Когда «промышленный вариант» дрозофилы стандартизировался, когда она изменилась и отдалилась от своих вольных кузин, когда – одновременно – она сделалась в значительной мере продуктом «Мушиной комнаты» в Колумбийском университете, Морган и «дрозофилисты» прониклись к ней большим уважением и восхищением, увидели в ней, как выразился генетик Дж. Б. С. Халдейн, «благородное животное». Если учесть, сколько энергии они вложили в ее создание, сколько времени они проводили в ее обществе и как тесно она сотрудничала с ними во время их штудий, неудивительно, что они объявили муху личностью. Но всё же эта неразрывная связка восхищения с массовым уничтожением – нечто симптоматичное, и она кажется слегка странной, пока не вспоминаешь, что благородство часто идет рука об руку с жертвенностью и что все они – мухи и «муховики» – отправились в великий поход, научный поход за открытиями, который часто немыслим без лишений и самопожертвования [132].

Возможно, границы этой маленькой странности помогут нам понять и более масштабную странность: как возможно, чтобы муха настолько походила на нас, что мы естественным образом считаем ее своим биологическим дублером, и одновременно настолько отличалась от нас, что мы, чувствуя себя столь же естественно, подвергаем ее (без угрызений совести, вообще бестрепетно) неудержимому истреблению? [133]

Кадры с мухами-бойцами вызывают беспокойство. Это так далеко от Шанхая и так неожиданно, это не сверчки, а мухи, они служат тупым орудием, они заброшены в культуру, где нет никакой «культуры мух», они засняты на видео, они обезглавливаются. В Шанхае всё четко разграничено: есть амбивалентность, есть привязанность, но нет никакой путаницы. В Сан-Диего тоже всё четко разграничено и тоже нет никакой путаницы. Но нет амбивалентности. В Сан-Диего похожесть поддается количественному определению. Даже если цифры пока не подсчитаны, факты всё равно имеют вес: у человека и дрозофилы много общих генов; у нас общие пути метаболизма и передачи сигналов на уровне клетки; а также, как готовы уверять многие нейробиологи, у нас много точек пересечения в поведении и его молекулярных механизмах (во всяком случае, ученые утверждают, что таковы механизмы поведения) [134].

С деликатностью тут туго. Эксперименты на животных – тупое орудие познания. «Мы должны подвергнуть природу пытке и вырвать у нее ее секреты», – написал Фрэнсис Бэкон, отец эксперимента, в начале XVII века. Его фраза сегодня кажется более простой и жестокой, чем, вероятно, в ту эпоху.

И всё же логика работы с «организмом-образцом» состоит в том, чтобы разграничить тело и дух, биологию и сознание, физику и метафизику. Это легко, когда сходство и различие измеряются не одной и той же шкалой, когда первое оценивается по своим критериям, а второе – по своим, когда критерии сходства – генетические, а критерии различия даже не нужно формулировать: они древние, аристотелевские, ныне сами собой разумеющиеся, очевидные, их лень даже перечислять. Скажем лишь, что это насекомые, и их отличия от нас (и то, что эти отличия позволяют) не ставятся под сомнение. Это понимал Элиас Канетти. Насекомые существуют «вне закона», писал он.

Уничтожение этих крохотных существ – единственный акт насилия, который остается безнаказанным даже в нашем внутреннем мире. Их кровь не пачкает нам руки, так как не напоминает нам о нашей крови. Мы никогда не заглядываем в их тускнеющие глаза… Они никогда – по крайней мере, в нашей западной культуре – не были облагодетельствованы нашим растущим – пусть даже и не слишком эффективным – беспокойством за жизнь на планете [135].

Голландский философ и антрополог Аннмари Мол изучает «социальную жизнь» атеросклероза – болезни, вызывающей сужение артерий и затрудняющей кровообращение вначале в ногах, а в конце концов в сердце. Мол очень наблюдательна. Она присутствует на вскрытиях больных атеросклерозом, многие из которых умирают в больнице. Она отмечает: когда патологоанатомы режут толстый слой плоти, чтобы добраться до кровеносной системы, они часто тратят несколько секунд на то, чтобы накрыть лицо трупа куском материи [136]. Анализируя этот жест, Мол заключает, что в действительности есть два трупа: тело одно, но существ – два. Первое существо – тело, которое режут скальпелем, – это биологическое тело, научное тело, свободное от метафизики человечества, тело, которое разрешено препарировать, словно кусок мяса, анонимное тело. Второе существо – тело, которое режут скальпелем, – это социальное тело, тело, у которого есть своя биография, родные и друзья, тело, которое любило и страдало, оно требует благопристойности, уважения и внимания. Мол стремится не выбрать, которое из этих тел лежит на анатомическом столе, а продемонстрировать, что там присутствуют оба тела и что незамысловатый жест – накрывание лица материей – это еще и простой жест узнавания себя в мертвом теле.

Возможно, этот жест с материей может также обозначить различие между бойцовыми сверчками из Шанхая и бойцовыми мухами из Сан-Диего. Возможно, различие отнологическое. В Шанхае каждый сверчок объединяет в себе много сверчков; много существ с множественными биографиями и множеством друзей втиснуты в его гибкое тело. Вокруг сверчка витает много грез, развиваются и срываются многочисленные проекты. Если сверчки – воины, то и мы тоже воины. В Сан-Диего есть только научная муха – «прибор, живой аналог микроскопов, гальванометров и химических реактивов для анализа», она имеет четкое предназначение, ее роль четко очерчена, ее смерть – не проблема, ее жизнь не поставлена на кон.