ГЛАВА ПЯТАЯ
Гремя огнем, сверкая блеском стали…
(28 декабря 1919 года)
Глазково
Хорошая выдалась ночь, если не для часовых, то для диверсантов. Небо затянуло снеговыми разрядами, южный ветер влажный, колючий. Ангара у города еще не замерзла, сильно парит, и даже сквозь теплую бекешу продирают ледяные иглы холода.
Из трубы катера слегка валил черный дым. «Волна» шла самым тихим ходом, чтоб и на льдину не напороться, и не поднять шума. Катер осторожно огибал лунную дорожку, протянувшуюся светлой полосой на темной воде, пошел под крутой берег, чтоб под его прикрытием, в ледяной паровой завесе дойти до вокзального мыса, что вытянулся на левом берегу Ангары, вплоть до устья Иркута.
Ермаков сжал кулаки — риск был слишком велик, ведь стоит чехам углядеть в ночной темноте катер, как они немедленно поднимут тревогу. А где-то здесь рядышком стоит их бронепоезд. И все, писец пробежал, хвостом накрыл — и «Волна», и необученные толком диверсанты с матросами, и он сам, все они дружно пойдут на речное дно, ибо катер не монитор, брони на нем нет по определению. А в ледяной воде сейчас и закаленный пловец трех минут не продержится…
Берег низкой грядой вынырнул из темноты, на «Волне» сразу остановили машину, и катер, ломая носом наледь, мягко ткнулся в сваи. Ротмистр прищурил глаза — рулевой суденышка, старый речной волк, вчера мобилизованный вместе с другими гражданскими речниками, причалил прямо к началу вокзального мыса.
Здесь веером расходились два пути железной дороги, шедшей от Байкала. Расходились на добрый десяток станционных линий. Самая важная точка любой станции. Осталось поблагодарить рулевого — и как он только смог найти эту точку в такой темноте?
Моряки проворно скинули на заснеженный береговой лед сходню — сбитые между собой длинные двухдюймовые доски. Ермаков первый перебежал по ним — доски мягко пружинили под ногами. За ним устремились два десятка бойцов наспех подготовленной, всего за три дня, диверсионной группы.
Он их отбирал лично, все хлебнули войны с немцами полной ложкой, кое-кто даже повоевал и с японцами 15 лет тому назад. Все физически крепкие, и главное — добровольцы, в белом движении чуть ли не с первого дня. Половина диверсантов была обмундирована в форму чехословацкого корпуса…
Пока все шло по плану — шестеро устремились к стрелкам, благо железнодорожники дали полную раскладку как о путях, так и о стоящих на них эшелонах. Бронепоезд не танк, если не вывести его на свободный путь, внезапной атаки не получится.
С остальными бойцами Ермаков должен был захватить чешский бронепоезд, серая громада которого с трудом различалась в снежном заряде. И это при том, что до него было от силы сотня шагов.
«Жижка» занял очень удобную позицию для обстрела города — на крайнем к реке пути, прикрывая своими бронированными бортами какой-то эшелон. Явно штабной, судя по пассажирским вагонам.
Вот только нападение диверсантов со стороны своего эшелона, как предполагал Ермаков, будет для чехов нежданным сюрпризом, и отнюдь не совсем приятным. Об одном только жалел сейчас Костя — ему бы месяц-другой погонять своих парней, довести их до нужной кондиции…
Часовой явно перестал бороться с дремотой — первые четверть часа ходил гоголем, а теперь прислонился к железному борту плечом. Ждать больше было нельзя, время утекало по капелькам в сухой песок ожидания. Где-то у Кузьмихи уже накатывали его бронепоезда…
Гибким ужом ротмистр выкатился из-под колесных пар. И успел подхватить падающего часового. Незаметно вздохнул — не смог чех смерть перебороть и хоть чем-то погреметь по железу.
Продолжая сжимать в руке «наган» с длинным глушителем (изготовили в портовой мастерской по его чертежам и объяснениям флотские умельцы), Костя поднялся на скобу и взялся за край железной двери. Совсем беспечными стали чехи — броневую дверь прикрыли, но не заперли изнутри. На то и была надежда, так как гранаты и лом с кувалдой крайне не хотелось пускать в дело.
Всем телом Константин навалился на тяжелую дверь и ввалился в темное чрево, ударившись локтем об угловатую железяку. Кто-то из чехов спросонья вскинулся с ящика, совсем рядом от него появился темный контур.
— Ян? — удивленно пронеслось имя, хриплым простуженным голосом сказанное.
Костя тут же нажал на курок револьвера. Негромкий хлопок, ощутимый пороховой дымок — солдат сложился и с грохотом упал на железный пол.
И тут же кто-то навалился сзади, пытаясь схватить пальцами за горло. Ермаков ударил локтем в живот, а затем выстрелил, машинально отметив, что чеху нужно было ножом бить.
В метрах трех громыхнуло железо — и вагон осветился тусклым светом. Вот оно в чем дело — внутри броневой каземат имел противоосколочную перегородку, и в носовом отсеке солдаты сидели с комфортом, при свете и тепле.
Но не успел чех спросить, что случилось, почему шум, как получил пулю в лоб — с такого расстояния промахнуться было невозможно. Солдата швырнуло обратно, а за ним в каземат ворвался бывший офицер спецназа.
И вовремя — четвертый чех уже лапался за винтовку, пытаясь выдернуть ее из-за ящика. Как бывает в таких ситуациях, солдата заколодило, погонный ремень за что-то зацепился, и лихорадочные старания чеха вызвали внутренний смех. Надо полным идиотом быть, чтоб в такой ситуации под рукой не иметь пистолета или ножа.
Ермаков огрел солдата рукоятью «нагана» по голове и открыл низкий приземистый люк в конце, похожий на крышку от большой кастрюли. Протиснулся в лаз, метровую броневую трубу, и оказался в носовой орудийной башне. Тут огляделся и лишь сейчас облегченно вздохнул — чехов на бронеплощадке было только пятеро, включая часового. Внизу заскрежетало металлом, и в башню пролез адъютант.
— Ты глушитель не попорть, Гриша, их у нас только пять, — Ермаков окликнул Пляскина и тут же осведомился: — Что у других? Я слышал телефонный зуммер…
— С паровоза поручик Лазарев звонил, там чехов нема. А в концевом вагоне только двое было, и третий часовым — говорит, чисто убрали, без шума.
— Звони поручику, пусть на стрелку бойца пошлет, и сигнал подайте на «Волну». Рельсы уже звенят?
— Гудят, господин ротмистр. Наши на подходе…
— Тогда пошли быстрее, ну давай же, — Пляскин убрался из лаза, за ним полез и Костя. Внутри броневого корпуса уже кипела жизнь — два его бойца открывали заслонки амбразур и с тихими матами устанавливали на креплениях пулеметы, американские «кольты», как машинально отметил Ермаков.
Выпрыгнув на снег, Костя побежал к входным стрелкам — там в темноте мигал красный огонек фонаря. Бежал во всю прыть и успел вовремя — из снежного заряда почти беззвучно вынырнула контрольная платформа, а за ней показался приземистый корпус «Быстрого», который хищно ощетинился орудийными башнями и бортовыми пулеметами.
Вот в этом большое преимущество бронемотовагона перед бронепоездом — нешумный ход и небольшой силуэт. И платформа впереди была прицеплена не случайно. Обычно она служит для предотвращения аварии в случае повреждения пути, но сейчас она была битком набита наспех собранным экипажем «Беспечного», так Ермаков мысленно назвал захваченный пять минут назад чешский бронепоезд.
Если бы захват был неудачным, то БМВ высадил бы их как десант на вокзале, а сам бы беспрепятственно расстрелял «Жижку» из орудий — «чех» просто не смог бы ответить, ведь экипажа на нем не было, а дежурная смена насчитывала только десять солдат, какое уж тут сопротивление. Но винить чехов в беспечности трудно — ночью обстреливать город не предполагалось, а ждать нападения из Михалево — тем более, ведь там стоял «Орлик»…
С платформы дружно спрыгивали солдаты, с лязгом открылись двери и на «Быстром» — оттуда тоже посыпались люди. К Ермакову подбежал офицер, четко козырнул.
— Поручик, быстро туда. Приводите свой «Беспечный» к бою, кочегарь котел на полную. Мы бронепоезд целым взяли, там чехов почти не было. Как пройдет «Блестящий» на первый путь, за ним эшелон с десантом, тебе переведут стрелки на четвертый. Дуй прямо до сорванного понтона, путь чист до моста, за тобой идут японцы. Давай, — и Костя хлопнул офицера по плечу, хотя еще вчера о том и не помыслил бы.
Подпоручик Семин Арчегову в отцы годился, сверхсрочнослужащий фельдфебель мортирного дивизиона за отличие в Луцком прорыве 1916 года был произведен в офицеры, и к революции был уже подпоручиком. От чина штабс-капитана он вчера отказался, прицепив короны на погоны, но по старой традиции русской армии Ермаков чуть приподнял его в чине — при обращении к младшим по званию приставки «под-» и «штабс-» не произносятся…
— Поручик Мичурин, коль разгрузился уже, дуй без остановок на мост, а оттуда на Иннокентьевскую. Если парни не подвели, то связаться и предупредить своих чехи не смогут. Твои «шпальники» сбросят десант у моста и понтона и пойдут за тобой. Ну давай, дерзай, круши там все!
— Есть, ваше превосходительство! — тихий голос Мичурина был наполнен ликованием, он еще что-то сказал, но Ермаков не расслышал, лязг закрываемой двери перекрыл слова офицера.
«Быстрый» тут же дал ход и вполз в станционную темноту, лишь удаляющийся шум с полминуты смог слышать Константин. И буквально следом за «Быстрым», гремя и изрыгая клубы дыма, последовали «Беспокойный» и «Бесстрашный» — они не останавливались, завидев, что солдат поднял над головой фонарь, описав им в воздухе полный круг дважды. То был обусловленный между ними сигнал: «все идет по намеченному плану».
Прошло пять минут, и Ермакова чуть заколотила знакомая дрожь — два бронепоезда и БМВ последовали к мосту, а чехи до сих пор не отреагировали. Ладно, пусть они поверили в сообщение, что «Орлик» придет из Михалево перед рассветом, но проследовало на станцию не одна, а три единицы!
Словно услышав его сомнения, где-то далеко впереди раздался винтовочный выстрел, затем еще один. Но слава Богу, уже показался «Блестящий», чуть замедляя ход. Когда паровоз стал проползать мимо него, Костя зацепился за поручень и вскочил в приоткрытую дверь паровозной будки — на тендере есть наблюдательная командирская башня, сейчас ему там место…
Заиркутный военный городок
— Скверное дело, очень скверное, — молодой офицер присел на корточки и протянул руки к пылающему зеву буржуйки.
Михаил Вощилло замерз на пронизывающем ветру, руки же просто одубели, хоть и натянул он теплые шерстяные рукавицы. Особенно ныла правая, еще толком не залеченная лекарями. Как он ненавидел этот заснеженный, Богом забытый военный городок, в котором прозябал уже целую неделю после тяжелого ранения…
Вот уже год отвоевал штабс-капитан Вощилло с красными, хотя больше воевали русские пилоты с тем летающим хламом, что находился в русских авиаотрядах. И только в сентябре немного повезло — начальство передало их 10-му авиаотряду три потрепанных разведчика «Сопвич» и три истребителя «Ньюпор», почти новых, из расформированного французского отряда.
Французский «подарок» прошел мимо, так как был одноместным. Но Михаил был искренне рад и английскому «Сопвичу», лишь бы в небе побыть. Вот только долго летать на нем ему не пришлось — тобольское наступление белых войск оказалось злосчастным, и такой же трагической оказалась для его авиаотряда и для него лично борьба с красным аэростатом…
В первых числах октября фронт стабилизировался на Тоболе, у города Кургана — на левом берегу засели красные, а на правом спешно укреплялись малочисленные части белых. Вот тут и появился в небе советский аэростат — толстый баллон с корзиной наблюдателей, из которой позиции колчаковской армии были видны как на ладони. Но самым пакостным было то, что с «колбасы» корректировали стрельбу красного бронепоезда.
Мириться с постоянными обстрелами красных командование не могло, и 10-й авиаотряд получил приказание уничтожить зловредный аэростат. Однако приказать легко, трудно было выполнить. Дело в том, что белые не имели зажигательных пуль, а дырки от простых пуль красные техники заклеивали за несколько минут.
Бомбежки с высоты в 400 метров результата не дали — бомбы метали вручную, и потому попаданий в опущенный на землю аэростат не было. А спуститься ниже было практически невозможно — красные пулеметы ставили перед аэропланами плотный зенитный огонь.
Бесполезность атак стала ясной к 9 октября, когда половина самолетов, изодранных пулями, встала на ремонт. Вот тогда Вощилло и предложил атаковать аэростат в полной темноте, с бреющего полета. Небольшая высота повышала шансы попасть в ненавистную «колбасу» бомбой, а ночное время давало надежду на внезапность налета, который красные зенитчики могли проспать. И ровно в полночь их «Сопвич» поднялся в небо для атаки.
Летчик штабс-капитан Муромцев был опытным пилотом и точно вывел аэроплан на высоте всего двух десятков метров на воздухоплавательную стоянку. Вощилло сразу разглядел светло-желтую «тушу» аэростата и без промедления метнул бомбу.
Взрыв накрыл сам баллон и красноармейцев, которые забегали по стоянке. Муромцев вывел самолет на второй заход, и Михаил вывалил еще одну бомбу из кабины — вспышка пламени от взрыва на мгновение ослепила его. Осмелевший летчик пошел в третью атаку, и Вощилло приготовился сбросить на красных третью бомбу.
Вот только пулеметчики не зря свой хлеб ели — лоб полоснуло чем-то горячим, и тут же боль резанула правую руку. Михаил выронил бомбу, не успев поставить ее на боевой взвод. Бесцельно было надеяться, что она удачно попадет тяжелой гирькой на какую-нибудь комиссарскую голову…
Возвращение Михаил помнил плохо — истекая кровью, он пытался перевязать себя в изрешеченной пулями кабине. И потерял сознание, когда самолет коснулся колесами посадочной полосы.
Очнулся он уже в санитарной теплушке, что везла его с фронта в далекий Иркутск — туда шла поспешная эвакуация. Три недели бесконечной тряски совершенно измотали раненого офицера, и он уже подумывал о худшем, когда поезд, опередив бесконечную цепочку эшелонов, прибыл на конечную станцию. И началось не менее утомительное шестинедельное лечение в военном госпитале.
Грех жаловаться на врачей, он понимал, что они сделали все возможное, но рука еще плохо сгибалась в локте, а лоб был стянут жутким шрамом. Именно последнее ранение донимало штабс-капитана — от полученной контузии сильно болела голова. Но лежать он уже устал и попросил выписать его на долечивание в часть. Доктор с печальными глазами даже не пытался его уговаривать — мест в госпитале катастрофически не хватало, ранеными и больными, в большей массе тифозными, забивались все палаты и коридоры.
В окружном штабе было много упитанных и хорошо одетых офицеров, причем Вощилло так и не понял, чем здесь эта прорва народа занималась. За час ходьбы по кабинетам штабс-капитан только укрепился в своей ненависти к тыловой братии, откровенно игнорировавшей фронтовиков. Откуда их там столько? Только за час летчик откозырял доброй полудюжине генералов, не говоря о целом сонме штаб-офицеров.
Но удача не покинула Вощилло — вопрос о службе, довольствии и ночлеге был разрешен в штабе начальника гарнизона, куда ему посоветовал обратиться знающий все окольные ходы и выходы адъютант генерала Сычева, случайно столкнувшийся с ним в окружном здании. Этот поручик и оказал протекцию — и спустя какой-то час радостный донельзя Михаил уже отбыл к новому месту службы. Только вот радовался он преждевременно…
Военный городок находился за Иркутом в получасе неспешной езды от Глазково. Еще получасом дальше были железнодорожные станции Иннокентьевская и Батарейная, забитые под завязку эшелонами беженцев и эвакуированного из Омска имущества. Кроме того, железную дорогу порядком запрудили воинские составы чехословацкого корпуса.
Сам же Заиркутный военный городок оказался скопищем многочисленных бараков и немногочисленных каменных зданий, растянувшихся в глубину от дороги к реке Ангаре.
Но хоть назывался городок военным, служивых там было чуть больше тысячи, две трети которых принадлежали местному батальону, что окарауливал две сотни разбитых по баракам военнопленных — немцев, австрийцев, венгров и, к немалому удивлению Вощилло, экзотических турок. Бывшие враги по недавней войне голодали, они никак не могли вырваться из заснеженной Сибири и добраться до родины. Несчастные были рады любой работе, вот только ее и для местных жителей не было.
По пути Михаил наткнулся на мастеровых Мотовилихинского орудийного завода, которых вместе с заводским оборудованием вывезли сюда из Перми. Рабочие жгли окружающих голодными взглядами, Вощилло не мог им не сочувствовать — власти просто о них забыли. Какая уж тут работа — они были рады куску черствого хлеба.
Лишь к вечеру Вощилло разыскал свою новую часть — бараки 1-го авиационного парка. Тут мыкались более четырех сотен человек — главным образом солдат, но добрую сотню составляли приписанные в обслугу военнопленные и мастеровые для ремонта аэропланов. Но самолет все же был. Один-единственный, и, взглянув на него, Вощилло недоуменно пожал плечами — стоило такую рухлядь везти через всю Сибирь, лучше бы на месте сразу сожгли или красным оставили, пусть те бы помучились от такого трофея.
Однако, к его величайшему изумлению, этот английский двухместный разведчик «Сопвич» мог подняться в воздух, для него хранилась полная, под крышку, бочка бензина, а солдаты даже расчистили лопатами короткую взлетную полосу. Впрочем, Михаил сразу сообразил, что командир просто работой их занял, чтоб от разлагающего безделья солдат отвлечь. А то кто его знает, до чего критика начальства довести может…
В офицерском бараке оказалось четыре десятка душ — одна половина приходилась на офицеров, другая на их семьи или родственников. Хорошо хоть деревянные перегородки были, а то с ума можно было бы сойти от постоянных снований маленьких пострелов, которые и в таком беспросветном существовании занимались своими детскими играми.
Командир авиапарка штабс-капитан Сергеев был молод, ровесник Вощилло, но стоит ли этому удивляться — молодой была сама авиация, только сейчас делавшая уверенные шаги. И принял Михаила он радушно, так и относились все пилоты и друг к другу, и рыцарственно к погибшим противникам.
От совместного проживания с командиром Михаил не отказался, да и другого свободного места в бараке не оставалось. А вот с питанием было худо — каша, перемороженная сладковатая картошка, изредка мясо. О чае и папиросах можно было разве что мечтать, сахара дали только раз, да и то совсем немного.
Через три дня Вощилло осатанел и подал рапорт о переводе на станцию Иннокентьевскую, где находились несколько эвакуированных авиаотрядов с воздухоплавательным парком. Но когда узнал, что и там такой же бардак с голодом, а самолетов хоть и четыре, но летать на них запрещено, то погрузился в мрачные размышления, поняв, что до крушения привычного ему мира остались считаные дни, если не часы. И не могло быть иначе, стоило посмотреть на злые лица окружавших его солдат, мастеровых, беженцев.
Правительству никто не верил, не доверяли уже и Верховному Правителю. Все чаще доносился шепот о неизбежном приходе красных, и это было связано хоть с каким-то определением судьбы. Причем о том судачили даже те, кто в сторонники большевизма не мог быть записан, те, кто долгое время с оружием в руках боролся против советской власти.
И так прошло три дня, но с ночи на католическое Рождество все изменилось — нарыв лопнул, и его мерзостная кашица разлетелась во все стороны.
После полудня прибывшие из Глазково члены Политцентра объявили о создании новой власти, эсеровско-большевистской, как понял Вощилло и многие другие. Заправляли-то эсеры, вот только ни у кого не было ни на йоту сомнения, что вскоре придут и большевики.
Вместе с господами-гражданами прибыл командующий так называемой Народно-революционной армии некий штабс-капитан Калашников, выступивший с такой пламенной речью, что Михаилу на память сразу пришел не к ночи поминаемый семнадцатый год. Знакомый перепев — проклятый колчаковский режим, защитим демократические завоевания революции, война гражданской войне и прочие гадости…
Гарнизон встретил речи уныло, но эсеры ребята тороватые — знали, чем на свою сторону перетянуть нестойкие души. Были живо вскрыты склады, и вскоре началась выдача продовольствия, главным образом муки, чая, сахара, консервов и папирос, а также обмундирования и полушубков. И все кругом сразу ожило, а солдаты с мастеровыми, которых Михаил видел с постоянно унылыми мордами, теперь ходили по городку походкой пьяных павлинов.
На следующий день объявили общее построение, на котором прочитали обращение Политцентра, затем приказ командующего НРА. Понятно, что улучшение питания и снабжения подняли дух солдат и мастеровых, а потому за новую власть согласились воевать до трети солдат гарнизона. Еще трети было безразлично, какая власть, им яростно хотелось домой, и они только поджидали благоприятной ситуации для дезертирства.
Оставшиеся солдаты и половина офицеров встретили новую власть отрицательно, даже в штыки. Вот только молчали — кому ж охота на эти самые штыки насаживаться, революцию многие слишком хорошо помнили.
Однако принуждать их к вступлению в «добровольцы» на помощь рабочим дружинам в Знаменское эсеры не стали, ума хватило. Более того, всех оставили на службе до особого распоряжения — кого поставили на «охране» пленных, а самых ненадежных, большей частью тех офицеров, что к эсерам не питали ни малейших симпатий, загнали на охрану железнодорожной станции.
Хоть голодом не морили, паек и папиросы выдали в достатке. Солдаты даже получили теплую одежду, а чай с сахаром вообще давали без ограничений. Вот только Михаила такая нарочитая забота сразу насторожила. Да и не его одного, а многих офицеров, особенно когда на станцию подогнали чешский эшелон, и братушки живо выставили пулеметы.
Тут же пошли пересуды, что чехи их ненадежное воинство вскоре разоружат. Все признаки этого были налицо — выставлены усиленные пулеметами караулы, везде были видны патрули, солдаты были наготове.
Вывод русские сделали сразу — «Центропуп» держится только на чешских штыках, а потому нестойкие душой переметнулись к победителям, а непримиримые еще больше затаились, они потеряли главное — мужество. И было отчего — по городку сновали эсеровские контрразведчики, полсотни солдат и офицеров разоружили, как ненадежных, и силою разогнали по баракам.
Сам Вощилло не получил назначения из-за непригодности к строю, но был назначен помощником дежурного офицера по станции, пожилого поручика Куприянова, инженера по ремонту аэропланов.
Должность почти синекурная, ибо кроме дощатых будок, маленького каменного здания, двух десятков работающих на станции военнопленных с мастеровыми — управлять было нечем, да и охранять было нечего. Ведь не сотню же чешских молодчиков, что весело проводили время в комфортных теплушках с «эвакуируемыми» особами женского пола. У них и есть синекура, возможностями не обижены…
Но в сердцах еще жила надежда, что из-за Байкала придут части атамана Семенова и наведут здесь порядок. Ходили разные слухи, от таких, что атаман бросил их на произвол судьбы, до совершенно противоположных — бронепоезда Семенова уже на Кругобайкалке и могли быть давно в Иркутске, если бы чехи не перекрыли путь.
В последнюю новость Михаил поверил сразу — через военный городок на Глазково ушел еще один чешский бронепоезд. А вчера все недовольные повеселели — в Иркутск от Лиственничного приехали на автомобилях семеновцы.
И хоть невелика была помощь, что с кислой мордой подтвердил один из «центропуповцев», но надежда окрепла, и даже солдаты начали поговаривать, что пора бы обратный переворот сделать и чехам юшки пустить. Но то мечты, не с их винтовками и револьверами на пулеметы кидаться…
Вот и сейчас, вернувшись с обхода, Михаил думал о дальнейшем, протянув замерзшие руки к раскаленной печке. Думал, глядя на веселые языки пламени, пока не был безжалостно вырван из размышлений громким голосом дежурного, который ворвался в барак, хлопнув дверью.
— На станцию бронепоезд прет, а в Глазково сейчас орудийные выстрелы, вроде с Иркутска палят из пушки юнкера, а чехи отвечают бронепоездом. Надо солдат выводить, мало ли что. Не дай бог чехи на нас кинутся, разоружат ведь, мать их…
После этих слов Михаил окончательно пришел в себя и, нахлобучив папаху, выскочил на перрон. И тут же из сумерек вышел узнаваемый низкий корпус бронемотовагона «Орлика» с наведенными на чешский эшелон орудийными башнями.
— Что он здесь делает?! — удивленно воскликнул Куприянов, вышедший следом.
Но Михаил не успел даже подумать, как из длинных стволов вырвались яркие языки пламени, а грохот орудийного залпа оглушил летчика. Однако бои с германцами не прошли для Вощилло бесследно, пока ум бездействовал, пытаясь понять произошедшее, навыки пехотинца уже взяли свое, швырнув тело за сугроб и перекатом за толстое дерево.
Подальше от здания — ибо от снарядов кирпичи веером разлетаются в разные стороны, на кого Бог пошлет. Но глаза жадно смотрели на развернувшуюся во всей красе атаку чешского броневагона на чешский же эшелон.
«Орлик» раздолбал несколько вагонов картечью, щедро окатил остальные из пулеметов и тут же умчался дальше, оставив после себя небольшой пожар, с десяток убитых чехов и стоны многочисленных раненых.
Спросонок братушки полуголыми вылетали из теплых теплушек на мороз — и русская брань повисла в воздухе, ибо слаба чешская речь на крепкие выражения. Как желали сейчас чехи поговорить со своими соплеменниками, что пьяные на бронемотовагоне катаются.
Но ругань зависла в воздухе — из темноты появился совершенно незнакомый бронепоезд, угловатый, в бело-серую кривую полоску. И пусть на носу отсутствовала башня, но пушка в торце была, и она сразу выстрелила, а затем дружно застрекотали пулеметы, поливая чешский эшелон смертельным дождем пуль.
Братушек смело на снег быстрее, чем трактирщик смахивает полотенцем крошки со столешницы. Попадали и русские солдаты, которые выскочили из здания. Однако сумасшедший визитер не стал останавливаться, а пронесся вслед за «Орликом».
Вощилло приподнялся и тут же снова повалился на снег — третий бронепоезд был полным близнецом второму, такие же три вагона с бронепаровозом, точно такая же боевая раскраска. На этот раз пушка не стреляла, зато пулеметы устроили адский концерт.
Михаил уже тихо молился от страха, пули напоминали ему растревоженных пчел на пасеке или свинцовый, постоянно молотящий град. Обстрел через минуту прекратился, и штабс-капитан поднял голову. Кошмарная картина творилась на станции, пламя горящего вагона превратило ночь в день.
Бронепоезд стоял рядом с расстрелянным эшелоном, двери на вагонах с лязгом распахнулись, и оттуда хлынули солдаты в беленых полушубках, с малиновыми пехотными погонами на плечах.
На рукавах полушубков офицер разглядел угольники бело-зеленых цветов, и моментально на него пахнуло прошлым — точно такие же ленты носили солдаты Сибирской армии год назад, когда пинками вышвыривали красных за Уральские горы…
Михаил осторожно встал, руки поднимать не стал, но развел их в стороны, демонстрируя, что не держит оружия, а то сдуру кто-нибудь из десантников пальнет.
Глаза быстро запоминали — надпись «Беспокойный» старославянскими буквами на тендере, причем верхняя их половина была белой, а нижняя зеленой. И вооружены высаживавшиеся солдаты отлично, до зубов — гранаты, ручные пулеметы, винтовки и карабины…
— Я командир бронепоезда Сибирской императорской армии подпоручик Емельянов, а вы кто? — Молодой офицер в одном предложении уместил утверждение и вопрос.
Вот только Вощилло ответить сразу не смог — слова про Сибирскую императорскую армию и эмблема на погонах в виде императорской короны привели летчика в смятение. Но он успел еще отметить, что точно такие же эмблемы носили и все офицеры, которых высадилось шестеро, и многие подпрапорщики с унтер-офицерами.
— Помощник дежурного по станции, штабс-капитан 1-го авиационного парка Вощилло, — опамятовался Михаил и представился.
— Политцентр поддерживаете? — от вопроса Емельянова у Вощилло пробежали мурашки по телу, и он без заминки выпалил:
— Упаси Боже! Меня с ненадежными солдатами эсеры сюда и упекли, под надзор чехов.
— Тогда собирайте своих солдат, будете здесь комендантом, наводите порядок. Пленных собрать под охрану, мародеров и «политцентровцев» расстреливать на месте. Оставляю вам десяток солдат, следом подойдет эшелон — подчинитесь поручику Лазареву. Понятно?
— Так точно! — вытянулся Вощилло, тон подпоручика к пререканию не располагал. Но любопытство его съедало, и он осмелился задать вопрос:
— Вы семеновец?
— Уже нет! Я офицер Сибирской императорской армии, что всех выметет — и красных, и чехов, и прочую сволочь. И чины у нас всех от императора, — и Емельянов ткнул пальцем корону на погоне. — Наши бронепоезда с солдатами и японцами уже в Глазково, корабли на Ангаре. И мы победим! — Подпоручик козырнул, развернулся и пошел к бронепоезду, раздавая на ходу короткие приказы.
А Вощилло посмотрел в сторону Глазково — предместье было хорошо освещено взрывами и взлетающими в воздух сигнальными ракетами…
Глазково
Этой ночью Иржи проклял все — и мороз, и русских, и этот снег, и свое невезение с подвалившим счастьем. Он дождался, когда казаки поехали обратно, стегая плетьми двух пойманных беглецов, которые, высунув языки и задыхаясь на морозе, бежали рядом с конями. Иржи совсем не удивился, когда увидел, что заправляет всем старый казак Осип Михалев, к которому он так удачно и, главное, вовремя зашел купить молока…
Колер выбрался из спасительного сарая сразу же — оставаться в нем было опасно. Русские могли выставить пост на дорожке в любую минуту, ибо боевое охранение есть аксиома военного дела. И потому надо было поспешать, и Иржи стал размеренно отмерять шаг за шагом…
В Марково чех пришел, когда кругом стало совсем темно, но здесь его поджидала его величество Фортуна, капризная и своенравная дама. Пожилой крестьянин на длинных санях, на которые уже была навьючена большая копна сена, отправлялся в город и, после короткого разговора с чехом, согласился за кривой солдатский бебут отвезти солдата в Глазково. Отдав мужику плату вперед, Колер зарылся с головой в душистое сено, чуток согрелся и незаметно для себя уснул…
— Служивый, вставай, приехали, — чья-то безжалостная рука вырвала Иржи из сена, заодно вытряхнув из него остатки сна.
Чех огляделся — добротная усадьба, дом-пятистенок с затейливой резьбой. Чуть левее занесенная снегом березовая роща, а напротив Иржи, далеко внизу, в отсветах разведенных костров, знакомое здание вокзала.
— Брат у меня извозом в городе занимается, вот сено ему и привез, — пояснил крестьянин довольно невежливо, чуть подталкивая солдата к открытым настежь воротам, как бы говоря — «привез тебя на место, а потому проваливай».
Иржи на секунду захлестнула волна злобы на этого русского, он даже захотел позвать чешский патруль и отобрать у мужика свой кинжал. Однако тут же вспомнил, зачем торопился в Глазково, тихо буркнул «спасибо» и вышел за ворота.
Пурга под утро ослабела настолько, что небо стало ясным, и на нем вспыхнуло множество звезд со светлым диском луны. Дорога до штаба дивизии была знакома, сам неоднократно ходил здесь в патруле, и потому Иржи быстро миновал шеренгу деревянных домов, но свернул не прямо вниз, на спуск к вокзалу, а забрал круто вправо. Необходимое ему двухэтажное кирпичное здание располагалось на высоком гребне Глазковской горы, нависая над красивым вокзалом, протянувшимся в приречной низине.
— Стой! Кто таков?! — грозный окрик часового пригвоздил Иржи к месту — получить пулю от своих ему не улыбалось, тем паче на пороге заветной цели. Но сердце успокоилось — везде было тихо…
— Я капрал Колер полуроты поручика Навотны из Михалево, брате солдат. Имею очень важное сообщение для генерала или полковника Крейчия. Немедленно вызови дежурного офицера!
Часовой не стал задавать глупых вопросов, а вытащил свисток, и пронзительный свист огласил морозный воздух. Не прошло и пяти минут, как из здания выскочил офицер в шинели. Торопливо подошел к ним.
— Пан поручик! — Иржи сделал шаг вперед. — Я капрал Колер из полуроты поручика Навотны, что стояла в Михалево…
— Стояла? И куда она сейчас делась? И как ты сюда добрался? Приехал на «Орлике»?
— Бронепоезд захвачен русскими и японцами, которые его подло атаковали прямо из эшелонов вчера утром. А мою роту расстреляли в упор из пулеметов, не дав никому выбраться из вагонов…
Лицо офицера вытянулось, он оторопело посмотрел на солдата, будто на сумасшедшего. Открыл было рот, но только глотнул морозного воздуха. Наконец опамятовался и почти закричал:
— Что ты мелешь, ты, видно, с вечера пьян?! Вон «Орлик» стоит, только сейчас прибыл из Михалево. И нас точно по телеграфу предупредили о его выходе. Ваш же Навотны и предупредил…
Иржи повернулся и обомлел, он почувствовал, что сердце подкатилось комком к горлу. Между вокзалом и длинными пакгаузами стоял узнаваемый силуэт бронепоезда, но в несколько ином составе — концевой бронемотовагон отсутствовал, а на его месте была прицеплена одна из двух передних бронеплощадок. А самым страшным было то, что «Орлик» уже развернул свои орудия…
— Алярм!!! — во весь голос заорал Иржи. — Это русские! Сейчас они по нам из орудий вдар…
Договорить капрал не успел, он уже падал на снег, пытаясь укрыться за грудой сваленных бревен. Но он увидел, как из орудий вылетели длинные языки пламени, и тут же в штабе ухнуло, во все стороны полетели стекла и кирпичи.
Через пять секунд громыхнуло еще раз, потом еще и еще — пушки били беглым огнем, без промахов. Да и какой промах может быть с трехсот шагов, для трехдюймовки это почти пистолетная дистанция. Иржи казалось, что обстрел стал бесконечным — снаряды разносили в клочья деревянные дома на гребне, крушили каменные постройки.
Русские знали, куда стрелять — здесь, прямо над вокзалом, в этих, теперь уже почти полностью разрушенных зданиях, располагались два батальона пятого полка 2-й дивизии. И потому на бронепоезде снарядов не жалели, да и пулеметы уже захлебывались стрельбой, как бывает при перегреве стволов.
И только когда взрывы перестали сотрясать под ним землю и переместились в сторону, а в воздухе прекратили гневно свистеть над его головой пули, Иржи поднял голову и оцепенел…
Половина штабного здания превратилась в груду битых кирпичей, а вторая половина пылала погребальным костром. Вместо добротных усадьб разлилось зарево пожаров, дым и пламя клочьями рвались к небу. Капрал подумал, что если русские перенесут огонь на предместье, то через четверть часа там будет такой пожар, который полностью испепелит все — дома, людей, животных. Огромный кратер вулкана…
Но бывший чешский бронепоезд по городу не стрелял, ограничившись лишь тотальным уничтожением зданий с чешскими солдатами в привокзальном районе. Зато правее рощи Звездочки творился ужас — казармы мятежного 53-го полка были под массированным обстрелом.
Над разрывами время от времени взлетали красные и зеленые ракеты, освещая местность не хуже взрывных вспышек. Колер насчитал не менее шести одновременных взрывов — но при этом башни бронепоезда сейчас молчали. А это означало только одно — русские пустили в ход другие бронепоезда и минометы…
Иржи перевел взгляд на вокзал — он был уже полностью захвачен русскими десантниками, которые перебежками, при поддержке многочисленных пулеметов, готовились забираться на хребет и закончить тем самым уничтожение чешских солдат. Дело запахло совсем худо, и Колер решил, что пора «смазывать пятки», ведь так говорят эти проклятые русские изменники в трудных для них ситуациях…
— Всем отходить на гору к Иркуту, затем спускаться вниз! — зычный голос прозвучал совсем рядом, и капрал повернулся.
За ним стоял генерал Сыровы. Но, Боже, в каком истерзанном виде! Шинель была разорвана и закопчена, от нее продолжали отлетать в стороны искры. Шапки на командующем не было, так же как и знаменитой черной повязки на слепом глазу — но Иржи казалось, что своим бельмом генерал видит больше, чем любой зрячий чех.
— Банзай! Тенно хейко банзай! — слитный знакомый рев ускорил отступление чехов, кое-где они просто обратились в бегство. Это не русские, и если самураев прибыло много, то связываться с ними себе дороже, тем более что за ними стоит артиллерия бронепоездов. И Иржи бросился бежать, спасая свою жизнь в очередной раз…
Река Ангара
— А братушки нас явно не ждут, Петр Игнатьевич. Удачлив наш ротмистр, новый Суворов, право слово, пал им на голову, как снег, — лейтенант Миллер возбужденно притопнул ногой по железной палубе.
Глазковское предместье гремело от взрывов, вспышки опоясали всю привокзальную гору, за рощей Звездочкой разгорались пожары. Нападение бронепоездов Арчегова было полностью внезапным, вряд ли чехи смогут сейчас организовать сопротивление.
Но и отвлекаться на обозрение сухопутной баталии старший лейтенант Тирбах не мог — стеньговые флаги, что означает готовность к бою, были подняты на всех русских кораблях небольшой эскадры. Вот только противника Петр Игнатьевич пока не наблюдал…
«Кругобайкалец» шел во главе отряда, расталкивая носом плавающие льдины, к нему присоединилась «Волна». А «Михаил» под вымпелом командующего флотилией шел далеко позади — машина на нем основательно сдала после долгого ледового перехода.
— Петр Игнатьевич, а вот и чешский пароход, вон там, у монастыря крутится, — Миллер протянул вперед руку, и Тирбах немедленно прижал бинокль к глазам.
Крякнул завистливо — хорошие у немца глаза, в темноте видит как кошка, а он сам разглядел только смутный силуэт у высокого берега, да и то через прекрасную цейсовскую оптику.
— Баковое! По понтону огонь! — крик лейтенанта ударил по ушам, и Петр поглядел вправо — у сорванного понтона на берегу Ангары шустро копошились какие-то тени, и только сейчас, к своему ужасу, Тирбах разглядел, что это солдаты, и они занимаются препакостным делом — разворачивают в сторону кораблей трехдюймовую полевую пушку.
С «Волны» судорожно залаяли пулеметы — кондуктор Павленко дело знал туго, а потому сразу же обстрелял прислугу. В ответ затарахтел чешский пулемет, но расчет взял слишком высокий прицел — пули дырявили скосы жестяной рубки, на головы посыпались раскаленные брызги свинца, шелуха от краски забивала глаза.
Корпус ледокола тряхануло — расчет горной трехдюймовки начал обстрел чешской пушки. Второй снаряд смел прислугу, а третий подкинул полевое орудие. Оторванное колесо сорванным осенним листом закружилось в воздухе и рухнуло сверху на искалеченный лафет. Тирбах облегченно вздохнул — главная опасность была умело уничтожена.
— Молодцы немцы, к Георгиям нужно представлять, — пробурчал Петр, и тут правую щеку обожгло, он ладонью машинально за нее схватился, пальцы тут же окрасились кровью.
— Прижмите к щеке вот это, Петр Игнатьевич, вас пулею зацепило, — Миллер сунул белоснежный платок и заорал сквозь разбитое окно: — Беглый огонь по вагонам! Пулеметам — по пехоте!
— Благодарю, Владимир Оттович, — Тирбах прижал ткань к глубокой царапине и всмотрелся в темноту. — Чуть дальше у второй баржи два парохода пришвартованы. Надо десант высадить!
— Есть, господин лейтенант, — машинально ответил Миллер и приказал рулевому: — Правь туда, на первую баржу! Не дай бог этим колесным лоханкам корпуса сомнем. Самый малый!
«Кругобайкалец» резко снизил ход и, спустя несколько минут, плавно навалился на баржу. На импровизированный причал тут же спрыгнули морские пехотинцы с ручным пулеметом, за ними последовали и матросы с мичманом Иконниковым во главе. А ледокол через минуту отвалил от баржи и направился в погоню за третьим пароходом, что отчаянно задымил трубой и стал уходить вниз по Ангаре.
— Далеко не уйдет, ваше благородие. Через пяток верст лед стоит крепкий, его даже наш ледокол не взломает. Догоним, плыть ему некуда, — рулевой небрежно ответил на невысказанный вопрос Тирбаха.
Глаза старого речника пристально смотрели на темную гладь Ангары — каким-то нюхом он знал все неглубокие места и время от времени менял курс, маневрировал. К удивлению Тирбаха, удиравший от них пароход они догнали быстро, тот едва прочапал до середины Знаменского.
— Дай ему под скулу, пусть на якорь становится, — бросил короткий приказ Петр.
Оглянулся, прижав бинокль к глазам. К барже пришвартовался буксир, с него прыгали матросы. Пароходы уже занимались десантниками, было хорошо видно, как моряки устанавливают на корме пулеметы.
Громыхнуло баковое орудие, и под самым носом парохода, на борту которого уже можно было прочитать название — «Бурят», взлетел высокий белый бурун, обдав ледяной водой палубу. И тут же снаряд кормовой пушки влепился в надстройку, оставив в ней маленькую аккуратную дырочку. Это было последнее предупреждение, и на «Буряте» осознали, что следующими будут уже не болванки, а нормальные фугасы.
Пароход выдал длинный гудок, гребные колеса перестали молотить по бортам воду, а с носа шлепнулся в реку якорь. Однако на нем имелись и такие, кто не жаждал свидания — от парохода отвалила небольшая лодочка, и четверо гребцов дружно навалились на весла…
— Уйдут, сучьи дети! Огонь по лодке! — прорычал сквозь зубы Миллер, и с кормы затявкала мелкокалиберная пушка, к которой присоединился пулемет с левого борта. Через несколько секунд лодка буквально рассыпалась на доски, а гребцы оказались в шуге, крошеве мелкого льда.
Трое сразу ушли под воду, они были ранены или убиты, а четвертый уцелел и еще с полминуты держался в ледяном крошеве. Несчастный захлебывался криком, но потом камнем ушел под воду — или сердце остановилось, или судорогой свело.
— Эй, на «Буряте»! Принимай буксир, теткины кр…. — боцман «Кругобайкальца» добавил еще несколько слов из матерно-морской терминологии.
На пароходе забегали матросы, и через три минуты ледокол потащил его обратно. У баржи уже стоял «Михаил», а буксир «Волна» отшвартовался у понтона на другом берегу, напротив здания прогимназии Гайдука. Рядом с ним уже собрались люди…
— Так, и кто вы есть?! — скучным, до тошноты невыразительным голосом обратился Тирбах к двум господам в дорогих, с меховыми воротниками, пальто.
С остальными пассажирами «Бурята» было ясно — полсотни солдат дрожали овцами при виде волков, после того как сначала потопили лодку, на которой погибли четверо заводил повстанцев. Да потом на берегу совершенно спокойно лейтенант Миллер застрелил еще двоих солдат, которые вздумали агитировать моряков, говоря о революционных ценностях.
— Видел уже я их ценности в марте семнадцатого, когда матросики всех офицеров в Кронштадте перебили. Мичман один умолял хотя бы глаза ему завязать перед расстрелом, а они ему их выкололи, а потом живот вспороли, — Владимир Оттович спокойно говорил Тирбаху, но смотрел на штатских граждан взглядом голодного волка.
Те потоптались, пугливо переглянулись между собой. Наконец один из них, представительный господин семитской наружности, с легкой картавостью в голосе, выдавил из себя слова:
— Я председатель Политцентра Федорович…
— Большую мы рыбу изловили, Владимир Оттович, самого председателя! Ну а вы кто такой, товарищ? — последнее слово прозвучало у старшего лейтенанта с явной издевкой.
— Член Политцентра Ходукин. Я требую…
Что он требует, Тирбах не понял, ибо господин получил плюху от Миллера, из носа брызнула кровь. Ходукин присел на корточки, схватился за разбитое лицо и совершенно по-бабьи запричитал.
— Смотрите на них, солдаты! — неожиданно громко сказал лейтенант. — Эти люди подняли вас на мятеж здесь, подняли обманом. Они призывали вас умирать, а сами боятся обычной пощечины. И вы хотели с этими трусливыми вождями победить? Так они вас всех с потрохами чехам продали за 17 миллионов русского золота, — Тирбах не знал, откуда взял эту цифру Арчегов, который вчера выступил с речью перед экипажами кораблей. Но ротмистру он уже доверял безоговорочно, слишком многое, что было ранее непонятным в его словах, получило наглядное подтверждение. И потому не грех использовать его слова в общении с солдатами.
— За сколько?! — изумленный выдох потряс солдатскую толпу. А затем последовал дружный вывод: — Ах вы суки червивые! С чехами подлыми за нашей спиной снюхались! В Ангару их, да камень привязать!
Федорович с Ходукиным молчали, их сотрясала дрожь. Какая уж тут дискуссия, если от созерцания множества трупов чешских солдат тошнота к горлу подступила, а в глазах морских офицеров ни капли жалости или интереса, а одна только лютая злоба. Тирбах сокрушенно покачал головой, глядя на этих пламенных революционеров.
— Этих «товарищей» доставить к поручику Насонову в контрразведку. Солдат под конвоем направить в их казармы, там их превосходительство живо в чувство приведет и научит сапоги чистить и на свежую голову надевать, — Петр вспомнил одно из странных изречений Арчегова.
— Вы правы, Петр Игнатьевич. Константина Ивановича уже многие вашим превосходительством называют. И я, кстати, тоже, — Миллер похлопал перчаткой по карману шинели, — потому что он всех генералов в Иркутске стоит вместе взятых. Это первый в моей жизни ротмистр, которого я в обиходе «крупой» никогда не назову и другим морду набью.
— Я тоже его уважаю и охотно подчиняюсь, — устало сказал Тирбах и с нескрываемым удовлетворением посмотрел на свои корабли…
Глазково
— Ну и холодрыга, ваше высокоблагородие. — Ермаков стал растирать ладонями побелевшие от мороза щеки, скинул бекешу с плеч на топчан. Бросил взгляд на тикающие на руке часы — без четверти семь.
— Заканчивается ночка. — Сычев чуть скривил губы. — Окаянная ночь, право слово, Константин Иванович. Я полковником через нее стал, а солдаты тебя превосходительством именовать стали. Но не томи душу, говори же…
— Скажу честно — первый раз так в жизни крутился, как уж под вилами. Кое-как уговорил этих чистоплюев, слава Господу. Как такие вообще могли управлять Сибирью в прошлом году? Теперь я уверен твердо — с такими вождями белое движение победить не могло, да и не сможет… Если им ускорение не придавать. Никакой решительности, одни сопли по стеклу размазывают — нельзя так, это налагает на нас определенные обязательства, — Ермаков изменил голос, явно кого-то пародируя, но эти слова и кривая ухмылка никак не сочетались с довольным видом. Ротмистр жмурился от удовольствия, чуть ли не урчал, и у Ефима Георгиевича отлегло от сердца — чересчур волнительными были для него последние полчаса.
— Не томи душу, выкладывай! — настойчиво повторил свой вопрос Сычев. Генерал перешел с Арчеговым сразу на «ты», хотя виделись первый раз в жизни два часа назад, под обстрелом чешского пулемета, который до последнего патрона пытался остановить продвижение китайцев у Звездочки. Отчаянно дрались трое чехов, отстаивая честь потомков гуситов, что бросились сломя голову из предместья…
Вот тут они и обговорили все свои проблемы, наметили, как говорилось в последние годы XX века, перспективы сотрудничества и взаимной выгоды. После чего Ермаков на «Волне» отправился к прогимназии, где его с нетерпением ожидали привезенные Сычевым министры бывшего Сибирского правительства, которых Константин вновь хотел поставить во главу…
— Согласились, мать их за ногу. И все мое творчество одобрили, правда, с кривыми рылами. Но деваться некуда — Рим горит по самые крыши, и времени нет на интеллигентскую трепотню. В общем, так — Вологодский сейчас премьер-министр и министр иностранных дел, Серебренников сел на должность министра экономики и снабжения, а Михайлов согласился на министра финансов. Гинс по-прежнему управляющий делами кабинета. Все, как и прежде, остались при своих интересах. Твой покорный слуга отныне командующий действующими против чехов войсками, и все это дерьмо предстоит разгребать мне. Не скаль зубы — не я один буду его нюхать, ты тоже в этом деле активно поучаствуешь, господин военный министр…
Сычев от такой ошеломляющей, но долгожданной новости закашлялся, и Арчегов крепко похлопал его ладонью по спине.
— Не кашляй. Знаю одно — ты военную академию не заканчивал, но чин полковника гвардии имеешь, и службу тянул командиром бригады. А все наши войска сейчас одну полнокомплектную бригаду и составляют, так что хлопот у тебя будет немного. И по генеральскому чину не сокрушайся, ты теперь адмиралу ничем не обязан, как и я. Военный министр ныне все права иметь будет — и потому любых маразматиков, что на старых заслугах почивают, ты вычистишь. Я перед министрами на том особо настоял — ты один только в военном министерстве можешь весь этот воз вывезти, как Барклай.
— Пойми, Константин, лестно, очень лестно. Но если я завалю все к ядреной матери? Смогу командовать полком, бригадой, дивизией, даже корпусом, но вот как быть с военным министерством?
— Кончай гнилые отмазки — берись за дело, тем более мозгов тебе не занимать. Вот приказ о назначении. — Константин вытащил из кармана листок бумаги и протянул Ефиму, который медленно его прочитал.
— Хорошо, я приму эту должность…
— У меня есть ряд предложений, проведи как свои, не обижусь.
— Выкладывай.
— Я тут вчера набросал список первоочередных дел, пока ты с министрами договаривался. — Ермаков взял несколько листков бумаги и протянул новоявленному министру.
Тот взял их, положил на стол и стал читать. Причем весьма внимательно, тут же делая карандашом пометки на полях. Наконец поднял голову и спросил, требовательно глядя в глаза.
— Зачем нужен этот новый табель чинов императорской армии?
— Нам не нужны никакие другие чины, помимо императорских. Ты это уже понял, иначе бы сам себя не разжаловал.
— Сей чин для твоего воинства, что красная тряпка для быка. Для них есть голимое самозванство. Вот потому-то я и принял это решение…
— Правильно сделал. Генералом ты через недельку-другую станешь!
— Как и ты полковником…
— То не к спеху, мне моего чина хватает. Слишком велико поголовье генералов с их армиями, корпусами, дивизиями и бригадами, в которых, даже если всех совокупно взять, действующих бойцов наберется едва на пяток нормально укомплектованных батальонов…
Ермаков грустно усмехнулся и размял пальцами папиросу — честолюбивым сверх меры оказался генерал Сычев, зело честолюбивым. Но главное достоинство отнюдь не в том, теперь все задумки его, отставного подполковника российского спецназа Ермакова, а ныне ротмистра Арчегова, будет выполнять новоявленный военный министр. К тому же Сычев сейчас полностью зависит от него — победителя страшных чехов, командира спешно формируемой броневой бригады, костяком которой служат его надежные бронепоезда и десантники. А тысяча надежных солдат и офицеров сейчас многое значат, особенно когда доверяют своему командиру. И потому он все чаще и чаще слышит от них не положенное по чину приветствие — «ваше превосходительство».
А он им все эти дни откровенно лгал, надеясь, что это будет во спасение. И потому большинство поверило и в Сибирское правительство, и в новую Сибирскую армию, императорскую к тому же.
Парадокс — за эти дни он неоднократно замечал природный монархизм у сибирских крестьян и казаков. В том же Михалево во всех домах развешаны портреты царствующей семьи — но особо выставлены фотографии Михаила Александровича, что отказался в марте семнадцатого принимать корону.
И оттого в слух о его чудесном спасении поверили многие, от солдата до мастерового, а все остальное — чины, бело-зеленые нарукавные шевроны, императорские короны на погонах, Ермаков только добавлял для вящего укрепления духа своего воинства. И перестарался…
Сегодня он был на волосок от провала — не согласись министры принять власть, не поддались бы на его завуалированные угрозы, было бы совсем худо. О последствиях он даже боялся подумать.
Но наглая авантюра и сейчас прокатила, и теперь имеется вполне легитимное правительство. А кому еще власть здесь отдавать — блудному Политцентру или полностью обанкротившемуся так называемому Всероссийскому правительству?
Большевики правы, когда заявили, что власть не берут, а подбирают. А потому и у него получилось, хотя к власти он встал не напрямую, а опосредованно. Осталось только с чехами договориться…
Константин прекрасно понимал аксиому, что прорыв не терпит перерыва. Бронепоезда поручика Мичурина железным катком прокатились почти до самой Иннокентьевской, но вход на станцию оказался заблокирован, а нападение на послов и японских солдат ему было категорически запрещено.
Пришлось отвести дивизион в Заиркутный военный городок. Теперь оставалось только одно — и для него, и для чехов — договориться. Ибо война грозила страшными последствиями. Но он-то мог увести войска в Забайкалье и взорвать туннели, а вот чехам в этом случае грозило либо полное истребление, либо большевистский плен, что почти равнозначно. И потому Ермаков надеялся, что напуганные ночным погромом чехи реванш брать не будут, а прибегнут к посредничеству послов.
Ну, а если жажда мести перевесит прагматические доводы, то пусть попробуют атаковать — сами разрушат железную дорогу со всей инфраструктурой и наглухо запечатают себя. Да и он к бою должен подготовиться — пять бронепоездов, 400 штыков десанта, 500 штыков инструкторов, переброшенных в Глазково на пароходах, два полных эскадрона кавалерии, артиллерия и минометы, и в дополнение — целый отряд кораблей. Пусть попробуют, может, зубы свои тут и обломают…
Кругобайкальская дорога
— Бронепоезд беспечно себя ведет, сэр! — лейтенант Тенделл возбужденно потер руки — дощатые русские теплушки продуваются ледяным байкальским ветром насквозь и совсем не годятся для перевозки американских солдат. Но делать нечего — за неимением гербовой бумаги пишут на простой.
— Не нравится мне все это, лейтенант, — капитан Смит был хмур, под ложечкой неприятно сосало.
Такое ощущение у него постоянно возникало, еще со времен учебы в колледже, как раз перед получением неприятностей — или экзамен завалит, или изобьют. И на французском фронте такое тоже раз было. И как проклятье какое-то — через час пулю в ногу получил.
Но выбора для него не существовало — или под суд идти за утрату казенного имущества в виде десятка груженых вагонов, или неплохой куш сорвать на Кругобайкальской дороге. А этот русский бронепоезд — лакомый кусочек, но больно укусить может. Смит прижался к щели — еще пятьсот футов, и они станут рядом, а там кто знает, как распорядится удача. Не одному же этому русскому ротмистру фортуну обихаживать…
Одно плохо — такой захват лучше ночью проводить, вот только не удалось со временем уложиться. Вначале в Слюдянке задержались, затем эшелону на Култуке (вот еще одно варварское название) стрелки не перевели, и полчаса в вагонах все тихо сидели, чтоб русские не поняли, что вагоны отнюдь не пустые. Это не шутка, так много на утреннем морозе просидеть почти без движения, такое сможет не каждый. Правда, все эти полсотни парней были тепло одеты, да и на дело вызвались добровольно, за долю в добыче, как пообещал им полковник Морроу…
Русский бронепоезд вырос внезапно, будто из ничего. С военной точки зрения это практически полный ноль — бронирование почти отсутствует, пушка погонная, с узким сектором стрельбы, те же проблемы и для пулеметов. Тупая нация, до простейшей башенной установки не додумались, недаром их японцы 15 лет назад вдрызг разбили.
Одно хорошо — окраска. Тут Смит подумал, что такое нужно и для армии US перенять. Чья-то хитрая голова беленый вагон серыми изломанными линиями расчертила, и пропал разом силуэт, разбившись на множество причудливых контуров, похожих на здешние скальники…
— Сэр, я же говорил, что они беспечны, только двоих часовых поставили, у вагона и у тендера, — горячо зашептал Тенделл.
— Я думаю, мы их возьмем, лейтенант, — Смит посмотрел прямо в глаза лейтенанту. — Действуем строго по плану, как и задумали. Ты со своими солдатами попроси часового, чтобы русский офицер вышел из вагона для переговоров, и метни вовнутрь гранату. Взрыв служит сигналом, и парни захватывают паровоз и вагон. Только бы боекомплект внутри не рванул, а то нам всем достаться может. Давай, лейтенант, сейчас остановимся. Дверь оставь открытой, не закрывай — пусть видят, что теплушки пустые.
— Есть, сэр!
— Удачи тебе, парень…
Тенделл встал, а Смит накинул на себя брезент и прильнул к щели. Мысль с маскировкой он придумал вчера, и полковник одобрил ее. Внутри каждого вагона в один ряд поставили плоские ящики, сколоченные из тонких досок, отодвинув их от стенок.
В вагонах укрылись по две дюжины солдат с офицером — в первом сам Смит, во втором лейтенант Радклифф. Приставленный от полковника Морроу лейтенант Тенделл из полковой разведки должен был с квартетом своих головорезов отвлечь внимание русских и забросать их гранатами — у каждого американца по штуке было засунуто в рукава шинелей. Просто и ясно, и сейчас капитан ждал результата…
— Эй, парень! Я первый лейтенант американской армии Тенделл, 27-й полк. Могу я видеть командира этой вонючей лоханки есаула Гордеева!
Русский часовой, закутанный в башлык до кончика носа, чем напомнил Смиту здешних сельских вумен, пробормотал в ответ что-то непонятное на своем варварском наречии.
Как жаль, что рядовой Мобельз сидит далеко от него, перевести не может. У него в роте полдесятка парней прекрасно знает русский, их специально отбирали в штабах для длительной сибирской экспедиции.
Эти несчастные евреи бежали из России от погромов и потому прекрасно знали быт и нравы этой страны. Они сторонники демократии большевиков, взявших власть, и потому испытывали неприязнь к белому движению, скопищу подонков, погромщиков и реакционеров, как объясняли всем американским солдатам.
Многие верили, но сам Смит не очень, хоть и не был антисемитом. Капитан довольно негативно относился к ним, постоянно замечая, как они распродают все, до чего только дотянутся их блудливые ручонки…
И тут у Смита бешено заколотилось сердце — русский часовой, вместо того, чтобы вызвать офицера, встал на скобу трапа, отдернул бронированную дверь наружу, откинул какую-то тряпку, что висела пологом, и полез в чрево бронеплощадки, где что-то загремело. Что пологом завесили, то понятно — внутри топится печка, а тряпка не выпускает тепло наружу. И сейчас там русские спят, разомлев в теплом вагоне.
— Тенделл, что ты тупишь! Зачем ждать офицера, забрасывай гранаты в вагон, — яростно зашептал Смит, до боли сжав кулаки.
Словно услышав мысленный приказ капитана, Тенделл выхватил гранату из рукава, выдернул чеку. Один из его солдат подпрыгнул, цепко ухватился за тряпку…
— Вперед, парни, задайте русским жару! — во весь голос заорал капитан Смит, продолжая смотреть в щель.
С грохотом стали рушиться ящики, а из-за них с ревом кинулись солдаты его роты. Но тут сердце, как показалось Смиту, почти замерло в груди, секунды потекли настолько медленно, что капитану показалось, что они превратились в минуты.
Солдат, прижав тряпку к груди, уже падал на грязный от угольной копоти снег, а граната, выпуская струйку дыма, летела в вагонное нутро. Вот только за тряпкой оказался плотно приставленный металлический лист, и граната с лязгом отскочила от него, упав на заоравшего от ужаса солдата. Так вот что лязгало внутри — мысль молнией осенила Смита — русские за тряпку поставили металлический лист. О Боже!
Взрыв отбросил капитана на ящики, хорошо, что глаза успел закрыть, иначе бы запорошило. И тут же в воздухе разнеслась громкая разноголосица криков, стонов, воплей и брани. Вразнобой загремели винтовочные выстрелы.
Капитан кое-как разбросал ящики и, наступив на чье-то тело, выпрыгнул из вагона. Его парни безуспешно штурмовали бронепоезд, пытались выломать железный лист, прикрывающий все еще открытый дверной проем.
— Нет! Не делай этого!!! — дико закричал Смит, когда увидел, что капрал Хиксон забрался на броневагон и выдернул чеку у гранаты. Однако попытка просунуть ее в пулеметную амбразуру не увенчалась успехом — изнутри кто-то крепко держал заслонку.
Из затеи ничего не вышло, но капрал это даже не осознал — хлопок взрыва, и изодранное осколками тело рухнуло на окровавленный снег. Многие солдаты стреляли в борта, но пули их не пробивали.
Некоторые парни в отчаянии лупили прикладами — попытки вызвали дружный хохот русских, которые засели в этой крепости, которая показалась в этот момент капитану Смиту неуязвимой. И это — просто набитый шпалами вагон! Волосы офицера встали дыбом — он на секунду представил, если бы сейчас перед ним был настоящий бронепоезд, с башнями и с катаной броней.
Однако русские не могли ответно стрелять через закрытые амбразуры, и это придало Смиту уверенности — рано или поздно его парни найдут щель и вкатят туда гранату. И тут бронированный паровоз выпустил струю горячего пара, шипящую и белую, а затем раздался гудок.
С дикими воплями солдаты отпрыгнули в сторону, изрыгая хулу в адрес зловредного русского машиниста. Они бы с радостью добрались до него, но толстая железная дверь наружной бронировки паровозной будки уверенно держала винтовочные пули.
И тут бронепоезд дернулся вперед и стал тихо ползти, постепенно убыстряя ход. Солдаты, выплевывая проклятия, кинулись следом, но уже через минуту стало ясным полное преимущество парового котла перед двумя ногами.
Но самым пакостным было другое — стоило бронепоезду отойти на три тысячи футов, намного опередив самых резвых солдат, как из амбразур стали вылезать толстые пулеметные хоботы. И вскоре пулеметная очередь вздыбила снег фонтанчиками перед их эшелоном.
— Парни! Прыгай с насыпи! — прокричав команду, Смит лихим прыжком перемахнул за бугор и покатился вниз по снежному покрову.
Однако летел недолго и затормозился в лощинке. Солдаты сверху сыпались горохом с крутого берега, а некоторые умудрились докатиться до озерного льда.
— Плохо дело, сэр! — рядом с капитаном оказался Радклифф.
Теперь щеголеватый лейтенант потерял свой бравый вид — щека кровоточит, меховая куртка разорвана, а под глазом начинает набухать приличный синяк.
— Это ловушка, Гарри! Они ждали нас и подготовились заранее. О Боже праведный! Смотрите…
Представшее зрелище потрясло их до глубины души. Из дальнего туннеля выполз еще один бронепоезд, но с двумя броневагонами. За ним густо пошла пехота, не меньше сотни штыков…
— Не стрелять! — заорал во все горло Смит и тихо добавил: — Иначе всем смерть, уйти мы не сможем..
Капитан все понял: держать оборону у подножия крутого берега вогнутой бухты невозможно — продольным пулеметным огнем бронепоезда выкосят всех за пять минут. И это еще хорошо — если бы пушка второго бронепоезда имела бы отрицательный угол склонения, то русским потребовалась только одна минута, а то и меньше.
Смиту стало жарко, он совершенно не чувствовал холода — и было отчего. Сами охотники превратились в беспомощную дичь. Капитан отправил в рот горсточку крупнозернистого снега, испытав секундное облегчение, после чего осмотрелся.
Его солдаты уже осознали весь трагизм положения — кто молился, кто-то ругался, таких было большинство, а кое-кто глотал снег, как капитан, пытаясь заглушить жажду…
— Эй, вояки! Сдавайтесь! А то гранатами закидаем и пулеметами по берегу пройдем! — уверенный голос закричал сверху на английском. — Офицеры у вас есть? Или как?
— Я капитан Смит! Не стреляйте! Мы сдаемся! — Никогда в жизни офицер не чувствовал себя так паршиво. Даже если в живых останется, о карьере можно забыть, теперь всю оставшуюся жизнь над ним станут глумиться, а он сам будет испытывать жгучий стыд…
Их всех обезоружили, тщательно обыскали, охлопывая рукава и заставляя снимать сапоги и ботинки. Подглядели, откуда американские солдаты выхватывали гранаты и пистолеты. Затем всех согнали в лощину скальника под пулеметные стволы бронепоезда.
Офицеров отвели в сторону от солдат. Смит мрачно посмотрел на Тенделла, который баюкал перевязанную правую руку, ободряюще на Радклиффа, который тихо шептал молитву. К ним подошел офицер в полушубке — Смит сразу вспомнил его, видел в Слюдянке, когда этот казак выставил ставку во время «бокса» чуть ли не в три сотни золотом.
— Вахмистр! Трех казаков под берег, пусть посмотрят, может, кто из американцев попрятался в снегу! — Офицер отдал команду, и бородатые казаки тут же кинулись ее исполнять, прыгнув вниз с насыпи.
Смит мучительно соображал — ранее этот казак имел на погонах по четыре звездочки капитана, так он перевел казачье звание на свой лад, ибо выговорить его был не в силах. А сейчас на погоне две звездочки подпоручика, или второго лейтенанта, плюс эмблема, отдаленно похожая на корону. За что же его из капитанов разжаловали?
— Что ж вы так подло нападаете, господин хороший? — Вопрос казака перевел морской офицер с погонами русского подполковника.
— Я получил приказ! И к тому же вы увели у нас вагоны…
— Не увели, а предупредили, капитан. Этим оружием вы хотели захватить туннели. Да полноте! Вы это прекрасно знаете, и мы знаем. И даже некие документы имеем, — казак говорил серьезно, но глаза смеялись. — А иначе как бы мы подготовили вам такую теплую встречу…
Смит пожал плечами — а что говорить прикажете? Этот казак насквозь все видит, все его хитрости. Морроу идиот, что кинулся выполнять приказ лягушатника Жанена. И он тоже идиот, что так глупо в западню залез…
— Ваше благородие! Ховался там один, выволокли!
Дюжие казаки крепко держали залепленного снегом рядового Мобельза — тот трясся от ужаса и, улучив момент, упал перед казаком на колени.
— Помилуйте, ваше высокоблагородие, силком повели!
— Ого! Как складно мериканец по-нашенски гутарит. Жаль, расстрелять придется. Вот ежели бы русский был, то в живых бы остался. Вахмистр! Этого к остальным, под пулеметы!
— Не американец я! — во весь голос взвыл солдат. — Сапожник я! В Америку из России приехал, из Могилева!
— Считай, щас себя из могилы вытащил. Этого в сторону, пущай живет! Как зовут-то, паря?
— Изя…
— Еврейчик? Ну и удачлив ты. Еще евреи русские есть?
Не успел вопрос казака отзвучать в воздухе, как из толпы пленных солдат выскочили все три русских эмигранта, на ходу выкрикивая совершенно иные для капитана Смита имена.
— Я Мося Рибев из Ковно…
— А я Петр Гершельман, прибыл-таки из Москвы…
— Меня зовут Хаим Флейшман, я в Америку приехал из Бердичева…
И тут, к великому изумлению американцев, из толпы солдат вылез второй сержант Лари Мак Коннор и на ужасном русском произнес:
— Я есть имя русское Иван Макарон, я есть папа кабак Харбин…
— С такой испитой красной рожей и фамилией вы, милейший, можете быть только шотландцем. Идите обратно, не примазывайтесь к иудеям, — английский моряка был превосходен, но вот добавленные русские слова Смит не понял, зато казак сделал свой вывод.
— Шагай обратно, дядя. Самозванцы нам не нужны, а то мы тебе враз полное обрезание по обряду сделаем! — дружный хохот русских разорвал воздух, меленько подхихикивали им «эмигранты», лишь американцам было не до смеха, солдаты уже поняли, что их ждет. Но не дергались — пока до русских добежишь, из пулеметов бронепоезда всех положат.
— Евреи, кои честно работают, не за гешефт, не могут быть жидами. Те твари комиссары, большевики и чекисты! А простые евреи пусть живут, плодятся и трудятся! У нас в Чите их много, даже в войсках у атамана служат! И вы идите в сторону, господа! Вы офицеры, а потому даруем вам жизнь!
Смит понял, что ждет его солдат, собрал все свое мужество, выдохнул воздух и сделал шаг вперед:
— Я разделю участь своих солдат, сэр. Но замечу вам, что вы поступаете против обычаев войны!
— А подло нападать — это как прикажете понимать?
Смит пожал плечами и на деревянных ногах, но с гордо поднятой головой, подошел к солдатам и встал рядом с ними. Рядом с ним молча встали смертельно бледные Радклифф и Тенделл, он им крепко пожал руки — они показали себя настоящими джентльменами. И стал на себе застегивать воротник куртки, негоже показывать русским расхлябанность офицера в такой важный момент. А за спиной послышались молитвы и ругань, а также шепот:
— Уходите отсюда, господа, они же вам жизнь оставляют…
Смит только хмыкнул на эти слова, таким не понять, что смерть зачастую лучше бесчестия…
— Господа! Вы нас неправильно поняли! — голос моряка был преисполнен теплоты и любезности. — Никто не собирался вас расстреливать. Посмотрите на своих раненых, они все перевязаны нашими врачами и лежат уже в вагонах. Там вас всех ждет легкая закуска, вы ведь не завтракали. Так, господа?
Дружный гул облегчения разнесся в воздухе, лица у всех порозовели, от сердца отлегло. Броневая дверь с лязгом хлопнула, и казаки выставили три очень больших прозрачных бутыли, размером с ведро, в которых плескалась знакомая для всех заокеанских солдат мутная жидкость. Следом на снег вылетела связка жестяных кружек.
— О-о-о! Рашен уиски вери гуд! — радостно выдохнули воздух солдаты. Моряк подошел вплотную к офицерам:
— В свое время вы пошутили над нашим генералом, предложив ему поединок с «малышом Билли». У нас есть поговорка — как аукнется, так и откликнется. Поздравляю вас, господа, вы с честью выдержали это испытание!
Моряк посмотрел на оживленных солдат, усмехнулся и неожиданно громким голосом сказал:
— Парни! Вы можете гордиться своими офицерами, они не оставили вас в трудную минуту, как некоторые из ваших солдат.
— А мы с ними в вагоне поговорим! Хорошо поговорим, надолго запомнят! — из толпы американцев послышались злорадные голоса, и Смит задумался над тем, как же ему жить в дальнейшем без переводчиков. Ибо даже последнему тупому быку в его Кентукки было бы понятным, что может произойти с его евреями в короткой, до Слюдянки, поездке…
— Здесь есть «малыш Билли»?
— Это я, сэр! — Здоровяк тихо прошепелявил и растолкал солдат.
— Вам подарок от нашего генерала, — моряк достал золотые часы с браслетом и протянул сержанту, — Константин Иванович благодарит вас за поединок и дарит на память вот это. Тут надпись выгравирована.
— «Малышу Билли за дружескую плюху», — здоровяк медленно шевелил губами. Потом поднял голову и потрясенно произнес:
— Так я с генералом дрался?! Надо же… В Иллинойсе не поверил бы никто. А тут часы! Нет, наш бы генерал не стал боксировать…
Смит хмыкнул, представив, как генерал Гревс пытается нокаутировать «малыша». Не получилось, зато этот странный ротмистр, который почему-то скрывал генеральский чин, за секунды уложил здоровяка…
— Смотрите, сэр! — Радклифф протянул руку на озеро, и Смит обернулся. Из-за мыса появился большой ледокол, гораздо больше в размерах любого ледокола, которых капитан видел на Великих озерах. Гигант легко шел вперед, ломая своим стальным форштевнем тяжелые льдины.
— Сигнальщик! Два с недолетом до Слюдянки, — моряк отдал приказ, и тут Смит увидел, что на крыше бронепоезда стоит матрос с большими флажками в руках. И не просто там стоит, а машет ими в какой-то последовательности. Через две минуты два клубка дыма взметнулись на корме и носу ледокола, а спустя несколько секунд на льду вздыбились два взрыва.
— Передай дробь! — офицер повернулся к Смиту и заговорил с ним непривычно жестким тоном:
— Я начальник штаба Байкальской флотилии капитан второго ранга Фомин. До вечера этого дня ваши солдаты должны покинуть Слюдянку, в которую вошли против воли русского командования и вразрез заключенным соглашениям о разделе Кругобайкальской дороги на зоны охраны. Не доводите нас до греха — мой ледокол спокойно расстреляет вас на всем протяжении той стороны озера. На нем дальнобойные морские орудия, потому стрелять сможет с такой дистанции, на которой его ни одна полевая пушка не достанет. А здесь пойдут в атаку бронепоезда и пехота — и я не думаю, что вечер для вас будет приятным. Вы все правильно поняли, капитан?
— Ваш английский превосходен, сэр. Я передам ваши слова полковнику Морроу, сэр! — Смит со злорадством подумал, что новости полковник получит просто ошеломляющие.
— И еще одно. Сегодня на рассвете наши бронепоезда, корабли и пехота наголову разгромили чехов в Иркутске. Я сам только что узнал про эту блестящую победу генерала Арчегова. У чехов убито свыше трехсот солдат, еще свыше пятисот попали в плен. Захвачено 3 бронепоезда, 3 парохода, 7 орудий, множество пулеметов и винтовок. Пока это предупреждение — если они не освободят Верховного Правителя России адмирала Колчака и не вернут нам золотой запас, а также не пропустят эшелоны русских беженцев, которые мрут тысячами, то мы их всех истребим! До последнего! У нас одно желание — иностранные войска должны покинуть Сибирь немедленно, без проволочек. И вернуть награбленное русское имущество!
— Сэр, мы только рады будем покинуть вашу страну. И еще, сэр — ни я, ни мои солдаты, ни американская армия грабежом не занимаемся…
— Потому мы с вами и говорим, капитан. А не стреляем! А вот на одного чеха приходится один вагон русского добра. И вы думаете, что они соизволили его купить за свои кровные?!
— Я так не думаю, сэр!
— И еще одно, капитан. Передайте полковнику Морроу наши предложения. Меха мы ему вернем немедленно, как только он захочет. Нарушать бизнес нельзя, — моряк произнес последние два слова с легкой брезгливостью, непонятной для Смита.
— Можем вернуть и все ваше оружие, за исключением примерно ста тысяч патронов, и так, по малости — пара биноклей, пара-тройка пулеметов и прочего. Сами понимаете — в Иркутске был бой. Вернем и то, что забрали сейчас здесь у вас в качестве трофеев. Но только у нас есть условия…
— Позвольте узнать — какие, сэр?
— Первое такое — полковник письменно приносит извинения за это нападение и обещает впредь не предпринимать агрессивных против нас действий. И второй вариант… Завтра-послезавтра ваши солдаты начинают наступление против партизан у Мысовой, Не беспокойтесь, наступления не будет, просто постреляете по сопкам, и партизаны сами уйдут в тайгу. Мой ледокол обстреляет все возможные цели по вашим указаниям. Патроны и снаряды ваш полковник спишет на бой, так же как этих трех несчастных солдат. Их семьям ведь положена пенсия, как павшим в бою?
— Положена, сэр.
— И если полковник спишет намного больше, то мы согласны обсудить все возможные варианты. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю?
— Конечно, сэр.
— Тогда передайте полковнику, что я буду рад с ним встретиться вечером в Слюдянке, я прибуду туда с моими войсками. До встречи, капитан!
— До свидания, сэр!
Фомин мрачно усмехнулся — ротмистр Арчегов, которого он для пущего веса «произвел» в генералы, снова оказался прав. Прав в своем цинизме — противнику всегда нужно давать на выбор два варианта, вот только один должен быть неприемлем для него абсолютно, а второй выгоден нам…
Глазково
— Это пока не власть, Ефим Георгиевич, а сборище истеричных гимназисток в положении! — Ермаков возбужденно прошелся по большому залу бывшего здания Русско-азиатского банка, в котором еще вчера заседало всероссийское правительство, тоже бывшее.
Бывал он здесь неоднократно, когда в приснопамятные годы далекого будущего в сем здании поликлиника располагалась. Вот только на втором этаже большого зала не было — разбит был перегородками на многочисленные клетушки регистрации. А сейчас здесь правительственное присутствие, новоявленное…
— Ты представить не можешь, Константин Иванович, но бывшее правительство за четыре дня не сделало ничего. Ничего, даже не пошевелились. За это время только я что-то делал, на месте военного министра вроде был. Сам поднял военные училища да переарестовал всех политцентровцев вкупе…
— Вот потому-то они всю Сибирь про… и про… — от жесткого ругательства Арчегова Ефима Георгиевича передернуло. Таким ротмистра он еще не видел.
Какой тут гуманист и интеллигент, как он именует себя с улыбкой — любой башибузук турецкий от зависти плакать будет. Перерезал народу и еще выражается словесами. И выражения у него какие — смачные, боцманам с тральщиков на память.
— В общем, так, господин военный министр, должности мы с тобой получили, теперь перейдем к делу…
Договорить Ермаков не успел, как дверь распахнулась, и в зал быстро вошли еще два министра, два кислых друга Ивана, как мысленно окрестил их Константин — Серебренников и Михайлов. И сразу набросились на них, что твои цепные псы, потрясая в воздухе листками.
— Ефим Георгиевич, ну нельзя же так. Вводить осадное положение в городе и губернии вы можете, но это же террор какой-то. И как это понимать прикажете, — Серебренников возбужденно вытер капельки пота на блестящей лысине. Молодой министр, сорока еще нет, впрочем, как и всем четверым здесь собравшимся.
— Расстреливать на месте насильников, грабителей и растлителей — я это еще понимаю. Но почему вместе с ними указаны большевики, эсеры, агитаторы и демагоги. При чем здесь это, генерал?
— А при том, уважаемый Иван Иннокентьевич, что именно сейчас эта сволочь опаснее всего, и расстреливать ее нужно в первую очередь. Дабы умы в смущение не приводила…
— Я полностью согласен с полковником, — Ермаков вмешался и жестко выделил голосом новый чин Сычева. — Но лучше бы вешать…
— Как вешать?
— За шею, как еще вешают. На первом попавшемся суку, лишь бы покрепче был. Добрым людям в назидание, а злым в устрашение. Жаль только патрульных солдат и юнкеров. Расстрелять намного легче, чем на морозе с веревками возиться да всякую сволочь на них вздергивать.
— Но это же…
— Это гражданская война! Иван Иннокентьевич, ведь если революцию в белых перчатках не делают, то нечего пенять, если мы ежовые рукавицы наденем. И еще одно — я настоятельно прошу вас всех принять закон, запрещающий деятельность всех левых партий любого толка и окраски на весь период войны, вплоть до созыва Сибирского Земского Собора.
— Это как-то не звучит. Может, лучше учредительное или народное собрание? Да и запрет партий вызовет всеобщее недовольство, и от наших союзников протест будет…
— Тамбовский волк им союзник, — Ермакова аж затрясло от гнева, — от них одни беды на нашу голову. А что касается запрета, то лучше запретить деятельность всех всероссийских партий. У нас сейчас должна быть только одна партия — спасения Сибири, а все остальное от лукавого. Оставим автономистов и умеренных националистов из лояльных туземцев — вроде бы других чисто сибирских политических течений больше нет…
— Я согласен с Константином Ивановичем, — неожиданно вмешался в разговор доселе молчавший Михайлов. — До созыва непартийного земского собора следует все же запретить деятельность всероссийских партий.
— Благодарю, Иван Андрианович, — Ермаков с интересом посмотрел на министра финансов.
Ирония судьбы, прямо слово. Еще нет и тридцати лет, родился на каторге, куда упрятали за террор его отца, известного народника. Вроде должен быть левым, а имеет довольно правые взгляды и на дух не переносит эсеров с большевиками.
— Иван Иннокентьевич! Поймите же — это необходимо!
Серебренников медленно обвел взглядом двух решительно настроенных собратьев по министерским портфелям и более радикального командующего. Ермаков читал его мемуары, до которых сам автор еще не задумывался, и если и напишет их когда-то, то будут они уже другими. А сейчас министр экономики и снабжения явно что-то просчитывал — он был сторонником умеренных действий и всячески сторонился крайностей.
— Что ж, господа, я присоединяюсь к вашему мнению. Но думаю о том, не сделаем ли мы ошибки…
Ефим Георгиевич облегченно вздохнул — раз решение принято единогласно, то оно будет проведено. Больной Вологодский пока самоустранился, хоть обязанности премьер-министра принял. Но согласился одобрить любое решение своего кабинета из трех наличных министров, если оно ими будет принято единогласно. Правда, у него был к ним еще ряд вопросов, и потому Ефим Георгиевич требовательно спросил:
— Господа! Вы ознакомились с моими предложениями?
— Да, господин полковник, — тут же ответил ему Серебренников. — Не скажу, что они нам понравились, но Константин Иванович настоятельно требовал неуклонного их принятия. Петр Васильевич их тоже одобрил и предложил немедленно претворить в жизнь. Что касается финансирования…
— Позвольте, Иван Иннокентьевич, — Михайлов довольно невежливо перебил собеседника, и Ермаков внутренне улыбнулся — деньги есть епархия министра финансов, и он с первых же часов ревностно встал на страже собственных интересов, хотя раньше на этой должности проявил себя, сказать бы помягче, не совсем зер гут.
— Военное министерство получит средства немедленно, в требуемом объеме. Отдайте только все необходимые приказы и подпишите ассигновки.
— Мы надеемся на ваше благоразумие и опыт. Нежелательно обострять дальше взаимоотношения с нашими чешскими союзниками…
— Я понимаю это, Иван Иннокентьевич. Необходимые меры уже приняты, и я не допущу эскалации военного конфликта, — Ермаков лгал с самым честным видом, не моргнув и глазом, но сразу сделал спасительную для себя в будущем оговорку. — Если это не приведет к ущербу для нашей государственности или не ущемит наше национальное достояние.
— Хорошо, Константин Иванович. До свидания, Ефим Георгиевич, — Серебренников протянул ладонь для рукопожатия, — делайте все, что считаете нужным. Правительство одобряет вашу полезную деятельность. Извините, но мы с Иваном Андриановичем должны идти, нас ждет Петр Васильевич.
Министры обменялись рукопожатиями, и через минуту Сычев с Арчеговым остались одни. Обменялись кривыми, но победными улыбками, и полковник тут же спросил:
— Ты как их всех уломал?
— Ты же коренной сибиряк, в отличие от меня, «навозного», — Ермаков улыбнулся, он знал, что так в Сибири в это время называли приехавших сюда россиян, «навезенных», так сказать.
— И казак к тому же. Тебе будет легче с самоуправным атаманом Семеновым справиться, это они прекрасно понимают. И потому за твою кандидатуру сейчас держаться будут накрепко, только лишь бы ты воз тащил. Да, кстати, ну ты и демагог, я удивлен. Ты так ловко коммунистов и эсеров на одну доску с растлителями, грабителями и прочими душегубами поставил…
— Не демагог я, а плагиатор. У тебя взял — интеллигенты и педерасты?! Про первых вроде ничего плохого не сказал, но осадок-то остался. А я просто творчески развил и перечислений побольше добавил, поступив по известному принципу, что маслом кашу не испортишь. Значит, подействовало?!
— Еще как!
— И позволь спросить тебя, Константин Иванович — что из твоего творчества казаки еще спеть могут у «Модерна»? Кроме этого — чтобы не было грустно, порубаем в капусту всех жидов с коммунистами.
— А что такое? — наивно вопросил его Константин. — Хорошая песня, задорная. Надо побольше таких. Солдату с песней и воевать, и помирать легче, если она из души идет. Или тебе слово «жиды» не нравится и ты решил его на «врагов» заменить?
— Да нет, хорошая песня, нужная. И жиды к месту. Ты бы еще написал что-нибудь такое, наше, казачье.
— Уже подкинул. У Оглоблина в казармах целая группа народной песни, ансамбль песни и пляски. Половина чистые гураны, хоть и казаки. Сюда их всех прислал. Я им полчаса на гармошке песни наяривал, пока министров дожидался, — Константин улыбался — «пришлось авторство присвоить, благо до рождения настоящих авторов еще пройдет уйма лет. Но люди даровитые, что-нибудь другое сочинят».
Кто-то сильно тряхнул его за плечо, и Ермаков очнулся. Его держал за плечи Сычев и тряс, как грушу в саду.
— Что с тобой? Ты побледнел и застыл…
— Устал, как собака, ночь не спал, воевал…
— Там в комнатке диван, поспи пару часиков. Твой начальник штаба толковый, сам справится. Только помоги мне с генералом вопрос решить.
— С каким генералом?
— Да со «старым». Новые все старые чины взяли, кто есаула, кто полковника. Генералов императорского производства я либо по военно-учебным заведениям рассадил, либо на пенсию отправил. Всех пристроил… Подальше от дел. Теперь мешать не будут, а то как бельмо на глазу…
«Проще говоря, ты всех конкурентов выпер, — Ермаков внутри улыбался, — но ты прав. Ни один из старых генералов в Сибири ничем не прославился. Наоборот, от них только вред был. Все толковые или решительные — Каппель, Молчанов, Красильников, Семенов, Анненков, Унгерн и многие другие из есаулов и подполковников вышли. А я их обратно в старые чины загоняю — тоже, кстати, себе конкуренцию убавляю».
— Один остался, — Сычев с собачьей мольбой посмотрел на ротмистра, — начальник 1-й Особой дивизии, что во Франции воевала. Генерал-лейтенант Лохвицкий, Николай Александрович. В августе чуток покомандовал второй армией на Урале и сюда был отправлен, по болезни. Отказывается и на пенсию уходить, и кадетский корпус принимать категорически не желает. Требует встречи с тобой как с командующим армией!
— Требует — значит, встретимся… Только поспать чуток надо и поесть. Где тут кабинет с коечкой? Через часик разбудить пошли кого-нибудь…
Смоленщина
— Ой, лишенько, — полковник Оглоблин чуть поморщился, и не заунывное нытье бабы, потерявшей мужика, было тому причиной.
Прокопий Петрович морщился от бессилия — ну никак две его сотни казаков и бурят не могли не то чтобы потрепать хорошо чехов, а вообще задержать их. Да и как тут остановишь — свыше пятисот братушек вырвались из Глазково купно, людно и оружно. И хотя бронепоезд достал их на Иркуте, чехи не растерялись, а отошли дальше, до Смоленщины. Здесь отобрали коней и подводы, расстреляв два десятка мужиков, и час назад пошли кружной дорогой на Иннокентьевскую, выставив у Максимовщины сильный заслон с пулеметами…
— С ними енерал ихный был, кривой на глаз, бельмы свои таращил, тля зловредная, — старик хозяин с кряхтением поставил на стол самовар, хозяйка все еще копошилась у печи, готовя обед для уставших офицеров.
— Да ты не думай, господин атаман, мир-то подымется щас, да чехам энтим укорот заделаем. Зла на них хватает, вражин проклятых! — старик, наконец, водрузил ведерный самовар, довольно улыбнулся — еще бы, сам поднял в семьдесят лет-то, отослав хорунжего, что помочь бросился.
Дверь в дом хлопнула, в сенях — стук сапог, так бывает, когда снег стряхивают, и в комнату вошел есаул Коршунов, что носил на плечах есаульские погоны с ноября 1917 года, когда с казачьей сотней поддержал Керенского. Скинул папаху на топчан, перекрестился на иконы и молча сел за стол.
— Ушли, суки! Сыровы пулеметы выставил, а нам бы хоть пару! Эх, — есаул хотел облегчить душу смачным словом, но осекся. В гостеприимном доме, при хозяине, сие есть непотребщина, которая не к лицу казаку, что чужую старость завсегда чтит.
— А не так и хреновы наши дела, Петр Федорович, — Оглоблин открыл краник пышущего жаром самовара и набулькал себе полную чашку чая.
Затем взял шаньгу с блюда и стал неторопливо чаевничать, время от времени с шумом прихлебывая горячий чай с чашки. Есаул посмотрел на стол, махнул рукой, будто скинул с себя неприятности, и тоже стал полдничать, благо в седле три часа на морозе провел, да под пулями…
— Ты, Петр Федорович, здесь до завтра задержись, — Оглоблин отставил чашку в сторону. — Крестьяне решили всем селением обратно в казаки поверстаться. Сам знаешь, что полвека назад их тут всех расказачили. Думаю, уже завтра все селения по Иркуту вновь казачьими станут, благо решение Сибирского правительства уже есть. Народ здесь хороший, сам видишь, у многих казачьи корни, а кое-кто и болдыри, матери у них казачки с Медведево или с Иркутска. Родней казачьей обросли…
Коршунов молча слушал атамана, крутя в пальцах папиросу, но не закуривая — старик хозяин табак не жаловал, считая пагубной забавой. Но курить хотелось сильно, до головокружения. А Оглоблин продолжил разговор:
— Мобилизация всех новых казаков, кои не достигли тридцати лет, уже начата, нарочные по селам поскакали. Завтра здесь не протолкнуться будет, я думаю — до семи сотен мужиков… хм, казаков придет. Я войсковой цейхгауз вычищу, пришлю к ночи на подводах винтовки на всех, патроны. Дам пять штук пулеметов, да ротмистр Арчегов, думаю, не откажет с обмундированием помочь. Их превосходительство три эшелона чешской «интендантуры» захватил, там тысяч пять комплектов одного обмундирования.
— Если не больше, — пробурчал Коршунов и завистливо вздохнул, — богатые трофеи захватил, очень богатые.
— На чужой каравай рот не разевай! Быстро сколачивай пластунский батальон, тут люди сплошь на германской повоевавшие. Офицеров тебе наших пришлю, казаков. И сегодня. И желтой материи на погоны и лампасы есть три тюка. Так что торопись — у тебя лишь сутки. Завтра к полудню выводи батальон к Глазково. Мыслю, чехи атаковать будут…
Глазково
— Да что же это такое?! Как же так?! — бывший командующий НРА в бешенстве ударил кулаком по кирпичной стене. Он пребывал сейчас в ярости, хотя несколько часов до этого находился в полной прострации. А память услужливо перелистывала страшные страницы…
Сильный рывок пальцами за больное плечо, и в его сознание ворвался сильный шум. Штабс-капитан Калашников не сразу отошел ото сна и принялся искать пальцами рукоять револьвера. Но чья-то рука сильно сжала кисть, а потом в голове взорвалось солнце…
— Вставай, сучье вымя, кончай тут прикидываться, — сильный пинок под ребра привел Николая Сергеевича в чувство. И первое, что он ощутил, это вкус соленой влаги на губах. Кровь, его кровь, только она имеет такой вкус. А потом до разума дошли новые звуки — грохот трехдюймовок, их выстрелы любой признает, кто слышал рявканье этой пушки, что «косой смерти» солдатами названа. И пулеметы захлебывались, их перестук шел, как ему показалось, со всех сторон. Все он слышал, вот только глаза не размыкались, и все затянуло багровой пеленой. И снова солнечная вспышка…
Окончательно очнулся он только здесь, в подвале. Где он находится, не представлял. Но что в Глазково, в том он был уверен, и рядом с железной дорогой, ибо мог слышать перестук колесных пар да гудки паровозов. И не мог найти ответа на вопросы — кто его сюда засадил? Что в предместье ночью был ожесточенный бой, он не сомневался, но только кто тут с чехами воевал и на его штаб напал, ответ не находился.
Вернее, было три предположения — это могли сделать чехи, если опять сговорились с колчаковским правительством либо на них надавили японцы. Второе предположение было еще хуже — 53-й полк решил обратно на сторону власти перейти и выдачей командующего НРА заслужить себе прощение. А третий вариант самый худший — бронепоезда Арчегова внезапно атаковали предместье, захватили вокзал, пленив его заодно…
Мурашки пробежали по телу, а сердце сжала безжалостная рука. Если это семеновцы, то крах всего — и дела партии, и Политцентра, да и он жизни лишится, ибо на пощаду можно не рассчитывать…
Скрип отворяемой двери за спиной заставил капитана мгновенно обернуться, в подвале стало светло. Это был подвал, ибо в окошке коридора он увидел обычные колесные пары вагона. Скорей всего, его засунули в какой-то пакгауз или здание рядом с ними.
В дверном проеме стоял молодой офицер, крепкий, уверенный в себе. А взгляд страшный, с колючей злобой, хоть и держит ее внутри на привязи. Улыбка нехорошая, скорее — оскал голодного волка.
— Я командующий действующими войсками армии Сибирского правительства ротмистр Арчегов! — голос ровный, спокойный, без малейших эмоций. Никак не вяжется с его глазами…
— Я командующий Народно-революционной армией штабс-капитан Калашников! — Николай Сергеевич постарался собрать в кулак всю волю и мужество и с достоинством скрестил руки на груди.
— Бывший, — с нарочитой печалью в голосе произнес ротмистр, — командующий бывшей армии, бывший офицер. Все бывший. Нет у вас армии, разгромлена она. На нашу сторону перешла в большинстве своем — солдаты победителей носом чуют. Но это так, к слову. Прошу вас подробно рассказать о взаимоотношениях чехов с вашим Политцентром, какие условия они выдвинули, где и с кем вы заключали соглашение, ну и прочее…
— С врагами революции я не разговариваю! — Николай Сергеевич гордо расправил плечи. Ожег Арчегова взглядом и с вызовом добавил: — Вот еще, жандарм новый выискался…
Договорить он не смог, ротмистр молниеносно рванулся вперед, и тут же страшная боль согнула пленного пополам. Руку взяли в стальные клещи, и твердый палец глубоко ткнул в больное плечо.
— А-а! — заорал Николай Сергеевич, ощутив всей шкурой, что пришла настоящая боль, невыносимая, чудовищная. А ротмистр продолжал терзать его тело, и Калашников почувствовал, что сходит с ума…
— Ты станешь отвечать все! Понял! — Боль обрушилась новой волной, давя сознание. По ноге потекло что-то горячее, мокрое. Боль стала невыносимой, и от жалости к себе Николай Сергеевич закричал:
— Я все скажу, все! Все!!!
Боль неожиданно отпустила, и тело будто выдернуло из кипятка. Облегчение было таково, что Калашников даже не осознал, что кишечник непроизвольно опорожнился. Весьма специфический запах стал заполнять маленькое помещение своими миазмами. Ротмистр зафыркал носом:
— Жандармы, как я вижу, вас пряниками кормили. Ну а я МАД на вас опробовал. Методика активного допроса так зашифровывается. Это вам не по морде получать, тут основа несколько иная. Это вы, краснюки вонючие, режете ремни, глаза колете, в кострах жарите… Фантазии у вас нет, выродки… И на расплату вы жидки, господа. Пехота гибнет зряшно, потому что ее вожди не к светлому будущему стремятся, а к удовлетворению низменных потребностей, от тщеславия до шевеления безумных тараканов в голове…
Ротмистр чиркнул спичкой и закурил папиросу, отошел в глубину коридора, встал поближе к разбитому стеклу и скомандовал:
— Пляскин! Прислать пяток солдатиков из этих, пусть отмоют своего… говнокомандующего. Потом ко мне его в вагон, я с ним поговорю, хорошо так поговорю, с чувством, с толком, с расстановкой…
Голос ротмистра, спокойный и безжалостный, прибил к полу Николая Сергеевича, уже вставшего на четвереньки. От нахлынувшей волны дикого животного страха, что этот ужас снова продолжится, от безумной жалости к самому себе он заскулил…
Иннокентьевская
— Чехи вон уже где стоят, господин поручик, — молодой солдат с чумазым лицом ткнул рукой в сгущающиеся сумерки. Мичурин припал щекой к холодному прикладу, тщательно подводя мушку под едва видневшуюся фигуру. Плавно потянул спуск, грохот выстрела привычно ударил по ушам. И чуть глухо выругался — только патроны переводить…
Бессмысленная перестрелка на окраине станции шла уже два часа. А как все хорошо начиналось — его бронепоезда беспрепятственно расстреляли все чешские эшелоны по линии железной дороги. Такой война ему и мыслилась в кадетском корпусе, только место угловатых бронепоездов в его детских снах занимала лихая кавалерия. Все же прав господин ротмистр — прорыв его дивизиона может быть только при достижении полной внезапности, в противном случае будут сплошные неприятности.
Они и начались, когда «Быстрый» уткнулся в эшелон, что застрял на пути перед входной стрелкой. Пришлось высаживать десант и атаковать станцию в пешем строю, при поддержке орудий. Чехи не ожидали атаки с фланга и отступили к кирпичным зданиям, встретив атаку семеновцев плотным пулеметным огнем. Прорыв не заладился, и поручик сообразил, что братушек раз в десять больше, чем его солдат. Атака на этом закончилась, фортуна отвернула от них лицо.
И тут же густыми цепями пошли в наступление чехи — быстрыми перебежками мелькали они среди деревянных пристанционных строений. И сразу пошли первые потери — пожилой подпрапорщик, принявший командование над первым взводом, получил пулю в лоб, а второго взводного командира еле выволокли раненого, уложили в броневагон. Пришлось Мичурину самому командовать десантом, он только глухо матерился и громко ободрял сникнувших солдат. И это все, что он мог еще делать — их уже почти вытеснили из Иннокентьевской, и поручик стал подумывать об отступлении.
Но тут все изменилось как в сказке — пальба со всех сторон поднялась такая, что впору всех святых выносить…
— Ничего, сейчас вам помогут чехов прищучить! — уверенный голос заставил Мичурина обернуться. Перед ним стоял незнакомый молодой капитан в беленом полушубке, за ним два подпрапорщика в шинелях, похожие на небольшие бочата. Поддели под обмундирование теплое белье и свитера, вот и «располнели» — обычное для пехоты дело.
— Позвольте представиться — капитан Шайдицкий, Владимир Иоаннович. Вы командир бронепоездов?
— Да, командир дивизиона. Сибирской императорской армии поручик Мичурин, Павел Антонович!
— Ага, интересно как. Императорской армии?! Тогда позвольте немедленно поступить в ваше распоряжение. Со мной здесь еще тридцать офицеров и подпрапорщиков. На станции наш конвой стоит, а сейчас там делать нечего, раз такое веселье начались…
— Где воевали?
— Пока нигде. Только в августе из Франции выехали, а там в первой особой дивизии командиром роты.
— Видите за деревьями бегающих солдат? Собирайте их немедленно, в чувство приводите да склады у чехов отбивайте. Там на фланге мой третий взвод стоит, а первые два чехов держат. Так что помощь нам нужна немедленная, бронепоезда пройти не могут. Да, вот еще — как вы здесь оказались?
— Подпрапорщик Науменко тиф подхватил, кое-как нашли его в железнодорожной больнице. Одного своего отрядил сани найти, чтоб в госпиталь отвезти, а тут стрельба началась, а жители и говорят, что это наши с чехами воюют. Мы и поспешили к вам…
— Принимайте командование над людьми, капитан. Иначе отходить начнем… Да, вот еще, что там происходит? Где части Политцентра?
— А их нет уже, все их воинство разбежалась кто куда. Подполковник Оболтин едва сотню солдат собрал, а тут чехи… Ну и началось. И худо было бы, но тут артиллеристы полковника Горбоконя на помощь пришли, с фланга по чехам ударили. Там сейчас перестрелка пошла, как и здесь. А я к вам со своими пробился…
— А это что за солдаты в суматохе бегают? Наши или политцентровцы? — Мичурин машинально присел за дерево, над головой прошла пулеметная очередь, сбив снег с тонких веток.
Капитан Шайдицкий спокойно, как видавший виды вояка, встал за толстый ствол.
— Это авиаторы! Здесь 2-й и 3-й парки стоят, эвакуированные. Да еще какой-то корпусной авиаотряд. Отвыкли драться, вот и бегают!
— Так идите, их угомоните да в нормальную роту сбейте. У вас костяк свой есть. И фланг мне держите…
Через час маятник снова качнулся, и Мичурин уже взвыл от горя. Чехи подкатили две пушки — трехдюймовка всадила три снаряда в носовую бронеплощадку «Бесстрашного», а маленькая «Макленка» изрешетила его «Беспокойный», прибывший из Заиркутного городка с полуротой солдат местного батальона. Бронепоезда стояли беспомощные — погонные орудия не приспособлены для бортового огня. Глядя на их загоревшие корпуса, поручик и взвыл от горя. Всех выручил «Быстрый» — лихо развернув башни, БМВ расстрелял чешских артиллеристов почти в упор, разметав по сторонам людей и орудия. А «шпальники» пришлось срочно цеплять на буксир и отволакивать паровозом в сторону Глазково…
Стало смеркаться, положение русских в Иннокентьевской резко ухудшилось. Чехи перешли в очередное наступление по всему фронту.
— Ваши авиаторы останутся в прикрытии, держитесь здесь полчаса, благо противник вяло наступает, а потом отходите перебежками, — молодой поручик посмотрел на Шайдицкого. — Передать по цепи приказ отступать на военный городок, впереди обоз с ранеными. Вместе с вами прикрывает отход «Быстрый». И отправьте посыльного полковнику Горбоконю, пусть тоже отводит своих солдат.
Отдав приказ, Мичурин обошел добротный дом и быстрым шагом пошел по наезженной дороге. Вскоре он увидел двухэтажное каменное здание, у которого быстро строилась довольно густая колонна его инфантерии. Рядом запрягали пароконные повозки, грузили раненых и еще какое-то имущество, благо на станции было очень много всякого добра. Все делалось впопыхах, чуть ли не бегом. Все признаки поспешного отступления были налицо, не хватало допустить панику…
— Солдаты и офицеры Сибирской императорской армии! К вам, братья, сейчас я обращаюсь от имени правительства свободной Сибири. Вы сделали сегодня самое великое дело — отважно сразились с грабителями и насильниками, погубителями земли нашей, наглыми и кровожадными чешскими интервентами. И вы не дрогнули в тяжелом бою, вы показали им крепость своего духа и силу вашего оружия!
Так вдохновенно Павел Антонович еще никогда не лгал. Но то была ложь во спасение, иначе бы гарнизон, потеряв большую часть своих офицеров, просто разбежался в разные стороны, подальше от довольно кусачих чехов. Да что сравнивать — здесь у него или спешно набранные в крестьянских селениях новобранцы, которых еще учить и учить, или степенные бородачи, отловленные в городе, отягощенные семьями, которым все эти перестрелки — как корове подковы с седлом.
А супротив них вояки матерые, что немцев и красных лупили в хвост и гриву. И пусть они сейчас обожрались и обленились, но боевой опыт остался, его никуда не денешь.
— Я получил приказ от правительства отвести части к Заиркутному военному городку. Там генерал Арчегов собирает войска. Сильные отряды вышли из Глазково, с бронепоездами и пушками. Завтра мы покажем чехам силу нашего оружия! Благодарю за службу!
— Рады стараться, господин поручик! — рявкнули в ответ солдаты, и у Мичурина отлегло от сердца — эти воевать будут, и хорошо. Тут главное, чтобы первый бой успешным был, без потерь кровавых, вот тогда солдаты куда угодно потом пойдут…
— Налево! Дистанция два шага, шагом — марш!
Солдаты повернулись, и колонна пехоты потянулась по раскатанной дороге вслед за ушедшими повозками. За спиной послышался скрип снега — пулеметчики поспешили следом, загрузив свои «Максимы» и цинки с патронами на дюжину саней.
Однако на этом отступление и закончилось — на станции загремела перестрелка, непрерывно загремели взрывы, сумрачное небо осветилось взлетающими сигнальными ракетами. Там, судя по всему, начался самый яростный бой, со всем ожесточением. Что происходит там, поручик еще не осознал, но приказал всем остановиться…
— Господин поручик, — запыхавшийся солдат в изодранном полушубке подбежал к Мичурину. — Меня капитан Шайдицкий прислал — на станции идет бой между японцами и чехами. Что делать?
— Атаковать чехов немедленно! Колонна! Кругом! Передать на «Быстрый», мы возвращаемся, — не успел поручик отдать приказы, как до его слуха донеслось громыхание многотонной массы по рельсам. Он обернулся — вынырнувший из сумерек бронепоезд он узнал сразу — «Блестящий». Следом появился еще один башенный чешский трофей, названия которого он не знал, захваченный утром на станции.
За бронепоездами появился паровоз с теплушками — из вагонов посыпались вперемешку русские и японские солдаты, причем последних было неожиданно много, гораздо больше, чем выпрыгивало русских. Японцы быстро развертывались в цепи и дисциплинированно молчали, настороженно прислушиваясь к доносившимся от Иннокентьевской звукам боя.
— …анзай, — со станции ветер донес обрывок людского рева, затем крик раздался снова. Японцы переглянулись и моментально кинулись в атаку, на бегу пристегивая к винтовкам длинные кинжальные штыки. Японский офицер, размахивая мечом, что-то яростно заорал своим солдатам, и слитный вопль был дружно выплеснут из глоток:
— Тенно хейко банзай!!!
