Книга: Солнечный круг
Назад: Солнечный круг
Дальше: Баскетбол

Последний Дон-Кихот

Действие первое
* * *
…Осталась неделя.
В черных стрелках, ползущих по старинному циферблату, было что-то неуловимо тараканье. Минуты падали с цоканьем, как медяки в копилку, каждая минута отдаляла от мужа – пока не в пространстве, пока только во времени.
Алонсо спал. Она лежала, закусив край подушки, и молча проклинала его.
Если бы ты любил меня, говорила она, ты не бросал бы меня одну. Но ты любишь Дульсинею, а я – заготовка для ее светлого образа. Я болванка; я не человек даже, я – сырье, из которого скоро сделают Дульсинею. Ты будешь любить ее, вымышленную, на расстоянии; я останусь здесь почти без надежды снова тебя увидеть. А потом мне пришлют телеграмму – забирайте, мол, труп вашего рыцаря… Заберите его из канавы, где он умер… такую телеграмму прислали твоей матери, да, твой отец умер в канаве… Кто я для тебя, Алонсо?! Только чужую женщину можно вот так бросать – ради фантома. Ты не можешь простить моей бездетности? Ты не можешь мне простить, что ты последний Дон-Кихот?!
– Никогда не говори мне таких вещей, – сказал он вдруг холодно и внятно. – Даже когда думаешь, что я сплю.
Она молчала, крепче закусив зубами край своей подушки.
– Альдонса, – сказал он мягче. – Я вернусь.
* * *
Санчо оглядывался, разинув рот; впервые в жизни он переступил порог столь впечатляющего, столь странного строения. Старый дом Кихано походил на оставленный обитателями муравейник: ходы-переходы, полости и проемы, чуть не узлом завязанные винтовые ступеньки – и широкие лестницы с массивными перилами, гобелены на стенах, портреты в темных золоченых рамах…
Гнездо семейства Дон-Кихотов.
Санчо оглядывался, разинув рот, а служанка, хорошенькая девчонка с ямочками на щеках, неприкрыто любовалась его замешательством.
Здесь был какой-то особенно плотный воздух. Здесь пахло временем; чудовищами громоздились книжные шкафы, тяжелыми складками нависали портьеры, на большом гобелене выткан был портрет Рыцаря Печального Образа, каким его представлял себе и Санчо: узколицый, крайне удрученный господин…
– Любезный Санчо, вы мешочек бы поставили… Какое такое золото у вас в мешочке, или боитесь, что сопрут?
– А-а-а, – он небрежно тряхнул своей немаленькой «торбой», – харчишки здесь, любезная Фелиса. Овощи, сальцо, всяко разно… Перчик, приправки… Ты не хватай, оно тяжелое, арроба веса наберется.
Деревянная лестница уходила в полутьму. Тусклый свет из подернутого бархатом окна падал на развешанное на стене оружие, на темные латы, на пыльные лопасти вентилятора – чужака и пришельца среди прочих вещей; светлыми пятнами маячили лица на парадных портретах.
– Вот они все, сеньоры Кихано, – буднично сообщила Фелиса. – Все Дон-Кихоты, смотрите-ка…
Портретов было много, они обретались на стенах и в простенках, на перилах, на потолке; Санчо вертел головой так, что у него заболела шея. Все благородные идальго были закованы в латы, у каждого на кончике подбородка топорщилась бороденка, каждый смотрел на Санчо с выражением благородной печали – на этом сходство и заканчивалось; среди сеньоров Кихано были толстые и поджарые, круглолицые и с лицом, как иголка, брюнеты и шатены и даже, кажется, один рыжий.
– Фелиса, а рынок тут у вас хороший? Со своего хозяйства живете или как? Кто на кухне заправляет?
– Я, – Фелиса выпятила и без того крутую, немалую грудь. Санчо едва удержался, чтобы тут же не цапнуть служанкино достояние руками; Фелиса вся была как вертлявое красное яблоко на не оборвавшемся еще черенке, самое привлекательное яблоко на ветке, созревшее, но не надкушенное, не знавшее червоточин и ударов града и потому самоуверенное. Санчо тайком вздохнул: эх, задержаться бы здесь подольше, не спешить бы на большую дорогу, где грязь под сапогами и жесткое седло под седалищем, где холод, ветер, опасности, где кушанья жестки, а служанки костлявы…
– Ты? – спросил он, недоверчиво разглядывая Фелисины перси. – Ты за кухарку?
Фелиса насупилась:
– А что?
– Ну так я тебя научу настоящую олью варить, – пообещал Санчо. – А то знаю вас, девчонок, такого настряпаете, хоть на собаку вылей…
– Я сама кого хочешь научу! – обиделась Фелиса.
Санчо примирительно засмеялся:
– Ну, чего надулась… как полтора несчастья. – Он подошел поближе, скосил глаза, пытаясь заглянуть за вырез Фелисиного платья; Фелиса хихикнула. Отскочила. Стрельнула глазками.
– А у вас тут весело, в Ламанче, – после паузы признал Санчо. – Ну, расскажешь мне про сеньоров Кихано?
Девчонка улыбалась:
– Про сеньоров? А что про сеньоров? Вот сеньор Мигель Кихано висит, все о почестях мечтал… За ним, господа, вы видите Алонсо Кихано-второго, по-простому его прозвали Дон-Кихот повторяльщик. Там, – Фелиса ткнула пальцем куда-то под потолок, и Санчо, задрав голову, разглядел укрепленный под сводами портрет, – там висит Селестин Кихано… он, правда, не сам справедливость устанавливал, а собрал голоту и целой толпой попер на герцога. Потом его, правда, помиловали. Вот Алонсо Кихано-третий, этот дальше трактира не ушел. Целую неделю совершал подвиги в трактире, а потом в полубеспамятном состоянии был препровожден домой… Его называют еще Дон-Кихот благоразумный. Дальше, господа экскурсанты, вы можете видеть портрет Алонсо Кихано-четвертого, которого называют Дон-Кихот фанатик; знаменит тем, что в гневе пристукнул собачку какой-то дамы и был сгноен в судах чуть не до смер…
Фелиса осеклась.
На лестнице, секунду назад пустой, теперь высилась неподвижная фигура.
– Ах… – выдохнул от неожиданности Санчо.
– Добрый день, милейший Санчо, – сказала женщина. – Я вижу, Фелиса расстаралась на маленькую экскурсию для вас. Между тем у коновязи вот уже полчаса ревет какой-то осел… Не тревожьтесь, любезный Санчо. Я позабочусь о вас, а Фелиса сию секунду позаботится об осле.
– В мире так много ослов, и все они требуют нашей заботы, – пробормотала, уходя, Фелиса.
* * *
Стоя на широкой лестнице, Альдонса разглядывала человека, явившегося в ее дом, вернее, его круглую макушку, потому что небезызвестный Санчо Панса как раз согнулся в низком поклоне.
– Рада приветствовать, добрейший Санчо…
Таковы правила игры. Она видит его впервые в жизни, но зовет по традиции «добрейшим».
Пришелец выпрямился. Лицо его было розовым от прилива крови – слишком низко и долго кланялся; глаза Альдонсы встретились со светлыми, внимательными, непроницаемыми глазами гостя.
– С нижайшим поклоном, сеньора Кихано…
Она поморщилась:
– Позволяю вам звать меня Альдонсой, любезный друг. Вы устали? Вы прямо с дороги – к нам?
Голубые глаза пришельца оставались спокойными:
– Почти, госпожа Альдонса. С дороги я, признаться, заехал в местную цирюльню – побриться, помыться… А то с дороги, знаете, будто гуси за пазухой ночевали…
Она отвела глаза. Неприлично так таращиться на Санчо Пансу; терпи, терпи, Альдонса, время еще не пришло… Ключ подошел к замку, а раздастся ли щелчок – скоро узнаем…
– Итак, добрейший Санчо, этот дом готов принять вас на те несколько дней, что остались до двадцать восьмого июля, столь значительного для семейства Кихано дня. Именно в этот день Рыцарь Печального Образа совершил свой первый выезд; в этот день и вы с сеньором Алонсо по традиции должны пуститься в путь… Управившись с ослом, Фелиса покажет вам вашу комнату. Вы, наверное, голодны?
– Я неприхотлив, сеньора, – смущаясь, заверил гость. – Не тот голод, когда пузо не кушает, а тот голод, когда ухо байку не слушает… Простите… – Санчо замялся, – в нашем роду… в роду Панса много басен рассказывают о семействе Кихано.
– И в цирюльне вам тоже кое-чего наболтали, – доброжелательно ввернула Альдонса.
Санчо обезоруживающе улыбнулся:
– Не без того, сеньора, не без того… В болтунах, сеньора Кихано, недостачи нет, собака лает – ветер носит, от брехни, говорят, и кишки переплутались… Сеньора, а это вот и есть Рыцарь Печального Образа?
Вслед за Санчо Альдонса глянула на гобелен.
– Я таким его и представлял, – сообщил Санчо не без самодовольства.
– Таким и представляли?
Альдонса потянула за шелковый шнур, с виду точно такой же, как для задергивания портьер. Со скрипом завертелись несмазанные блоки; гобелен, изображающий Рыцаря Печального Образа, разошелся ровно посередине и разъехался в стороны, а на его месте обнаружился портрет, на котором Дон-Кихот смеялся.
Старый человек хохочет во все горло. Веселые морщинки, обнажившиеся зубы, мелкие, но крепкие, без единого черного пятна. Лукавые глаза. Встопорщенная бороденка.
Санчо мелкими, робкими шажками приблизился к портрету. Оглянулся на Альдонсу:
– Сеньора… ЭТО Рыцарь Печального Образа?
– Этот портрет написан человеком, хорошо знавшим Алонсо Кихано-первого, – сказала Альдонса. – Говорят, что Рыцарь Печального Образа вовсе не был так засушен, как это принято считать. Говорят, он любил жизнь. Говорят… говорили, что на этом портрете он более похож на себя, чем на всех прочих изображениях.
Санчо снова перевел взгляд на портрет, поклонился Дон-Кихоту – почтительно, до пола.
Альдонса выждала минутку – потом снова дернула за шнур, и портрет скрылся под гобеленом.
– А… почему вы его прячете, сеньора Альдонса?
– Потому что… – Альдонса секунду раздумывала, как объяснить ему и стоит ли объяснять. – Потому что, любезный Санчо, сокровенное должно быть сокрыто, а праздник, лишенный обрамления будней, теряет свою привлекательность. Рыцарь Печального Образа – головоломка, которую мы разгадываем каждый день…
Она хотела еще что-то сказать, но в этот самый момент со двора донеслись голоса и хлопнула входная дверь.
– Сеньор Алонсо приехал? – быстро спросил Санчо.
С веселым топотом вбежала служанка:
– Сеньора Альдонса, почтальон! Новые письма!
Разномастные, разновеликие конверты с цветными печатями. Целый ворох, штук десять; Альдонса сложила их, не вскрывая, на конторку.
– Вот, господин Санчо, чем ближе двадцать восьмое июля, тем чаще нам пишут… Господа хотят познакомиться с Дульсинеей Тобосской, дамы зовут в гости Дон-Кихота… Иногда попадаются письма врагов, которые читать смешно и грустно… Вот видите, неподписанный конверт, конверт без обратного адреса? Хотите узнать, что внутри? Наверняка это тот самый аноним…
Хрустнула под пальцами неприятная черная печать.
– «Алонсо, ты смешон. Ты паяц, ты ярмарочный скоморох. Если ты все-таки решишься отправиться в свой фарс-вояж…» Слово-то какое. – Альдонса кинула письмо на груду прочих писем. – Вот, господин Санчо, так и живем… Кстати, тот портрет, под которым вы сейчас стоите, изображает Диего Кихано, который приходится отцом моему Алонсо… нашему Алонсо, – добавила она не без горечи. – Именно с этим идальго путешествовал в свое время ваш достойный батюшка…
Санчо улыбнулся, будто извиняясь:
– Нет, то был мой дядюшка Андрес Панса. Он, сеньора Альдонса, вернулся из путешествия весьма раздосадованный и сказал своим сыновьям, что… Короче говоря, сеньора Альдонса, ехать с сеньором Дон-Кихотом выпало мне, потому что меня зовут Санчо. Отец мой меня так назвал… все мечтал, покойник, чтобы я стал губернатором на острове…
Санчо улыбнулся и развел руками, как бы извиняясь за глупость отца. Как бы говоря: ну что поделаешь, мы с вами понимаем правила этой игры, чего уж там говорить, Кихано все равно не смогут заплатить за услуги по-настоящему…
– Вы достойный потомок своего знаменитого предка, – сказала Альдонса искренне, потому что весть о непрямом родстве Санчо и предыдущего оруженосца-Пансы оказалась для нее приятной неожиданностью. – Вам очень подходит имя Санчо. Тот, самый первый Санчо, что сопровождал Рыцаря Печального Образа, был по-настоящему верен… И был хоть простодушен и неграмотен, зато благороден сердцем, остроумен… Фелиса, не надо стоять за портьерой. Чего тебе?
Девчонка слегка покраснела, но только слегка. Пройдет немного времени, и, пойманная на горячем, она будет хранить невозмутимость. «Как только уйдет Алонсо, я уволю ее», – подумала Альдонса и похолодела от будничности этой мысли: как только уйдет Алонсо…
– Я хотела спросить, – сквозь краску смущения сообщила Фелиса, – когда накрывать на стол?
– Как только вернется сеньор Алонсо… Ступай.
На этот раз она, кажется, действительно ушла. Ну почему любая служанка, стоит ей освоиться в доме, сразу начинает шпионить за господами?!
– Сеньора Альдонса, – осторожно начал Санчо, – простите деревенщину, я хотел бы спросить…
– Спрашивайте, – сказала она как можно равнодушнее.
– Гм… Сеньор Алонсо читал рыцарские романы?
Она сухо усмехнулась:
– Всего несколько штук, в юности… Упреждая ваш вопрос, сообщу, что сеньор Алонсо не верит ни в великанов, ни в злых волшебников и совершенно равнодушен к похождениям Амадиса Галльского.
– Сеньор Алонсо… – Голубые глаза мигнули. – Сеньор Алонсо действительно хочет нести в мир… счастье?
Слово «счастье» прозвучало в его устах как-то стыдливо и испуганно. Как будто маленький мальчик пробует на вкус медицинское название полового органа.
– А что такое? – спросила она, внутренне подбираясь, но сохраняя прежний небрежно-любезный вид. – Что вы имеете против счастья для всего человечества, а?
Он улыбнулся, пытаясь понять, издевается она или просто шутит.
– Ничего… Как по мне – пускай, счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный… Но сеньор Алонсо действительно верит в эту вашу легенду?
– В эту нашу легенду, – мягко поправила Альдонса. – А вы, Санчо, вы в нее не верите?
Оруженосец замялся:
– Да как сказать…
– Скажите, Санчо, – Альдонса пошла напролом, – а вы вообще-то хотите ехать с сеньором Кихано в это… такое своеобразное… путешествие?
Санчо открыл рот – и закрыл его снова. Альдонса ждала; от ответа Пансы так много зависело, а она почему-то была уверена, что ответит он честно…
…Грохот в сердцах захлопнутой двери. Шаги; Альдонса услышала ЕГО голос раньше, чем на пороге комнаты обнаружилась высоченная фигура:
– Альдонса! Он опять ее бьет. Опять бьет Панчиту. А ее собственная мать не пускает меня в дом! Семейные, мол, дела, сами, мол, решат… Сор из избы… Ладно. Когда я надену латы, пусть она только попробует вякнуть про семейные дела! Эта скотина, ее отчим, он…
– Алонсо, – тихо сказал Альдонса, и только тогда он заметил гостя.
* * *
– Друг мой Санчо…
Сегодня он произносил эти слова впервые в жизни. То есть нет – он повторял их часто, раздумывая о будущем, лежа ночью без сна; но теперь слова, обращенные к живому человеку, наконец-то наполнились смыслом.
Оруженосец опустился на колено:
– Пошли Бог вашей милости счастья в рыцарских делах и удачи в сражениях…
– Друг мой Санчо! – Алонсо поспешил поднять его. – Вы… вы готовы принять пост губернатора на подходящем для этого острове?
Так говорил отец. «Прежде всего ввернем о губернаторстве и посмотрим, как он ответит».
Санчо рассмеялся. Без сарказма, без желчи – радостно, отдавая должное веселой шутке.
У Алонсо немного отлегло от сердца.
Тот, что отправлялся с отцом, был тучен и корыстолюбив; когда ему напомнили о губернаторстве, только кисло поморщился. Он постоянно требовал денег – какой-то платы, каких-то «суточных»; Алонсо не оставляла мысль о том, что именно из-за его предательства отец и погиб. Умер на обочине пустой дороги, всеми брошенный, захлебнулся в грязной луже, избитый, не в силах подняться… Люди, которым он хотел помочь, бросили его валяться в грязи, а тот Панса ограничился телеграммой домой…
Усилием воли Алонсо отогнал черное воспоминание.
– А мы тут как раз говорили о счастье для всего человечества, – улыбнулась Альдонса.
Оруженосец крякнул:
– Да уж… О счастье хорошо поговорить перед ужином, пищеварению вроде бы способствует…
– Вы голодны, – спохватилась Альдонса. – Пойду распорядиться насчет ужина…
Алонсо мягко поймал ее за локоть:
– Надень, пожалуйста, тот кулон… мой любимый. Пусть будет праздник!
– Цепочка порвалась, – грустно улыбнулась Альдонса. – Я снесла ее чинить к ювелиру.
* * *
Алонсо пребывал в прекрасном расположении духа. Добрая примета – оруженосец прибыл вовремя, и звать его Санчо, как и того, первого.
Разумеется, не избежать визитов досужих соседей. Разумеется, они все припрутся сюда под разными предлогами, и первым явится, конечно, Карраско…
Фелиса подавала на стол. Наливая вино в бокал Алонсо, она наклонялась так низко, что касалась грудью его руки; Алонсо не было неприятно, наоборот – он улыбался. «Наверное, это потому, что я добрый сегодня, – думалось ему. – У меня хватит приязни на всех, в том числе на глупенькую Фелису…»
Он украдкой поглядывал на Альдонсу, но та, казалось, с увлечением слушала Санчо и не обращала внимания на почти неприкрытые вольности, нахально творимые под самым ее носом. Правда, и Фелиса умела выбрать момент – пополняла бокал Алонсо только тогда, когда Альдонса отворачивалась.
– Господин мой, – начал Санчо со смущенной улыбкой. – Вы позволите, я уже буду вас так называть? С тех пор как семейство Панса переехало под Барселону… об истории странствующих рыцарей приходилось судить со слов тех Панса, что возвращались из похода. Признаться… мой дядюшка Андрес, который сопровождал в походе вашего батюшку… он понарассказывал всякой ерунды, но ведь его у нас на хуторе каждая собака знает как, простите, брехуна. Мой отец не таков, иначе не назвал бы меня Санчо. Но вы все-таки скажите, сеньор Алонсо, что, ваш батюшка преуспел в походе? Защитил кого-нибудь? Спас?
Алонсо посмотрел Санчо в глаза; кажется, он был искренен. Он был простодушен, как и положено, и спрашивал без тайного умысла, без подковырки.
– Мой отец Диего Кихано, – сказал Алонсо медленно, – был образцом рыцарской доблести и подлинного милосердия… К сожалению, пространствовал он недолго. Мой отец вступился за работников, над которыми издевался хозяин… а хозяин пообещал работникам денег, если они изобьют отца. И они избили его, и он умер…
Алонсо замолчал. Посмотрел на Альдонсу; та сидела прямая, невозмутимая, и он проклял себя – зачем понадобилось говорить об этом как раз перед выездом? После всех этих ночных сцен? И кто знает, что она скажет сегодня ночью… Или о чем промолчит, закусив зубами край подушки…
– Правда, говорят, лысая, а кривда чубатая, – кашлянул Санчо. – Бог им судья… Только вот я смотрю… такая куча, простите на слове, благородных господ здесь на портретах… Может, вы расскажете мне, оруженосцу, какую-нибудь… историю с хорошим концом? Кто вдову защитил, кто за обездоленного заступился… да?
Молчание.
Альдонса невозмутимо пила воду. Маленькими аккуратными глоточками.
– Друг мой Санчо, вот история рода Кихано, – Алонсо обвел рукой портреты. – Все эти господа были наследниками Дон-Кихота, и каждый из них, достигнув зрелых лет, надевал доспех и отправлялся в странствия. О каждом из них слагались легенды…
Алонсо сделал паузу. Как бы для значительности, а на самом деле затем, чтобы из множества деяний своих славных предков выбрать самую что ни на есть убедительную «историю с хорошим концом»…
– Вот, друг мой Санчо, слева от лестницы вы видите портрет Алонсо Кихано-четвертого. Этот человек был требователен к себе и к другим; некоторые называли его фанатиком. Но неправда, что он призывал сжигать на кострах всех, кто не разделял его убеждения; это домыслы, каких много вокруг семейства Кихано… Алонсо-четвертый знаменит тем, что спас ребенка от чудовищной бешеной собаки!
Санчо странно улыбнулся – и почему-то взглянул на Фелису.
Задребезжал дверной колокольчик.
* * *
Альдонса пила, хоть ее уже мутило от этой воды; Диего Кихано, несчастливый отец Алонсо, смотрел на нее с портрета.
Так надо, молча говорил дон Диего. (Альдонса отлично помнила его – они с Алонсо уже были мужем и женой, когда однажды, двадцать восьмого июля, Диего Кихано ушел в свое странствие.) Так надо, терпи. Будь достойной подставкой для статуи прекрасной Дульсинеи…
– Сеньор Карраско, – сообщила Фелиса.
Альдонса нахмурилась. Сказаться больной? Уйти к себе?
Это была бы слабость, в Альдонсином роду не водилось слабачек. А как ее свекровь, мать Алонсо, шла за гробом своего замученного мужа? Прямая, как гвадаррамское веретено, с невозмутимым, будто высеченным из мрамора лицом…
И той же ночью умерла от сердечного приступа.
– Добрый день, милейший Алонсо. – Юнец Карраско уже стоял в дверях. – Добрый день, дорогая Альдонса… О-о-о, так это и есть наш оруженосец?
– Это не вполне ваш оруженосец, – отозвался Алонсо с недоброй улыбкой. – Это наш оруженосец, любезный Самсон… Присаживайтесь. Фелиса, еще один прибор… Санчо, это Самсон Карраско, друг семьи.
* * *
Карраско переминался с ноги на ногу:
– Нет-нет, Алонсо, я не хотел бы… у вас домашний, в некотором роде семейный ужин… Я всего на минутку. Алонсо, можно вас на пару слов?
– Я слушаю. – Алонсо пожал плечами: – Здесь все свои.
– Алонсо, – гость замялся, – вы жаловались на бессонницу, так я добыл для вас великолепное снотворное! Куда лучше обыкновенной цикорной воды!
И торжественно замолчал, очевидно, дожидаясь похвалы.
– Он прекрасно спит, – холодно сообщила Альдонса. – Можете мне поверить, он спит, как ребенок.
Карраско не смутился:
– Очень хорошо, дорогая Альдонса, это просто прекрасно… Но волнения, но магнитные бури, изменение атмосферного давления – это все очень влияет на людей, подобных нашему Алонсо. Я сам в такие дни плохо сплю, что уж говорить о…
Он запнулся. Вздохнул, обернулся к Пансе:
– Санчо, любезный Санчо! С вами мне надо тоже переговорить… Потом, конечно. Потом. Вы ведь будете сопровождать нашего идальго в походе, а странствия рыцаря – это не прогулка за грибами, здесь может быть много непредвиденных случаев, ситуаций, травм, как физических, так и моральных… А я чувствую ответственность за здоровье Алонсо. За его душевное здоровье.
Алонсо весело подмигнул:
– Самсон, за последнюю неделю ты похудел и плохо выглядишь. Нельзя, чтобы доктор, переживая за пациента, сам угодил на больничную койку…
– Я успокоюсь только тогда, когда ваш поход благополучно завершится, – отрезал Карраско, взгромождаясь за стол прямо напротив Санчо. Чуть поспешно кивнул Фелисе, предлагая наполнить его бокал. Выпил, промокнул салфеткой губы. – Санчо… На вас ложится большая ответственность. Я научу вас некоторым тестам.
– Отправлялся бы ты с нами, – предложил Алонсо, отхлебывая от своего бокала.
– Я рад, что ты еще способен шутить, Алонсо… – кисло улыбнулся Карраско. – Санчо, запомните: вы с вашим хозяином должны видеть одно и то же. Если вы увидите мельницы – Дон-Кихот смело может с ними сражаться. Но если вы будете видеть мельницы, а сеньор Кихано – великанов, тогда срочно надо возвращаться назад, это я вам как доктор говорю…
Санчо перевел наивный взгляд с гостя на хозяина и обратно, вздохнул, развел руками:
– Сеньор Алонсо, не понимаю, чего от меня хочет этот господин…
Карраско нахмурился.
– Видите ли, Санчо, – Алонсо примиряюще улыбнулся. – Семейство Карраско – друзья семьи Кихано… Эта дружба длится вот уже несколько столетий.
Альдонса хмыкнула.
– Я психиатр, – сварливо сообщил Карраско. – То есть я начинающий психиатр, но мой отец, тоже Самсон Карраско, он был светилом психиатрии. Он наблюдал еще дедушку нашего Алонсо, и уж конечно, он наблюдал его отца… У меня есть архивы двухсотлетней давности! Для психиатрии очень важны наследственные связи, и, зная историю семьи Кихано, я могу многое предсказать… – Тут он сжал губы и скорбно покачал головой: – Наследственность… Вы понимаете? У семьи Кихано такая наследственность, что…
И Карраско сложил брови домиком, а Санчо обернулся к портретам на стене – теперь он разглядывал их с подозрением, будто желая отыскать искорку сумасшествия в печальных глазах предков Алонсо.
– Санчо, не принимайте все это слишком близко к сердцу, – вкрадчиво сказала Альдонса. – Так называемая психиатрия больше здоровых сделала больными, чем больных – здоровыми. На самом деле слухи о так называемом безумии Рыцаря Печального Образа сильно преувеличены.
– Так ли преувеличены, дорогая Альдонса? – не сдавался Карраско. – Еще в детстве отец заставлял меня на память заучивать отрывки из медицинских статей, в частности такое вот определение: «Безумие Дон-Кихота носит характер паранойяльного бреда. При этом бред носит систематизированный характер. Бредовыми являются не идеальные нравственные устремления Дон-Кихота, а форма и способы их исполнения. Можно думать, что у благородного рыцаря наступило возрастное снижение психики, проявляющееся в сентиментальности, неадекватном восприятии рыцарских романов, неспособности реально оценивать свои физические возможности».
– Это безграмотно, – поморщился Алонсо. – Самсон, я не знаю, как насчет медицины, но в грамматическом отношении этот отрывок ниже всякой критики. Безумие носит характер, бред тоже носит характер… Кто кого носит?
– Уж лучше чирей на заду, чем лекарь в доме, – невозмутимо добавил Санчо. – Потому как чирей лопнет, а лекарь, пока не уморит, не отступится…
Карраско глянул на него с плохо скрываемым презрением:
– Ладно, сеньор Санчо, «лекарям», как вы изволили выразиться, можно не доверять… Но источник, которому принято верить… Надеюсь, понятно, о какой книге я говорю? Так вот в этой книге написано буквально следующее: «…мозги его высохли, и он совсем рехнулся». Рехнулся! А сегодня, в свете достижений современной науки, можно смело утверждать, что у несчастного прародителя Дон-Кихотов имела место вялотекущая паранойяльная шизофрения, осложненная атеросклерозом!
Некоторое время над столом стояла тишина. Санчо готов был ввернуть присказку – но в последний момент осекся. Не решился.
– Возможно, Рыцарь Печального Образа был действительно оригинален в поступках, – мягко сказала Альдонса. – Но те совершенно здравомыслящие люди, которые издевались над ним, лицедействовали перед ним и играли с ним в «Дон-Кихота», – неизмеримо хуже.
Это она напрасно, подумал Алонсо. Самсона можно терпеть, иногда его общество занимательно, но намекать ему на роль его предков в истории донкихотства…
– Сеньора Альдонса! – шипящим шепотом начал Карраско. – Вот уже не в первый раз я слышу… – он махнул рукой гобелену, будто призывая его в свидетели, – все эти сказки о том, что мой предок Карраско, в честь которого меня назвали Самсоном… что этот достойный человек будто бы погубил Рыцаря Печального Образа – все это ложь! – Карраско обернулся к Санчо, и указующий перст едва не уперся оруженосцу в грудь. – Он спас его! Он его спасал, немощного старца, спасал, возвращая домой… Да, он в какой-то степени лицедействовал, представившись Рыцарем Белой Луны, но Дон-Кихота он одолел в честном поединке! И что бы ни говорили некоторые…
– Не волнуйтесь так, – улыбнулась Альдонса. – В конце концов, разве вы можете нести ответственность за деяния своих предков?
Санчо удрученно покачал головой:
– Прошу прощения, господа… Пусть лекаришки глупый народ – но ведь и в семействе Панса слыхали, будто бы Рыцарь Печального Образа, отправляясь в свой первый поход, вот как раз двадцать восьмого июля… что он был тоже, как бы…
И Санчо покрутил пальцем у виска, стараясь при этом, чтобы жест вышел как можно более деликатным.
– Людям свойственно называть безумным все, что выходит за рамки их понимания, – сухо отозвалась Альдонса. – Когда человек отправляется в далекое трудное странствие, чтобы заступаться за обиженных, на которых, кроме него, всем плевать… конечно, такого человека легче вообразить больным.
Лицо Карраско приобрело нездоровый пурпурный оттенок. Заливая обиду, психиатр приложился к бокалу – благо Фелиса была начеку и вовремя успела наполнить его.
– Но ведь наш сеньор Алонсо, – медленно сказал Санчо, – ведь он тоже отправляется в далекое и трудное… и опасное… и что там говорить, чреватое колотушками путешествие… отправляется ради всеобщего счастья. Посмотрите на него – ведь он в здравом уме?
И все посмотрели на Алонсо, а он поднял свой бокал и осушил его.
– Здравый ум, – сказал он глухо, – здравый смысл, душевное здоровье… велит нам пройти мимо матери, которая, опоив маковым настоем грудного ребенка, тащит его собирать милостыню…
– Да, но… – осторожно начал Санчо. – Но… сможет ли благородный идальго заменить младенцу мать? Пусть даже такую скверную? И куда он денет мальца – в приют? Или сам станет его воспитывать? И сколько таких мальцов ему придется в конце концов подобрать?
Карраско молча сопел, наливаясь вином; Алонсо понял, что дал втянуть себя в спор. Что ему трудно сдержать себя, что он не сможет остановиться.
– Маленькая Панчита, наша соседка, которую каждый день бьет ее скотина-отчим… тоже любит свою мать! А мать заступается за мужа, выгораживает этого… эту сволочь! А Панчита ее любит! А мы терпим и проходим каждый день мимо этого дома…
– Алонсо, – тихо сказала Альдонса.
Алонсо опустил плечи:
– Нет, все в порядке… Санчо, друг мой Санчо, ну конечно же, я не сумасшедший. Был бы я сумасшедшим – ни за что не пошел бы никуда, да и Самсон, – Алонсо чуть усмехнулся, – никуда не пустил бы меня… Вы думаете, я не понимаю, как буду выглядеть со стороны? Копье, латы, фамильный шлем? Я понимаю, Санчо. Те, за кого я вступлюсь, не скажут мне ни единого доброго слова. Даже те, которым я на самом деле смогу помочь. Никто. Они будут плевать мне вслед. Они будут кидать в меня камнями и комьями грязи. Если я упаду – они будут топтаться по мне, если попытаюсь усовестить их – они будут ржать и хлопать в ладоши. Издевательства, унижения, кровь и грязь – вот что ждет меня в дороге, а вовсе не слава. А я в здравом уме. И я почему-то иду? Почему, а?
– Почему? – тихо спросил Санчо. – Вы, наверное, верите, мой господин, в эту старую легенду? Что с каждым шагом Росинанта… приближается новый Золотой Век, и когда-нибудь новый Дон-Кихот сумеет защитить, ну, всех на свете несправедливо обиженных. Что одно его имя будет вселять, ну, ужас в сердца негодяев… И наступит время, когда не будет униженных нищих старух, и брошенных детей, и этих, ну, падчериц, которых избивает отчим…
– Золотой Век никогда не настанет, – жестко сказал Алонсо. – Вернее… нет. Не так. Не знаю, настанет ли Золотой Век. Знаю, что должен идти… Что на дороге должен быть Дон-Кихот. Что он должен любить Дульсинею…
Он набрал в грудь воздуха. Наверное, он сказал бы что-то очень важное – но речь его оборвал Карраско, уже пьяненький, но все еще переживающий обиду:
– Да, кстати, насчет наследственности! Мы тут все спорим, был ли Рыцарь Печального Образа сумасшедшим в медицинском смысле этого слова… Допустим, это действительно спорный вопрос. Но вот наследственность Дон-Кихота… Для того чтобы оказаться в зоне риска, сеньору Алонсо достаточно иметь в предках одного только сеньора Кристобаля Кихано!
Карраско встал и, покачиваясь, направился к портрету за портьерой. Дернул в сторону тяжелый бархат, открывая взглядам бледное, одутловатое лицо со стеклянными глазами; еще один портрет, еще один Дон-Кихот, но только стыдливо задернутый шторкой от посторонних глаз.
– Это, милейший Санчо, – с нажимом произнес Карраско, – прямой потомок Рыцаря Печального Образа, один из предков нашего Алонсо, который в свое время тоже вступил на стезю донкихотства… Это сеньор Кристобаль Кихано! Диагноз на диагнозе, принудительное лечение не представилось возможным провести, в конце концов безумец погиб от аркебузной пули… И этот человек – предок нашего Алонсо! А вы смеетесь надо мной, когда я предлагаю сеньору Кихано еженедельные психиатрические тесты…
– Фелиса, ты оглохла, кто-то пришел, – излишне резко сказала Альдонса.
Карраско замолчал. Возможно, понял, что, протрезвев, пожалеет о сказанном.
– Сеньор Авельянеда! – объявила Фелиса.
– Добрый вечер, любезные сеньоры, – радостно забормотал сосед еще заранее, в коридоре. – Ой… Кто это у вас? Неужели прибыл тот самый Санчо Панса? Здравствуйте, здравствуйте, любезный Санчо!
Как трогательно он разыгрывает удивление. Слыхом, мол, не слыхивали о появлении Санчо, а зашли просто так, по-соседски…
– Алонсо, мой друг, я зашел по-соседски… За стол? Нет, нет, неловко…
– Санчо, это наш сосед, сеньор Фернандо Авельянеда, благородный идальго… Сеньор Авельянеда, сделайте милость, присаживайтесь. Фелиса, еще один прибор…
– Прошу, прошу вас, без титулов!.. Я зашел на одну минутку. Скоро двадцать восьмое июля, я понимаю, что у вас и без меня дел невпроворот… Я вот принес то, что мы с женой у вас брали читать: «Срок для Амадиса», «Ловушка для Амадиса», «Амадис в беспределе»… Потрясающие книги! Потрясающие! Невозможно оторваться, какое напряжение, какой размах действия, какой герой… А вот «Амадис против Фрестона» мы еще не читали, можно взять? А для жены – «Рыцарь моей страсти». Она очень просила… Я на минутку, я сейчас уйду!
И, приговаривая таким образом, Авельянеда оказался там же, где перед тем Карраско, – за столом.
– Мне неловко, право же… И меня ждет жена…
– «Амадисом против Фрестона» у меня сынишка зачитывался, – подал голос Санчо. – Все семейство на Амадисе помешалось: «Капкан для Амадиса», «Меч Амадиса», «Амадис на зоне»… Однако, милостивый сеньор, я по простоте своей думал, что это для простых людей книжки. Что благородные господа ими брезгуют… – Санчо смотрел на Авельянеду столь же спокойно и бесхитростно, как перед тем смотрел на него, Алонсо, интересуясь добрыми деяниями Дон-Кихотов.
Авельянеда рассмеялся:
– Любезный Санчо, вы касаетесь давнего спора… Я говорю и утверждаю, что рыцарские романы, если их понимать правильно, не могут принести вреда, а наоборот, приносят пользу. Рыцарские романы, друг мой, вечны. Им подвластны как простолюдины, так и идальго, так и сам король… Верите ли – однажды, вернувшись домой, я застал все свое семейство в слезах – они плакали, потому что Амадис умер! И как же благородны и искренни были эти слезы… Рыцарские романы развлекают и взывают к добрым чувствам. Они не обманывают людей, уставших от повседневных забот и работы: добро в них непременно побеждает зло. В них описывается, как должна быть устроена жизнь, а не как она устроена на самом деле – в этом их неоспоримое достоинство!.. Разумеется, если не верить в них безоговорочно, как в конце концов поверил, – Авельянеда со вздохом взглянул на гобелен, – наш Рыцарь Печального Образа…
– А собственно, коли Рыцарь Печального Образа взялся подражать Амадису, – беспечно заметил Санчо, – почему до сих пор мне не попадались книжицы «Дон-Кихот против великанов», «Возвращение Дон-Кихота», «Клетка для Дон-Кихота», «Страсть Дульсинеи» и так далее?
Авельянеда запнулся. Крякнул:
– Любезный Санчо… Это были бы слишком печальные книжки. Жизнь слишком грустна сама по себе, чтобы читать романы с плохим концом… Читая книжки про Амадиса, мы радуемся его подвигам, а стало быть, получаем заряд положительных эмоций. – Сосед назидательно поднял палец. – Кроме того… ведь, если говорить откровенно, сам «Дон-Кихот» написан из рук вон плохо. Такое впечатление, что автор его ни разу не перечитывал… Оруженосец Санчо появляется в пятой главе, а пословицами начинает сыпать в девятой! А как меняются персонажи по ходу романа? В начале и в конце – это же абсолютно разные люди! Это авторский, извините меня, непрофессионализм, неумение раскрыть характер героя… И эти скучные вставные новеллы! Нет, романы про Амадиса пишут профессионалы, они думают о читателе, и читатель платит им доверием и любовью…
– Книжки про Амадиса забываются на второй день, – сухо возразил Алонсо. – А Дон-Кихота помнит всякий, кто хоть раз слышал о нем.
Авельянеда прищурился:
– А зачем тогда, сеньор Алонсо, вы собираете вашу замечательную библиотеку? Только ли это дань традиции, основанной вашим известным предком? Или все-таки сами нет-нет, да и почитываете? А? Не смущайтесь, сеньора Альдонса, все мы грешим слабостью к рыцарским романам, и только сноб стыдится признаться в этом… Кстати, насчет Дон-Кихота, как он «живет в памяти народной». Знаете, что мне сказали мои племянники, десяти и одиннадцати лет, когда я однажды спросил их, кто такой Рыцарь Печального Образа? Они сказали – «такой сумасшедший смешной старик, который носил на голове бритвенный тазик»!
В наступившем молчании Альдонса вдруг рассмеялась:
– Браво, сеньор Авельянеда. Устами, как говорится, младенца… Только скажите мне, куда девать те письма, что пачками приходят к нам в дом накануне двадцать восьмого июля? Люди всей Испании восхищаются семейством Кихано и просят нового Дон-Кихота освятить своим пребыванием их кров…
– Но ведь приходят и другие письма, – улыбнулся Авельянеда.
– Откуда вы знаете? – искренне удивилась Альдонса.
Авельянеда закашлялся:
– Это естественно… Где слава – там и хула… Особенно когда слава сомнительного свойства. Поколения моих предков, носивших фамилию Авельянеда, жертвовали на приюты, на больницы, на дома призрения… Подавали бедным… Вообразите, скольким людям помогло мое семейство за века своей истории! Скольким людям оно реально, по-настоящему помогло! Бескорыстно – не ради славы, не ради писем от восторженных поклонников…
Авельянеда встал. Демонстративно вытер губы.
– Благодарю за прием… Значит, «Амадиса против Фрестона» можно у вас попросить?
– Фелиса, найди для сеньора Авельянеды «Амадиса против Фрестона», – с милой улыбкой распорядилась Альдонса.
Авельянеда вышел, раскланиваясь и сопя.
* * *
Цикады за окном.
Гладкий деревянный стол, с которого Фелиса уже собрала посуду; влажная столешница, запах мокрого дерева, и годовые кольца лежат причудливым узором, и можно проследить каждый год, прожитый деревом перед тем, как его превратили в стол…
Пусто. Гости разошлись, и Санчо тоже ушел к себе в комнату.
Цикады.
– …Как их всех раздражает Дон-Кихот… когда он не хочет по своей воле занимать место шута. Как раздражает… Альдонса, ты меня слышишь?
– Слышу, – после долгой паузы.
Алонсо потянул за потайной шнур, и гобелен с изображением печального старика уступил место портрету смеющегося Дон-Кихота.
– Ты знаешь, Альдонса, что я хотел сказать… Почему вот он, Рыцарь Печального Образа, почему он превзошел славой всех своих потомков? Которые согласно традиции тоже пускались в путь?
– Потому что он был первый.
– И это тоже… Но все-таки, Альдонса… вот посмотри на него. И посмотри на них, – Алонсо обвел рукой комнату, указывая на портреты предков. – Тщеславный Мигель Кихано, подражатель Алонсо Кихано-второй… Селестин, Кристобаль, Алонсо-третий… Диего… А Рыцарь Печального Образа был одновременно фанатиком, средоточием благородства, дураком, мудрецом, сумасшедшим, философом, честолюбцем… Альдонса, как я ему завидую.
– Ты тоже хочешь быть всем на свете… в одном флаконе? – спросила она нарочито цинично.
– Нет… Я завидую ему, потому что он, отправляясь в дорогу, верил.
– В великанов?
– В благородство, Альдонса. И в свое высокое предназначение. Он шел на подвиги, а я… иду на унижение.
Стало тихо. Беззвучно смеялся с портрета Рыцарь Печального Образа.
– Альдонса?
– Что ты хочешь, чтобы я сказала тебе?
– Альдонса… Я себя чувствую ужасно старым. Выжившим из времени. Раньше людям хотелось счастья. Теперь им хочется удовольствий, комфорта… приятности. Во времена Дон-Кихота, – Алонсо кивнул на портрет, – над рыцарством уже смеялись. Но сейчас… сейчас стократ хуже, Альдонса. Я отправляюсь в дорогу. Нет, я выхожу на манеж… в маске клоуна. Черт, черт… Ты ведь знаешь, я не боюсь смерти. Я боюсь унижения. Которое обязательно будет. Потому что это путь Дон-Кихота, иначе нельзя… Извини, что я тебе все это говорю. Но с кем-то же я должен поговорить перед отходом?
Альдонса молчала.
– Не молчи… Скажи что-нибудь.
– Что?
– Что хочешь.
Альдонса через силу улыбнулась:
– Как ты думаешь, если бы Рыцарь Печального Образа знал, на что идет и каким будет его путь на самом деле, – он оседлал бы Росинанта?
– Это ненужный вопрос, – сказал после паузы Алонсо.
Альдонса кивнула:
– Ты хочешь, чтобы я уговаривала тебя? Уговаривала ехать? После всего, что пережито, после того, как погиб твой отец?
Он покачал головой:
– Я хочу, чтобы ты меня… Уходя, я должен знать, что ты меня понимаешь.
Она подошла. Положила руки ему на плечи.
Но опять не сказала ничего.
* * *
Дом продолжал удивлять его, и Санчо нравилось удивляться. В одну и ту же комнату можно было идти долго, через переходы и коридоры, мимо ряда окон-бойниц, спускаясь и поднимаясь винтовыми лестницами, – и можно было попасть в одно мгновение, просто отодвинув неприметную портьеру. Дом, служивший жилищем многим поколениям Дон-Кихотов, не мог не перенять некоторой странности, сумасшедшинки; каждый новый хозяин что-то пристраивал и перестраивал, проламывал стены и замуровывал двери. Дом носил на себе следы этого хаотичного строительства – и вместе с тем на нем лежала печать бедности, ветхости, надвигающегося запустения.
Санчо изучал характер дома, понимая, что досконально понять его устройство не успеет; однако ему казалось, что если он поймет тайну жилища Кихано, то ему будет легче понять и самого сеньора Алонсо.
И дом сыграл с ним веселую шутку. Случайно свернув в незнакомый коридор, Санчо оказался в нише, отделенной от гостиной только пыльным бархатом; в гостиной стояла полутьма, и было так тихо, что Санчо вздрогнул, когда, выглянув из-за портьеры, увидел в кресле сеньора Алонсо неподвижную фигуру хозяина.
Алонсо не услышал и не заметил Санчо – не только потому, что тот старался передвигаться бесшумно, но главным образом из-за своей задумчивости. Несколько секунд Санчо размышлял, окликнуть хозяина или убраться подобру-поздорову, и уже открыл рот, чтобы попросить прощения за беспокойство, когда в коридоре послышались легкие шаги, и Санчо едва успел нырнуть за портьеру, как в дверях появилась Фелиса с огромной щеткой и ведром в руках.
Санчо сидел в душной, пахнущей нафталином темноте и почему-то не спешил уходить. В портьере нашлась сперва одна дырочка, маленькая, с бедным обзором, а потом и вторая – широченная прореха, неприличная даже, видно, моль в этом доме не теряла времени даром… Через эту прореху Санчо видел, что Алонсо никак не отреагировал на появление служанки. Как сидел, так и сидит, не отрывая взгляда.
– Простите, что потревожила, сеньор…
Никакой реакции.
– Я приберу здесь, сеньор?
– Что? Прибери…
Звякнула, падая, дужка ведра, застаралась-заскребла по полу жесткая щетка, засопела девушка. Юбка мешала ей – и вот, бесстыдно задрав подол, она заткнула его за пояс, скинула туфли, по мокрому полу ступают две сильные маленькие ноги, обнаженные почти до бедра…
Санчо затаил дыхание. Мокрый пол был как зеркало, девчонка специально топталась по мокрому… Или она невинна до идиотизма, но вряд ли, насколько Санчо успел узнать Фелису – вряд ли…
Алонсо вышел из своих раздумий. Оторвал глаза от портретов, глянул на служанку, жаль только, Санчо из своего тайника не мог разглядеть, КАК ИМЕННО глянул…
– Сеньор Алонсо, – Фелиса приблизилась к самому креслу. – Тут под кресло пробка закатилась от вина, позвольте, я достану…
– Что?
– Пробка от вина, – упрямо повторила Фелиса. – Я достану. Пробка. От вина.
– Пробка?
– От вина! – Теперь Фелиса невесть чему обрадовалась. – Вы сидите, сидите… Я так достану…
И, наклонившись, служанка полезла под кресло, и тонкая ткань юбчонки опасно натянулась на ее пышном задке.
На то и было рассчитано.
– Нашла? – глухо спросил Алонсо, и Санчо опять не мог понять, с каким выражением он смотрит на круглые Фелисины ягодицы.
– Вот. – Фелиса вынырнула наконец из-под кресла, и в руках у нее была действительно, кажется, пробка. – Вот… Пробка. От вина.
– От вина, – механически повторил Алонсо.
– Сеньор, – Фелиса продолжала стоять перед ним на коленях, – а хотите, я ее съем?
Алонсо молчал, и девчонка, морщась, попыталась откусить от пробки кусочек. Откусила! Жует!
– Перестань, – в голосе Алонсо обозначился испуг. – Брось немедленно! Ты что!
– Сеньор, – сказала Фелиса тихо, – вам правда будет жалко, если я умру?
– Что ты мелешь! – в раздражении бросил Алонсо.
– Нет… Сеньор, не делайте такого лица! Пожалуйста… не смотрите на меня так сурово! Если я виновата, накажите меня…
Теперь она говорила так тихо, что Санчо приходилось напрягать слух, чтобы различить слова между вздохами.
– Сеньор… накажите меня, но не уходите… вот так. Вы не можете… вот так уйти, не оставив… наследника. Не бросив семени в плодородную почву… а не на камень, сеньор Алонсо! Так нельзя! Так неправильно! Должен быть новый Дон-Кихот… Должно быть ваше продолжение в мире! Что же вы за мужчина, если не оставите сына! Это несправедливо… вам не простят ваши предки!
Тишина. Санчо видел теперь только широкую мужскую спину, маленькую ручку Фелисы, лежащую на колене сеньора Алонсо, розовую щеку с упавшими на нее локонами, блестящий и острый, как у птицы, глаз…
– Сеньор Алонсо, – всхлипнула Фелиса. – Верность даме сердца – нерушимая рыцарская… Но верность Дульсинее! А не сеньоре Альдонсе! Сеньор… я люблю вас так, что ради вас готова хоть ковриком под ногами. Вы скажете: «Фелиса, съешь эту пробку» – я съем… и буду улыбаться… Руку в камин, ногу в капкан…
Ладошка на мужском колене осторожно ерзала туда-сюда, а где была вторая Фелисина рука, Санчо не видел.
Минута прошла в молчании. Санчо ждал, и по спине его струился пот; сеньоры Альдонсы не было дома, и Санчо понятия не имел, какое продолжение может иметь это мытье полов…
Тяжелая рука опустилась девчонке на затылок. Потрепала за ухо, сжалась чуть сильнее, дернула так, что Фелиса вскрикнула.
Сеньор Алонсо поднялся и вышел прочь.
Фелиса провожала его взглядом и слушала затихающие шаги, а когда опомнилась и оглянулась – в кресле сидел уже Санчо, сидел печальный и задумчивый, как перед тем хозяин. Смотрел на портреты.
– Ай!
Санчо молчал. Хмурился. Тяжело вздыхал.
– Как вы сюда… что это вообще за наглость? Я здесь мою полы… А вы натоптали!
Санчо кротко взглянул на Фелису. Отвернулся; девчонка занервничала не на шутку:
– А что такого? Я полы мою, ясно?
– Пробка, – загробным голосом сказал Санчо. – От вина… Ах ты девка ушлая, лисицей подшитая, а псом подбитая!
Фелиса сделалась красной, как мулета перед мордой быка. Некоторое время елозила тряпкой по полу; Санчо все сидел, и она не выдержала:
– А вам все равно никто не поверит.
Санчо многозначительно молчал.
– Ничего вы не видели. Подумаешь, пробка! Так и что?
Санчо молчал. Фелиса драила полы, наконец отставила щетку.
– Санчо, – голос ее звучал теперь вкрадчиво, как журчание, – Санчо… а хотите шоколада? У меня есть… Хотите?
– Совесть мою купить? – осведомился Санчо.
Фелиса в сердцах швырнула шваброй об пол:
– Какую совесть! Чего вы хотите от меня! Это не ваш дом, это чужой дом… Хозяин в доме может делать что угодно, ясно вам? Что угодно и с кем угодно!
– Посоветуемся с сеньорой Альдонсой, – покивал Санчо. – Тут тебе и жаба сиськи даст…
– При чем тут… жаба… при чем тут сеньора Альдонса! Она и так все знает!
– Что – все? – удивился Санчо.
Некоторое время они смотрели друг на друга, не отрываясь.
– Вам все равно никто не поверит, – шепотом повторила Фелиса.
– Посмотрим, – с охотой отозвался Санчо.
– Санчо, чего вы от меня хотите?
– Ничего. – Санчо отвернулся.
– Ну пожалуйста, Санчо! Скажите!
Санчо снова посмотрел ей в глаза. Фелиса из последних сил сдерживала слезы.
Тогда он счел возможным усмехнуться.
Она поймала его улыбку – и робко, с надеждой, улыбнулась в ответ.
Тогда он насупился и отвернулся; она начала всхлипывать, тогда он посмотрел на нее снова – и поманил пальцем…
Она подошла.
* * *
До срока осталось пять дней.
Ужасно мало. Вечность.
– Я ходила к ним, – сказала вечером Альдонса. – Панчита опять в синяках… Я говорила с матерью.
Она замолчала – надолго.
– И что? – спросил наконец Алонсо.
– Ничего. Говорит – он, пока трезвый, так работящий и добрый мужчина, а что падчерицу бьет по пьяни – значит, любит. Воспитывает.
– А она? – спросил Алонсо. – Мать?
Альдонса пожала плечами.
– Пять дней, – глухо сказал Алонсо.
– Она сказала, если ты еще раз к ним придешь – она позовет алькада…
– Хоть десяток алькадов.
– Господин мой, – не к месту вмешался Санчо, – а вы помните, что было с этим Андресом, тем пареньком, которого Рыцарь Печального Образа… ну, за которого заступился? Так хозяин его еще хуже… сорвал на нем злобу. Как бы с этой Панчитой… ну, то же самое не получилось.
Тишина.
– Санчо, – голос Альдонсы прозвучал напряженно, – а вы бы сами сходили к этим соседям… поговорили бы… без угроз, но по-свойски. Как-нибудь… а?
– Да-да, сеньора, разумеется, – закивал Санчо. – Я схожу… может, и не понадобится копьем-то… может, по-хорошему получится. Говорят же – покраснеть не покраснеет, а подобреть, если хочет, так подобреет…
Алонсо скептически хмыкнул.
– Я пойду. – Альдонса поднялась. – Пойду спать… Алонсо, не засиживайся долго, ладно?
– Я сейчас приду, – кивнул Алонсо.
На самом деле он будет сидеть допоздна. Пока не станут слипаться глаза и не упадет на грудь тяжелая голова.
Потому что слушать молчание Альдонсы в темноте спальни нет сил.
– Санчо… а ведь у вас тоже есть жена?
– Конечно, господин мой.
– И что… она вас спокойно отпустила? Никаких… отпустила?
– Да ну, – Санчо беспечно махнул рукой. – Поплакала, конечно… баба есть баба… только пацаны мои уже подросли, в хозяйстве управятся, хорошие хлопцы… А баба, она все уши мне прожужжала, чтобы какого-то жалованья просил. Что оруженосцы жалованье получают. Баба…
– Сколько? – тускло спросил Алонсо.
– Что?! – радостно переспросил Санчо, не веря своим ушам. Он подумал было, что господин его действительно намерился назначить ему жалование.
– Сколько у вас сыновей? – переспросил Алонсо.
– А-а-а… – Санчо попытался скрыть разочарование. – Четверо.
Алонсо молчал. Ранние морщины на его лице обозначились яснее; Санчо сделалось жаль его.
– Бросьте, сеньор Алонсо… Бог детей либо дает, либо не дает. Это не наше дело, это его Божий промысел… Бог старый хозяин – больше придерживает, чем раздает…
– Последний, – сказал Алонсо. – Я – последний Дон-Кихот…
– Сеньор Алонсо, – Санчо налег на стол локтями, – вы меня простите, глупого мужика. Но вот… жалко, конечно, жалко, что прервался… Благородный род – это всегда жалко… Но вот что за беда?.. Кто о нем плакать будет, о Дон-Кихоте? Тот погонщик мулов, которому Дон-Кихот ни за что ни про что развалил голову на постоялом дворе?
– Санчо, – сказал Алонсо после паузы. – В губернаторство на острове ты не веришь… Жалованья я тебе назначить не могу – не из чего, извини… Почему ты со мной идешь?
– Так… это… – Санчо растерялся. – Традиция… Батюшка меня так назвал, Санчо… Традиция, говорит… И, опять же, все Панса, что с рыцарями уходили, домой живехоньки возвращались… не то что сами рыцари. Правда, вот один мой родич без глаза вернулся, другому внутренности все отбили… А одному ногу переломали, так до конца дней и хромал… но ничего, главное – живехонек… Вот. А про губернаторство… Так легенда все-таки откуда-то взялась? Мы вот думаем, что легенда – брехня, а вдруг она не брехня? А вдруг да обломится мне губернаторство, а я в поход не пошел, на печи остался… Вот обидно будет, да?
Некоторое время Алонсо смотрел на него, а потом расхохотался – весело, искренне. И Санчо подхватил этот смех, и так они смеялись, оба страшно довольные друг другом, когда Алонсо вдруг осекся и нахмурился:
– Кто это там? Альдонса, ты?
В глубине комнаты плыла высоченная белая фигура, плыла, то открывая, то снова закрывая собой звездное небо за окнами.
– Альдонса? – неуверенно переспросил Алонсо.
Он прекрасно видел, что это не Альдонса. Это кто-то высокий, ростом с него, Алонсо; светлый плащ падает до пола, лицо закрыто складками капюшона, голова опущена, походка странная, неровная, как будто человек пьян или ранен и вот-вот упадет…
Санчо оглянулся и посмотрел туда, куда напряженно глядел его хозяин.
– Что? – переспросил удивленно.
– Да кто там ходит? – Алонсо встал. Санчо ухватил его за рукав:
– Кто ходит? Где ходит-то?
– Ты ослеп? Да вон же!
Санчо смотрел на него теперь испуганно:
– Сеньор Алонсо… Нет там никого. Что вы…
– Как нет?! Я своими глазами…
В глубине комнаты действительно никого не было. Пусто. Секунду назад был – и вот пропал…
Алонсо стряхнул руку оруженосца и шагнул навстречу ночи за окнами. На него пахнуло пряными запахами запущенного парка; он прислушался – за окном бушевали цикады, но звон их разбивался о стены дома, как разбиваются волны о борт надежного корабля, а здесь, в доме, стояла обомлевшая сонная тишина…
Тогда ему стало страшно.
Ведь он ясно видел бредущую в темноте высокую фигуру. Он ясно видел…
Рубашка прилипла к спине. Взгляд – невольный, суеверный – на шторку, прикрывавшую мутноглазый портрет безумного Дон-Кихота, сеньора Кристобаля Кихано…
– Санчо… – сказал он и поразился, как жалобно звучит его голос. – Ты здесь ничего не видел?
Оруженосец был уже рядом. Коснулся его руки:
– Сеньор Алонсо… Тут у вас дом такой, то лестница скрипнет, то сквозняк пройдется… Может, и привидится всякое. Чего вы всполошились?
– Привиделось, – сказал Алонсо, сам стыдясь своего детского страха. – Привиделось, Санчо… Бывает.
* * *
Алонсо брел, подняв свечку, и мечтал только об одном – поскорее добраться до спальни, когда в темноте ему померещилось не дуновение даже – так, колебание воздуха, пламя свечки дрогнуло и чуть не погасло.
Сквозняк… бывает.
Бывает… Но потом ему померещился осторожный скрип половицы. Не случайный скрип пола, который давно хорошо бы починить, а именно негромкий, приглушенный звук, который издает половица, когда по ней идут на цыпочках.
Он малодушно оглянулся – ему показалось, что в конце коридора метнулась тень.
Некому тут метаться. Фелиса спит, и Санчо ушел к себе в комнату…
Показалось. Бывает.
* * *
Фелиса хрюкала от смеха. Затыкала себе рот подолом рубашки – и все равно смеялась, синея; в какой-то момент Санчо испугался, что она задохнется или проглотит язык.
– Какое у него было лицо! Нет, ты видел, Санчо? Вот умора… Ты смотрел на его лицо? Я бы что угодно отдала, чтобы еще раз его увидеть…
– Увидишь, – сказал Санчо нехотя. – Только… одно и то же повторять не надо. Теперь, к примеру, перевести часы… Или звук какой-нибудь, шелест…
– А ходить за ним уже не надо?
– Надо. Ходить будем по очереди – ты, я…
Фелиса минуту сдерживалась, а потом снова покатилась со смеху. У ног ее лежали самодельные ходули и старая льняная простыня.
– Нет, ну как вспомню его лицо… Не могу!
– А ты его не любишь, – сказал вдруг Санчо, сказал, сам не зная зачем. – Ты ему врала.
Фелиса сразу же перестала смеяться. Уставилась на Санчо, покрутила пальцем у виска:
– Ты чего это? Ясно, я его люблю. Чего это я его не люблю?
– Ты его не жалеешь, – сказал Санчо медленно.
– Здрасьте, – сказала Фелиса. – Чего его жалеть? Мы же балуемся, играем… Кстати, ты мне не сказал, зачем тебе все это надо?
– Зачем? – Санчо прищурился. – Уж такой веселый я человек, пошутить люблю. Понурая свинья, говорят, глубоко копает, зато веселой свинье желуди сами в рот валятся…
Фелиса прищурилась тоже:
– Так, может, ничего и страшного, если я сеньору Алонсо признаюсь?
Санчо усмехнулся:
– Да? А если я скажу сеньоре Альдонсе про «пробку от вина»?
Фелиса презрительно надула губы:
– А что такого?
– А ничего такого, ничего особенного… Сеньору Алонсо я и сам признаюсь. Только потом. А то вся соль от шутки пропадет… Вот у меня старший сынаша пошутить тоже любит, дядьке своему однажды в сортир пачку дрожжей кинул…
Говоря, Санчо как бы ненароком протянул руку и нащупал мягкий Фелисин бок; девчонка отстранилась:
– Хваталки-то прибери…
Санчо обиделся:
– Уж и пощупать нельзя?
Фелиса насупилась. Отвернулась.
– Слушай, недотрога… А наследника сеньору Алонсо скоро родишь или нет? Бросили семена в плодородную почву – или покуда не собрались?
– Тебе какое дело? – спросила Фелиса недружелюбно.
Санчо пожал плечами:
– Слушай… ты что, серьезно хочешь, чтобы твой сын был Дон-Кихотом? Чтобы тащился, как чучело гороховое, на Росинанте, получал тычки и пинки, валялся в дерьме и блевотине… ради какой-то там сомнительной славы? Славы дурачка-сумасшедшего?
Фелиса усмехнулась:
– Ну, кому как… Кому-то все равно, была бы слава, а какая – не важно… Вон, сеньор Мигель Кихано за славой в поход ходил. Глупостей натворил сверх меры, зато потом его узнавали всюду, куда бы ни заявился. Автографы давал… Песни про него сочиняли… Песни-то плохонькие, до наших дней ни одна не дожила. Умер счастливым человеком – знаменитостью…
– Откуда ты все это знаешь?
– Это все знают, – засмеялась Фелиса, – это история рода Кихано…
– А ты, стало быть, на славу польстилась? Прилетела, как муха на мед?
– Дурень ты, – сообщила Фелиса. – Слава, рыцарь, донкихот… Кто тебе сказал, что мой сын попрется… в это их шутовское странствие?
– То есть? – Санчо нахмурился. – Он же будет наследник Дон-Кихота. Должен…
– Должен был мельник моей матушке, – зло сказала Фелиса. – Мой сын… если только у меня будет сын… будет наследником Кихано. А вовсе не донкихотом. Будет идальго… даже если бастард, а все одно единственный наследник. Я у нотариуса спрашивала…
– У нотариуса? – опешил Санчо.
– За дуру меня держишь? Конечно… даже если Алонсо из путешествия не вернется, есть сейчас способ доказать, что малый его сын. Берется кусочек кожи трупа – и кровь ребеночка и под мелкоскопом сравнивается… И тогда дом, титул, все переходит малому. Понял?
Санчо молчал.
* * *
– …Фелиса! Это ты?!
Тишина.
– Фелиса!!
Издалека, из кухни, далекое:
– Что-о?
– Кто здесь?!
Тишина. Фелиса на кухне, Санчо в конюшне, Альдонсы нету дома. Но кто-то же только что здесь был? Кто-то шел за ним по пятам? Шепот, возня, странный скребущий звук…
Показалось?!
Тишина. Мороз по коже.
* * *
Больше всего на свете он боялся утратить рассудок; отец нынешнего Карраско, старый сеньор Карраско, смотрел ему зрачки, поджимал губы, качал головой и успокаивал – настолько ненатурально и фальшиво, что лучше бы молчал…
Алонсо было тринадцать лет; его одолевали страшные сны. Ему мерещился черный человек, затаившийся под кроватью. Потом сны перешли в явь: дом, прежде знакомый до последней трещинки в пороге, в одночасье оказался населенным чудовищами. Алонсо никого не хотел видеть, замыкался в себе, прятался наедине с собственными страхами. Ему казалось, что учителя к нему придираются, что мать его не любит, что сеньор Карраско хочет специально засадить его в сумасшедший дом…
– Может, перерастет, – говорил матери сеньор Карраско. Мать утирала слезы.
Он перерос.
Вспоминая потом свои страхи, он не мог не поражаться мужеству Дон-Кихота. Попробуй-ка выступить против великанов, даже если великаны существуют в твоем воображении; все равно для тебя они реально существуют, ты видишь их в мельчайших деталях, от их поступи содрогается земля…
– Дай Бог, чтобы умопомрачение минуло вас, – говорил за неделю до собственной смерти старый Карраско. – Может, и минует… но учтите: вы можете деградировать сразу и бесповоротно, за несколько недель, и только раннее обнаружение и сильные медикаменты… могут замедлить процесс. А остановить его, если он вздумает начаться, остановить его не сможет никто на свете… Таков меч, что висит над вашей головой, таков ваш удел. Мужайтесь…
…Ему казалось, что предметы на его столе лежат не так, как он их оставил. Может быть, Фелиса обнаглела до того, что полезла к нему на стол?
Он почему-то не стал спрашивать. Хотел грозно прикрикнуть на нее – но в последний момент испугался невесть чего…
С того самого момента, когда он впервые увидел белую фигуру, которой не было на самом деле, которую не видел Санчо, – с этого самого момента мелкие, а потом все более крупные несуразности зачастили одна за другой, складываясь в симптомы.
Ему чудилось, что его окликают по имени. Шепотом.
Он оглядывался.
Нет никого. Тени.
* * *
До срока осталось три дня.
Симптомы складывались в систематическую картину, Алонсо понимал теперь совершенно ясно, что сходит с ума. Медленно, но верно.
Свершилось то, чего он боялся с детства.
«Мужайтесь», – говорил тогда старый сеньор Карраско.
Алонсо мужался. До двадцать восьмого оставалось три дня, а он скрипел зубами и мужался; время то растягивалось неимоверно, то сжималось так, что день превращался в секунду.
Ему казалось, что за ним следят. Что его ни на миг не оставляют без внимания. Он различал за собой крадущиеся шаги, один раз он смалодушничал, позвал Фелису и велел ей обыскать дом…
Никого, разумеется, не нашли.
Ночью тени ползали по стене, в их пляске виделось мертвое лицо отца, застывшее от горя лицо матери и мутный взгляд сумасшедшего дона Кристобаля.
Сам Рыцарь Печального Образа являлся Алонсо во сне – безумный, с тянущейся по щеке липкой дорожкой слюны.
* * *
– Хватит, – хмуро сказал Санчо. – Будет, девка, пошутили – пора и честь знать. Сдается мне, ваш сеньор Алонсо шуток не понимает…
Фелиса удивилась:
– Да? А я как раз куклу сделала забавную, вроде как висельник, хотела сеньору за окошко подвесить…
– Хватит, я сказал!..
– …а потом быстро снять, вроде как померещилось… был висельник – нет висельника…
– Хватит!
– Ладно… Не нужен висельник? Жаль. Скажешь хоть теперь-то, зачем тебе все это надо было?
Санчо взглянул на Фелису так, что та прикусила язык.
* * *
– Алонсо, – ночью Альдонса разбудила его, стонущего, – Алонсо… Это сон. Это всего лишь сон. Перестань… Что с тобой?!
Он прекрасно понимал, что с ним, но сказать Альдонсе не решился.
Болезнь разгонялась, как пущенный с откоса камень. Алонсо видел то, чего не видят другие; он видел, как опасно шатается над головой потолок, как проседают трухлявые балки.
– Альдонса… выйди из дома. Здесь небезопасно.
– Алонсо, что с тобой?!
Он сдерживался из последних сил, но болезнь одолевала, и тогда он пригласил Карраско.
– Сеньор Алонсо! Неужели?!
Юный психиатр был бледен, как тот призрак, что привиделся Алонсо в темноте гостиной; губы его тряслись, когда он осматривал Алонсо, стучал по коленкам, заглядывал в зрачки.
– Сеньор Алонсо… Надо успокоительное. Вот таблетки… Немедленно начинать усиленный курс… Значит, вам кажется, что вас преследуют? За вами кто-то ходит? А перед этим вам не казалось, что к вам плохо относятся?
Алонсо поморщился; Карраско покивал:
– Так… Мания отношения, мания преследования… Это паранойя! Шизофрения! Следующий этап – вы из преследуемого превратитесь в агрессора, вы будете очень, очень опасны для окружающих… Сеньор Алонсо, батюшка предупреждал меня… вам надо в стационар!
– Дон-Кихот в сумасшедшем доме, – сказал он с тяжелой усмешкой. – Нет, Самсон… ты не беспокойся. Сумасшедший Дон-Кихот больше не выйдет на дорогу. Дон-Кихот – не безумец, как принято считать! Нет, кто угодно, но только не безумец. Я обещаю тебе… Если я почувствую… если я пойму, что это все… я сам себя успокою. Мне больше нечего терять… Как глупо – прямо перед двадцать восьмым… Самсон… Может, еще обойдется? А, Самсон?
Карраско ушел, поджав губы и качая головой. На столе осталась целая гора ядовито-ярких капсул.
* * *
Она ненавидела этого самоуверенного юнца. Она бы без разговоров вышвырнула его из дома – но надо было терпеть. Терпеть и улыбаться.
– Да, я заметила. У него появились кое-какие странности… Но это еще ни о чем не говорит!
Удрученная мордочка Карраско подернулась пленочкой мировой скорби:
– Говорит. Сеньора Альдонса, специалисту это говорит очень много. Наш сеньор Алонсо…
– Он не ваш сеньор Алонсо! – Она все-таки не сдержалась. – Вы уже не первый день стоите у него над душой, вы внушаете ему, что он сумасшедший! Что он непременно сойдет с ума! Если с ним… если, не дай бог, с Алонсо случится… несчастье – вам это так не пройдет, Карраско! Земля будет гореть у вас под ногами!
– Сеньора Альдонса, – лепетал юнец, – я понимаю… Такое несчастье на ваши плечи… Но, сеньора Альдонса, весь род Кихано несет на себе это проклятие…
– Не мелите ерунды, – сказала она высокомерно. – Алонсо здоров.
Карраско сморщился, будто собираясь заплакать:
– Я понимаю… Вы не можете признаться даже себе… Но будьте мужественны, Альдонса! Вот…
И он вытряхнул на стол содержимое мешочка, который все время мял в руках.
Альдонса не сразу поняла, что это. Сперва брезгливо присмотрелась; потом быстро взяла в руки, развернула…
Смирительная рубашка с безвольно опущенными рукавами. Длинными, длинными рукавами…
Карраско хотел еще что-то сказать, когда Альдонса хлестанула его длинным рукавом – по лицу:
– Вон!
Он опешил. Хотел что-то сказать…
– Вон из моего дома!
Испуганный топот ног. Был Карраско – нет Карраско.
В печку. В печку эту дрянь…
На полпути ей стало плохо.
Она не стала жечь рубашку – затолкала куда-то в кучу тряпья.
Она подумала: а что, если Карраско прав?!
* * *
Он терпел.
Таблетки Карраско так и лежали горкой – нетронутые. Когда-то в отрочестве ему пришлось узнать действие такого вот, в яркой капсуле, лекарства; теперь он боялся этих таблеток. Он решил про себя, что, пока у него хватит сил терпеть, он потерпит, и только когда станет совсем уже невмоготу…
А утром над головой вдруг развернулись крылья ветряной мельницы. Заскрипели, грозя поддеть Алонсо и размазать его по стене; он метнулся, пытаясь бежать, но за окном уже злорадно скалилась харя колдуна Фрестона.
– Пошел прочь! Прочь!!
Его дом не мог защитить его. Да и не к лицу рыцарю прятаться, подобно женщине, надо собраться с духом встретить смерть с оружием в руках.
Шли великаны…
– Что с ним, что с ним, сеньора Альдонса?!
…от их поступи содрогался дом.
И как-то сразу обнаружилось, что Алонсо в гостиной, сидит на корточках, закрыв голову руками, что рядом бьется Альдонса, голос ее долетает до него сквозь гул катастрофы:
– Алонсо… Алонсо, посмотри на меня! Ничего нет, только наш дом, все на месте, все в порядке, только я, только вот Санчо и Фелиса… Алонсо, посмотри на меня! Держи меня за руку, я тебя вытащу!
Он сжал ладонь Альдонсы так, что кажется, хрустнули кости.
– Я тебя вытащу, Алонсо! Не уходи от нас! Пропади все пропадом… Все донкихоты… проклятые сумасшедшие… проклятый род… Алонсо, я тебя вытащу, ты только не выпускай руку! Не уходи… Алонсо! Алонсо!!
Он увидел, как медленно и торжественно рушится его дом. Как обваливается потолок. Падают все до одного портреты, расползается клочьями гобелен, но вместо смеющегося Дон-Кихота за ним – полуразложившееся, искаженное гримасой лицо.
– Он уходит. Он уходит. Он сходит с ума. Алонсо… Господи, Алонсо… Скоты! Донкихоты – выродки! За что его? За что ему?! Ему-то за что?! Санчо, он уходит…
И тогда Санчо Панса закричал.
Этот крик на секунду удержал гаснущее сознание Алонсо.
– Это я! Это я! Это мы с Фелисой! Это она ходила за вами, это я велел ей за вами следить! Это она была привидением, она завернулась в простыню… Фелиса, принеси ходули, быстро! Покажи сеньору Алонсо свои ходули! Покажи ему! Ну! Алонсо, это я тебя предал, я! Меня подкупили! Когда я только пришел в цирюльню, в самый первый день! Мне сунули в карман записку! Там были деньги, много! Там… вот эта записка, посмотри! Прочитай! – Трясущимися пальцами вывернул карман, оттуда упал сложенный вчетверо голубоватый листочек, Санчо подхватил его у самого пола, развернул: «Если Алонсо Кихано никогда не наденет латы и останется дома, Санчо вдобавок к задатку получит еще дважды по столько»! Вот это письмо, смотрите! Смотрите, я не вру! Я подговорил Фелису! Это мы, это я, это я… Прочитайте! Вот деньги! Вот эти проклятые деньги, я сроду не видел столько денег сразу! Вы не сумасшедший! Это неправда! Вот, Фелиса принесла ходули… покажи, как ты на них ходила! Покажи быстро, девка, или я тебя своими руками задушу!.. Вот, смотрите, вот ваш призрак. Вот… Алонсо, это я. Это я, а ты не сумасшедший. Я тебя предал! Смотри, вот письмо! Вот деньги! Вот я! Убей меня! Ну!
Алонсо прикрыл глаза.
Какой звон в ушах. Звон в ушах. Колокол.
Действие второе
* * *
Утро.
Сквозь прорехи в старых шторах вязальными спицами пробивается солнечный свет.
Неподвижная фигура возле кровати.
– Альдонса?
Не видя ее лица, Алонсо чувствовал ее запах. Запах высохшего пота, ночи, пережитого ужаса…
– Альдонса… какое сегодня число?
– Двадцать шестое, – сказала она после паузы.
Алонсо улыбнулся.
Тело еще не до конца слушается, еще тяжелое, онемевшее, как бы не свое тело. Но голова – своя. Чисто и ясно в голове и спокойно, как в летнем небе.
– У нас мало времени. – Он поднимал свое тело, как поднимают крюками тушу павшего мула. Он знал, что, стоит преодолеть первое сопротивление мышц и сухожилий, перетерпеть первое головокружение, дальше будет легче. – Уже двадцать шестое… Осталось два дня… Росинанта подковали? Где Фелиса?
– Прячется, – отозвалась Альдонса после паузы. – Росинанта подковали, Фелиса прячется…
– Ерунда. – В его голосе обнаружилось привычное, здоровое раздражение. – Двадцать шестое… Осталось два дня! Подумать только… Где мои сапоги? Где одежда? Где Фелиса? Почему она не приготовила завтрак?
– Завтрак приготовил Панса, – все так же после паузы сказала Альдонса. – Твоя одежда перед тобой, на стуле…
Он замер, глядя прямо перед собой невидящими глазами:
– А где это письмо?! Альдонса… где?!
Кинулся ворошить одежду. Обыскивать карманы…
– Где письмо? Где оно? С деньгами?
– Оно у Пансы, – ровным голосом отозвалась Альдонса.
– Да? Я хочу узнать… а кто все-таки заказал… кто заплатил за меня. Вот черт… ну почему меня интересует такая ерунда?! Так мало времени, так много дел… и вот эта ерунда… Я хочу это знать, Альдонса. Кто хотел свести меня с ума?
Альдонса молчала.
Тяжело переваливаясь с ноги на ногу – ступни были как деревянные, – он подошел к окну и сдернул занавеску.
И когда глаза притерпелись к нахлынувшему солнцу, увидел наконец, что Альдонса вовсе не сидит у кровати, как ему показалось вначале, что она стоит на коленях и лицо ее – как воск.
– Что ты… Альдонса? Почему ты на коленях? Вставай…
Только расширившиеся зрачки выдали ее боль, когда она попыталась подняться. Отвергла его помощь, встала сама, двинулась к двери…
В дверях чуть не упала. Ухватилась за притолоку.
* * *
Она сказала себе: если всю ночь вот так простоять на коленях у его кровати – помешательство минует его; уже через несколько часов ночного бдения у нее, кажется, не было ног. Только тупая саднящая боль.
Алонсо метался, стонал сквозь зубы и бормотал неразборчиво не то мольбы, не то угрозы; Альдонса стояла, как коленопреклоненное надгробие, готовая не сходить с места и год, и два или до смерти.
Потом Алонсо понемногу успокоился. На тумбочке догорала свечка, Альдонса видела, как лицо мужа разглаживается, как забытье переходит в сон. За окном стихали цикады; пришел рассвет, но шторы были плотно задернуты, и только тонкие лучики, ползущие по выщербленному полу, напоминали Альдонсе о времени.
Алонсо пошевелился.
Открыл глаза.
В первую секунду ее поразил бессмысленный, как у младенца, взгляд; мертвели, наливались сединой волосы у нее на висках. Длинная секунда потного смрадного ужаса…
– Альдонса? – выговорили его запекшиеся губы.
Ужас все еще жил в ней. Трясся в каждой жилочке.
– Альдонса… какое сегодня число?
Она закрыла сухие глаза:
– Двадцать шестое.
Он улыбнулся. Ни дать ни взять мальчишка, проснувшийся рано утром в день своих именин.
– У нас мало времени… Уже двадцать шестое… Осталось два дня… Росинанта подковали? Где Фелиса?
Вот и все, сказала себе Альдонса. Не надо гневить Бога… Он действительно уйдет. Ничего не изменилось… Не надо гневить. Он здоров…
– Прячется… Росинанта подковали, Фелиса прячется…
– Ерунда… Два дня! Подумать только… Где мои сапоги? Где одежда? Где Фелиса? Почему она не приготовила завтрак?
Все как прежде, подумала Альдонса. И усмехнулась – мысленно, потому что улыбаться по-настоящему было больно губам.
– Завтрак приготовил Панса. Твоя одежда перед тобой, на стуле…
Он вдруг замер, будто прислушиваясь:
– А где это письмо?! Альдонса… где?!
Кинулся ворошить одежду. Обыскивать карманы…
– Где письмо? Где оно? С деньгами?
– Оно у Пансы, – ровным голосом отозвалась Альдонса.
– Да? Я хочу узнать… а кто все-таки заказал… кто заплатил за меня. Вот черт… ну почему меня интересует такая ерунда?! Так мало времени, так много дел… и вот эта ерунда… Я хочу это знать, Альдонса. Кто хотел свести меня с ума?
Он выбрался из постели и проковылял к окну. Ой, не надо света, успела подумать Альдонса.
Ударило солнце. Альдонса спрятала лицо; предстояло встать с колен, а ей не хотелось подниматься при свете. В присутствии мужа. Не нужно свидетелей…
– Что ты… Альдонса? Почему ты на коленях? Вставай…
Злость придала ей сил. Рывок…
Собственно, ничего страшного. Главное теперь – удержать равновесие. Если ноги от колен – чужие чулки, набитые песком…
В дверях она все-таки упала.
* * *
– …Я говорил с этим, который Панчитин отчим. Час назад говорил. По-свойски. – Санчо, ухмыляясь, потер правый бок, которому, признаться, здорово досталось от кулаков неуемного пьяницы. – Так верите ли, господин мой, пообещал мне, собака такая, что падчерицу свою больше пальцем не тронет. Ни в жисть. Никогда. Языком хоть что твори, а руки при себе оставь… Так что не волнуйтесь, с Панчитой все улажено, девочка хорошая, живая такая, ух, глазищи! Говорю: пойдешь за меня замуж? А она засмущалась, покраснела, как яблочко… Эх. У нас в селе тоже был такой, как напьется, давай жену мотузить… Так дед мой, царство ему небесное, головатый был старикан… Присоветовал ей сзади под юбку кирпич приспособить. То-то, драчун, все на пинки был скор… Так дал ей пинка, сломал палец на ноге, охромел… и все. Любились, как голуби, до старости. Вот как…
Санчо говорил, не умолкая, стараясь держаться поближе к двери. Чтобы сразу, как только сеньор Алонсо задумает высказать все, что о продажном оруженосце думает, – чтобы сразу наружу, верхом на Серого и вскачь со двора.
Санчо не раз и не два собирался улизнуть вместе с Серым. И только стыд пока удерживал его – сбежать сейчас означало окончательно втоптать в грязь честь славной семьи Панса.
– Что ты под дверью топчешься? – спросил наконец сеньор Алонсо. – Иди сюда… Сядь.
Санчо занервничал:
– У нас в селе еще так говорят – вы бы сели, чтобы полы не висели… Я тут постою, ладно?
Алонсо посмотрел ему в глаза.
Взгляд был тяжелый, но нестрашный. Того презрения, которого так опасался Санчо, того отвращения, которого он, конечно же, был сейчас достоин, в глазах хозяина не наблюдалось.
Подошел. Нащупал седалищем самый край лавки.
– Сеньор Алонсо…
– Ты поедешь со мной, Санчо?
Он разинул рот:
– Так это, сеньор Алонсо… Разве вы еще поедете куда-то?
Сдвинувшиеся брови хозяина заставили Санчо шлепнуть себя по губам:
– Нет, то есть я… Я не то имел в виду! Может, вы поедете… два дня же осталось, много дел… в лавку или к кузнецу, так я о том спрашиваю. И говорю: а разве вы поедете? То есть поедете в лавку, или к кузнецу, или…
Усилием воли он заставил себя заткнуться.
– Ты поедешь со мной, Санчо? – повторил Алонсо.
Санчо понял, что запутался. Что попал впросак, не надо было лезть хозяину на глаза, надо было спрятаться, как умная Фелиса…
Алонсо встал – Санчо поднялся тоже и попятился к двери; Алонсо рванул на себя стол, Санчо в какой-то момент показалось, что сейчас его строгий хозяин, подобно пьяному великану в корчме, начнет швыряться мебелью…
На обратной стороне столешницы тоже был портрет. Нос этого идальго казался огромной каплей, готовой скатиться с лица, но почему-то в последний момент задержавшейся. Прищуренные глаза смотрели холодно и отстраненно.
– Это Кихано-Отступник, – сказал Алонсо. – Федерико Кихано… Он тоже мой предок, поэтому я держу его портрет в гостиной. Он тоже отправился в путешествие… но не ради помощи обездоленным! Он предал и продал все, что можно. Он стыдился своей Дульсинеи и в конце концов отрекся от нее. Он без мыла лез во дворец, заводил дружбу с герцогами и маркизами, лез из кожи вон, чтобы на него обратили внимание… Его оруженосец был ему под стать – пьяница, обжора и предатель.
Санчо вздрогнул и отступил еще дальше.
– Я не называл предателем тебя, – медленно сказал Алонсо. – Я хочу объяснить тебе… Санчо. До выезда осталось два дня. Я не боюсь больше ничего на свете; помешательство пощадило меня, а значит, в мире не осталось силы, способной меня удержать.
Санчо, сопя, привел мебель в надлежащее положение, подобрал с пола рассыпавшиеся свечи, заново постелил скатерть, разгладил складочки:
– Сеньор Алонсо… Я таки и есть предатель. Я… купился, сеньор Алонсо. Но когда я купился… я еще не знал вас. Я думал… что вы просто останетесь дома. Что это ничего, ничего особенного. Я не хотел, чтобы вы сходили с ума! Я готов сжевать эти проклятые деньги. Сеньор Алонсо, что мне сделать, чтобы вы меня простили?
Алонсо помолчал. Усмехнулся:
– Ты поедешь со мной, оруженосец?
Санчо опустил глаза:
– Сеньор Алонсо… Вот ведь… Вас не зря прозвали – Алонсо Кихано Добрый. Куда мне деваться, сеньор Алонсо… Поеду.
Секунду Санчо смотрел, как на невидаль, на протянутую ладонь; потом вскочил и пожал ее двумя руками.
* * *
…Рыцарь Печального Образа улыбнулся бы и кинул голубенький, сложенный вчетверо листок в печку.
Его отец Диего Кихано улыбаться бы не стал, а письмо утопил бы в отхожем месте.
Значит, он, Алонсо, слабее духом? Суетнее? Мелочнее? Что ему за дело до этого грязного письма, до этих липких денег? Мало ли завистников присылают свои творения по почте, мало ли языков треплют в цирюльне имя Кихано…
Буквы печатные, выведены специально так, чтобы не узнать было почерк. Голубенькая бумага…
Кто-то из своих, подумал Алонсо, и чем дальше, тем труднее было переубедить себя.
В печку, ну! Пока не поздно! Два дня осталось до выезда. Мало ли других дел…
– Да, я заходил в цирюльню, – сказал Санчо, пряча глаза. – Порасспросил осторожненько… Цирюльник ничего не знает… или делает вид, что не знает. Но скорее всего… мальчик у него работал, посетителям прислуживал. Помню этого мальчонку, все вокруг меня крутился… Он уже пять дней как не работает. Мать забрала. Я не поленился, по адресу сходил… Никого нет, и дом продается. Переехали… Я вот думаю – скорее всего, мальчонка-то мне конверт и подбросил… И не узнать теперь, кто поручил ему…
Алонсо вертел в руках вчетверо сложенный листок:
– Считаю ниже своего достоинства проводить это… расследование. Стыдно.
Санчо подался вперед:
– Господин мой… а давайте я проведу? Я ведь тоже, ну, пострадал, имя мое честное, совесть… И вообще. Мне вот интересно, какая такая скотина посчитала Санчо продажным! Вам, понимаю, мараться неохота, а мне – чего уж! Расти трава для пса, если лошадь сдохла!
Алонсо молчал.
– А давайте так, будто вы ничего не знаете, – сказал Санчо тоном ниже. – Вы только отдайте письмо…
Алонсо молчал и смотрел на Санчо; оруженосец аккуратно выцепил сложенный вчетверо листок из его ослабевших пальцев:
– Сеньор Алонсо, вы же господин мой! Вы можете отдать мне письмо с приказом, чтобы я сжег его, к примеру… А перед тем как сжечь, я поразузнаю малость. У меня и опыт есть кое-какой… Как-то у меня на сарае написали… – Санчо, наклонившись к хозяйскому уху, подробно сообщил, что именно написали, и Алонсо, вздрогнув, подивился своеобразию народного юмора. – Ножиком вырезали, – радостно продолжал Санчо. – Так что я сделал? Я в тот же день собрал у себя всех, на которых подозрение имел, ну, как бы ненароком… И вот когда всех их собрал – по роже сра-азу догадался, чьих рук дело… И что вы думаете? Еще до вечера слова соскребли и мне сарай покрасили…
– Дай, – сказал Алонсо.
– Что?
– Письмо… дай.
Санчо помедлил – и протянул ему сложенный вчетверо листок.
«Если Алонсо Кихано никогда не наденет латы и останется дома, Санчо вдобавок к задатку получит еще дважды по столько…»
Алонсо смял бумажку в кулаке. Сдавил сильнее; разжать бы сейчас ладонь – а нет ничего, пепел…
Санчо топтался рядом. Ждал.
– На, – Алонсо вернул ему бумажный комок, вытер руку о полу куртки. – На… возьми.
Повернулся и быстро пошел прочь.
* * *
– Итак, господа, сегодня последний вечер… когда мы вместе. Завтра рано утром я выведу Росинанта… А славный мой оруженосец Санчо Панса выведет своего верного ослика. И мы отправимся… и я верю, что, когда мы вернемся наконец домой, мир станет лучше. Выпьем, господа!
В молчании поднялись бокалы.
Цирюльник не пришел, сказавшись больным, а нотариус уже две недели в отъезде. Стало быть, нотариуса отметаем сразу, а цирюльник… Цирюльника тоже отметаем. Именно потому, что конверт подсунули во время бритья, ну не дурак же цирюльник, чтобы вот так подставляться…
Алонсо скрипнул зубами. Накануне великого дня он думает о низком, мелочном, грязном. Эти подозрения… В конце концов, цирюльник ни разу не давал повода считать его подлецом!
За столом, кроме Алонсо, Альдонсы и Санчо Пансы, сидели фигуранты, и оба невеселые: Карраско казался озабоченным, Авельянеда – тот вообще надулся как туча…
Стоило устраивать перед самым отъездом этот… фарс?
Что сказал бы отец?
Но теперь уже поздно. Теперь ничего не остановить…
Он должен узнать правду.
* * *
– Вы ешьте, господа, – приговаривала, носясь вокруг стола, Фелиса. – Ешьте, прошу вас, уважьте…
– Да уж тут такие сидят, – отозвался Санчо, – которые хорошо едят… За ухо небось не понесем, а прямо в рот!
В одиночестве рассмеялся Карраско. Бледно улыбнулась Альдонса.
– Господа, а вот эта олья – по рецепту добрейшего Панса… Ешьте, ешьте! Подкрепляйтесь, сеньор Алонсо, с завтрашнего дня неизвестно еще, где и чем поживиться придется…
– А ты не волнуйся за него, – обернулся Санчо. – Со мной он кору глодать не будет… Я в горсти умею олью готовить! А также щипанку, крученики, завиванцы, кендюхи, бабки, варенуху, мокруху, спотыкач с имбирем и контабас в придачу…
Гости одобрительно переглянулись; Санчо по-хозяйски кивнул Фелисе:
– А теперь, девка, неси фирменное блюдо.
И Фелиса вынесла круглый поднос, накрытый платком, и поставила перед Санчо.
– Это еще что такое? – нервно спросил Карраско. Авельянеда только мрачно зыркнул.
– А здесь, господа, у нас подлость с приправой, – весело сообщил Санчо и сдернул платок.
Перехваченная резинкой пачка денег. Сложенный вчетверо, аккуратно разглаженный лист бумаги.
Санчо впился в их лица.
Оба занервничали. Оба делают вид, что не понимают, что происходит. Который все-таки из них? Карраско или Авельянеда?
Неловкое молчание затягивалось. Санчо чувствовал, как гуляет над полом холодный сквозняк, заставляя ежиться, поджимать пальцы ног в башмаках…
– Как это понимать, любезный Панса? – осведомился Авельянеда.
– А никак, – Санчо безмятежно улыбнулся. – Это мне по случаю деньгами пособили, чтобы я провернул одно дельце… Но не выгорело дельце, сорвалось. Как честный человек, думаю денежки сегодня вернуть.
Из-под воротника Авельянеды выползла предательская краснота, поползла вверх по толстой шее, к щекам, ко лбу; Санчо смотрел, не отводя взгляда. Тогда Авельянеда демонстративно пожал плечами и склонился над тарелкой; некоторое время над столом висела напряженная тишина.
В этой тишине Алонсо поднялся снова:
– Господа… Завтра я отправляюсь в путь, который, каждый по мере своей возможности, прошли много поколений моих предков… Путь, проложенный для нас Рыцарем Печального Образа, человеком, который незримо присутствует за этим столом…
Тогда их взгляды невольно обратились к портрету Дон-Кихота. Тому, что до времени прятался под гобеленом; тому портрету, на котором Рыцарь Печального Образа счастливо смеялся.
– Господа… Сегодня я счастлив. Ни происки… людей, способных на подлость… ни даже… безумие не смогли меня остановить. Слышите? Завтра я выступаю.
Авельянеда засопел и криво улыбнулся. Санчо по-прежнему не сводил с него глаз.
Алонсо вышел из-за стола. Остановился перед возвышением, на котором согласно традиции были разложены его латы, шлем и копье:
– Да, я надену эти доспехи. Я не вижу в этом ничего смешного; я не вижу ничего смешного в том, что хоть один человек среди всего этого прекрасного и несправедливого мира пустится в дорогу не ради собственной выгоды, а ради тех, кому, кроме Дон-Кихота, никто не поможет…
– Сеньор Алонсо, – не выдержал Авельянеда. – Сегодня мы видим вас, быть может, последний раз… Не поговорить ли нам о чем-нибудь приятном? О погоде? О политике? О приключениях Амадиса Галльского, наконец?
– Сеньор Авельянеда, – с улыбкой заметил Санчо. – Слыхали пословицу? Гость хозяину не указ, гость как невольник, где посадят, там сидит… И с чего это вы взяли, что видите сеньора Алонсо в последний раз? Ой, не дождетесь, сеньор Авельянеда!
Авельянеда вспыхнул и часто задышал:
– Господа… Господин Карраско. Вы бы… как специалист… Если человек надевает на голову бритвенный тазик, какие-то доспехи, берет какое-то копье… и при этом утверждает, что действует в интересах человечества, – по-моему, это и есть случай самого натурального помешательства, вы меня простите, я не медик, я не вправе ставить диагнозы… Я искренне надеялся, что хотя бы трагическая история вашего батюшки, сеньор Алонсо, заставит вас взяться за ум. Я считал, что ваше странствие – своего рода игра… Что вы поиграете в странствующего рыцаря – да и образумитесь… Что поделать, инфантилизмом нынче страдают до сорока лет и до пятидесяти, никто не хочет взрослеть, взрослеть неудобно, взрослеть неприятно… Но выто, вы, сеньор Алонсо! Я так рассчитывал на вас… А теперь я вижу, что вы всерьез отправляетесь носиться по свету в погоне за химерами, смеша всех добрых людей, знакомых и незнакомых. И какой гуманистический пафос! Какая выспренность! Никому вы не нужны, кроме себя самого да, простите, сеньоры Альдонсы… которую вы своими же руками делаете навек несчастной!
Стало тихо, и в этой тишине слышно было, как невозмутимо, за обе щеки, с чавканьем поедает олью Санчо Панса.
– «Я рыцарь, – медленно сказал Алонсо, – и, если на то будет милость Всевышнего, умру рыцарем. Одни люди идут по широкому полю надменного честолюбия, другие – по путям низкого и рабского ласкательства, третьи – по дороге обманного лицемерия, четвертые – по стезе истинной веры; я же, руководимый своей звездой, иду по узкой тропе странствующего рыцарства, ради которого я презрел мирские блага, но не презрел чести. Я мстил за обиды, восстанавливал справедливость, карал дерзость, побеждал великанов, попирал чудовищ… Все мои стремления всегда были направлены к благородной цели, то есть к тому, чтобы всем делать добро и никому не делать зла».
С портрета на него смотрел, улыбаясь, Рыцарь Печального Образа.
Авельянеда, дурачась, зааплодировал:
– Браво… Браво! Брависсимо!
– «Ничего больше не говорите в свое оправдание, сеньор мой и господин, – сказал вдруг Санчо, – ибо ничего лучшего нельзя ни сказать, ни придумать, ни сделать. И разве то, что этот сеньор утверждает, что на свете не было и нет странствующих рыцарей, не доказывает, что он ничего не смыслит в том, что говорит?»
– А вы, милейший, молчите, – раздраженно бросил Авельянеда. – Сеньора Наследственность и о вас сказала свое слово, и мне вас жаль. Каково это: быть потомком поколений оруженосцев, которым поколения Дон-Кихотов вот уже столетия обещают… подарить остров!
– «Я тот самый, – невозмутимо откликнулся Санчо, – и остров я заслужил не меньше всякого другого. Я из тех, о ком сказано: „следуй за добрыми людьми, и сам станешь добрым…“ или еще: „Кто под добрым станет древом, доброй осенится тенью“. Я пристал к хорошему хозяину… и, ежели Бог допустит, стану сам вроде него; и да пошлет Господь долгие годы ему и мне!»
Санчо поднял бокал и в полной тишине выпил; Авельянеда сопел, Алонсо шагнул навстречу оруженосцу:
– Санчо… Санчо, считай, что в этот момент я тебя окончательно за все простил!
– Не лыком шиты, – сказал довольный Санчо. – Признайтесь, хозяин, а вы думали, что все Панса держат «Дон-Кихота» на полке, но никогда не читают! Вы думали, что все Панса, как их достойный прародитель, вообще не умеют читать, а подписывать свое имя научились, разглядывая надписи на мешках с зерном? А вот вам! Четыре класса, как есть, закончили, какое-никакое, а образование!..
И они обнялись.
Санчо подумал, что знает этого человека всего неделю и за это время успел один раз предать его и один раз спасти и что теперь согласен отдать руку за его благополучие, да что руку – голову…
И что теперь он с новым ужасом смотрит в будущее, потому что одно дело – хоть сколько неприятная поездка с чужим человеком, и совсем другое – быть свидетелем неудач, несчастий, унижений близкого друга.
Авельянеда встал, едва не опрокинув тяжелый стул:
– Господа… простите. Сеньора Альдонса… простите! Я не могу быть свидетелем… всего этого. Быть равнодушным свидетелем – значит быть соучастником…
Ага, удовлетворенно подумал Санчо. Не удержался. Пробило тебя перед лицом улики…
Алонсо улыбнулся:
– Сеньор Авельянеда… В гневе вы произнесли фразу, достойную самого Рыцаря Печального Образа. «Быть равнодушным свидетелем – все равно что быть соучастником». Вспомните, сколько раз в жизни вам приходилось быть вот так равнодушным свидетелем! Как вы можете спокойно есть и пить, когда сейчас, в это самое мгновение, где-то умирают от голода дети! И не в далеких странах – рядом, в получасе спокойной ходьбы!
– Сеньор Алонсо, – подал голос молчавший до того Карраско. – Мы с вами тысячу раз говорили… Помощь, о которой вас никто не просил, – тоже преступление! Вмешательство в чужие дела, которые вас не касаются, – тоже преступление!
– Напрасная трата слов, – махнул рукой Авельянеда. – Этому сеньору кажется, что он в своем уме… Что ж, не стану вам мешать. Прощайте!
– Одну минуту, – сказал Санчо, когда Авельянеда был уже в дверях. – Одну минуту… Я хочу вернуть вам ваши деньги.
Авельянеда поднял брови:
– Что такое, любезный Панса?
– Ваши деньги, – громко повторил Санчо и взял со стола поднос. – Те самые, что вы анонимно заплатили мне за то, чтобы Дон-Кихот никогда не вышел на дорогу. Здесь все, забирайте-забирайте.
И, поклонившись, как лакей в трактире, протянул Авельянеде поднос.
Авельянеда долго смотрел на пачку денег, на письмо, а все смотрели на Авельянеду. Он надувался, становясь похожим на бурдюк с вином, на один из тех отвратительных бурдюков, с которыми сражался еще Рыцарь Печального Образа.
– Как человек бережливый, – хладнокровно продолжал Санчо, – говорю вам: заберите денежку, в хозяйстве пригодится. Кто за копеечку не держится, тот сам ни гроша не стоит. Берите.
И снова молчание. Надутый и красный сосед стоял как на арене цирка – под многими взглядами.
Наконец, Авельянеда зашипел. Засипел, засвистел, как проколотый воздушный шар, и только потом обрел способность к членораздельной речи:
– Вы… Вы! Идиоты! Безумцы! Да чтобы я! Свои деньги! Потратил на этого! На это! Свои деньги! Да вы рехнулись тут все! Это оскорбление, я буду вправе, как честный идальго, потребовать пятьсот суэльдо за обиду! Да если какому-то идиоту интересно тратить свои деньги, чтобы этот, – он ткнул пальцем в сторону Алонсо, – чтобы этот сумасшедший, чтобы этот дон Олух оставался дома… Да бога ради! Но чтобы платить деньги этому Санчо, надо быть вдвойне идиотом, потому что если за этим, – снова хамский жест в сторону Алонсо, – стоят поколения сумасшедших идеалистов, то за этим, – он ткнул пальцем Санчо в грудь, – стоят поколения полных дебилов, которые рисковали шкурой не ради идеи даже – а ради «губернаторства на острове»… Вы бездарности, присвоившие обманным путем чужую славу! Славу добрых и честных людей, которые в поте лица своего трудились на благо общества… а не мотались по дорогам! Вы, свихнувшиеся на одной-единственной книжке, занудной, лживой и к тому же плохо написанной! «Хитроумный идальго Дон-Кихот»! И чтобы я платил свои деньги, чтобы вас удержать? Да скатертью дорога! И пусть на вас падут все побои, все унижения, вся грязь, вся навозная жижа, которую так щедро получал в своих странствиях Рыцарь Печального Образа. В десятикратном размере!
И Авельянеда ушел.
Санчо посмотрел на поднос в своей руке. Посмотрел Авельянеде вслед.
Если допустить, что письмо написал не сеньор Авельянеда… А судя по его реакции, так оно и есть…
Или он хороший актер?
Кто его знает. Но если письмо написал все-таки не сеньор Авельянеда…
Санчо посмотрел на Карраско.
И Алонсо перевел взгляд на Карраско.
И Альдонса смотрела на Карраско, и Фелиса, притаившаяся у дверей, смотрела на Карраско; прошла минута, другая, Карраско жарился под этими взглядами, будто на медленном огне, но делал вид, что ничего не замечает. Героически запихивал себе в глотку кусок за куском…
Поперхнулся.
Закашлялся.
Встал. Огляделся, будто загнанная в угол мышь; часто задышал:
– Алонсо? Алонсо?! Вы же знали моего отца! Вы же меня знаете с детства! Вы же знаете… И теперь вы смотрите так, будто я… Да как вам не стыдно! Пусть этот Санчо знает меня всего неделю… пусть сеньора Альдонса терпеть меня не может… но выто?! Как вы могли… подумать?! Обо мне?! Что мне теперь делать, после того как на меня пало такое подозрение? Что мне, повеситься? Да, я не хотел, чтобы вы уходили! Я и сейчас не хочу! И честно могу сказать вам в глаза: лучше бы вам никуда не ходить! Вот вы не говорите вслух об этой легенде, легенде вашего рода, но я знаю, вы в нее немножечко верите… Как наивный Панса немножечко верит в свое губернаторство. А вы говорите себе: ничего, что все мои предки потерпели неудачу. Ничего, что историю Дон-Кихота называют «блестящим и подробным отчетом о крушении иллюзий». Ничего, думаете вы, я попробую, может быть, у меня получится… Но это тоже иллюзия! Быть оптимистом в наши дни – это так унизительно… Сеньор Алонсо, мне будет больно, если вас затопчет какое-нибудь стадо свиней! Я люблю вас… а за дружбу, за сочувствие… вот такая плата. Да, может быть, этот Санчо все придумал, сам написал письмо и морочит вам голову! А вы… Прощайте.
И он быстро, почти бегом, вышел.
* * *
Алонсо только сейчас ощутил, до какой степени он устал за эти дни.
Он уязвим сегодня. Не надо было устраивать этого прощального вечера; он поддался слабости. Ему захотелось увидеть разоблаченного анонима…
А может быть, он преувеличил свою силу. Потому что, поддавшись эйфории, поверил, что сможет уверить, сможет убедить даже их – Авельянеду, Карраско – в правильности своего пути.
Изначально невыполнимая задача. Они и не должны понимать Дон-Кихота. Дон-Кихоту суждено быть непонятым…
А теперь еще и предательство, которое он, уходя, оставляет за спиной.
Но неужели предатель все-таки Санчо?!
– Нет, – сказал под его взглядом Панса. – Сеньор Алонсо… Я ведь сроду не видел столько денег сразу. Я мог бы оставить их себе… Ничего вам не говорить… Сеньор Алонсо, я клянусь моим батюшкой, который дал мне имя Санчо, я клянусь моим островом… которого у меня никогда не будет… клянусь моими пацанами, которые остались дома… что я не соврал вам. Это письмо написал не я…
Алонсо молчал.
– Ради бога, сеньор и господин мой… Вы действительно могли подумать…
– Письмо написал не ты, – сквозь зубы сказал Алонсо, – но, если отставить в сторону подлость и подкуп… Все вы готовы подписаться под этим письмом. Все вы не хотите, чтобы я шел. Ты, Санчо, идешь со мной без радости – только потому, что ты верен… Авельянеда завидует, Карраско сочувствует… Никто не понимает, зачем Дон-Кихоту отправляться в странствия… Бритвенный тазик на голову – смешно? Смешно… «…Он подошел к Дон-Кихоту, выхватил у него копье, сломал его на куски и одним из них принялся так колотить нашего рыцаря, что, несмотря на его доспехи, измолол его, как зерно на мельнице. Он брал в руки один кусок копья за другим и ломал их на спине несчастного, простертого на земле рыцаря…»
– Фелиса, – ласково спросил Санчо, – а у тебя никогда не возникало мысли удержать подольше столь любимого тобой хозяина?
Фелиса бросила быстрый взгляд на Альдонсу.
– У меня сроду не было таких денег, любезный Санчо. Так что я тут ни при чем, и не думайте…
– «Огромное хрюкающее стадо налетело и, не выказав никакого уважения ни к Дон-Кихоту, ни к Санчо, прошлось ногами по обоим… Своим стремительным набегом полчище свиней привело в смятение и потоптало седло, доспехи, Серого, Росинанта, Санчо Пансу и Дон-Кихота»… – негромко проговорил Алонсо.
– Хватит, хозяин, – Санчо поежился. – Не стоит… В конце концов, вовсе не обязательно, что нас будут топтать свиньи. Возможно, просто парой тумаков дело и ограничится…
– «Не лучше ли сидеть спокойно дома, чем бродить по свету в поисках птичьего молока, ведь вы знаете – бывает, собираешься обстричь овцу, смотришь – тебя самого обстригли…» – продолжал Алонсо. – Альдонса… Скажи, ты тоже не понимаешь – зачем все это? Скажи…
* * *
И она сказала:
– Я люблю его. Все слышали?
Молчание. Притихла в уголке Фелиса.
– Я люблю его… таким, какой он есть. Я люблю Алонсо, а не Дон-Кихота! А он уйдет в странствия, чтобы любить Дульсинею, которой не существует.
Она видела, как напрягся Алонсо.
И прекрасно понимала, что имеет сейчас над ним… да. Возможно, именно сейчас, впервые в жизни, она имеет над ним реальную власть.
– Дульсинеи не существует, – громче повторила Альдонса. – Дульсинея – миф… «Красота ее сверхчеловеческая, ибо все невозможные и химерические атрибуты красоты, которыми поэты наделяют своих дам, в ней стали действительностью: ее волосы – золото, чело – Елисейские поля, брови – небесные радуги, очи – солнца, ланиты – розы, уста – кораллы, зубы – жемчуг, шея – алебастр, перси – мрамор, руки – слоновая кость, белизна кожи – снег…» – Альдонса перевела дыхание. – Именем прекрасной Дульсинеи нам – Альдонсам, Терезам, Люсиндам – суждено быть когда-то покинутыми. Это несправедливо, но, возможно, это правильно. Мы – это мы, а Дульсинея – воплощенная тоска по недостижимому…
Она перевела дыхание. Алонсо ждал.
– Они все, – Альдонса обвела широким жестом портреты, – они все… помнили о Дульсинее. Которой нет. Донкихотство… человек с копьем, бредущий по дороге… да это та же Дульсинея для человечества. То бессмысленное… порой красивое до глупости… без которого не может быть человек, если он, конечно, не скотина… Алонсо, если ты не вернешься, мне незачем будет жить… Собственно, это все, что я хотела сказать. Еще будут вопросы?
Все молчали.
– А раз вопросов нет, – буднично сообщила Альдонса, – то предлагаю разойтись по кроватям. Время позднее, завтра рано вставать… Санчо, мы вместе проверим поклажу. Фелиса, прибирай со стола. Да живее… По-видимому, тайну письма, соблазнившего нашего Санчо, нам так и не суждено узнать. Давайте посчитаем, что его написал злой волшебник, завидующий нашему рыцарю, – она устало усмехнулась.
* * *
Завтра…
Нет, уже сегодня.
Ему страшно? Да, чуть-чуть. Как и положено перед большим начинанием.
Его предки смотрели на него с портретов. Сумасшедший Кристобаль Кихано, подражатель Алонсо Кихано-второй, честолюбец Мигель Кихано, вечный революционер Селестин Кихано, здравомыслящий Алонсо Кихано-третий… Лица, лица… Его собственный отец смотрел тоже.
Только Кихано-Отступник, предатель и паршивая овца, смотрел в пол, прибитый гвоздями к обратной стороне столешницы.
Алонсо улыбался. Сегодня его последняя ночь с Альдонсой. Сегодня он скажет ей то, о чем молчал все эти дни…
О чем он никогда не говорил ей вот так, в глаза. О чем она, как он надеялся, и сама знает, но теперь он уходит, а уходя – нельзя оставлять недоговоренностей…
Горячее дыхание. Тонкая фигура в полумраке гостиной.
– Сеньор Алонсо… Убейте меня. Убейте. Я так перед вами виновата… Я последняя дрянь. Я скотина…
– Что ты… – пробормотал он недовольно. Ему не понравилось, что его возвышенные размышления были прерваны таким вот неожиданным…
Горячие груди тяжело легли ему на колени. Фелиса была почти голая – и горячая, будто из бани:
– Сеньор Алонсо… Я принесла плетку – можете меня выпороть. Идемте ко мне в комнату, выпорите меня, чтобы я больше не страдала душой… Ну, идемте. Пожалуйста. Я заслужила. Вот плетка… Ну идемте. Ко мне в комнату…
Она бормотала и тянула его за руку, и он в конце концов поднялся из своего кресла; Фелисины глаза светились, казалось, в темноте, а запах полуобнаженного тела забивал ноздри.
– Сеньор Алонсо… Сеньор Алонсо, сеньор и господин мой… Ведь это же последний шанс… завтра вы уедете, и что? А как же ваши наследники? Вам надо сына, вам надо, надо…
Горячие губы; чтобы достать до лица Алонсо, ей пришлось повиснуть у него на плечах.
– Ваш сыночек… он хочет, чтобы мы его зачали… Ну давайте, ну идемте, идемте…
Ему хотелось заорать во все горло; ему хотелось задушить эту маленькую стерву, но перед этим разложить здесь, на столе… и разорвать пополам. Раздавить собой. Разъять. Секунда остановилась, забилась бабочкой на булавке. Бездна времени уместилась в пространстве между двумя вдохами…
– Не так резво, Фелиса, – сказал с лестницы ледяной голос Альдонсы.
И наваждение пропало. Остался стыд.
Альдонса шла неторопливо, ступала, будто неся на голове высокий кувшин с вином. Когда-то, когда она жила в доме отца, богатого винодела, ей и приходилось носить…
Альдонса остановилась перед Фелисой. Властно протянула руку; девчонка, как загипнотизированная, подала ей плетку, которую, оказывается, действительно имела при себе.
Альдонса коротко размахнулась; Фелиса взвизгнула, схватившись за лицо.
– Вон, – бросила Альдонса.
И ударила еще раз.
– Если я увижу тебя еще хотя бы раз в жизни, я закопаю тебя живьем, девочка моя… корова. Пошла прочь, дрянь. Сейчас, в чем стоишь. Утром я выкину за ворота твои шмотки.
Фелиса отступила на шаг. Оскалилась скорее жалобно, чем угрожающе:
– Не так резво, госпожа моя… Не так резво! Госпожа Альдонса, дочка виноторговца, девица хамского происхождения, да еще пустая утроба!
Новый удар; на этот раз Фелиса уклонилась от плетки и побежала прочь, топоча босыми пятками:
– Пустая утроба! Пустоцветка! Я вот расскажу господину Алонсо, откуда взялся голубой листочек, это самое письмо… Рассказать?
Со свечой в руке вбежал Санчо:
– Что здесь у вас… Ах ты маленькая дрянь!
– Фелиса, – глухо сказала Альдонса, – немедленно убирайся прочь, а то…
– А то что? Я бы и так не осталась! Мне и так… Только так я бы промолчала про голубое письмо, потому что я вас, сеньора Альдонса, ужас как люблю… А теперь не промолчу.
– Заткнись! – рявкнула Альдонса голосом, какого Алонсо никогда не слышал от нее.
– Не заткнусь! Сеньор Алонсо, слушайте… как раз перед тем, как любезный Санчо прибывать изволил, сеньора Альдонса послала меня в лавку… за бумагой! А так как белой бумаги не было, я купила дорогую, голубенькую, с водяными знаками! Лавочник еще хвалился, какая это бумага редкая, он ее только привез, и никто до меня ее не брал, потому что дорогая! А теперь посмотрите на тот листочек… посмотрите! Еще можете у лавочника спросить, его ли бумага, кому продавал, для кого… Или не станете спрашивать, а посмотрите только на сеньору Альдонсу? На ее лицо? Чего это она пятнами взялась, ровно тот леопард? А?
Альдонса неподвижно стояла посреди комнаты – прямая, будто гвадеррамское веретено.
– …А еще спросите у нее, куда девался кулончик с камушком? Единственная драгоценность сеньоры Альдонсы, бабушкин подарочек? Куда он убежал? К ювелиру убежал, иначе откуда у сеньоры Альдонсы такие денежки… Во как – бабушкиного подарочка, любимой цацки сеньора Альдонса не пожалела!
И тогда Алонсо выхаркнул Фелисе в лицо одно-единственное, тяжелое слово:
– Убирайся.
* * *
Кулончик с камушком был ее единственной драгоценностью. Она пришла в дом Алонсо в единственном ситцевом платье – и с кулоном на груди.
Когда она была маленькой, этот кулон был ее запретной и оттого самой любимой игрушкой.
Бабушка ее баловала.
Когда ее отец сказал, что она может отправляться в дом «этого сумасшедшего Кихано» прямо сейчас, вот в чем стоит, и ни копейки приданого, а вместо благословения ей шиш – тогда кулон был единственной вещью, которую она унесла с собой. Бабушки тогда уже не было в живых, а кулон принадлежал ей, Альдонсе, а не отцу…
Кулончик с камушком – разве слишком большая плата, чтобы спасти любимого человека? Все равно какой ценой?
Они все смотрели на нее.
Если сейчас она рассмеется и скажет, что маленькая мерзавка врет, – Алонсо поверит, разумеется, ей, а не этой… дряни.
За Фелисой давно закрылась дверь, прошло уже, кажется, много-много часов, а никто до сих пор не проронил ни слова.
Молчит, забившись в угол, Санчо.
И молчит, стоя посреди комнаты, Алонсо.
– Алонсо… – Голос показался ей чужим. – Я не врала тебе.
Молчит.
– Алонсо… Я не Дульсинея. Я просто баба. Вот… теперь ты знаешь всю правду обо мне. Мы с тобой столько прожили… Но теперь ты знаешь обо мне все. Я боялась тебя потерять… Теперь все это больше не имеет смысла, потому что я и так тебя потеряла. Я не прошу у тебя прощения… хотя, конечно, я не знала, что это будет так жестоко… этот розыгрыш с твоим мнимым сумасшествием. Я думала, Санчо сумеет убедить тебя, или смутить тебя, или украдет Росинанта… или хотя бы откажется идти сам… да мало ли, что от отчаяния могло прийти мне в голову, я ведь отчаялась удержать тебя… Но я не прошу прощения. Если бы все повторилось снова – я снова поступила бы так, как поступила. Вот и все. Это моя правда. Теперь суди меня…
И она улыбнулась.
По дому гулял сквозняк… где-то забыли закрыть окно. Усиливался ветер, колебались шторы, и покачивались, сверкая глазами, портреты проклятых Кихано.
* * *
…Покачивались портреты, Алонсо казалось, что он слышит не то гул далекой площади, не то шорох тысяч идущих ног, не то аплодисменты…
Нет, он не боялся сойти с ума.
Теперь всю жизнь – всю оставшуюся жизнь! – он даже напиться как следует на сможет. Он будет трезв; он будет взвешен. Он будет говорить тихим, ровным голосом, никогда не закричит, никогда не засмеется.
Как там говорил Карраско, «подробный и яркий отчет о крушении иллюзий»?
Лучше не скажешь.
Пол в его доме завален трупами иллюзий, гниющими трупами. Дохлые фантазии, подстреленные химеры, полуразложившаяся вера, и уж конечно, этот жалкий детский оптимизм, окоченевший в подсохшей лужице.
Его таинственный дом меняется на глазах. Сползают покровы тайны; кусками, как тлеющая плоть, отпадают бархат и позолота, и вот уже это просто старый дом, давно требующий ремонта, жалкая хибара неудачника. Которому хозяйством бы заняться да денег поднакопить, а не думать об униженных и оскорбленных целого мира…
Он остановился перед возвышением, на котором, как и положено в ночь перед выходом, лежали рыцарские доспехи. Взял в руки фамильный шлем. Посмотрел на отразившееся в его стальном боку перекошенное лицо:
– Санчо, этот хлам… увяжешь в мешок и… продашь старьевщику. Деньги возьмешь себе в качестве жалованья… Ты заслужил. А теперь…
И он принялся снимать со стен портреты.
Сумасшедший Кристобаль, честолюбец Мигель, благородный Диего…
– …Дульсинея мертва. А если нет Дульсинеи – к чему все это? К чему все? Грязь ради грязи, блевотина ради блевотины? Поищите другого дурака, господа хорошие, и пусть он, этот дурак, отправляется со щенячьей радостью в свой фарс-вояж. Я, Алонсо Кихано, не сумасшедший. В здравом уме и твердой памяти… Я остаюсь дома, господа!
Подражатель Алонсо-второй, и здравомыслящий Алонсо-третий, и революционер Селестин, для того, чтобы снять его портрет, понадобится очень большая стремянка…
– …Дон-Кихота больше нет, Дон-Кихот – картинка в старом учебнике… Боже, как я теперь рад, что у меня нет сына. Это правильно, это справедливо…
Грохнулся набок стол. Обламывая ногти, Алонсо сорвал с обратной стороны столешницы портрет Федерико-Отступника.
– Что бы я сказал своему сыну? Что его отец был жалкий дуралей? Что за ним стоят поколения предков-неудачников? Не-ет… Меня убедили. Меня долго и разнообразно убеждали, и вот уже я…
Он скособочился от резкой боли, но болело, как ни странно, вовсе не сердце. Боль была в позвоночнике – когда-то он видел, как ломают хребет огромной рыбине. Щуке…
Теперь он будет ползать, как полупарализованная собачонка, волоча за собой тяжелые задние лапы.
Он сполз на пол. Жестом остановил Санчо, кинувшегося к нему на помощь; Альдонса не двинулась с места, хотя лицо у нее было…
Лучше не смотреть.
Все правильно.
Дон-Кихот с перебитым позвоночником; Дон-Кихот, перерубленный лопатой червяк…
Скрипнула дверь. Алонсо осекся; на пороге стояла бледная, не похожая на себя Фелиса.
Молчание. Как? Как она посмела вернуться сюда?! Негоже стоять перед служанкой на коленях; удерживая стон, Алонсо поднялся…
Девчонка перевела дыхание:
– Сеньор… Алонсо. Я пришла, чтобы сказать… я сейчас уйду. Дело в том, что Панчита только что… отчим ее опять избил… и Панчита только что… повесилась.
* * *
Занимается рассвет. Утро двадцать восьмого июля – священный для Кихано день.
Панчиту не вернуть. Светловолосую веснушчатую девчонку двенадцати лет, с костлявыми плечами, обветрившимися губами и неуверенной испуганной улыбкой. Ребенка, успевшего познать голод, побои, немножко ласки от тети Альдонсы, горячую любовь к самодельной кукле – и последние минуты в захлестнувшейся неумелой петле…
Где же ты был, Дон-Кихот?!
– Сеньор и господин мой, – сдавленным шепотом сказал Санчо. – Ну же… поедем. Утро, я слышу, как призывно ревет в конюшне мой Серый… Поедем! Берите копье, надевайте латы… все готово. В путь… Мы отправимся по холодку, потом встанет солнце… И вы увидите – еще до вечера мы успеем кого-нибудь спасти. Мы спасем! Мы всех спасем! Мы больше никому не дадим погибнуть! Поедемте, мой Дон-Кихот… Давайте, одевайтесь… Ну!!
И Алонсо, ступая странно, раскорякой, едва передвигая ноги, приблизился к разложенным на возвышении доспехам.
– Ну же! – говорил Санчо. – Ну! Дон-Кихот… должен быть! Все это ерунда, все это суета, надевайте свой шлем… Кто может нас удержать, какие препятствия, какие волшебники, какие враги… Никто нас не удержит! Надевайте шлем! Берите копье!
Алонсо на секунду потерял равновесие. Ухватился руками за край возвышения, погрозил небу кулаком… Протянул руку, желая взять копье…
Отдернул.
Потянулся к шлему… Подержал его в руках…
Выронил.
– Это же не шлем, – сказал удивленно. – Это… это тазик… для бритья. Как же я… надену его? На кого я буду похож? На чучело?!
Санчо хотел еще что-то сказать, но замолчал, будто ему заткнули рот.
– Я не верю, – с ужасом сказал Алонсо. – У меня будто веру… удалили. Вырезали, как гланды. Я не могу! Все…
И тогда он лег лицом в груду доспехов и заплакал.
* * *
Она стояла и смотрела на дело рук своих.
Этот новый, незнакомый, сломленный человек не мог ступить и шагу, Санчо почти на руках перетащил его в кресло. Что-то бормотал, увещевая, уговаривая, повторяя благую ложь о том, что все пройдет, что они выйдут позже, что надо отдохнуть и прийти в себя, что все будет хорошо…
Вот теперь все, что он говорил, стало правдой. Теперь и только теперь Дон-Кихот действительно мертв…
Дон-Кихот мертв и побежден.
Дон-Кихот никогда не выйдет на дорогу.
Не станет произносить пространные речи о справедливости, не станет смешить своими выходками пастухов и погонщиков мулов, не будет провоцировать власть имущих на жестокие мистификации…
И разумеется, на помощь от Дон-Кихота никому рассчитывать не придется. Ее и так было с кошкин хвост, этой «помощи»…
Мир без Дон-Кихота.
Пустыня. Горячий ветер, растрескавшаяся земля. Белые кости… И стервятники, стервятники в небе, орды стервятников, на всех не хватит добычи…
Этот человек, скорчившийся в кресле. Этот новый жалкий человек… все, что осталось от ее Алонсо.
И что, теперь ничего нельзя сделать? Прежнего Алонсо не вернуть, как не вернуть Панчиту?!
Альдонса увидела, что стоит перед возвышением, на котором разложены доспехи. А рядом валяется бритвенный тазик…
Который так долго был славным шлемом, что грех оставлять его вот так, на полу.
Она посмотрела в глаза собственному отражению, которое глянуло на нее с той стороны полированной стали. И когда шлем лег на ее голову, она почти не ощутила его тяжести.
Нагрудник…
«Верю».
Наплечники…
Вам смешно? Смейтесь. Глупая баба отправляется в героический поход? Верхом на Росинанте?! В рыцарских доспехах?! В путь, который и здоровому-то мужику не под силу, а тем паче – бессмыслен?!
Она повернула голову – и встретилась глазами с Санчо.
Да, оруженосец совсем ошалел; у него был такой глупый вид, что она не выдержала и рассмеялась.
Взяла в руки копье… Примерилась… Ничего, сойдет. Снести пару-тройку великанов – в самый раз.
Подняла подбородок:
– Алонсо… Я вернусь. Понимаешь… что бы там ни было, но Дон-Кихот… Прощай. До свидания, Алонсо.
* * *
Санчо смотрел, как уходит Альдонса…
Санчо смотрел, как уходит в странствия славный рыцарь Дон-Кихот.
Что это? Трагедия? Фарс?
Алонсо тоже смотрел ей вслед. Смотрел, задержав дыхание.
Дон-Кихот уходит без Санчо Пансы?!
Поудобнее пристроив в кресле своего бедного хозяина, Санчо поспешил к окну. Выглянул как раз в тот момент, чтобы увидеть, как Альдонса поднимается в седло… Поднимается легко, несмотря на тяжесть доспехов…
– Эге! – вырвалось у него. – А ведь такая баба, она… Простите хозяин, но она лихо поскакала! Батюшка у нее не конный объездчик?
Алонсо молчал.
Санчо наспех вытер лоб рукавом:
– Вот как… Ух…
Метнулся к двери, вернулся обратно. Опустился перед креслом на колени:
– Ну, как вам, сеньор Алонсо? Лучше?
Алонсо кивнул.
– Сеньор Алонсо… я… Бабы, они непоследовательные, как… Нет такой твари в мире, чтобы с ней сравнить. Весенний ветер в сравнении с женщиной – да он педант, он прямо образец последовательности… Флюгер на крыше в сравнении с женщиной – зануда. То она честью готова пожертвовать, чтобы мужа при себе удержать… А вот когда муж остался – он ее, простите, вроде как и недостоин… Нет, вру, чего это я… То виснет якорем, то надувается парусом – вот она, женщина… Куда там той Дульсинее, вы меня простите на слове, господин Алонсо, но ваша сеньора Альдонса любой Дульсинее сто очков форы даст… Говорят, где черт не справится, туда бабу пошлет!
Он поднялся с колен. Поклонился, прижав руку к сердцу:
– Не поминайте лихом, сеньор Алонсо… Все будет… все будет хорошо. Мы скоро…
Подбежал к окну. Распахнул тяжелую раму, навалившись животом на подоконник, закричал навстречу солнцу:
– Госпожа моя! Сеньо-ора! Погодите! Оруженосца забыли-и! Эгей!
Махнул рукой и, подхватив на ходу дорожный мешок, поспешил седлать Серого.
* * *
Боль в позвоночнике притупилась.
Скоро совсем пройдет.
Это нервное.
Он смог подняться. Проковылял к окну…
Далеко-далеко на дороге маячили две удаляющиеся фигурки. Одна повыше, верхом на тощей лошади. Другая поприземистее, верхом на толстогузом осле.
Над их головами маячило, нанизывая на себя невысокое солнце, острие длинного копья.
Он протянул руку.
Ему показалось, что ладонь его растет и растет. Что она зависает над путниками – домиком, защищающим их от дождя и града и от человеческой подлости…
Путники удалялись, и вот уже две черные точки виднеются на горизонте, а солнце набирает силу, бьет в глаза.
– Когда ты пришла в мой дом, – шепотом сказал Алонсо. – Когда ты не испугалась ни гнева родни, ни насмешек, ни слухов… Когда ты поверила мне, когда ты доверилась мне… Когда мы узнали, что у нас не будет детей, но мы держались друг за друга… Помнишь, Альдонса? Ты знаешь… я выкуплю у ювелира твой кулон, и он будет дожидаться тебя. Альдонса… Пускай любой иллюзии рано или поздно придет конец, а благими пожеланиями вымощена дорога в ад… Но не значит же это, что верить нельзя ни во что на свете и желать кому-то блага не стоит и пытаться?! Пусть наш мир невозможно изменить к лучшему… но если мы не попытаемся этого сделать – мы недостойны и этого, несовершенного, мира! А пока Дон-Кихот идет по дороге… есть надежда.
Он прикрыл глаза. Темных точек уже не было видно, только дорога, уводящая за горизонт, бесконечная пустая дорога…
Взошло солнце – и село солнце. И опять взошло; тени укоротились и выросли снова, и пожелтела трава, и зазеленела снова, и опять пожухла под дождем…
– Люди, – сказал Алонсо шепотом. – Если вы когда-нибудь встретите Дон-Кихота…
ЗАНАВЕС
Назад: Солнечный круг
Дальше: Баскетбол