Дрозофилы отлично подходят для экспериментов. Пожалуй, они даже слишком хорошо годятся на роль подопытных животных. Размножаются они быстро (за десять дней самка может завершить свой репродуктивный цикл и дать жизнь четырем сотням или даже тысяче отпрысков). Структура генов у них относительно простая (всего лишь от четырех до семи хромосом). И, как и все живые существа, они мутируют.

В 1910 году генетик из Колумбийского университета Томас Хант Морган случайно обнаружил, что Drosophila могут мутировать весьма заметно, причем количество мутаций необычайно велико. Почти сразу же эти мухи перестали быть просто слегка докучливыми созданиями, которые летом влетают вместе с ветром через открытые окна на Морнинсайд-Хайтс, рыскают по дому, а потом надолго остаются или улетают. Они сделались «сослуживцами» для ученых, как выразился их биограф Роберт Кохлер [127]. Лаборатория Моргана вскоре стала их лабораторией (знаменитой на весь мир «Мушиной комнатой»), а Морган и его коллеги превратились в их ученых (и нарекли себя «муховиками» и «дрозофилистами»).

В кратчайшие сроки дрозофилы стали неотъемлемым элементом лабораторий генетиков по всему миру. Собственно, пишет Кохлер, если бы не способность дрозофил служить «биологическим аналогом атомного реактора-размножителя» и производить колоссальное количество мутантов, мы, возможно, всё еще дожидались бы появления современной генетики [128].

В тот ранний период, когда Морган и его «муховики» включили дрозофил в свои эксперименты, ученые обнаружили, что не могут угнаться за необычайной способностью дрозофилы к мутированию. Они просто тонули в полчищах мух-мутантов. Волна новой информации потребовала нового метода, который годился бы для эффективной обработки больших объемов данных, и массовое картирование генов вскоре сделалось новой отличительной приметой генетических исследований. В свою очередь, ограничения, которые налагал новый метод, потребовали появления новых мух – «мух-констант», которых можно было бы уверенно сопоставлять с другими мухами. Понадобилось существо, которое не подвержено сильной естественной изменчивости нелабораторных популяций, существо, все наблюдаемые отклонения которого были бы бесспорным продуктом экспериментальных мутаций. «Эта маленькая мушка, – пишет Кохлер, – была перекроена и заново сконструирована как новый тип лабораторного прибора, живой аналог микроскопов, гальванометров или химических реактивов для анализа» [129].

Так родилась новая муха. Совершенно новое животное – при условии, что удастся не допустить ее спаривания с «нестандартизированными» родственниками. Исследователи отбирали «родительский материал» среди самых желательных мутантов – крепких здоровьем, охотно совокуплявшихся, плодовитых и легко отличимых от иных дрозофил, которые деловито жужжали за пределами «Мушиной комнаты». Морган подметил, что эти мутанты также «не имели дурных привычек тонуть или увязать в своей пище, не отказывались покидать культуральный сосуд и т. п., то есть не имели обычаев, которые вызывают неприязнь у экспериментатора» [130].

Новая муха была отзывчива, позволяла над собой экспериментировать, была «откалибрована» под продуцирование четкой числовой информации. В отличие от своих всё более далеких родичей за пределами лаборатории, которые поднимались в воздух только на рассвете и на закате, она была активна весь день и круглосуточно производила потомство. Таких дрозофил размножали «массовыми тиражами», чтобы проводить множество экспериментов. По авторитетной оценке, в 1919–1923 годах Морган и его коллеги, создавая генетическую карту стандартной дрозофилы, «усыпили эфиром, осмотрели, классифицировали и обработали» от тринадцати до двадцати миллионов особей. На фоне такого внимания к числам колоссальная расплывчатость этой статистики говорит о статусе мух не меньше, чем сами цифры [131].

Вы можете возразить, что, придя в лабораторию, дрозофила гарантировала себе жизнь в праздности и достатке. Ей больше не нужно добывать еду или уворачиваться от хищников, ее личинки перестали быть уязвимыми. До того момента мухи, наряду с собаками, крысами, тараканами и еще несколькими обитателями наших домов, были ловкими приспособленцами, животными-спутниками, которых объединяла с человеком общая история: они поселялись рядом с нами и среди нас, не были ни вполне дикими, ни по-настоящему домашними (тут подходит термин «комменсал» – дословно «сотрапезник», в биологии – «симбионт»), ели с нашего стола, процветали там, где процветаем мы, и, несомненно, выживали там, где нам не удавалось выжить.

Но поселиться в лаборатории – значит сменить шило на мыло. Со времен Моргана бессчетные миллиарды дрозофил подверглись индуцированным мутациям. Как наблюдала Корнелия Хессе-Хонеггер, у них отрастают лишние части тела – или не вырастают нужные, причем эти части тела неподходящей формы и находятся в неподходящих местах (лапки растут из глаз или из других лапок – сами знаете). Под легким воздействием мухи заболевают болезнями Хантингтона, Паркинсона и Альцгеймера. Страдают расстройствами сна и памяти. Впадают в зависимость от этилового спирта, никотина и кокаина. В общем, как осознала Корнелия, они не только отдуваются за наши мечты о крепком здоровье и долгой жизни, но и берут на себя задачу по осуществлению наших кошмаров.