй улице бандиты подожгли «Мазду», и туда тоже направились пожарные машины. Чтобы перекрыть третью дорогу, воры уложили там полосы шипованной резины. На реке у музея двое членов банды тихо пришвартовали оранжевый пятиметровый катер, чтобы быстрее улизнуть.
За несколько минут до закрытия трое мужчин в толстовках с капюшонами — один с автоматом, остальные с пистолетами — ворвались в двойную стеклянную дверь галереи. Они приказали охранникам и посетителям лечь на пол.
— Спокойствие, — сказал человек с автоматом по-шведски. — Ни звука, и мы вам ничего не сделаем.
Пока один из вооруженных людей держал на мушке группу туристов, охранников и научных работников, остальные побежали по широкой мраморной лестнице на второй этаж. Воры повернули направо и, толчком распахнув двойные двери, прошли мимо скульптур и масляных холстов. Один направился прямиком к голландскому залу и автопортрету Рембрандта размером с открытку. Второй вошел во французский зал и выбрал двух Ренуаров 1878 года: «Разговор с садовником» и «Парижанку».
Все грабители вытащили из карманов кусачки, перерезали провода, на которых рамы крепились к стенам, и сложили картины в большие черные мешки. Эти три работы были одними из самых маленьких в музее, поэтому их оказалось несложно вынести. Вместе они стоили около сорока миллионов долларов. Грабители поспешили обратно в фойе, прихватили подельника и выбежали через входную дверь. На все про все ушло всего две с половиной минуты. Все трое, каждый со своим сокровищем, побежали по скользкой улице, повернули налево и поспешили к набережной, где сели в пришвартованный катер и скрылись. Полиция застряла в пробке, образовавшейся из-за поджогов, и прибыла на место только в 17:35, через полчаса после того, как воры покинули док.
Кража рембрандтовского автопортрета и Ренуаров нанесла удар не только миру искусства, но и шведской национальной гордости. Национальный музей, городская достопримечательность и образец флорентийской и венецианской архитектуры, открытый в 1866 году, хранил европейские сокровища уже четыре века. Многие из них были собраны просвещенным королем Густавом III.
Шведская полиция начала расследование с одной серьезной зацепки: во время ограбления какой-то лодочник увидел, как трое воров спрыгнули с дока в свой катер. Их спешка, особенно в такую гололедицу, привлекла его внимание. Свидетель потихоньку поплыл за катером грабителей и увидел, как тот помчался через реку Норрстрем и нырнул в канал примерно через полтора километра. Он нашел оранжевый катер у небольшого дока, волна еще не улеглась после бегства пассажиров.
Свидетель вызвал полицию, и на следующий день фотография катера появилась в газетах. Не прошло и суток, как позвонил некто, сообщив, что продал оранжевый катер за наличные несколько дней назад. Покупатель назвался вымышленным именем, но совершил ошибку: дал продавцу настоящий номер мобильного телефона. Полиция отследила звонки по нему и вышла на банду мелких жуликов из пригорода.
Благодаря прослушке и слежке шведские полицейские смогли найти большинство членов банды. Они быстро арестовали шведа, русского, болгарина и троих братьев-иракцев. Во время обыска полиция нашла полароидные снимки пропавших картин рядом со свежими газетами, как для шантажа. Самих картин не обнаружили. Шведский суд приговорил кого-то к нескольким годам тюремного заключения, но полотна как в воду канули.
Год спустя источники в преступном мире Швеции предупредили полицию, что кое-кто пытается продать одного из Ренуаров на черном рынке. Полиция организовала подставную сделку в шведской кофейне и вернула «Разговор с садовником». Я тогда был дома, в Филадельфии, и обрадовался, прочтя об аресте. Но за следующие четыре года никто в правоохранительных органах не слышал ни слова о втором Ренуаре или Рембрандте.
В марте 2005 года мне позвонил Крис Каларко, следователь ФБР по преступлениям в сфере искусства из Лос-Анджелеса.
— Не уверен пока, важно ли то, что у нас есть. Не факт, что вообще что-то есть. Просто хочу ввести в курс дела, — пояснил он. — Тут звонила пара ребят, говорят, они кое-что слышали.
— Та-а-ак?
— Они думают, что некто, возможно, пытается продать Ренуара.
— Что мы о нем знаем?
— Болгарин. Здесь нелегально, минимум с девяностых. Думаю, переехал из Швеции.
Швеция. «Черт побери», — пробормотал я про себя, а затем спросил Каларко:
— Он пытается продать «Парижанку»?
Каларко обещал проверить, и я рассказал ему об ограблении в Стокгольме в 2000 году. Он перезвонил неделю спустя и подтвердил: кто-то пытался продать «Парижанку». Продавец не только назвал картину, но, судя по всему, регулярно общался с сыном, живущим в Стокгольме. Этого человека звали Игорь Костов, и его подозревали в незаконном обороте наркотиков и хранении краденого. Ему стукнуло шестьдесят шесть лет, он был нелегальным иммигрантом из Восточной Европы, жил недалеко от Голливуда, работал в ломбарде и почти всегда носил ветровку с надписью Members Only, прикрывавшую его обвисший живот. Костов раньше занимался боксом, что красноречиво подтверждали его плоский нос и шрамы на лбу.
По телефону Костов говорил быстрыми, отрывистыми фразами, сдобренными сильным болгарским акцентом. Его хвастовство звучало забавно. Я попросил Каларко поблагодарить агентов на прослушке за терпение и сообразительность, ведь они смогли уловить намеки, внезапно превратившие их дело из рядового расследования о наркоторговле в международную операцию по спасению шедевра.
Это бесценно. Многие не понимают, что прослушивание телефонных разговоров — тяжелая работа. Оно может дать отличные зацепки и улики, но правда в том, что запись таких бесед — утомительная задача, совсем не такая гламурная, как показывают в фильмах или сериалах вроде «Прослушки» или «Клана Сопрано». На прослушивание уходят часы, недели, а часто и месяцы. Нужно терпеть, ждать звонков, изучать экран компьютера, делать пометки, искать связь между фрагментами разных разговоров, распознавать кодовые слова, выжидать, когда преступники проболтаются по глупости. В США, в отличие от большинства стран, эта работа отнимает очень много времени. Агенты не могут просто записывать все звонки, а потом изучать их в конце смены. Чтобы гарантировать гражданские свободы, агенты должны прослушивать все вызовы в режиме реального времени и записывать только те фрагменты, которые имеют отношение к делу. К счастью, работавшие по этому делу агенты Гэри Беннетт и Шон Стерл насторожились, когда Костов заговорил о Ренуаре.
Беннетт и Стерл сообщили, что Костов предложил продать картину за триста тысяч долларов и уже договорился о сделке. ФБР нужно было быстро принять решение: продолжать расследование по наркотикам или спасать картину. Это оказалось нетрудно.
Агенты тут же организовали наблюдение за домом Костова. Через несколько часов он вышел с квадратным пакетом размером с украденное полотно Ренуара и положил его в багажник. Когда он подошел к двери машины, агенты выскочили, остановили его и приказали лечь на землю. Они попросили показать пакет в багажнике. Костов согласился. Взволнованные агенты открыли багажник и вытащили пакет. Внутри оказалась грязная одежда для химчистки. Костов захохотал.
Агентам было не до смеха. Они забрали Костова в офис ФБР на допрос. Посадили его в комнату без окон и пристегнули один из наручников к кольцу на специальном столе. И принялись допрашивать с пристрастием — и про наркотики, и про краденое, и про картины.
Болгарин изображал саму невинность и играл крутого парня. Стерл и Беннетт не сдавались. Они спокойно объяснили, что у них есть много записей телефонных разговоров. Они сообщили Костову, что тому грозит десять лет тюрьмы. Он выйдет, когда ему исполнится семьдесят семь, — если доживет, конечно. Вогнав подозреваемого в пот, агенты применили стандартную тактику: предложили ему «выход», способ не попасть в тюрьму. Они пообещали: если он поможет ФБР найти картину, они попросят судью не применять к нему сурового наказания.
— Первый шаг за тобой, — заявили агенты Костову. — Скажи нам, где картина.
Костов таял медленно, как ледяная скульптура на калифорнийской жаре. Наконец он признался, что Ренуара ему из Швеции переправил сын для продажи на американском черном рынке. Костов направил агентов в ломбард, где они обнаружили «Парижанку», спрятанную у пыльной стены между полотенцами и полиэтиленовыми пакетами. На поверхности полотна была небольшая царапина, но в целом оно выглядело неплохо.
Мы были в восторге, но держали находку в секрете. Мы планировали использовать Костова, чтобы попытаться спасти еще и картину Рембрандта.
Мы попросили его позвонить сыну и сказать, что он нашел человека, готового купить Ренуара и Рембрандта сразу. Костов согласился, пообещав предать сына ради спасения своей шкуры.
Все лето я был в курсе его разговоров. Читая стенограммы его бесед с сыном, посредником в переговорах с ворами, я содрогался.
— Эти парни психи, — предупреждал сын из Стокгольма.
Отец в Лос-Анджелесе, похоже, не проникся его тревогой, даже казался бессердечным.
— Что они с тобой сделают, убьют, что ли? — саркастически заметил он. — Застрелят?
Сын, казалось, смирился.
— Не знаю. Мне уже все равно.
Костов проделал отличную работу, сбавив цену с одного миллиона двухсот тысяч до шестисот тысяч. Конечно, деньги мы бы забрали обратно, но надо было торговаться так, будто все взаправду. Мы договорились, что заплатим двести сорок пять тысяч долларов наличными заранее и покажем выписку со счета после продажи картин. Костов сказал, что в сентябре полетит в Стокгольм с американским арт-дилером и наличными.
Казалось, все складывается как нельзя лучше. Пока мы не связались со шведскими властями. Международные полицейские операции — дело нелегкое. Конечно, в каждой стране свои законы и процедуры, и их нужно соблюдать. Работая за границей, приходится напоминать себе, что ты в гостях в другом государстве. Можно договариваться дипломатически, но нельзя диктовать условия. Играй по правилам принимающей стороны.
Шведы были очень благодарны за новости о Ренуаре и хотели вернуть Рембрандта, но с сожалением сказали, что не могут дать Костову разрешение на въезд в страну. Он все еще был в розыске, хотя и за незначительные преступления, совершенные десятки лет назад. По шведским законам действие ордера на арест никак нельзя приостановить, даже временно.
Надо было искать другой путь.
* * *
Пока дипломаты искали решение, у меня было время освежить в памяти историю старого мастера.
Романтики верят, будто Рембрандт стал великим, поднявшись из нищеты. Хороший сюжет для романа, но сомневаюсь, что это правда. Именно сомневаюсь, ведь большая часть написанного о Рембрандте — фантазии. Он не вел дневник, не делал копии своих писем и не давал интервью. У художника, которого часто сравнивают с Моцартом или Шекспиром, не было биографа, жившего с ним в одно время. В ХХ веке историки написали о Рембрандте десятки толстых книг, причем истории его жизни сильно разнятся. Ученые не могут даже выяснить, сколько у него было братьев и сестер. В последние годы специалисты начали сомневаться: действительно ли он сам написал свои поздние картины? А может, его ученики? Вдруг он хотел нас одурачить? Мне нравится эта неопределенность. Она только сгущает завесу тайны вокруг Рембрандта. В те месяцы, когда я гонялся за его автопортретом, я с удовольствием узнавал все больше об этом человеке.
В 1630 году, когда Рембрандт Харменс ван Рейн написал этот автопортрет, ему было всего двадцать четыре года. И главное не то, что это автопортрет: за свою жизнь Рембрандт написал более шестидесяти изображений самого себя. Картина важна потому, что художник создал ее в знаковый период жизни. Не прошло и года после смерти отца, когда он решил покинуть родной город и уехать в Амстердам. Через четыре Рембрандт уже будет женат и знаменит.
Он жил в эпоху расцвета Голландии, в благополучной и мирной демократической стране, в период затишья между крупными войнами. Родился в городе Лейдене, к югу от Амстердама, примерно в дне ходьбы от побережья Северного моря. Его отец был трудолюбивым мельником в четвертом поколении и владел несколькими участками земли. Так что семья жила в достатке. Мать была набожной и родила девятерых детей (или десятерых, тут мнения специалистов расходятся). Пятеро (или трое) умерли в раннем возрасте. Рембрандт был одним из младших и проводил больше времени на занятиях, чем на мельнице отца. С семи до четырнадцати лет он учился в латинской школе в Лейдене, а затем поступил в Лейденский университет.
В университете Рембрандт продержался недолго. Знал, что там его не научат искусству живописи. Через год он бросил университет и на три года пошел в ученики к посредственному художнику-архитектору, в основном потому, что тот учил его рисовать чучела животных. Дальше он поучился у художника Питера Ластмана, более именитого наставника. Тот проработал с Рембрандтом около года; считается, что именно Ластман научил молодого художника писать эмоционально.
Голландский мастер начал писать профессионально в возрасте девятнадцати или двадцати лет. Тогда он делил студию в Лейдене с Яном Ливенсом, бывшим вундеркиндом, постарше и поопытнее. У Ливенса и Рембрандта были одни и те же модели, они подражали друг другу, — так и родилась дружба на всю жизнь. Позже Рембрандту стали приписывать некоторые из лучших произведений Ливенса.
К 1630 году, когда был написан тот самый украденный автопортрет, Рембрандт и Ливенс стали восходящими звездами. В том же году их мастерскую посетил поэт Константейн Гюйгенс, секретарь принца Оранского, правителя Голландии. Он восторженно писал о таланте молодого художника: «Это можно сравнить со всей красотой, созданной за века. Вот что я хотел бы сказать тем наивным существам, которые утверждают (и я уже упрекал их за это), будто все, что создается или выражается словами сегодня, уже создано или выражено. Я утверждаю, что ни Протоген, ни Апеллес, ни Парразий не воображали и не могли бы вообразить, случись им оказаться в нашем мире, что простой юноша, голландец, безбородый мельник, сможет так много вложить в одну человеческую фигуру и изобразить это на холсте».
Возможно, украденное полотно — самый важный автопортрет за последние годы жизни мастера в Лейдене. В 1630 году он экспериментировал с техникой, которая станет потом его фирменным знаком, — кьяроскуро, живопись в свете и в тени, игра приглушенных оттенков для придания формы трехмерным фигурам.
В этот период экспериментов Рембрандт писал себя в самых разных видах и настроениях. В 1629–1631 годах он запечатлел свое лицо в дюжине мгновений удивления, гнева, смеха, презрения. На одном из автопортретов он — представитель среднего класса, любознательный, уверенный в себе, в широкополой шляпе. На другом выглядит нищим, обездоленным, растерянным, даже обезумевшим. Почти на каждой картине главная роль отведена волосам и губам: дикая копна вьющихся кудрей или гладко причесанная шевелюра, убранная под берет; сомкнутые в задумчивости губы или полуоткрытые, с налетом озорства.
Зачем Рембрандт написал так много автопортретов?
Некоторые историки считают, что это была своего рода автобиография. Такого романтичного взгляда придерживается ученый Кеннет Кларк: «Следить за тем, как он исследует свое лицо, — почти как читать произведения великих русских писателей». Недавно другие историки пришли к более прозаическому выводу. Они считают, что все упиралось в деньги: он создал так много автопортретов потому, что был деловым человеком и дальновидно рекламировал себя. Автопортреты — в частности, выразительные изображения головы и плеч, или трони, — в XVII веке в Европе были в моде и ценились богатыми аристократами. Для Рембрандта ранние автопортреты служили двоякой цели: помогали оплачивать счета и продвигать свой «бренд».
Не знаю, какая теория мне нравится больше. Не сомневаюсь, что Рембрандт стал отличным продавцом в более зрелом возрасте. Но мысль о том, что он был таким уже в двадцать четыре года, когда писал похищенный автопортрет, вызывает у меня скепсис. Думаю, эта картина — просто честное воспроизведение важного момента в истории искусства. Обстановка спокойная, волосы аккуратно уложены, рот закрыт, губы сомкнуты. Рембрандт выглядит задумчивым, зрелым, как парень, готовый отправиться из дома в большой город, чтобы разбогатеть.
В итоге на помощь пришли датчане. Полиция Дании согласилась, чтобы постановочная встреча для покупки Рембрандта была организована в Копенгагене, куда легко добраться из Стокгольма поездом. В глазах наших иракских подозреваемых смена обстановки укрепляла уверенность в искренности Костова. Когда он объяснил — честно, — что находится в розыске в Швеции и не может получить визу, они отнеслись к этому с пониманием.
В середине сентября я вылетел в Копенгаген и встретился с Костовым, тремя агентами из Лос-Анджелеса, представителями американского посольства и местной полицией. К нам присоединился и Эрик Айвс, глава отдела по борьбе с преступностью в Вашингтоне.
На следующее утро я вылетел в Стокгольм. Главный инспектор шведской национальной полиции Магнус Олафссон встретил меня в аэропорту. По дороге в свой офис он предупредил меня насчет двух иракских подозреваемых, братьев по имени Баха и Дия Кадхум. Они были умны и безжалостны, явно склонны к агрессии. Шведы прослушивали их мобильные телефоны и сообщили, что братья спорят, стоит ли доверять мне.
— Они очень осторожны, — сказал Олафссон. — Не думаю, что вам удастся их одурачить.
В своем кабинете главный инспектор вручил мне цветные фотографии обеих сторон картины Рембрандта. Оборотную я изучал дольше. Увеличенные фото лицевой стороны я уже рассмотрел. Она была похожа на открытку, и на изготовление приличной подделки ушло бы немного времени. Оборотная сторона картин часто дает больше информации. Сзади рама из красного дерева была исцарапана, большую часть закрывали три музейные наклейки, включая инструкцию по подвешиванию на шведском языке. Портрет крепился к раме шестью зажимами, ввинченными в дерево. Два были загнуты под неестественными углами.
Я вернулся в Копенгаген на следующий день, и мы начали свою игру. Мы дали Костову новый, непрослеживаемый и предоплаченный сотовый телефон, чтобы тот звонил сыну. В минуты до этого первого звонка внутри страны я ощущал мандраж. Средства потрачены, все уже прилетели в другую страну, дали обещания местному полицейскому руководству и поставили на карту репутацию ФБР, надеясь, что плохие парни еще не сорвались с крючка. Первые два звонка остались без ответа. Мне это напомнило Мадрид.
Что, если мы позвоним, а иракцы нас кинут? Или Костов использовал нас в расчете на бесплатную поездку для встречи с сыном, прежде чем отправиться в тюрьму? Что, если у подозреваемых вообще нет картины?
К счастью, на третий раз Костов дозвонился и выяснил, что продавцы все еще хотят заключить сделку. Сын, Александр (Саша) Линдгрен, согласился отправиться на следующий день в пятичасовое путешествие на поезде в Копенгаген и встретиться с отцом, мной и моими деньгами.
Утром шведская наружка проследила за Линдгреном от его загородного дома до железнодорожного вокзала, а затем до границы, где передала эстафету датским полицейским. Мы встретились в вестибюле Scandic Hotel Copenhagen — современного бизнес-отеля примерно в полукилометре от знаменитого парка Тиволи.
Сын привез с собой сюрприз — трехлетнюю дочь Анну. Он закатил ее в прихожую в коляске с зонтиком, и Костов опустился на колени, знакомясь с внучкой. Линдгрен решил, что его веселая маленькая белокурая дочурка обеспечит им идеальное прикрытие.
Я тоже был рад видеть Анну: это означало, что ее отец и дедушка вряд ли попытаются ограбить меня, когда увидят деньги.
Дав им несколько минут, я прервал сцену воссоединения семьи и взял командование на себя.
— Саша, ты и твоя дочь пойдете наверх со мной. Я отведу вас в свой номер, а сам пойду за деньгами. Вы сможете их пересчитать и убедиться, что все в порядке. — Борис перевел, и мы вчетвером втиснулись в лифт.
В этот раз я снял не апартаменты, как обычно, а крошечную комнатенку, треть которой занимала двуспальная кровать. Оставив троицу на несколько минут, прогулялся на один лестничный пролет выше, в командный центр, где за ними можно было наблюдать по зернистому черно-белому изображению с камеры. Я взял сумку с деньгами и прихватил несколько конфет для Анны.
Вернувшись в комнату, я передал сумку Линдгрену, а конфеты — ребенку. Он пересчитал деньги меньше чем за минуту, а затем вернул их мне.
— Что дальше? — спросил он.
— Очень просто, — сказал я. — Вы возвращаетесь в Стокгольм и привозите Рембрандта. И, — добавил я, — я буду иметь дело только с одним человеком. Номер слишком маленький.
Через несколько мгновений после того, как Линдгрен вывез дочь из номера, отряд спецназа вытащил меня и отвез в безопасное место. Это было разумно: нормальная предосторожность во избежание подставы. Не исключено, что, увидев деньги, Линдгрен мог прийти с оружием и отобрать их.
Поздно вечером шведские полицейские сообщили по телефону, что Линдгрен вернулся в квартиру Кадхумов в Стокгольме. По их словам, свет горел до поздней ночи.
На следующее утро шведы позвонили и сказали, что Линдгрен и братья Кадхум уже в пути. Дия, младший из них, нес большой продуктовый пакет с большим квадратным предметом внутри.
Я снова попросил, чтобы все сохраняли спокойствие и не спугнули преступников. Это было особенно тяжело для шведской полиции. Их агенты следили за теми, кто, по их предположению, вез украденное народное достояние, и вынуждены были наблюдать, как эти парни убегают с ним из страны.
Когда поезд пересек границу с Данией (это означало, что в течение часа они прибудут в гостиницу), я занялся последними приготовлениями. Наскоро поговорил с Донной — напоминая себе без слов, что не стоит слишком увлекаться. Может, Рембрандт и бесценен, но моей жизни он не стоил.
Я привел в порядок мысли и повторил про себя, как должны развиваться события: Костов встречает одного из братьев в фойе, приводит его с картиной ко мне в номер. Мы встречаемся, я ухожу за деньгами, возвращаюсь и даю ему пересчитать их. Кадхум показывает мне картину, приносит ее без Костова. Я подтверждаю ее подлинность, и затем врываются датские спецназовцы.
Я подумал о последней детали — команде спецназа. Сходил в соседний номер поговорить с командиром и повторил код: «Мы договорились». Почти уже задним числом я решил проверить дубликат электронной карты-ключа, которую командир собирался использовать для входа в мою комнату. Я сунул ключ в дверь, но он не сработал. Я пробовал раз за разом. Невероятно. Раздраженный, я побежал в фойе за новыми ключами. Пока бегал, изрядно вспотел. Вот так всегда. Секретный агент знает, что может рассчитывать только на себя, даже если есть вспомогательный персонал и подкрепление. Я оставил новый ключ командиру спецназа. Тот жевал бутерброд.
В 18:17 мне позвонил из датского центра управления операцией коллега из ФБР и сообщил о прибытии братьев в фойе. По его словам, Костов и Баха Кадхум, с пустыми руками, направились вверх по лестнице. Дия Кадхум стоит в фойе, в руках пакет.
«Черт, — подумал я. — Мы только начали, а их план уже меняется».
Услышав тихий стук в дверь, я сказал агенту ФБР:
— Слушай, дружище, давай попозже поговорим.
Я повесил трубку, подошел к двери и впустил Костова и Баху Кадхума в номер. Кадхум не тратил время на любезности.
— Деньги принесли?
— Здесь денег нет, — сказал я. — Пока. Они в другом номере. Мне надо сходить за ними.
Кадхум наклонил голову в замешательстве. Я изображал терпеливого, но опытного гангстера.
— Если я потеряю деньги, — сказал я, указывая пальцем на свою голову и нажимая на воображаемый курок, — пиф-паф, меня убьют.
Кадхум улыбнулся. Я ответил тем же.
Я поднял руки ладонями вверх. Иракец понял. Я притворялся таким же преступником, и мне нужно было его успокоить: убедиться, что он не вооружен и не полицейский под прикрытием с жучком под одеждой.
Я проделал традиционные манипуляции: погладил Кадхума по ребрам, даже слегка приподнял его рубашку, делая вид, будто ищу жучок. Но полного досмотра делать не стал, надеясь внушить ему чуть больше доверия.
— Я тебя не боюсь, — соврал я.
Он улыбнулся, и я сказал:
— Просто сядь, и я принесу деньги.
Выйдя в коридор, я выдохнул. Затем поднялся на один лестничный пролет в безопасную комнату, где ждали агенты ФБР Айвс и Каларко. Айвс вручил мне черную сумку с четвертью миллиона долларов наличными.
Зернистая картинка с камеры видеонаблюдения показала нам Кадхума, сидевшего на кровати. Он теребил мобильный телефон, проверяя СМС. Костов пытался болтать с ним по-арабски, но Кадхум, казалось, раздражен и растерян. Он уткнулся в телефон и отвечал старику односложно.
Я вернулся и плюхнул на кровать черный кожаный чемодан. Кадхум быстро нырнул туда. Я показал на варьете на экране телевизора.
— Мне нравится, — сказал я и засмеялся. Кадхум глядел на деньги, а на меня не обращал внимания.
Тогда я понял, что он в наших руках. Кадхум выглядел так же, как большинство преступников, когда они думают, что их план сработает. Он уже не отступит. Он слишком близко. Он держит в руках двести сорок пять тысяч долларов.
Кадхум положил одну пачку на кровать и вытащил другую. Он пролистал купюры, чтобы убедиться, что это не кукла. Потом положил эту пачку на кровать и схватил следующую.
Я спросил:
— Всё на месте?
Он хмыкнул и продолжил считать. Костов молча стоял у двери.
Когда Кадхум закончил, я спросил:
— Вы принесли сумку?
— Нет.
Я засмеялся и предложил свою. Я расстегнул боковой карман, достал крошечные инструменты для анализа картин и положил их на стол. Это тоже была часть шоу.
Кадхум отвел глаза от денег.
— Можно посмотреть?
Я доставал инструменты один за другим.
— Это черный свет… Это я использую для измерения… Это микроскоп. Видишь лампочку? Это фонарик, я пользуюсь им, когда нужно смотреть на что-то темное.
Кадхум быстро потерял интерес и умолк. Его мобильный телефон защебетал; он прочел сообщение и нахмурился. Он изучал мое лицо. Похоже, что-то шло не так.
Он глубоко задумался, но в этот момент мне этого не хотелось. Я только желал, чтобы он завершил сделку. Что он задумал? Из-за чего задержка? У него точно есть картина? Или это вымогательство, грабеж? Я попробовал сдвинуть дело с места.
— Может, сходишь за картиной?
— Ладно.
Пришло новое сообщение, он казался раздраженным и растерянным. Пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией, я предложил:
— Я положу деньги обратно, потом мы пойдем вниз, заберем картину и принесем ее сюда. Если все будет хорошо, я принесу деньги, и вы сможете забрать сумку.
Но у Кадхума был свой план. Он хотел показать мне картину внизу, а затем вернуться в номер за деньгами. Мне это не понравилось. Я хотел, чтобы все происходило в номере, где его снимут на видео, где никто не пострадает, где я могу контролировать обстановку, а вооруженная датская полиция готова ворваться в любой момент.
Я сказал:
— Я подожду тебя здесь, хорошо?
— Как хочешь, — ответил Кадхум.
В 18:29 он ушел вместе с Костовым. Я сосчитал до тридцати про себя, затем схватил сумку с деньгами и бросился в коридор. Я ворвался на лестничную клетку, пролетел один этаж и протянул сумку Каларко.
Вернувшись в номер, я стал ждать. Через несколько минут я связался с Беннеттом, агентом ФБР в командном центре датской полиции. Он поддерживал связь с офицерами, следившими за человеком в фойе, который держал сумку с картиной. Мы ожидали, что он передаст сумку Кадхуму.
Он сообщил плохую новость.
— Объекты только что выбежали из гостиницы. Направляются к железнодорожному вокзалу. Ждите.
Черт. Я в тревоге начал расхаживать по комнате. Куда они собрались? Они узнали, что это постановка? Если да, то откуда? Может, я как-то проговорился? Или Костов? Я рухнул на кровать. Придут ли сейчас датчане? Попытаются ли они захватить пакет, привезенный одним из Кадхумов из Стокгольма?
В этот момент загорелся экран моего датского мобильника. Звонил Беннетт.
— Держитесь. Объекты зашли в другую гостиницу и вышли с другим пакетом. Они возвращаются.
Вторая гостиница, второй пакет. «Умно», — подумал я. Первый оказался муляжом для проверки шведской полиции во время путешествия на поезде. Они отправили картину раньше с четвертым человеком.
В 18:49 я услышал два стука в дверь.
Это был Кадхум — и с ним Костов. Я сильно разозлился, увидев его, но постарался не подать виду. Мой непредсказуемый сообщник нарушил четкие инструкции: исчезнуть, когда появится картина. Он знал, что в критический момент передачи мне не нужны лишние люди в таком тесном помещении, но все равно пришел.
Я был нехарактерно груб:
— Ты нам здесь не нужен. Пойди постой в фойе. — Но он не ушел.
Кадхум протянул мне продуктовый пакет и предложил снова его обыскать. Я знал, что за ним следили все время, пока он отсутствовал.
— Это меня не волнует. — Я смотрел на сумку с подозрением. Если это грабеж, там могла быть мина-ловушка.
Я посмотрел на пакет.
— Не хочешь сам ее вытащить?
— Нет, — сказал он. — Не хочу к ней прикасаться.
Я встал на колени на кровати и вытащил из пакета сверток. Он был размером с украденного Рембрандта, плотно завернут в черную бархатную ткань и перевязан шнурком. Распаковать его оказалось непросто. Я рассмеялся, будто в этом нет ничего особенного, но ничего забавного тут не было. Я прижимал колени к кровати, чтобы стало легче, но чертова штуковина не поддавалась.
— Я не знаю, как его развязать.
Костов подошел, пытаясь помочь. Он встал между мной и скрытой камерой, загораживая агентам обзор.
— Сядь, — прошептал я Костову. — Ты меня нервируешь.
— Я тебя не нервирую, — громко сказал Костов. — Не переживай.
Кадхуму стало любопытно.
— Вы давно знакомы?
Костов ответил, снова пытаясь помочь:
— Мы знакомы еще по Лос-Анджелесу.
Я подумывал разрезать веревку.
— Нет, я не очень хорошо его знаю. Я арт-дилер.
Костов кивнул.
— Он арт-дилер в Лос-Анджелесе. — Этот человек не умел держать язык за зубами. Он мог все испортить. Он нарушал основное правило: нельзя плодить ненужную ложь, которую невозможно доказать. Я знал Лос-Анджелес недостаточно хорошо, чтобы это подтвердить. Это было так же глупо, как и моя оплошность, когда я представился контрабандистам юристом.
Я скрыл раздражение за смехом.
— И в Нью-Йорке, и в Филадельфии. Везде. — Я попытался переключить разговор на главную проблему — веревку. — Не могу развязать.
Костов наклонился ближе, загораживая меня. Я впился ногтями в узлы и вонзил в них зубы. Наконец веревка поддалась. Я развернул бархатную ткань и достал раму. Проверил обратную сторону. Все шесть задних зажимов были на месте, два слегка перекошены, как на музейных фотографиях.
Я поднял глаза.
— Рама подлинная. Вы вынимали ее из рамы, а?
Кадхум недоверчиво посмотрел на меня.
— Мы бы не посмели. Это же Рембрандт.
Я сохранял невозмутимый вид.
— Ты любитель искусства?
— Нет, я просто хочу денег.
Я встал и взял свои инструменты, готовясь изучать картину.
— Мне нужна темная комната. Я не могу осматривать ее на свету.
Костов что-то пробормотал. Я не разобрал его слов, но все равно подыграл.
— Может быть, — сказал я. — Но лак немного густоват.
Костов по-прежнему плохо соображал:
— Да, лак, он очень свежий. Можешь убедиться сам.
Я осторожно поднял картину и отнес ее в ванную, жестом пригласив Кадхума идти за мной. Я вынул из кармана крошечный ультрафиолетовый фонарик и выключил свет в ванной. Прищурившись, я двигал луч по картине, примерно в двух-трех сантиметрах от поверхности. Неповрежденное оригинальное полотно дает равномерное тусклое свечение по всей поверхности. Если картина ретуширована, то краска флуоресцирует неравномерно. Тест простой, но поможет выявить самый распространенный вид мошенничества: небрежные попытки продавцов подделать подпись или дату. Все шло нормально. Если это и не подлинник, то великолепная подделка.
Пока Кадхум заглядывал через мое плечо, я положил фонарик у раковины и достал тридцатикратную лупу и ювелирную десятикратную. У каждой картины есть свои «отпечатки пальцев» — трещинки, которые образуются с годами, когда лак высыхает, создавая четкий произвольный узор. По увеличенным копиям музейных фотографий я изучил правый угол автопортрета, прямо над ухом Рембрандта, и запомнил рисунок. На этой картине он соответствовал оригиналу, но я не остановился, а притворился, что продолжаю изучать ее, в ожидании, что иракцу станет скучно и он уйдет. Я бы предпочел оказаться один в ванной, когда ворвется полиция. Во время перестрелки это самое безопасное место. Дверь можно запереть. Ванны, как правило, сделаны из стали или другого твердого композитного материала, способного задерживать пули.
Несколько секунд спустя телефон Кадхума зазвенел, и он вышел в спальню, чтобы прочесть сообщение.
Я дал сигнал спецназу:
— Все в порядке, — громко сказал я. — Это подлинник. Мы договорились.
Я услышал шаги в коридоре и высунулся из ванной, чтобы проверить, не заперта ли дверь.
Щелкнул ключ-карта, ручка повернулась, а затем… дверь заклинило.
Черт.
Кадхум обернулся. Наши взгляды встретились.
Мы побежали к двери и снова услышали щелчок ключа. На этот раз дверь распахнули силой. Шесть огромных датчан в пуленепробиваемых жилетах пронеслись мимо меня, схватили Кадхума и Костова и повалили на кровать.
Я выскочил, прижимая Рембрандта к груди, пронесся по коридору к лестнице, где нашел Каларко и Айвса.
* * *
На следующий день мы встретились с послом США и начальником полиции Копенгагена, чтобы выслушать благодарности. Мы позировали с деньгами и Рембрандтом. Я стоял поодаль, стараясь, чтобы мое лицо не попадало в кадр.
В тот день я пошел прогуляться в парк Тиволи с агентом ФБР из Калифорнии. Мы сели за столик в кафе и закурили кубинские сигары. Он заказал по кружке пива, и я выпил немного — впервые за пятнадцать лет.
Дело о Рембрандте попало на первые полосы СМИ всего мира, подняв реноме отдела по борьбе с преступностью в сфере искусства на новые высоты как в ФБР, так и в глазах простых людей. Через несколько недель наша крошечная команда уже с трудом справлялась с таким вниманием.
По пути домой я думал обо всем, чего достиг за неполные десять лет. Много раз я действовал под прикрытием, раскрывал преступления на трех континентах и вернул предметов искусства и антиквариата на сумму более двухсот миллионов долларов. На этом этапе моей карьеры я чувствовал, что готов преодолеть почти любое препятствие в каком угодно деле, хоть за границей, хоть на родине.
Всего через девять месяцев я приступил к самому сложному делу в моей карьере: под прикрытием попытался раскрыть самое дерзкое преступление в сфере искусства в истории Америки — кражу на пятьсот миллионов долларов из музея Изабеллы Стюарт Гарднер.
Эта история началась с парижского аукциона в 1892 году.
