Книга: Психическая атака из будущего. За Колчака и Каппеля!
Назад: ГЛАВА ТРЕТЬЯ Раз пошли на дело… (26 декабря 1919 года)
Дальше: ГЛАВА ПЯТАЯ Гремя огнем, сверкая блеском стали… (28 декабря 1919 года)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мы мирные люди, но наш бронепоезд…
(27 декабря 1919 года)

Разъезд Ангара
Это была авантюра, и никак не придумать ничего лучшего. Авантюра чистейшая — таких наглых, вернее наглейших, у него в «той» жизни не было. И время на нормальную подготовку не отводилось — только два часа. И все — отдых три часа и погрузка в эшелон. Только солдаты хоть поспали, а он всю ночь гранаты со специальной начинкой конструировал совместно с моряками, благо японцы большой пакетик магния все-таки принесли…
— Господин ротмистр, к станции подъезжаем, — голос урядника вырвал Ермакова из блаженного состояния дремоты.
Как-никак полтора часа он поспал, не меньше — пока поезд тихо тащился вдоль ангарского берега. Первые пять верст Константин смотрел на ледяной панцирь реки, по середине которого шла извилистая темная полоса. Ангара река быстрая, своенравная и широкая, и потому стремнина оказалась еще не скованной льдом. А значит, корабли смогут пройти по ней до Иркутска.
Одновременно Константин считал телеграфные столбы, что шли вдоль берега, и поглядывал на часы. Методика нехитрая — расстояние между ними 25 саженей, или полста метров. Отсчитал два десятка столбов, версту проехал. Ермаков засек время по часам — без малого три минуты ушло. Значит, скорость около 22 километров в час. И вздохнул — с остановками до Михалево не меньше трех часов ехать. И вот, наконец, станция, на которой запланирована первая и пока единственная остановка.
Ротмистр наскоро протер глаза и осмотрелся — солдаты сидели в продуваемой всеми ветрами теплушке спокойно, с уважением поглядывая на ротмистра — орел наш командир, дрыхнет без задних ног, когда все в напряжении сидят. И тихонько запел себе под нос — «сегодня будет маскарад, ох, как я рад, ох, как я рад».
Только наглый изворотливый ум вояки конца XX века мог придумать такое — эшелон из десятка теплушек, украшенный японскими флагами, на белом поле которых краснеет круг восходящего солнца. В каждом вагоне у дверей сидит по пяти узкоглазых, только не японцев, а китайцев с легкой примесью казаков, чьи черты ненаметанный глаз европейца мог легко спутать. Да и чего с цивилизаторов взять, для них все азиаты-с на одно лицо — что монгол, что японец, что сын Страны утренней свежести.
Да еще со станции телеграфист предупреждает сообщением — так, мол, и так, следует японский воинский эшелон порожняком на Иркутск, под началом капитана Огаты, а с ним полсотни солдат охраны.
Все чин-чинарем — солдаты по форме одеты, в шинелях, меховых сапогах и шапках, у всех японские «арисаки» с примкнутыми кинжальными штыками, а у офицеров привешены к поясу самурайские мечи и тяжелые кобуры, типа маузеровских, с пистолетом «Намбу». Можешь с рук стрелять, но лучше кобуру к рукояти пистолета пристегнуть и импровизированным прикладом к плечу прижать…
А вместе с «японцами» десантные команды с трех бронепоездов едут, у каждого пятого ручной пулемет или автоматическая винтовка в руках. И еще «сюрприз» неприятный ждет в двух вагонах, в виде мелкокалиберной пушки «Маклена» — развернуть напротив двери секундное дело. Потом створку чуть сдвинуть и в упор шарахнуть снарядиком или картечным патроном — мало не покажется. И добавки не попросят. Но то на самый крайний случай, если другие «аргументы» на чехов не подействуют.
Именно чехов они будут атаковать, и непростая задача — захватить, желательно в целости и сохранности бронепоезд «Орлик». Когда три часа назад Ермаков изложил перед солдатами задачу, то строй окаменело замер, задираться с чехами никому не хотелось. Пришлось ему подробно объяснить суть действа — напряжение спало, некоторые десантники усмехнулись весьма нехорошими улыбками, видно, имели старые счеты с «братушками».
А ведь с утра у него поначалу совсем другой разговор с офицерами был. Какие только доводы ему супротив не приводили, начиная от нарушения обычаев войны и кончая возможной обидой японцев на такое наглое самозванство.
И кары разные звучали — от расстрела и повешения чехами до разжалования собственным начальством. Но переубедил их Ермаков, осознали через полчаса неизбежность, ибо против убойной логики ротмистра ни один из них устоять не смог. Согласились на «маскарад», но ворчали про себя…
И вот он — разъезд Ангара, тезка сибирской красавицы речки, именем ее и названный. Хотя какой разъезд — смех один. С Портом Байкал не сравнить. Так, разъезд без дополнительных путей, с двумя маленькими кирпичными сооружениями, телеграфом и пакгаузом.
Ермаков вздохнул в напряжении — как пройдет первая проверка на «маскарад»? Но лучше здесь первый блин комом получить, чем в Михалево, с «закуской» из трехдюймовых снарядов.
Эшелон дернулся и остановился, раздался скрежет открываемых дверей, послышались гортанные китайские команды. Константин припал к щели между двумя досками — напротив стоял типичный эшелон с беженцами из трех дюжин набивших оскомину потертых донельзя теплушек и пяти не менее обшарпанных, когда-то бывших зелеными, пассажирских вагонов.
Жизнь была в разгаре, между вагонами сновали беженцы — мужчины, женщины, дети и старики. Наметанный глаз Ермакова сразу вычленил несколько серых пехотных и две флотские черные шинели, и он не мог не обрадоваться — нужда в кадрах на флотилии была острая…
Между тем действо началось — высыпавшие из вагонов «японцы» сразу привлекли внимание чуть ли не всех пассажиров и железнодорожных служителей. К «лжеОгате», который был назначен Ермаковым из самых сообразительных китайцев, немного знавшему русский язык и сотню японских слов, подбежал смотритель разъезда в черном чиновничьем пальто и тут же, судя по его жестам, закатил какую-то тираду.
Ермаков задержал дыхание — что-то пошло не так, совсем не так, как он планировал. Мнимый «Огата» остолбенел и не произносил слов. Из-за его спины тут же вынырнул другой «офицер», изображавший переводчика, младший урядник Пахом Ермолаев, лицом и ростом вылитый китаец.
Да оно и немудрено, если его отец, из природных служивых казаков, с «гуранистыми» бурятскими чертами, привез четверть века тому назад себе женушку из Маньчжурии, прелестную миниатюрную китаянку (показывал Пахом фотографию еще молодой матери — едва за сорок). И потому ничего русского (за исключением внутренней начинки, но ту-то сразу не углядишь) в Пахоме не было. Да и сам Ермаков поначалу сильно удивился, когда увидел чистокровного, как ему показалось, китайца в желтых казачьих лампасах.
Рявкнул казак китайцу что-то яростное, и «Огата» тут же, при помощи двух подскочивших солдат, поволок смотрителя прямо к командирской теплушке. Сам же Пахом кинулся в телеграфную будку с солдатами, и через минуту оттуда выскочил один из китайцев и помахал над головой винтовкой. Ермаков вздохнул с облегчением — телеграфный пост захвачен, а связист не успел отправить никакой депеши.
Теперь все ухищрения кончены, и Константин свистнул, подавая сигнал притаившимся в вагоне десантникам. Те этого свиста заждались и горохом посыпались из вагона, подбадривая себя матерщиной скорее для бодрости, а не для ярости, просто замерзли в теплушках солдаты за это время, вот и рванулись для согрева.
На разъезде все в одно мгновение просто окаменело, но прошли секунды, как беженцы пришли в себя, и женщины с детьми тут же порскнули по своим вагонам, будто они могли им дать какую-то защиту. Но то психология: «дома и стены помогают», а за долгие недели дороги именно так воспринимались людьми вагоны. Почти все мужчины в шинелях остались — чего им было бояться, если на плечах десантников были малиновые пехотные и желтые казачьи погоны. Свои же…
Смотритель разъезда был пожилым мужчиной с морщинистым лицом и извечной крестьянской хитринкой в глазах. На ротмистра смотрел без видимой робости, но с почтением, исходя из простого постулата — власть уважать надо, особенно когда она штык к брюху приставила.
— Что вас, уважаемый, так сильно удивило в моих солдатах? — в упор первой фразой «расстрелял» железнодорожника Ермаков.
— Сообщили по телеграфу, что едут японцы, господин ротмистр. Вроде действительно японцы, вот только команды отдавать стали на китайском…
— Вы китайский язык знаете?
— Лучше сказать, понимаю немного, — уточнил железнодорожник и пояснил, — я десять лет на КВЖД отслужил, от сцепщика до делопроизводителя. И на старости лет смотрителем стал, хоть и маленького разъезда. Многое повидал — японские солдаты совсем не говорят, когда рядом офицеры, а ваши китайцы как выскочили из вагонов, так сразу и залопотали. Я удивился и поближе подошел к офицерам. А они руки на мечах не держат, странно. Ведь самураи завсегда за рукоять ладонью хватаются, намертво…
«Твою мать, прокол за проколом. Менталитеты разные у азиатов, а я и забыл про то. Умен смотритель, ничего не попишешь, наблюдательный. И на нужную тему сразу говорить начал, с чего бы это?» — Ермаков внимательно посмотрел на старого путейца.
— Я, Константин Иванович, много чего видел и разобраться, китаец передо мной али японец, смогу…
— И откуда вы мое имя знаете?
— А вы есть начальник сейчас на всей Кругобайкальской дистанции, а новости и приказы у нас быстро расходятся…
— А вот это хреново, и потому я ваш разъезд на целые сутки отлучаю от телеграфа, мало ли что…
— Так понимаю я, ваше дело служивое, Константин Иванович. Только осмелюсь заметить, что на связь мы обязаны выходить, иначе в Иркутске суета начнется, и сюда могут из Михалева бронепоезд прислать…
— С этого момента поподробнее — на каком пути стоит, что на станции, как ведут себя чехи и сколько их? Да присаживайтесь рядышком, разговор у нас долгий будет…
Через четверть часа изрядно повеселевший Ермаков, отдав необходимые распоряжения, вяловато распекал командира «Атамана» поручика Мичурина, чей бронепоезд вломился на разъезд, словно озверевший кабан в заросли болотного камыша:
— Вы на пять минут раньше срока сюда влетели, поручик. Зачем торопились, план на то и существует, чтоб его придерживаться…
— Виноват! Просто команда беспокоились о вас, господин ротмистр!
— Хм, беспокойные… Ладно, прощаю на первый раз, но впредь… Смотрите у меня. Теперь черный паровоз отцепляйте, дальше на своем пойдете. Да, вот еще — на паровоз четырех морских офицеров посадите, они старшему лейтенанту Тирбаху зело пригодятся. А семьи их здесь останутся, комендант станции завтра весь эшелон в Порт Байкал отправит, здесь им делать нечего будет. Другие два паровоза с собой возьмем! Все понятно?
— Так точно, господин ротмистр!
— Идите, распоряжайтесь. Через пять минут выступаем…
Михалево
Когда эшелон миновал расположенное на крутом холме глазковское предместье, Иржи Колер не сомневался, что война для него окончилась. Достала она всех чехов до печенок, и если бы не интендантура, то было бы совсем кисло. Но вот уже три дня, как их эшелон застрял на этой проклятой ангарской станции, название которой с ходу и выговорить трудно.
Мрачное заснеженное место, продуваемое как в трубе холодным сырым ветром с Байкала. Первый раз он здесь был, когда преследовали красных летом прошлого года. Какая радость была на его душе. И вот не прошло и полутора лет, как он снова здесь, но на этот раз уходит от красных, которые неожиданно оказались сильнее…
Уходит… От огорчения Иржи сплюнул себе под ноги — как же, застряли здесь теперь на несколько дней, пропуская русские эшелоны. А попробуй не пропусти — дальше стоят японцы и войска Семенова, с ними дипломатию соблюдать приходится.
Но Колер, как и почти все солдаты чехословацкого корпуса, считал правильным приказ генерала Сырового о запрете прохода чьих-либо эшелонов, пока не пройдет последний чешский поезд. И плевать, что русские возмущаются, это их война, а чехов давно дома ждут. И умирать здесь никому не хотелось, тем более сейчас.
Но разве мог он знать летом прошлого года, что возвратится домой не нищим израненным легионером, у которого всего-то из богатств пять заслуженных кровью боевых орденов. Нет, сейчас Колер стал богатым — за день службы в Сибири каждому чеху платили один рубль, и не обесцененной бумажкой, а серебром либо золотом. Да и содержали их союзники, французы и англичане, очень хорошо — обмундировали и снарядили отлично, питались превосходно, давали папиросы и даже вино.
Иржи ощутил приятную тяжесть на животе — в туго повязанном поясе на исподниках были зашиты два десятка русских золотых монет, что не сдал он в походный банк корпуса. И было отчего — эти деньги достались ему нелегко, и поделиться ими он не желал.
Колер до сих пор помнил то богатое сибирское село, в которое ворвалась его рота. И принялась выполнять приказ — за то, что рядом с этим селением партизаны взорвали железную дорогу, жители были обвинены в пособничестве бандитам. А приказ был суров — село сжечь. И сожгли дотла, но перед тем обобрали его до нитки, чего ж добру пропадать. А монеты отдала богатая старуха, когда Иржи завалил на пол ее внучку, чтобы изнасиловать — обычная солдатская забава. Так себя все ведут, и чехи, и русские, и красные, и белые. Отдала деньги старуха, и Иржи тут же ее зарезал кинжалом, а потом ударил им и девчонку. До сих пор ее голубые глаза снились ему, а ночной порой он иногда слышал ее пронзительный крик. Но то пустое — так иногда ветер кричит в печных трубах.
А потом были еще сожженные села, много сел, может — десять, а может — пятнадцать, он их не считал. Зато добра везет домой много, на пятерых им целый вагон дали. Чего там только нет — швейные машинки и сукно, посуда и хорошая жатка, инструмент и вычурные стеклянные вазы. И многое, многое другое, что на родине стоило баснословные деньги. Зато здесь его можно купить за гроши или отнять. Иржи улыбнулся — в походной кассе у него почти восемьсот франков и на поясе еще пятьсот франков, если рубли в них перевести, и не бумажных, а золотых, что в несколько раз больше по курсу. И серебряных рублей у него в чемодане за подкладкой изрядно припрятано — сувенир домашним из суровой и далекой Сибири…
Сейчас Иржи бережно прижимал к груди большую банку парного молока, завернутую в меховую накидку. Зато все женщины и детишки еще теплого попьют. С неохотой продавали чехам молоко эти бородатые угрюмые казаки, что жили в пяти добротных усадьбах, сложенных из толстых лиственничных бревен. А более домов у станции не было построено — мало удобной земли в зажатом сопками распадке, казаки раньше промыслами занимались или служили, а земледелием здесь не проживешь — то Иржи сразу понял, сам до войны крестьянствовал. Да и бывший полигон место лишнее занимает…
Молоко продал чеху казак, и вчера добытого лося за швейную машинку отдал — Осип Михалев полчаса ругался, пытаясь набавку выбить у хитрого каптенармуса. Только не вышло, у русских даже поговорка по этому поводу есть — нашла коса на камень. А в село не попрешься — не велено уходить.
Ох уж эти казаки — бородаты, усаты, на штанах у всех лампасы нашиты, в Сибири — красные, а здесь, на Ангаре и в Забайкалье, — желтые. И отнять у них трудно, поди тронь — у каждого винтовка и шашка в доме, под рукой завсегда, и другие казаки тотчас со всех сторон сбегутся. Нет, обижать казаков себе дороже, то и пан генерал в приказе особо отмечал.
Но казаки особняком, а вот русских в последнее время Иржи презирать стал — у них паровозы отбирают, а они сопли и слезы размазывают, причитают, хотя чуть ли не все стоят с винтовками. Умирать не хотят, драться за родную землю не желают, только жаждут подальше от войны уехать. В каждом русском эшелоне, что смешались с чешскими вдоль тысячеверстной железной дороги, чехи видели много русских офицеров, при золотых погонах. А это и вызывало презрение — одни дерутся насмерть с красными, а другие по тылам жировали, а при первом признаке опасности сразу же удрали. Прикажете чехам за таких трусов воевать? Увольте! Нас дома ждут!
Подойдя к станции, Иржи увидел подходящий со стороны Байкала эшелон — за паровозом тянулись десять теплушек, каждая из которых была украшена белыми полотнищами с красными кругами. Матка Боска! Косоглазые союзники пожаловали, что они тут забыли? Везде, твари, свой нос суют!
Прибытие японского эшелона не вызвало на станции каких-либо треволнений. «Орлик» мрачными глыбами своих бронированных вагонов нависал над японскими теплушками, грозными орудиями внушая почтение любому врагу и тем паче союзнику. А потому стояли только обычные часовые у носовой бронеплощадки и у тендера. Экипажа внутри почти не было — два-три солдата дежурной смены на бронеплощадках кутались в тулупы. Котел держали в часовой готовности, а потому сидеть в железных коробках было туго — сибирский мороз знал свое дело.
Команда бронепоезда гостила третий день в вагонах их состава — прекрасно оборудованных теплушках. В них прорезали по два окна на борт, поставили печку, удобные кровати — чехи ездили по четверо на вагон, только в теплушке Иржи было пятеро, плюс еще шестеро пассажирок и пассажиров.
У многих вагонов стояли женщины, то были или жены солдат, что женились на русских красавицах, но в большинстве своем полевые подруги, которые скрашивали их немудреный солдатский быт до дальнего города Владивостока. И им хорошо — в безопасности до тихого места доедут, и нам — тут Иржи плотоядно ощерился в усы, как хорошо погулявший мартовский кот — очень даже неплохо.
Чистые бабенки, господские, кожа нежная, беленькая, тронуть приятно. И блох от них не поймаешь, или дурную болезнь какую, к мужьям своим едут, с дитями зачастую. А вон и его Мария стоит — паренька своего на прогулку вывела, по голове гладит, рассказывает, поди, что дядя Иржи добрый, к тете их в Харбин везет.
А малец-то смекает уже, что он с его матушкой по ночам вытворяет, совершенно не стесняясь попутчиков, солдат и женщин. А чего стесняться-то — люди взрослые, понимают, что даром ничего не дается, и тем же заняты. Да и зачем время даром терять…
А японцы тем временем из вагонов высыпали — немного, полсотни едва наберется. Иржи чуть глянул на них без всякой опаски — чехов вдвое больше на станции. Да и вооружены у косоглазых меньше половины солдат — вдоль вагонов стоят, не шелохнутся, застыли намертво на ветру, только примкнутые кинжальные штыки лезвиями сверкают.
Колер чуть поморщился — дисциплина у них смертный ужас, чуть что — головы рубят. А вот и два самурая чинно к станции идут, за мечи свои поганые вцепились крепко, не отнимешь. Поручику Навотны отвесили поклоны, как по их этике положено, потом о чем-то переговорили, судя по всему — о связи, раз поручик показал им на будку телеграфиста.
Из предпоследнего вагона вылезла еще пара узкоглазых, и резво пошли в сторону паровоза — вот только три первых японских вагона от Иржи закрывала серая громада бронепоезда. Шагали с какими-то тряпками в руках — без оружия же ведь, мало ли что у них в первом вагоне, может быть, кумирня или какая-нибудь другая молельня. В этом Иржи путался, буддисты японцы или еще кто…
Колер остановился, повернул голову на восток, стал прислушиваться — ему показалось, что с Байкала к станции идет еще один эшелон. Плохо будет, если это русские. Сегодня утром был получен приказ пана генерала. Так чехи называли Сырового, ибо у них был один настоящий генерал, в отличие от русских, у которых было великое множество всяких разных начальников — иной раз казалось, что на сотню солдат приходится чуть ли не с полсотни офицеров с генералом во главе.
Так вот, пан генерал настрого приказал заворачивать обратно всех русских. Если будет нужно, то без размышлений применять силу, для чего выслал на станцию бронепоезд и приказал остановить их эшелон в помощь. Всех русских, и особо — семеновцев, бронепоезда которых уже добрались до Порта Байкал. Впрочем, бронепоезд громко сказано — углярку со стенками из шпал никак бронепоездом не назовешь…
Беда в другом — пан генерал настрого приказал, что если с русскими будут японцы, то на конфликт не идти и силой не угрожать. И тут, как назло, узкоглазые прибыли. Но есть надежда, что приближающийся эшелон тоже японский, в Порт их два прибыло…
Иржи потер глаза рукавицей, ему показалось, что из-за поворота выползла бело-серая, в трещинах и изломах, длинная скала. Но в ту же секунду солдат сообразил, что это хорошо разрисованный вагон, и с ужасом осознал, что из торца вагона торчит орудийный ствол. Следом за вагоном показался закамуфлированный паровоз, испускающий черный дым из трубы…
Русские! Семеновцы! Колер лишь минуту назад вспомнил их, и они тут же свалились, как снег на голову. Иржи открыл было рот, чтобы поднять алярм, но крикнуть не успел…
От «Орлика» раздались несколько негромких взрывов, скорее — громких хлопков. И тут же из амбразур бронеплощадок стали выползать густые струи черного дыма. И буквально сразу началась стрельба, будто одновременно застучали два десятка пулеметов. Иржи машинально схватился за плечо — привычного ремня винтовки не было. А! Он же ее оставил в вагоне. Рядом об камень звякнула пуля, выбив искры — Колер тут же упал за валун, все же он воевал четвертый год и попасть под пулеметный огонь не хотел. Только чуть выглянул и в ужасе побелел…
— Банзай! Тенно хейка банзай!!! — дикий вопль разнесся в звонком воздухе над станцией. Он раз уже слышал его год назад, когда в Забайкалье видел отчаянную атаку японской роты на красных…
Японцев было много, очень много — чешский эшелон атаковало не менее полусотни солдат. Но страшным было другое — следом за японцами из вагонов густо повалили солдаты в серых и белых полушубках с нашитыми малиновыми и желтыми погонами. Русские! Измена!!!
Иржи отвалился за валун, в ужасе отер мокрое лицо рукавом шинели — их обманули и подло напали. Самураи с семеновцами снюхались. Все ложь — с Байкала идут японские войска. А это значит…
Колер второй раз высунулся из-за камня — вдоль вагонов их длинного эшелона серыми многочисленными комьями лежали тела солдат его роты. И много черных курток экипажа бронепоезда. Они выскакивали из вагонов, и русские буквально косили их из пулеметов. Очень много ручных пулеметов, Иржи даже показалось, что ими был вооружен чуть ли не каждый третий из русских, а семеновцев было гораздо больше сотни.
Но страшным были не пулеметы — из последней японской теплушки затявкала макленка, выпуская снаряд за снарядом в третий от конца вагон чешского эшелона — от того полетели доски в разные стороны. И сразу грохнул взрыв — пушка бронепоезда выплюнула сгусток пламени, и ее снаряд разнес в клочья пятый вагон от начала…
Еще выстрел… И тут из-за поворота медленно выполз еще один разрисованный русский бронепоезд — от носового вагона отлетел яркий сгусток и большой клубок белого порохового дыма…
Иржи отпрянул от камня, немного отполз назад, встал и бросился бежать в распадок, миновав казачьи усадьбы и тот дом, где купил молоко. И с диким удивлением чех увидел, что прижимает к груди банку с молоком левой рукой. Отбросил ее в сторону — не до него, только бежать мешает. А в голове билась только одна мысль — их предали. Пушки знали куда стрелять — именно в этих вагонах были оборудованы пулеметные амбразуры…
Сжатая соснами узкая санная дорожка уходила в сопки. Где-то далеко от реки была русская деревенька со странным названием Марково. Верст двадцать, но, может быть, и меньше, Иржи толком не знал. Бежать туда? Но русские начнут преследовать, у них казаки, а те воюют конными. Он не уйдет! Свернуть в лес, ползти на сопки — им вслед будет легче идти по его следам.
У дороги стоял большой сарай, набитый под завязку сеном. Казаки не укладывали сено в стога, а забивали им сараи. И Колер решил там спрятаться, отчаянно бросился к широкой двери и замер — сверху в петли был накинут длинный заплот. Снять его и зайти? А казаки сразу заинтересуются, кто же это в сеннике спрятался. Иржи лихорадочно заметался вдоль стен — так и есть, одна доска сдвигается, и вторая рядом. Ага! Видно, сынок летом девку сюда таскает, любится, и хозяин не полезет — заплот же накинут на двери, и, значит, на сеновале никого нет…
За досками оказалась глубокая выемка, как раз двоим полежать, с боков и сверху было битком набито душистое сено. Иржи заполз в нору и тщательно задвинул доски, моля бога об одном — чтоб не заметили. Прижался к щели глазом и для пущего сбережения надергал сена, чтоб в случае чего отползти вглубь и закрыться им, прижав к доскам.
Пулеметная и пушечная стрельба на станции стихла, и только изредка слышались винтовочные выстрелы и негромкие хлопки револьверов. И тут со стороны домов показались три бегущих солдата, двое в шинелях, а третий в черной куртке. Иржи узнал своих, и как же они вырвались из этого ада, прошли через пулеметный ливень?!
Двое с винтовками пробежали мимо сарая, Колер не разглядел их лица, но третьего, безоружного, он узнал сразу — веселый, улыбчивый словак по имени Вацлав отставал, прихрамывая на ногу. И понял, видно, что бежать не сможет — гримаса отчаяния исказила его лицо. Кинулся к сараю, схватился за заплот.
И тут у Иржи душа ушла в пятки — из-за домов выскочили казаки с желтыми погонами на плечах и, радостно заулюлюкав, бросились в преследование. Но добежали только до сарая и остановились…
— Братушки! Не убивайте! — ломкий плачущий голос Вацлава Иржи узнал сразу — смотреть он уже не мог, ибо отодвинулся сразу от стенки, поглубже залез в нору и завалил дырку сеном.
— Допрыгался, тварь! А когда вы, чехи, наших из вагонов выбрасывали и глумы им строили — братушками не считали?! Да я тебя…
— Постой, Фома. Ты шинельку-то сними, зачем тебе шинельку-то портить…
Иржи похолодел — от второго голоса навевало смертью, да и шинель пленных заставляли всегда снимать перед расстрелом, чтоб кровью не испачкать. Маловато шинелей было, на всех не хватало. Вацлав тоже понял, что сейчас его, раненого и безоружного, казаки убивать будут, может — стрельнут, но скорее — исколют шашками, и просяще заскулил:
— Братушки, не убивайте, я золото вам дам. Вот, возьмите. И в вагоне у меня под полом спрятано. Отведите на станцию, я покажу…
Иржи чуть облегченно вздохнул в первый раз — если алчность одолеет казаков, то на станцию отведут, а там офицеру на глаза попадутся, и Вацлав может жизнь выпросить… Если, конечно, японцы и семеновцы не договорились всех чехов перебить, с них не избудет.
— Ого, Еремей, серьги-то какие большие! — третий голос совсем не понравился Иржи, холодный, без алчности, но с каким-то вспыхнувшим интересом. — Где взял их, чех? Говори, душу выну!!!
— У Войтеха за злотый купил, то есть империал дал…
— Где этот Войтех?
— Он вам у вагонов сдался, господин урядник. Я видел, он руки поднял, и ваш офицер его с ног сбил…
— Живьем взял? Хорошо. Отстань, Фома, не сымай шинель. Помнишь, что наш ротмистр наказывал. И серьги эти с кольцами не замай. Ого! Да на них кровь, никак прямо из ушей сдернули?! Говори, сука, где бабу кончили, где?! У, падло! Песню про вас недаром сложили — «отца убили злые чехи, а мать в костре живьем сожгли»! Сам слышал, как в Канске ее крестьяне пели, что обездоленными по вашей милости стали!
До Иржи донеслись звуки ударов, пыхтение казаков и вскрики избиваемого Вацлава. И отчаянный, свирепый до мороза по коже, рев урядника:
— Говори!
— Это Войтех и Смигла. Офицерская жена, они ее вдвоем сильничали до смерти. Село большое, мы его сожгли, там партизаны были…
— С партизанами хрен, а вот за жинку ответят. Наш ротмистр таких особо велел собирать, он вам всем кузькину мать покажет, жопой на колья посадит! Пошли, сучонок, я тебя отведу и золотишко твое поганое их высокоблагородию отдам. Заговорите все, а то косоглазые с вас ремней нарежут!
— А эти как, что убегли?
— Там коней уже поседлали местные казаки, и себе и нашим. А вон и они, с шашками скачут. Туда, станичники, туда двое упырей убегли, с винтами!!! Вот теперь не уйдут от семерых конных. Куда денутся? Пошли, чех, суд да дело вершить будем…
Копыта коней отстучали вдаль, и шаги, поскрипев по снегу, вскоре затихли. Иржи облегченно вздохнул. Теперь до темноты он из сарая не выйдет, отлеживаться будет. А там выползет и по дороге до Марково пойдет, подводу до Иркутска наймет, за золотой довезут, к утру будет.
А иначе нельзя — снег везде лежит уже толстый, через сопки не пройдешь, на железную дорогу не выйдешь. Только в дальнее село идти надо, поспешая и в темноте — не дай бог они посты у крайнего дома поставят. А ведь поставят — кто такое нападение коварное устроил, всегда в опаске держится. Как волк, хитрый и смертельно опасный. Жаль только — молоко выбросил, сейчас бы попил теплого…
Михалево
— Блестящая победа, господин ротмистр, блестящая. Я таких и припомнить не могу! — поручик Мичурин захлебывался прямо-таки детской радостью, глаза восторженно блестели.
Побить чехов, захватить боеготовый бронепоезд в полной целости и сохранности, и в придачу целый эшелон трофейного имущества. При этом только двое китайцев убиты, а чехов, попавших под плотный пулеметно-пушечный огонь, перебито чуть ли не полсотни, пока оставшиеся братушки не сообразили поднять руки…
— Вы опять на минуту раньше пришли, поручик? — Ермаков был раздражен — почему у чешских пулеметчиков по вагонам русские бабы сидели, ведь нельзя же так уставом пренебрегать. Вот и вышли невинные трупы, которых он так пытался избежать, используя информацию ушлых русских железнодорожников, ведавших все и про всех.
Одну в клочья трехдюймовым снарядом разнесло, троих бабенок из макленок картечными снарядами так изрешетило, что молоденького впечатлительного казака наизнанку вывернуло. И солдаты взирали на трупы с жалостью, а ведь мужики в отряде у него отпетые, много чего в жизни видевшие. И сам Ермаков чувствовал себя скверно, немного замутило при виде искромсанных тел, хотя жизнь до того побила порядком.
Еще три полегли по своей бабской дурости — нет бы упасть да под колесные пары забраться, так они перепуганными курицами кинулись, вот и посекло дурех пулеметами. Семь баб, конечно, скверно, но могло быть трупов намного больше, если стреляли бы не вдоль вагонов, а прямо по ним. Тогда бы чехов в плен попало бы от силы десяток, а не больше полсотни…
— Так беспокоился, господин ротмистр!
— Раз беспокоились, я вас сейчас припечатаю тем же, — Ермаков вспомнил телеграмму генерала Богомольца, — «Мстителем» вы не станете, все эти громкие названия бесполезны и даже вредны. Мы наши бепо, то есть бронепоезда, по заглавным буквам именовать будем, в соответствии с характером. Вот и напишите на тендере новое название — «Беспокойный».
— А как же приказ генерала?
— А хрен… Чехи наши шифровки легко читают, и если мы их хоть в небольшое заблуждение введем, и то хлеб будет. «Грозный» станет «Бесстрашным», почти синоним, и не обидно будет. Ну а трофейный «Орлик» вы уже окрестили «Блестящим», пусть им и станет. Как вы думаете, Петр Федорович? — последние слова относились к капитану Белых, что с интересом прислушивался к разговору, хотя и пытался демонстрировать равнодушие.
— А как окрестим мой «Заамурец», Константин Иванович? К «Орлику» концевым прицеплен бронемотовагон.
— Ваш персональный БМВ? — Ермаков сократил наименование до привычных его слуху громких букв.
— Я строил его в шестнадцатом в одесском депо, — не оценил иронию ротмистра Белых. — Хотелось бы на него и вернуться…
— Стоящий? Каковы тактико-технические данные?
— Я уже посмотрел, чехи все содержали в полном порядке. На «Заамурце» они две трехдюймовки установили, вместо пушек Норденфельда, к которым снарядов здесь не найти. Основной бепо есть бывший наш «Хунхуз», строился специально, настоящая катаная броня в 16 миллиметров, внутри отделан пробкой и фанерой для шумоизоляции и тепла, бронеплощадки отапливаются паром, но котел должен быть на ходу. Бронемотовагон имеет трубы для прогонки по корпусу горячих выхлопных газов. И главное — на них установлены хорошие дальномеры, телефонная связь, нормальные перископы. Чехи и радиостанцию установили.
Капитан перечислял все достоинства жарко, лицо еще больше раскраснелось, было видно, что он заворожен трофеями, и Ермаков его прекрасно понимал — таких «коней» нельзя сравнивать со шпалочным убожеством забайкальской конструкции. Это настоящая боевая техника, пусть и с поправками на время.
— Не ожидал, что вместо одного бронепоезда получу два! — Ермаков обрадовался нечаянному увеличению сил — то, что он принял за концевую бронеплощадку, пусть и более длинную, оказалось самодвижущимся бронемотовагоном, по силе равным двум носовым площадкам «Орлика».
— Так говорите, этот БМВ спокойно 45 верст выжимает?! Лихо! Вдвое больше, чем бепо. Ну что ж, традицию соблюдем — будет отныне «Быстрым». А вам, господин капитан, поручаю вашему вниманию эти две новые боевые единицы. Переводите на них команду, знакомитесь с матчастью. У вас время есть, до позднего вечера. Кандидатуры командиров на ваше усмотрение.
Ермаков еще раз взглянул на трофеи — хищные силуэты, многочисленные пулеметы, орудийные башни, нормальная броня — он с жадностью рассматривал приобретение. Расслабились чехи, сильно расслабились, за то и поплатились. Самопальных светошумовых гранат, закинутых в пулеметные амбразуры, хватило для оглушения и ослепления дежурившей смены, которая в беспечности своей даже броневые двери не задраила.
Правда, со второй бронеплощадкой повозились — экипаж двери там запер, а потому пришлось выкуривать — ушлые китайцы как-то запихнули в раскрытую амбразуру самодельную дымовуху, изготовленную флотскими умельцами из морской дымовой шашки. Выкуривали чехов несколько минут.
Какая там стрельба из пушки и пулеметов — братушки дверь настежь открыли и шустро выпрыгивали, как очумелые тараканы, попавшие под мощную струю дихлофоса. Ермаков даже пенять перестал на отсутствие «черемухи» — слезоточивого газа в том, оставшемся времени. Вот только вагон долго скрести придется от копоти, хотя команда вряд ли расстроится — немного поработать, зато потом под нормальной броней находиться…
Громкий вздох отвлек Константина от мыслей — вся вселенская скорбь расплескалась на лице бравого поручика. Зато капитан прямо кипел организационным зудом.
— Константин Иванович, надо первую носовую площадку в Порт отогнать, перевернуть ее там, на «вилке», и сюда обратно пригнать. Тогда в Иркутске «Быстрый» может отдельно действовать, и на бепо пушки будут работать во всех направлениях.
— Зачем спрашиваете? Действуйте, в мерах я вас никак не ограничиваю. А связь с Иркутском под контролем. Так что можете его переворачивать, как хотите, лишь бы завтра действовал наиболее эффективно.
— Разрешите выполнять! — Белых четко козырнул, но Константин Иванович махнул рукой в ответ — «свои, чего ж с субординацией выеживаться». И только сейчас обратил внимание на печального поручика:
— Дражайший Павел Антонович, вы почему отрядом из двух «шпальников» не заняты? Экипаж у вас сверхкомплекта, плюс с учебной команды орлят более полусотни топчется — обживайте пустой «Бесстрашный», а старая команда объяснит, что к чему…
— Есть, господин ротмистр! Разрешите своими «бесами» немедленно заняться?! — гаркнул поручик. Все гаммы чувств сменились на его лице за эти секунды — уныние, непонимание, радость, восторг. С последним ясно — в дивизионе у Арчегова были три бронепоезда, и, по сути, лихой ротмистр сейчас стал командиром полка из пяти единиц. Белых получил два трофейных бепо, а ему, Мичурину, поручили старый дивизион из двух «шпальников». Отличный карьерный рост для молодого офицера…
— Бесы? С чего это, поручик?
— Так все с приставки «бес» начинаются, господин ротмистр.
— Идите, Павел Антонович, вижу, вас охватил творческий зуд! — Ермаков отпустил Мичурина и решил пройти на станционную будку, чтоб там в тепле и спокойствии попить чайку и покурить. Но не тут-то было…
— Константин Иванович! — из-за спины появился подполковник Наумов. И тут уже помпотыл из ниоткуда вылез. Надо же — желание увидеть чешские трофеи все же пересилило его природную трусоватость. И на щеках румянец появился, вид радостный, значит, хвалиться будет.
— Имущество в вагонах богатейшее. У них есть все, о чем только помыслить можно. Сукно, швейные машинки, посуда, одежда… Перечислять долго, хотя я только наспех пять вагонов осмотрел. У них даже катер на платформе стоит, и автомобиль…
— Катер?! — Ермаков удивленно поднял левую бровь. — Я его не видел и сейчас не вижу, как и автомобиль.
— Там, на платформах везут, в голове состава, господин ротмистр! Они их сеном обложили и короба поверху сколотили, — Наумов тянулся как мог, даже попытался убрать свой объемистый животик.
Лихой захват Арчеговым чешских бронепоездов и на него произвел впечатление — в глазах подобострастие обосновалось, ни искры пренебрежения.
— Угу, — пробормотал Ермаков, углядев вдали платформы, и отдал приказ. — Составить список трофеев. Часть барахла на флот, а также выдать железнодорожникам и портовикам в дополнение к жалованью…
— А не жирно им будет, господин ротмистр, — Наумов сейчас походил на собаку, у которой из пасти попытались вытянуть кость — аж уши торчком встали и зубы оскалились…
— Не жирно! — отрезал Константин. — Они должны видеть, что мы о них заботимся. Более того, немедленно обсудите с начальником дистанции вопрос о материальном премировании рабочих депо в случае быстрого ввода паровозов. И распределите на них барахло. Кроме того, часть имущества отправьте в Култук или на подводах в Тунку, для обмена на продовольствие. Нам нужно очень много продовольствия, мы отвечаем за все гражданское население на Кругобайкальской дороге. Это раз! И для всех мы должны найти занятие — это два. Для всех! А потому беженцев, тех, кто едет наобум, лишь бы подальше, не отправлять. Таких большинство, и потому найдите всем работу — пусть те же станции чистят и прибирают…
— Ну это же огромные, даже расточительные расходы…
— Средства будут, я, по-моему, вам уже об этом говорил! — подполковник осекся от слов Арчегова, и тут же лицо его стало счастливым.
Вот хорек — почти не ворует на свой карман, просто жаден, не любит добро из складов раздавать, как и все интенданты. Это у них натура такая — чем больше хранится, тем лучше. Вот и сейчас сообразил, что в Иркутске у чехов просто залежи полезного в эшелонах навалено, любой Плюшкин от радости удавится…
— Запомните хорошо, вернее, зарубите себе на носу — нужно за два, три дня обустроить всех. Расселить по станциям и селам. Определить тех, кто нуждается в опеке, пенсиях. Отправьте, наконец, в Тунку по селениям, найдите там занятие, нужны же учителя, врачи…
Ермаков замолчал — он же сказал: врачи. И чуть не хлопнул сам себя за косность. Тиф же идет, больные кругом, да раненые косяком вскоре пойдут. А у него в отряде только два санитарных вагона, плюс медперсонал с десяток человек — два врача, фельдшер, аптекарь да сестры милосердия. Мало!
— Даю вам один день! Мобилизовать всех медицинских работников из беженцев, найти лекарства и бинты, какие возможно. Покупайте хоть лекарственные травы у местных. Да что угодно! Немедленно оборудуйте два санитарных поезда, на всех станциях должен быть лечебный блок с лазаретом и аптекой. В Порту Байкал нужен госпиталь, в Слюдянке больница. Решите вопрос о зданиях с начальником дистанции. В средствах не ограничиваю, людей можете брать сколько угодно, но не из отряда. Беженцев здесь сотни, вот их и возьмите. Действуйте, времени терять нельзя ни одной минуты…
Иркутск
Мрачная атмосфера царила в Иркутске, город застыл в странном оцепенении, в тревожном ожидании перемен, словно предчувствуя судорожную кровавую перетасовку. Напряжения добавляла и милиция — ее патрули повсеместно исчезли с улиц, и только возле собственных участков еще можно было увидеть милицейские шинели с белыми повязками на рукавах.
Улицы занесены снегом, в небо поднимаются сотни дымков растопленных печей, не видно автомобилей, если не считать того, на котором он ехал. Не было в нем радости, а сквозило тоскливое ожидание чего-то плохого. Иными на улицах были и люди.
Поначалу он долго не мог сообразить, в чем же дело, но потом понял — две крайности царили здесь, нескрываемый страх и какой-то затаенный оптимизм. Первая крайность проявлялась в большинстве куда-то торопившихся прохожих, зачастую смотрящих на него с нескрываемой злобой, а вот вторая появлялась на лицах встречавшихся ему на пути гарнизонных военных и многоликой чиновничьей массы в затрапезных пальто. Офицеры, солдаты, кадеты и казаки четко козыряли начальнику гарнизона, и он отвечал им тем же, хоть в трясущейся открытой машине это было нелегким для него делом.
Генерал постоянно щурился от встречного холодного ветра, бьющего ледяной крошкой прямо в лицо, забиравшегося под шинель и крепко морозившего тело. Вроде и ехали недолго, чуть больше четверти часа, но Ефим Георгиевич замерз капитально, даже зубами застучал. Однако любопытства не утратил — все встреченные на пути служивые улыбались, так на людей подействовало скорое подтверждение его недавнего приказа о прибытии подкреплений из-за Байкала…
Сразу после полудня с прибывших из Лиственничного автомобилей на Амурской улице спешилась добрая сотня здоровых и веселых станичников, одетых в добротные беленые полушубки. Да еще горную пушку на грузовике привезли, а к ней десяток ящиков со снарядами.
Семеновцы были немедленно посланы на охрану тюремного замка, заменить ненадежный солдатский караул. И молодцеватые казаки быстро построились и пошли по Большой улице колонной, четко отбивая шаг. Да еще, несмотря на морозный воздух, задорную песню дружно затянули, лихим свистом сопровождая.
Поседлаем лошадок, перескочим ограду,
Да галопом до пристани,
Чтобы не было грустно, порубаем в капусту
Всех жидов с коммунистами.

Слова были совершенно незнакомы генералу Сычеву, видно, песня совсем недавно написана.
Степка справа, я слева, перепортим их девок,
Сучье семя повыведем,
За родную Рассею, как гусей, их рассеим,
Тяжела будет исповедь.

Теперь Ефим Георгиевич был уверен, что написать такое мог только казак, весьма одаренный поэт.
В душу мать их Советы, из винтов по декретам,
Мы ударим со Степкою,
Комиссарского тела мать моя захотела,
Из десятка неробкого.

Сычев кхекнул от забористых слов, а вот лица прохожих неожиданно повеселели, видать, песня задевала их за живое.
Разрубаем собаку, до седла, до просаку,
Голытьбу всяку прочую,
За станицы родные, за луга заливные
Да за царскую вотчину.

Из переулка вынырнул конный патруль — семеро бородатых иркутских казаков мигом заворотили лошадок и пристроились к колонне. И их голоса с цоконьем копыт слились в общей песне.
Поседлаем лошадок, перескочим ограду,
Да галопом до пристани,
Чтобы не было грустно, порубаем в капусту
Всех жидов с коммунистами.

Песня кончилась, семеновцы повернули на Ланинскую, однако пересуды среди горожан разгорелись со страшною силою. Многие склонялись к мнению, что Семенов будет грозой всех левых и церемониться с Политцентром, который иркутские острословы уже переименовали в «Центропуп», не будет — враз всем укорот сделает.
Другие обыватели, среди которых преобладали господа семитской наружности, были подавлены и потому настроены категорически против прибытия в Иркутск войск атамана. Они даже распространяли слух, весьма похожий на правду, — чехи обещали Политцентру, что не пропустят семеновцев по железной дороге, а автомобилями из Лиственничного их много не привезут — и авто маловато, и в бензине крайняя нужда.
Впрочем, обе крайности сливались в одну плоскость — правительство в любом случае уйдет в отставку, ибо достало всех до печенок своей беспомощностью. Все несчастья последних месяцев на нем лежат — голод в городах, беспорядок, разгул партизанщины, и главное — Омская катастрофа, отступление армии и беспорядочная эвакуация. И правительство должно ответить за это безобразие — вот главное, что объединяло большинство, если не всех…
Сычев торопился и, волнуясь, перестал замечать холод. Машина проезжала мимо добротных казачьих усадьб, мимо красивой казачьей часовенки, построенной в память об убиенном императоре Александре Николаевиче, в которого злодеи-террористы из «Народной воли» метнули бомбу на Екатерининском канале 1 марта 1881 года. Много в Иркутске живет казаков, занимают три улицы, которые именуют «казачьими». Ефим Георгиевич ехал сейчас к атаману Иркутского казачьего войска генерал-майору Прокопию Петровичу Оглоблину, но разговор между ними предстоял напряженный…
Михалево
— Костик! Арчегов!!! — звонкий женский крик полностью перекрыл царящие на станции голоса, лязг металла, лошадиное ржанье.
Ермаков машинально обернулся, за последние дни он уже сжился со своей новой фамилией, а к имени и привыкать не надобно. От чешского вагона, из пестрой толпы собравшихся женщин, к нему кинулась молодая девушка, выкрикнув его имя еще раз.
У Константина похолодело в груди — он узнал ее, узнал по той фотографии в арчеговском бумажнике, пусть и ставшую немного взрослее. А за ней с плачем маленькими ножками затопал малыш, на которого напялили уйму теплых одежек, в результате чего он стал похожим на колобка. Почему-то Костя сразу решил, что это мальчик, ведь точно так же бегал его карапуз, когда сам Костя только начал носить на плечах курсантские погоны.
Детский плач буквально пригвоздил на бегу молодую маму, она в замешательстве остановилась, то ли бежать к Арчегову, то ли вернуться к ребенку. А малыш тем временем зацепился ножкой за рельс и спикировал на шпалы. Падение было болезненным, и он уже разразился настоящим ревом.
Вот этого Ермаков стерпеть не мог, он не выносил детского плача. Именно плача от боли, а не ультимативного требования очередного каприза маленького эгоиста. Константин резво стартовал, обогнул женщину и подхватил на руки карапузика.
Года полтора, ротик искривился плачем, глазенки сверкают. Ермаков ожидал, что рев усилится, ведь ребенок понял, что его в руки взял чужой дядька, однако этого не произошло. Наоборот, малыш вперился в него взглядом и замолчал.
— Тебя как зовут, казак? — от этого вопроса Костя никак не мог избавиться, и сам, будучи казаком, детишек всегда именовал казаками.
— Иван, как ты и хотел, дедушкиным именем назван, — женский голос за спиной чуточку дрожал.
И тут до Кости дошло, и он чуть не выронил из рук мальчонку. Это его сын, вернее — сын Арчегова. А эта женщина ему жена, или скорее гражданская жена, ибо официально он не женат, если судить по послужному списку. Вот только кольцо обручальное на пальце и фотография подруги имелись, да теперь и она сама появилась с ребенком. Мысли понеслись в голове лихорадочным галопом, и он, выгадывая время, задал ребенку еще один вопрос:
— И сколько ты уже на белом свете, Ванюша, здравствуешь?
— В прошлом году второго августа родился, — все так же неуверенно ответила женщина. Она словно боялась Арчегова или опасалась неадекватной реакции, что будет вернее.
«Повезло тебе парень, в день десантника родился», — это одно растрогало Костю, и он крепче прижал ребенка к груди, а мозг, как компьютер, уже начал выдавать первую информацию к размышлению.
Выходит, Арчегов был с ней в ноябре семнадцатого, иначе дитя бы на свет не появилось. Вот только какая-то склока между ними вышла, и он уехал от нее, возможно, даже не зная, что она ждет от него ребенка. Иначе бы слово «сука» не написал на обороте фотографии. И решился на жестокую проверку:
— Что ты делаешь в чешском эшелоне вместе с другими ППЖ?
— Я ехала к тебе. В Челябинске случайно встретила поручика Тедеева, это было в начале сентября, и он мне сказал, что ты в Забайкалье у атамана Семенова служишь. Я и твоему батюшке писала, даже ответ получила, но он не знал, где ты. Написал, чтобы мы до Владикавказа скорее добирались. Но как? — женщина лихорадочно выплескивала из себя слова, но тут осеклась и неожиданно тихим голосом спросила:
— Кто такие ППЖ, ты спросил таким странным тоном?
— Походно-полевые жены! — последнее слово Ермаков произнес так, что оно звучало, как «шлюхи».
Она отшатнулась от него, будто он ее ударил, лицо смертельно побледнело, в нем не осталось ни кровинки.
— Лучше убей меня и сына! Не говори так никогда. Убей! Я не могла с тобой поехать тогда, в ноябре семнадцатого. Да, я послушалась больную маму. Я не знала тогда, что ношу под сердцем нашего ребенка, твоего сына. Но этим летом я бросилась тебя искать, вместе с мальчиком, а ему года не было! — она не плакала, в истерику не срывалась, и Костя машинально отметил, что у нее прекрасно сбалансированная психика.
— Бахва посадил нас на поезд, но в Красноярске мы застряли. Я не знала, что делать, но тут чехи предложили помощь. Но я не подстилка для них! Я блюла и свою и твою честь! Она для меня не пустой звук. Мама мне дала наши фамильные серьги, я заплатила ими. И твой родовой перстень с рубином отдала, хотя для тебя он очень важен…
— Прости! — прервал ее Костя, он все понял.
И сделал выбор — малыш не должен остаться сиротой при живом отце. Моральных препон он не испытывал, тем более женщина ему понравилась с первого взгляда. Правда, сложности могли быть немалые, но Ермаков решил сослаться на амнезию от полученной им контузии. Такие вещи на войне бывают и никого не удивляют.
— Найти у чеха серьги и перстень! — резко скомандовал Костя, чувствуя, что за спиной уже маячит верный Пахом Ермолаев, а с ним еще пара казаков-ординарцев, приставленных с бывшего «Грозного» капитаном Белых. Рявкнул приказ и поглядел прямо в глаза своей жене. Да, да, именно жене — такие женщины на дороге не валяются.
— Пошли, в моем вагоне тепло, — Костя решительно пошел к штабному поезду, который десять минут назад втянулся на станцию.
И не могло быть иначе — экипажам и десантникам надо где-то греться, и все составы должны быть под рукой. Да и до начала главной операции оставалась уйма времени — а отсюда до Иркутска два часа медленным ходом…
— Нина Юрьевна! — удивленно взвыл Аким Андреевич и выпрыгнул из тамбура. Костя облегченно вздохнул, теперь он знал ее имя и надеялся выбить позднее с ординарца остальную информацию.
— Дядя Аким! — она прижалась щекой к груди денщика, а Ермаков мысленно сделал зарубку, ведь возрастом он ей в отцы годился.
Старый солдат бережно помог Нине подняться по лесенке и чуть ли не под локоток довел до двойного штабного купе. Вопросительно посмотрел на ротмистра:
— Там места много, есть где малышу поиграть. Да и теплее там. Устраивайтесь, а я сейчас за вещами быстро сбегаю, — и Аким немедленно вышел. Ермаков уселся на ближнюю полку, стал тормошить ребятенка, извлекая того из вороха одежек.
— Костик, что происходит с тобою? — Ермаков сжался от напряженного голоса Нины и решил, что в чем-то прокололся, но она закончила совсем неожиданным выводом:
— Ты зачем напал на чехов? У них в Иркутске тысячи солдат, я своими глазами видела, да и сами чехи этого не скрывали!
— И я должен спокойно смотреть, как это воинство грабителей удирает, а тысячи русских замерзают в вагонах, которые они не пропускают?! Я должен спокойно смотреть, как наглые вчерашние военнопленные сажают под свою охрану адмирала Колчака и сейчас пытаются захватить золотой запас России?! Скажи — я должен на это смотреть спокойно?!
— Нет, мой милый. Просто сегодня мне было очень страшно — пулеметы, пушки, эти японцы. Я боялась погибнуть вместе с Ваней…
— Я сделал все, что мог. Пулеметы отсекали чехов от вагонов, в двери били прицельно только из винтовок, пушки стреляли только по пулеметным площадкам. Жертвы есть, но обойтись без них было невозможно. Пойми, я должен был захватить их бронепоезд…
— Я понимаю… Как мы будем жить, мой милый?
— Счастливо! И вместе — ты, я и сын! Но сейчас война, завтра бой, и потому я тебя на станции поселю, у казаков в доме. Сейчас распоряжусь, чтоб тебе они комнату подготовили. И не спорь — тебе и ребенку со мной в вагоне делать нечего!
— Так я и не спорю, мой милый. Я как увидела у тебя кольцо на руке, так от счастья чуть не задохнулась. Ты тогда сказал, что будешь носить его, пока меня любишь. Вот я и обрадовалась. Дуреха, наверное? Я счастлива, что мы нашли тебя, всю Сибирь проехали…
— Я тоже рад. Ты пока посиди немного, я сейчас насчет квартиры распоряжусь. Да приказы нужные отдать надо. Хорошо?! — Ермаков посадил к ней на колени ребенка, бережно в руки, чуть коснулся губами ее прохладной щеки и вышел из купе…
Иркутск
Молодой казак-часовой, с накинутым на папаху башлыком, при виде вылезшего из машины Сычева вначале остолбенел, но затем его глаза сверкнули такой лютой злобой, что у Ефима Георгиевича стало холодно в груди, и он подумал, что между казачьими генералами, Оглоблиным и им, не черная кошка пробежала, а стоит настоящая ненависть.
А сделать уже ничего нельзя, что было, то было. Надо будет искать способ разрешить летний конфликт, когда казачий полк разоружили, а Оглоблина с правлением войска и с большинством офицеров дивизиона посадили под арест. И командовал всем этим делом он, генерал Сычев…
— Здорово ночевали, станичники, — Сычев сдернул папаху и перекрестился, переборов внутри себя недовольный позыв, вякнувший, что не генеральское это дело так приветствовать, а тем более бывшего недруга. Но вот именно такое исконно казачье обращение сразу ошеломило невысокого седоватого генерала и коренастого плотного есаула с черными усами, которые уже начали приподниматься со стульев.
— Сидите, сидите. Времени мало, позарез. Читайте! — без всяких преамбул Сычев достал из-за пазухи несколько листов тонкой бумаги, положил их на стол перед Оглоблиным. Вторую стопочку выложил перед есаулом, а сам уселся в кресло у окна. Узрев на подоконнике пепельницу с окурками, пачку папирос и спички, тут же закурил, не спрашивая разрешения атамана. Да и зачем спрашивать — генерал Оглоблин лихорадочно читал листки, весь его вид говорил о том, что атаман не верил своим глазам. И у есаула проступила растерянность на лице — как подсказала память, то был помощник войскового атамана Степан Александрович Лукин.
— Что это?! — генерал и есаул спросили одновременно. А вместо злобы, которую ожидал увидеть Ефим, в глазах была только растерянность.
«Это я удачно с такой нужной масти зашел, удивить врага, значит, победить. Теперь не свара будет, а продуктивный диалог», — подумал Сычев, но вслух сказал совершенно другое:
— Вы уже имели послание от ротмистра Арчегова?!
— Да, и довольно странное…
— И поняли, от кого оно исходит?
— Наш атаман Григорий Михайлович Семенов и стоит за всем этим делом, думать про иное просто глупо. — Оглоблин сделал упор на слове «наш». И Сычев сразу отметил это — точка соприкосновения была найдена, и можно было начинать серьезный разговор.
— Как ты думаешь, Прокопий Петрович, зачем наш Григорий Михайлович приказывает найти Вологодского, Серебренникова, Михайлова и Гинса. О чем ротмистр Арчегов хочет говорить с ними? И почему завтра, он что, из Лиственничного сюда приедет? И еще одно — почему ты вчера мне позвонил и предложил помощь? Получил то послание от Арчегова?
— Он настоятельно предложил оказать тебе помощь. И попросил немедленно разыскать и взять под надежную охрану бывших сибирских министров Вологодского, Михайлова, Серебренникова и Гинса…
— Странная просьба, ничего не скажешь. Дело в том, что и я получил точно такие же предложения, — Сычев наклонился над столом, — как ты думаешь, почему?
— И гадать нечего — если один не выполнит, сделает другой. Вот только зачем? — Оглоблин пожал плечами. — Пока не понимаю, в чем суть замысла атамана Семенова.
Сычев заерзал на месте, и неожиданно какая-то вспышка в разуме дала объяснение странным телеграммам и письмам Арчегова.
— Григорий Михайлович задумал совершить переворот, — по складам, медленно сказал Ефим Георгиевич и требовательно посмотрел на собеседника. Тот сверкнул глазами в ответ, жестокая складка собралась в уголке губ. И Сычев откровенно выдал суть своих размышлений:
— Он хочет взять всю власть в свои руки!
— Ты сбрендил! — От изумления Оглоблин закашлялся. — Григорий Михайлович невелика шишка на ровном месте. И то в Забайкалье. За ним никто не пойдет, кроме его казаков. Даже несмотря на приказ адмирала…
Сычев удовлетворенно хмыкнул — хоть и семеновец Оглоблин, но честолюбие упрятать трудно, ведь полковником он стал намного раньше, чем Гриша Семенов сотником. Да и по возрасту старше не только его, Сычева, но Григорию Михайловичу вообще в отцы годится. А потому тяжело ему приказы от своего бывшего подчиненного получать.
— Не суди опрометчиво. Во-первых, я не говорил, что он должен взять власть напрямую. Это можно сделать более опосредованно, оставаясь в тени. Во-вторых, у власти могут и будут совершенно другие люди, при его и нашем с тобой, конечно, участии.
— Кто?!
— Сибирское правительство, вернее те министры, что отменили в ноябре 1918 года декларацию о независимости Сибири от 4 августа того же года. Все они сейчас в Иркутске — председатель Вологодский, министры финансов и снабжения Михайлов и Серебренников и заведующий канцелярией Кабинета министров Гинс. Последний, кстати, на той же должности, только во Всероссийском правительстве. Так что кворум здесь в сборе.
— Понятно. Но что это даст?
— Провозглашение временной независимости до установления в России действительно демократической власти, — последние два слова Сычев произнес с нескрываемой иронией. — Без коммунистов и желательно без эсеров. А тогда Сибирь отказывается от независимости в пользу России, но с сохранением самой широкой автономии. Это нисколько не противоречит декларациям 18-го года. Наоборот, юридически оправдано и полностью восстанавливает статус-кво, связанный с банкротством всероссийского правительства. Последнему у нас делать нечего — здесь же кусок территории Восточной Сибири и Дальний Восток. Сами разберемся…
— Ага, ну… И куда оно денется? А с адмиралом Колчаком как?
— Правительство передаст все свои функции Временному Сибирскому правительству, а само превратится в правительственное совещание при Верховном Правителе. Чуешь разницу?
— Очередная говорильня, только без прав и, чую, без денег.
— Совершенно в точку, ваше превосходительство.
— А адмирал Колчак как?
— Как английская королева, для представительства и преемственности. Ибо здесь он не нужен, самим бы управиться. Или ты думаешь, что у этого полярного исследователя, который последние месяцы подсел на кокаин, блестящий государственный ум?
— Сомневаюсь, Ефим Георгиевич. Иначе не порушил бы все и не бежал бы сейчас, бросив армию умирать при морозах. Ну, этого следовало ожидать — мы же не рвемся броненосцами командовать, ибо знаем, что наворотить на них сможем. Человек пользу приносит, токмо находясь на своем месте…
— А Григорий Михайлович будет на месте помощника главнокомандующего, генерал Каппель, я думаю, прорвется сюда. А также станет походным атаманом всех казачьих войск Востока России. — Сычев вопросительно посмотрел на Оглоблина.
— А ты, Ефим Георгиевич, сядешь на место военного министра…
— Вряд ли, я же казак. А вот помощником министра или министром по делам казачества быть смогу. И войсковым атаманом я уже был… А всех генералов надо убрать в сторону — они сейчас крысами по щелям забились, но повылазят, как только мы победим в Иркутске.
— Согласен. Я тебе и Арчегову окажу всю помощь, какую смогу. Хотя ротмистр в альянсе с генералами…
— Он ротмистром стал раньше, чем Григорий Михайлович есаулом. Я тут навел справки — он от чина уже три раза отказался.
— Понятно. «Отказник», иначе бы давно генералом был, да и сейчас, как я понимаю, наш ротмистр на генеральской должности…
— Ну, тогда и нам не зазорно с ним в одной компании. А что ты хочешь получить от нового правительства, Прокопий Петрович?
Генерал Оглоблин взял листки бумаги со стола и протянул Сычеву. Тот быстро пробежал глазами, хотя догадывался о содержимом текста, посмотрел карандашные поправки самого Прокопия Петровича.
— Эти семь волостей нужно немедленно включить в состав войска. Как было по реформе 1851 года и по предложениям комиссии Путинцева 17 лет тому назад. Каждой крестьянской семье, пожелавшей перейти в казаки, должно быть выплачено 100 рублей золотом и еще по полсотни всем новым казакам от 18 до 30 лет, кто будет мобилизован. Такие же пособия должна получить и каждая казачья семья. Деньги выплачивать в течение двух месяцев, а дополнительная земельная нарезка на новые казачьи селения до лета. Решение правительства должно быть через два дня после прихода к власти, — тихо, но внушительно, закончил свою речь Оглоблин.
— Нужно ввести в Иркутское войско все инородческое население, как в 1896 году хотели. А казаки будут в бурятских сотнях урядниками и вахмистрами, — добавил Прокопий Петрович после короткого размышления. — Тогда к лету мы выставим два полнокомплектных полка конницы, шестисотенного состава, плюс батальон и артиллерийская батарея.
— А зачем крестьян по всей иркутской округе в казаки записывать, с них толку никакого нет, да и роптать за снаряжение на службу будут. Тебе нужна головная боль, такая как в Забайкалье в двух отделах творится? Там же все «сынки» супротив казачества пошли…
— Я их в пластуны определю, один батальон войско выставлять будет. А потому снаряжаться крестьяне будут легко…
— А-а, — понимающе протянул Сычев, ведь пеший казак тратился в семь раз меньше. Потому нерчинские казаки и бузят, ведь в начале века они пешими служили. Хитрованы — хотят и полный казачий пай себе оставить, и на службу не тратиться…
— Здесь живут до десяти тысяч крестьян из казаков, и все они желают в казачество обратно вернуться. А за ними односельчане потянутся. А насчет округи скажу одно — по Иркуту и Ангаре до Иркутска едва сорок тысяч крестьян проживают, ну пятьдесят, в лучшем случае. Лучше всех поголовно оказачить, чтоб чересполосицы избежать…
— Оно понятно, — понимающе протянул Сычев, но сам думал о другом. Если принять предложение Оглоблина, то иркутских казаков вместе с бурятами и поверстанными крестьянами станет чуть ли не полтораста тысяч, или в десять раз больше, чем сейчас. Столько же казаков в Забайкалье сейчас за Семенова стоят, впрочем, другая половина за красных воюет.
Тут иное вырисовывается, о чем Прокопий Петрович не говорит, лукавит. Если правительство в Иркутске будет, а ехать ему некуда, то казаки завсегда смогут его за горло взять. И повторится давняя омская история, вот только там на правительство атаман Иванов-Ринов давил, а здесь тем же атаман Оглоблин заниматься будет. Но и увеличить войско нужно, и на порядок — тогда оно сможет красных на границе губернии остановить летом, а уж полгода как-нибудь отбиваться самим придется, ну об этом и думать чуть позже надобно…
— Я сделаю все! — решился Сычев на категорический ответ, в конце концов, это реформирование важно в интересах государства и казачества, тем более, когда пожаром партизанщины почти вся губерния охвачена.
— Что ты хочешь от нашего войска, Ефим Георгиевич? — глухо спросил Оглоблин и поднял воспаленные глаза. Сычев не отвернул от него взора, угрюмо, медленно чеканя слова, ответил:
— Для себя ничего! И про меня не вздумай плохо подумать, Прокопий Петрович! — кривая улыбка сама вылезла на лицо Ефиму.
— Скажи, что случилось?! Не темни! Что делать? — Взгляд Оглоблина прямой, голос без малейшей иронии, а вот лица атамана и есаула стали за какие-то секунды встревоженными.
— Через три часа должны восстать солдаты на Знаменской стороне. Все солдаты отряда особого назначения. И вся милиция в городе — они уже у своих участков кучкуются. Восстанут, как пить дать, если губернатор не уговорит сутки потянуть, он уже в казармах. — Сычев взял папиросу и нервно закурил. Оглоблин с Лукиным внимательно слушали, напряженно сопели.
— За переворотом опять стоят чехи. Почти все руководство заговором мы успели арестовать, как вы знаете, уцелели лишь те члены Политцентра, что в Глазково у чехов попрятались. Теперь их к нам на пароходах в Знаменское переправляют. Генерал-лейтенант Артемьев, старая сволочь, мне запретил категорически за повстанцев в Знаменском браться, а чехи приказывают Глазково не обстреливать, иначе в ответ грозят бронепоездами город разгромить. Только ненадежную роту инструкторов разоружил, в училище препроводил и на гауптвахту всех посадил. Вижу, ты в курсе, уже знаешь?!
— Степан Александрович поведал, да и сотню Петелина по твоему приказу на улицы патрулями выслали!
— Чехами блокированы поезда Верховного Правителя, — глухо продолжил Сычев, — а в Красноярске эсеры подняли восстание и отсекли все наши армии. Чую, что лишь малость из них к Иркутску прорвется, а остальные либо погибнут, или сдадутся красным, что преследуют по пятам.
— А что же союзники?! — уже чуть вскрикнул Оглоблин.
— Чехи удрать хотят с барахлом и золотым запасом России. И нас предали, и удерут дальше по железке, так как с Политцентром они договорились. А если мы заартачимся, то чехи нас здесь из пушек погромят…
— Атаман Семенов не даст…
— Кто ему позволит?! — резко, может быть излишне резко, прервал Оглоблина Ефим Георгиевич. — У посланного сюда отряда Арчегова людей мало и только три бронепоезда. Политцентр побить он может, но вот если чехи супротив выступят? У генерала Скипетрова, что следом за ним идет, и одной тысячи бойцов не наберется. У нас в городе сейчас намного больше сил. А здесь, в одном только Глазково, сколько чехов сидят?!
— На что надеяться? И что же делать?!
— На японцев, что у ротмистра. И еще эшелоны идут. Они, думаю, у нас тридцатого будут, через два дня. Надо продержаться это время. Не допустить восстания в Знаменском. В общем, так — начинай мобилизацию всех казаков. К тюремному замку всех своих подтягивай, там семеновцев сотня с пушкою. Сколько наберешь?
— Всех способных держать оружие мобилизую, в казармах у меня учебная и нестроевая команды, сильные караулы цейхгаузов уполовиню. Сотни три с половиной казаков наберу, — уверенно ответил атаман.
— Я всех офицеров округа и резерва на казарменное положение перевел. Хотел из них три роты сформировать, но прислушался к совету Арчегова и по военно-учебным заведениям распределил. И ты, знаешь, но ротмистр прав — там от них пользы намного больше будет. В Лиственничное утром отправил сорок шесть офицеров — артиллеристов, связистов, техников и саперов. Всю взрывчатку со складов выгреб…
— Туннели минировать? — Оглоблин давно знал, что минирование байкальских туннелей палка о двух концах. Теперь чехи на дыбки встанут, ибо ротмистр их за горло возьмет. Но могут братушки норов свой поглубже спрятать, ибо стоит Арчегову хоть один туннель взорвать…
— Так точно. Я ему туда чинов морского ведомства еще сбагрил, всех, кто в городе был, — набралось таких две дюжины. А с ними бывший морской министр контр-адмирал Смирнов уехал, в Харбин жутко торопится, — Сычев хихикнул: под команду ротмистра ни один адмирал не встанет, быстрее удавится. Но продолжил серьезным тоном:
— На Первушиной горе оренбургские юнкера с двумя пушками, они в обход пойдут и предместье с севера обхватят. На Ушаковке, к Знаменскому монастырю я военное училище выведу. В городе милицию разоружат кадеты, инструктора и казачья полусотня. Вторую полусотню тебе еще пришлю…
— Понятно. Атакуем с трех сторон под прикрытием артиллерии. Генерал Слесарев с юнкерами с севера, я с юго-запада, а ты с юга. Так?
— Так! В три часа надо быть у меня в штабе, приезжайте туда оба. А пока прервемся, срочные дела ждут.
Сычев встал из кресла, крепко пожал протянутые ему руки Оглоблина и Лукина, кивнул и стремительно вышел из кабинета…
Порт Байкал
— На телеграфах только наши офицеры сейчас все сообщения принимают. Любую отсылку на Иркутск я категорически запретил. До вашего особого распоряжения, господин ротмистр, — штабс-капитан Кузьмин чуть заметно заикался от волнения. И было от чего — любая утечка информации о произошедшем в Михалево могла привести к катастрофе. Чехи подготовят «горячую» встречу, и от их бронепоездов только шпалы в разные стороны полетят. Вся надежда только на полную внезапность ночного нападения, других вариантов просто нет, уж больно силы неравные…
— В Лиственничное «Кругобайкалец» ходить больше не будет. Лейтенант Тирбах его к походу готовит, как и другие корабли. Подъесаул Гордеев докладывает, что у Слюдянки начинается сосредоточение американцев. Но по поводу вагонов никто из их офицеров пока не обращался…
— Как чудесно, — Ермаков встал с дивана, — мы на чехов напали в Михалево, а янки нынче ночью или завтра поутру, что вероятнее всего, на «Беспощадный» нападут. Обязательно атакуют, полковник Морроу нам грабежа не простит. Да и туннели ему захватить надобно. А потому парламентеров ждать не придется. Вторую площадку и десантный вагон сделали?
— Через час в порту доделают, — тут же пояснил начштаба. — И полуроту сформировали для десанта наскоро. С города генерал Сычев полсотни офицеров из резерва прислал — распределил согласно вашему приказанию.
По лицу штабс-капитана пробежала легкая тень — видно, нелегко досталось ему это распределение. Да оно и понятно, многие офицеры просто откажутся занимать меньшие по чину должности.
— Офицеры нынешней выпечки, или есть чуть кадровых? — Ермаков не смог удержаться от вопроса, ибо поддерживал сложившуюся репутацию Арчегова, который на дух не переносил ускоренное производство времен революции семнадцатого года и нынешней гражданской войны.
— Из вторых только двое, Генерального штаба подполковник Степанов и штабс-капитан Швейцер. «Отказники». Оба могут быть назначены на командные должности — первый комендантом второго участка, от Порта Байкал до Михалева, второй командиром десанта на «Беспощадный».
— Хорошо. Броневагоны отправьте с черным паровозом сзади, толкачом. И пусть Михаил Николаевич уступом к первой ставит по четному пути, на прикрытие, и в туннель загонит, в засаду. Американцы постараются внезапно с эшелона напасть, вот тогда вторая бронеплощадка выходит из укрытия, и их накроет из засады. Десятка фугасов хватит для вразумления. А подъесаул дуру пусть поваляет, но амбразуры и двери задраит капитально, а то гранатами закидают, мало не покажется. И паровоз на ходу держит — чуть что, деру дать. Звони ему немедленно, а я до морячков прогуляюсь.
— Контр-адмирал Смирнов с чинами морского ведомства из Лиственничного прибыл. И еще приехали на паровозе моряки с разъезда. И вас капитан первого ранга Фомин дожидается, принять просит. Позвать?
— Зовите. И скорее Гордееву позвоните…
— Примите рапорт, господин ротмистр! — штабс-капитан достал из кармана листок бумаги и протянул его Константину.
Тот прочитал и присвистнул от удивления. Кузьмин отказывался от чина штабс-капитана и просил именовать в дальнейшем по чину подпоручика, который он получил в ноябре 1916 года в императорской армии, и назначить его на соответствующую чину строевую должность.
— И что так, Петр Сергеевич? — Ермаков в первый раз назвал Кузьмина по имени и отчеству. Спросил для формы, ибо ответ знал заранее…
— Желаю носить на погоне императорскую корону, какую вы приказом своим утренним определили, Константин Иванович! — слегка побледнел бывший штабс-капитан.
— Я горжусь вами, — Ермаков протянул ладонь, и новоявленный подпоручик ее крепко пожал. Но тут же собрался духом и выпалил:
— Тут в папке вам подали два рапорта о переводе из вверенного вам отряда, это из «беженцев»…
— Завтра отправьте «эмигрантов» в Читу! Два рапорта подали, а почему папка толстая?
— В ней 47 рапортов от офицеров нашего дивизиона и батальона охраны туннелей. И, считаю, сегодня будет вам подано рапортов намного больше — чешский броневагон все уже видели на станции.
— И сколько из них подпрапорщиками и унтер-офицерами добровольно решили стать?
— Ровно 35 офицеров, господин ротмистр.
— И мне сегодня в Михалево лично подали рапорта все офицеры дивизиона, что были там. Все! Честь им и хвала, это настоящие русские офицеры! — с чувством произнес Ермаков.
Он не жалел о сказанных вчера в сердцах словах, что только офицеры трижды битой армии заботятся о своих чинах и наградах, а он уважает тех, кто сражается за Россию не за чины, а по долгу и чести. И тогда русская армия снова станет победоносной.
И вот результат — «Орлик» отобран у чехов, рапортов от офицеров поступило чуть ли не сотня, а Аким приколол ему на погоны кустарно изготовленные маленькие эмблемы в виде короны. Благо есть один умелец на станции и вчера по его настоятельной просьбе отчеканил десяток. Но сегодня на мастерового обрушится волна, если не цунами, заказов.
Но главное в другом — теперь в дивизионе появятся вакансии, и кадровым офицерам не придется нести службу на должностях рядовых. Они, наконец, займутся своим прямым делом — командовать и воевать как надо. А офицеры военного времени, революционного производства 1917–1919 годов будут становым хребтом, ибо на хороших и умелых унтер-офицерах и подпрапорщиках держится любая армия.
И в финансовом плане они только выиграют — Константин решил выплачивать каждому за корону на погонах по десять рублей золотом, ровно половина жалованья для «некоронованного» капитана.
А генеральского наезда за неположенные затраты он уже не боялся — если все пойдет как задумано, он любого «наездчика» к его же матери отправит. Но дума думалась, а правая рука свинцово отяжелела к последнему рапорту. Наложив на него резолюцию с размашистой подписью, Ермаков устало спросил Кузьмина:
— Кого на свое место мне порекомендуете?
— Прибывшего подполковника Степанова Ивана Петровича. Воевал он на Каме и Урале, в Иркутске был на излечении от полученного ранения.
— Хорошо. Позовите сейчас флотского, потом пригласите подполковника. — Кузьмин щелкнул каблуками и отворил дверь. И практически сразу в маленькую станционную комнату, которую отвели для военного коменданта, отворилась дверь и зашел моряк:
— Разрешите, господин ротмистр?
— Проходите, Николай Георгиевич, присаживайтесь, — радушным хозяином предложил Константин.
Сердце учащенно забилось, ведь на золотых погонах с двумя просветами, девственно пустыми на их прошлой встрече, сейчас высились холмиком три звездочки под императорской короной.
«Молодец Фомин! И этот снял колчаковский чин! Вернулся к прежнему званию! — Ермаков старался не показать своей радости. — Молодец! Я его недооценил! Ведь есть, есть настоящие офицеры! Им только нужен был вдохновляющий пинок под зад, который я им с «Орликом» и припечатал! Многих, — он вспомнил толстую стопку рапортов, подписанную пару минут назад, — многих это привело в чувство! Ай да я! Ай да щучий сын!»
— Примите рапорт, господин ротмистр! — Фомин приглашению не внял и протянул два листа бумаги.
Ермаков их взял, развернул и прочитал. В первом моряк просил назначить его на любую вакантную должность по флотилии, а во втором просил именовать его впредь капитаном второго ранга, чин которого был получен им еще по императорскому приказу.
— Какие должности вы занимали в войну с Германией, а также в эту войну, Николай Георгиевич? — сухо спросил Константин и взял в руки ручку со стальным пером.
— Флаг-капитан по оперативной части Черноморского флота. Затем начальник первого оперативного отделения Морского генерального штаба. В 1918 году был начальником штаба Волжской флотилии, в этом году исполнял ту же должность в Камской флотилии…
— Хорошо…
Тут в дверь осторожно постучали, и Ермаков привычно отвлекся от мыслей, громко разрешив войти. В комнату тут же браво вошел седоватый, но еще довольно моложавый подполковник и четко приложил ладонь к потрепанной папахе.
— Генерального штаба подполковник Степанов…
— Присаживайтесь, Иван Петрович, рядом с Николаем Георгиевичем, — Ермаков встал, обменялся с офицером крепким рукопожатием. Но только собрался присесть, как в дверь осторожно протарабанил Аким, а его характерный стук означал просьбу выйти — так они уговорились, если произойдет нечто экстраординарное.
— Извините, господа. Я на минуту отлучусь, — Ермаков открыл дверь и вышел из комнатенки. Сквозь отмытое оконце в холодном коридоре проблескивали на стенах солнечные зайчики.
— Там на улице морское их превосходительство принять просют! — несколько заикаясь, проговорил денщик, а Ермаков сразу же открыл тяжелую входную дверь, обитую для тепла войлоком, и вышел на мороз.
Так и есть, в черной шинели, с золотыми погонами на крепких плечах, на которых топорщили крылья черные орлы, стоял бывший морской министр Всероссийского правительства контр-адмирал Смирнов.
— Здравия желаю, ваше превосходительство. Ротмистр Арчегов, чем могу быть вам полезен?
— Здравствуйте, Константин Иванович, рад вас видеть! — улыбнулся адмирал и протянул ладонь, рукопожатие его было довольно крепким. — Михаил Иванович Смирнов, контр-адмирал. Чем могу быть полезным вам?
— Извините, ваше превосходительство, я хоть имею приказ Верховного Правителя, но адмиралам приказывать не могу, чином не вышел, не произвел меня выше покойный государь.
— Это ничего не значит. Вы сейчас значите больше любого генерала или адмирала, ибо собираетесь сделать то, о чем и помыслить страшно! — Смирнов кивнул в сторону бывшего чешского броневагона и продолжил:
— Я знаю, что адмирал Колчак чехами задержан вместе с эшелонами в Нижнеудинске, а вы собираетесь его выручить. Скажу сразу — ради освобождения Верховного Правителя я готов встать в строй даже мичманом или просто взять винтовку в руки…
— Хорошо, Михаил Иванович. Прошу вас, — Ермаков открыл дверь перед адмиралом. Они прошли по коридору и вошли в комнату.
— Господа офицеры! — подал команду ротмистр, и Фомин со Степановым сразу встали, поприветствовав, таким образом, контр-адмирала.
— Позвольте, Михаил Иванович, представить вам Генерального штаба подполковника Степанова Ивана Петровича, назначенного сегодня на должность начальника штаба вверенных мне войск, и его первого помощника, подпоручика Кузьмина. И начальника штаба Байкальской флотилии капитана второго ранга Фомина. Довожу до вашего сведения, господа офицеры, что контр-адмирал Смирнов сейчас назначен, согласно приказу Верховного Правителя адмирала Колчака, командующим Байкальской флотилией. Прошу за стол, господа, необходимо обсудить план завтрашнего боя с чешскими войсками в Глазково…
Порт Байкал
— Знаете, Огата-сан, у нашего народа есть одна мудрость, — русский ротмистр откинул голову и, глядя прямо в глаза немигающим строгим взором, продолжил: — Враг есть враг, а друг есть друг. Даже когда подвергаешься смертельной опасности. Ибо предать друга — то же самое, что предать самого себя, а, предавши себя — как жить с таким позором…
Нет, этот русский не гэндзин — так японцы привычно называли европейских варваров. И странный поединок полчаса тому назад — пятеро пойманных агитаторов и обычных бандитов против безоружного.
Арчегов-сан не стал приказывать их просто расстрелять на месте, как сделал бы любой японский или русский офицер. Нет, он предложил им поединок, в котором они могли получить свободу, если бы убили ротмистра.
И гэндзины с радостью согласились на схватку, надеясь на победу — с длинными винтовочными кинжалами против обычной саперной лопатки, которую русский офицер властно взял у японского солдата.
Но схватка закончилась быстрее, чем сердце Огаты отсчитало первую сотню ударов… Нет, это мастер, настоящий мастер, у которого был великий наставник, и, безусловно, это был японский сэнсэй.
И японский язык Ермакова, хоть и с еле уловимой странностью акцента, но очень хороший, намного лучше, чем у иностранцев, французов и англичан, которые считали себя переводчиками с языка сыновей Ямато. И манеры, и короткая, с десяток секунд медитация перед боем…
— Новое сибирское правительство, уважаемый Огата-сан, надеется на установление нормальных добрососедских отношений с вашей страной. Это будет очень скоро, гораздо раньше, чем думают ваши политики. Некоторые из них, так сказать лучше, — капитан Огата превратился в слух, ротмистр говорил ему то, о чем его командование и понятия не имело, в том он был более чем уверен.
— Как ни жаль, но, к моему великому сожалению, я должен покинуть вас. Завтра перед рассветом я атакую мятежные войска Политцентра в Иркутске. И если чехи выступят на защиту повстанцев, я буду драться с ними! Так же, как и сегодня, когда эти гэндзины попытались напасть на мои войска. Я наказал их здесь, накажу и там!
Лицо русского раскраснелось, и, хотя он говорил спокойным тоном, капитан Огата видел, что он возбужден. Настоящий самурай этот русский, и, возможно, у него есть в жилах благородная японская кровь. Его поступки и слова могут быть объяснены только тем, что он не просто хорошо выучил язык, а впитал дух Японии, вырос на покрытых розовыми лепестками сакуры благословенных землях его, Огаты, родины. Если это допустить, тогда многое становится ясным…
— Они думают, что могут быть нашими владыками, захватив наше золото и Верховного Правителя. Они заблуждаются, и прозрение будет для чехов ужасным. Я или погибну, как надлежит воину, или вырву из их лап импер… я хотел сказать — Верховного Правителя! Уважаемый Огата-сан, империя не погибнет, пока у нее остается хоть один настоящий солдат. А я не один, нас много, и мы предпочтем смерть бесчестию. Вы знаете, Огата-сан, есть одна история — давным-давно триста спартанцев встретили огромную армию, но не отступили, а погибли в бою как настоящие самураи. У меня всего двести штыков, и потому я не буду здесь обороняться, я стану атаковать их. Солдат должен презреть приказ генерала, презреть свою жизнь, если его действия принесут величайшее благо его стране и императору. Честь имею…
Огата чувствовал, как по его спине стал стекать холодный пот — он понял все. Ну что ж — если приказы несут вред императору, то он не станет их выполнять. Благо, авария на телеграфной линии произошла очень удачно, и он не имеет возможности связаться с командованием, как ему было приказано. Русские хотят спасти своего императора, прекрасно — он разделит с ними эту честь или смерть. Теперь капитан был полностью уверен, и дело не в случайной оговорке ротмистра.
Сегодня Огата стал свидетелем невероятного — почти все русские офицеры отказались носить чины, полученные от их Верховного Правителя или выданные от имени разных атаманов или правительств.
Они вернулись к чинам, которые им даровал их покойный император. А вот покойный ли — Огата имел в этом очень серьезные сомнения. Ну что ж, он свой выбор сделал, а умирать во исполнение долга всегда легко…
— У меня всего сто штыков, уважаемый Арчегов-сан. Вместе у нас будет триста. Я сочту за великую честь сражаться рядом с вами со всеми вашими врагами. Я имею приказ атаковать красных и потому буду атаковать их. А если кто-то вмешается и выступит в их защиту, то… Как говорят у вас в России, друг моего врага — и мой враг…
Михалево
Ермаков тяжело вздохнул — гребаная война молохом перемалывает человеческие жизни. Когда-то он прочитал одну книгу, это было в госпитале после ранения, и ему запомнилась одна фраза, что любое изменение истории может привести к тысячам новых жертв.
Вот они и пошли косяком — два китайца из его отряда, семь несчастных женщин и почти полсотни чехов, которых покосили здесь свинцом. И в порту он хладнокровно зарезал пятерых огрызков, трое из которых были обычными уркаганами, а их «базар» прямо-таки почти родной.
А к ним прицепом пошли двое работяг, что призывали мастеровых к забастовке. Не сработала агитация — и войск на станции много, и серебром сегодня с утра заплатили, да сукна дали, и продовольствие по лавкам доставлять стали. Выдали агитаторов свои же, нашлись здравомыслящие люди. Расстрелять, конечно, их можно было, да и нужно — крепкую власть если не любят, то уважают и боятся. А куда ж без страха-то, после революционного разгула — Политцентр поощрить прикажите? Чтоб дальше наглели и все военные переброски сорвали?
Дело в другом — Костя решил судьбу в очередной раз проверить да новому телу полную нагрузку на выживание дать. А также на своих солдат и японцев воздействие оказать, чтоб не боялись — одни на чехов пойти, а другие приказ нарушить. И на Огату хотел впечатление произвести, чего и добился.
«Вот трупов ты и нагромоздил, товарищ Ермаков, а завтра счет на сотни пойти может, если не на тысячи. А они могли бы жить и жить, детей плодить… Да к чьей-то матери эти интеллигентские сопли и слюни! Да, много погибнут, но много и в живых останется, а если ДВР появится, причем не советская, то есть возможность многое изменить, и не тысячи, а сотни тысяч живыми останутся, от красного террора и голода не умрут. Делай что можешь, будет то, что будет, в сторону все эти переживания!» — Ермаков тряхнул головой, изгоняя ненужные мысли…
Он решительно потушил папиросу в жестяной банке и встал с лавки. Муторно ему сейчас было, хоть и поспал в дороге чуток, пока поезд трясся от Байкала до Михалево. Наскоро обошел эшелоны и бронепоезда, отдал приказы, тут его Аким и потащил в распадок, где в доме казака Осипа Терентьевича Михалева ожидали его жена и сын, обретенные в лихолетье гражданской войны каким-то чудом, что иногда случается.
Вот только он им не муж и не отец, а казачок засланный, или близнец, если тело взять с новой внутренней начинкой…
Сделав еще пару шагов, он увидел, что у открытой калитки добротного пятистенка его уже поджидал хозяин, тем оказывая уважение. В дом Ермаков не пошел, сослался, что не хочет его табаком прованивать (Аким заранее предупредил, что старый казак некурящий).
Хозяин сразу отвел его в маленький домик, о двух комнатенках, где посередке стояла печь с лежанкой. Лавка, стол, шкаф, табурет — вот и вся мебель. Света от керосиновой лампы хватало, было тепло, да и понятно почему — в одном углу стоял, покачиваясь на ногах, теленок, в другом — петух расхаживал среди своих хохлатых пеструшек, с тоскою взирая на решетку из тонких прутьев, замышляя, видать, сбежать из гарема. А может, пернатого гада пугали соседи по клетке, что дружно, в три клюва, зашипели на вошедшего Ермакова, загоготали, будто решили Рим спасти. В третьем углу коза выкармливала двух пушистых козлят — те так теребили вымя, что за малым не опрокидывали мать на солому.
Сел на лавку ротмистр и засмолил одну папиросу за другой — и курить хотелось, и мыслей много роилось в голове…
— Свалилась мне эта Нина, как снег на голову! Ну что я с ней делать буду? Баба… Даже бабой язык не поворачивается назвать! Красивая какая… Там, на фотографии, совсем девчонка, а тут: округлилась, похорошела, расцвела! — Ермаков достал из портмоне фотографию и стал разглядывать в свете тусклой лампы. — Все-таки верными оказались мои догадки насчет переселения душ! Полностью покинул меня Арчегов, ни капельки не осталось! Ведь, если бы что-то такое было бы, то я бы почувствовал, как только увидел бы ее… А так… Ни любви, ни тоски, ни жалости, просто чужая жена! Надо будет Акима аккуратненько про все расспросить, а от нее держаться пока стороной. Поужинаем сегодня вместе, тут уж не попишешь ничего, а спать я сюда пойду, скажу, что отдохнуть перед завтрем нужно, да и хозяин поддержит.
Очередная папироса так и осталась не закуренной. Ермаков глубоко вздохнул:
— Смешно сказать, но я ее боюсь! — Фотография отправилась назад в портмоне. — У меня ведь, почитай, полгода женщины не было, не считая…
Он запнулся, от нахлынувшего отвращения передернул плечами. После того, как они разошлись с женой, он долго на женщин смотреть не мог. Их товарно-потребительский вид вызывал в нем глухую ярость: только бы продать себя подороже!
Полуголые, намазанные, как дешевые шлюхи, с алчным блеском в глазах, словно рентгеном просвечивающие насквозь и задерживающие взгляд только на признаках материального достатка…
Естественно, бедный, хромой, обожженный, опустившийся полубомж мало интересовал противоположный пол. Можно было, конечно, подобрать себе, в прямом смысле — на улице подобрать, подходящую сожительницу, но это было бы действительно первым шагом к полной деградации.
После очередного возлияния мужское естество взяло верх, и Ермаков решил вызвать проститутку. Первая и последняя встреча с жрицей любви закончилась, едва начавшись.
Молодая девица лет двадцати деловито зашла в квартиру, прошла в комнату, сноровисто разделась и легла на кровать. Первой из двух фразой, которую он от нее услышал, было что-то типа: «Время идет, а у меня еще два клиента до утра!»
Дальнейшее Ермаков помнил плохо. Только в душу врезался ее смешок, когда она разглядела в шкафу его фотографию в форме и предложила: «Так ты у нас солдатик? Тогда тебе в честь приближающегося Дня Победы полчаса бесплатно от меня лично, в подарок. Или пять процентов скидки!»
Еле сдерживаясь ярость, он собрал ее вещи и выкинул на площадку. Следом вытолкал и саму девку, швырнув ей вслед все деньги, которые охапкой сгреб на полке в шкафу.
Сколько там было, он не помнил. Но, судя по тому, что из-за двери возмущений не последовало, она убралась, довольная и суммой, и свободным временем…
— Нина! — еще раз произнес он ее имя, словно пробуя на вкус. — Нина!
Дверь отворилась:
— Ваше высокоблагородие, иди снедать, супруга моя уже накрыла стол! — тихий голос казака вырвал Константина из размышлений.
— Я тут ночью сплю, — только и сказал хозяин, когда Ермаков вышел из домика.
Поднялся следом за хозяином на высокое крыльцо, открыл дверь в дом, миновал темные и холодные сени, отворил тяжелую дверь — на него сразу пахнуло теплом, да таким, что ротмистру стало жарко. Да и светлее здесь было — хозяева жгли лампы и толстые свечи в деревянных чашках.
Напротив и справа от двери, в комнате, справная обстановка — самодельный топчан, накрытый ковром, два кресла, поставец, швейная машинка на столике, фотографии на стене.
Осип Терентьевич помог снять ему амуницию, бережно повесил шашку, погладив георгиевский темляк, на стену, рядышком со своей, на пустой гвоздь. Ермаков увидел еще один пустой гвоздь:
— Сыны у тебя где, хозяин?
— Старшой Терентий у атамана Семенова служит, еще в ноябре семнадцатого уехал, только весточки шлет. Младшего Павлика этой весной в полк отправили, в учебной команде сейчас. Дома только два казака — я и внук, что тоже Осип, да жена моя Полина Сергеевна, да невестка Алевтина, жена старшего сына, да внучка старшая Анна. А Павла опосля службы женим. Вот и вся моя семья, ваш бродь.
— Ты уж не серчай, Осип Терентьевич, что своих у тебя оставлю…
— Ты, ваш бродь, дурь не пори, неужто я не понимаю, что жинку и дите малое в драку волочь нельзя, и так на станции чудом уцелели, я такой пальбы с японской не слышал. Присмотрю, обихожу, не сумневайся. Иди в горницу, Константин Иванович, вечерять будем.
Казак есть казак, гордый, цену себе знает, на «ты» с Богом и царем. Костя свернул в правую дверь — здесь было совсем светло, хозяин не пожалел свечей. Печь была массивной, обогревала все четыре комнаты большого дома своими стенками. Горница, она и кухня, была просторной — шкафы и полки с посудой, длинный стол с лавками…
— Здорово дневали, — Костя поприветствовал собравшихся за столом по-казачьи, как-никак и сам казак.
— Слава богу, — степенно отозвалась пожилая, с морщинистым лицом, но еще статная и красивая хозяйка.
По правую руку от нее сидел сорванец лет семи в белой рубашонке с вышивкой и в синих казачьих шароварах с желтыми лампасами. Точно такая же одежда была и на хозяине, только размером побольше. За ним сидела статная молодая казачка, рядом с ней девочка лет семи-восьми.
Одет был слабый пол нарядно — юбки в складках, кофточки, на шеях бусы, в ушах золотые серьги. К его приходу принарядились, ждали их высокоблагородия.
Нину он узнал не сразу. Она сидела к нему спиной и держала на коленях сына — тот так и тянулся ручонками к накрытому столу, но мама воли не давала. Одета жена была так же, как все, видать, невестка выдала свое.
Обернувшись на шум, она взглянула на Константина своими бездонными глазами, и он понял, что пропал…
Такая красивая, что у Кости защемило в груди. Присел рядом с ней на лавку, а старый казак прошел дальше, во главу стола, но садиться на стул не стал. Костя сообразил, поднялся с лавки, одновременно встали все женщины и дети.
— Отче наш, иже еси на небеси… — раздались слова молитвы, что стал читать Осип Терентьевич, все присутствующие по окончании дружно перекрестились и расселись по местам.
Молча приступили к трапезе, видно, в доме свято чтили традиции — «когда я ем, я глух и нем». А кто заговорит за едой, получит от деда ложкой в лоб: ума-разума набирайся.
Ермаков сидел рядом с Ниной и искоса поглядывал на нее. Густые русые волосы собраны в тугую косу, скрученную в мудреный крендель на голове, открывавший безупречную шею. Выбившиеся прядки были заправлены за уши, непослушные завитушки переливались золотом в свете лампы. Белая нежная кожа казалась бархатной. Маленькое ушко с золотой сережкой так и манило покрыть его поцелуями…
Все ели рассыпчатую гречневую кашу, кто с молоком, кто с жареной рыбой, которой на столе стоял большой деревянный поднос. Но то было основное блюдо, а побаловать себя можно было еще солеными грибами и огурцами, квашеной капусткой с лучком, приправленной постным маслицем, золотистыми слитками лежали тушки копченых омулей, а отдельно — желтые куски ноздреватого домашнего сыра.
Он не смотрел в тарелку, разносолы на столе не произвели никакого впечатления: все его мысли были прикованы к Нине. Костя старался не смотреть на нее, но глаза так и косились на вздымавшуюся несколько учащенно грудь.
Она тоже ела медленно. Костя любовался ее изящными руками и точеным профилем. Длинные трепетавшие словно крылья бабочки ресницы были такими густыми и черными, что он поначалу заподозрил ее в употреблении косметики.
Он чувствовал, что серьезно рискует получить пожизненное косоглазие. Ермаков перевел взгляд на хозяина. Тот ел степенно, поглядывал на него с пониманием. Лишь в глазах промелькнули один раз веселые бесенята и хитрая улыбка утонула в густой бороде.
Нина! Он слышал только ее дыхание. Исходящий от нее запах, такой дурманящий и притягивающий, кружил ему голову. Он не мог определить, что это. Что-то неуловимое, похожее на аромат распускающейся листвы и молодого весеннего ветерка, чуть раскрывшегося бутона и гречишного меда…
Нина перестала есть, осторожно повернула голову в его сторону и встретилась с ним взглядом. Она улыбнулась, и Ермаков, не отрывая от нее глаз, слегка коснулся рукой ее колена. Она опустила руку под стол и крепко сжала его ладонь.
Хозяин громко кашлянул, Нина посерьезнела. Хозяйка вышла на кухню и вернулась с большой миской, полной домашней стряпни.
И выпечки было изрядно — традиционные творожные шаньги, расстегаи, пироги с начинкой из грибов и картошки, домашнее печенье с изюмом. И к самовару с чаем были придвинуты чашки с медом и вареньем, а вот сахара на столе не имелось, как и хлеба.
Хозяйка поставила перед Костей большую чашку, где было хитрое варево из больших кусков мяса, картошки, капусты и лука — его именовали казачьим паштетом.
Костя удивился — отчего это ему одному мясо поставили, а все остальные за столом налегают на рыбу и выпечку. Хотел было спросить, но осекся — рождественский пост же идет. А пост не соблюдают хворые, беременные, малые детишки, те, кто в дороге находится, и те, кто воюет. Вовремя заметил, что Ванятка сует в рот кусок вареной курицы, а маленький Осип держит в руке солидный кус домашней колбасы.
Осип Терентьевич достал засургученную бутылку водки, а хозяйка быстро поставила на стол два стакана. Вот тут Ермаков оторвался от паштета и уважительно сказал:
— Ты уж меня извини, хозяин, но я приказал своим солдатам и казакам не пить. И негоже будет, если я собственный приказ нарушать буду. Тем более этой ночью мне трезвая голова нужна…
— Добро! — как показалось Косте, Осип сказал с облегчением в голосе и убрал бутылку.
После чего за столом надолго воцарилась полная тишина. Костя немного осмелел и теперь уже полностью положил руку на колено Нины. Она молча ела. Лишь изредка отводила глаза в его сторону да придвинула ногу чуть поближе к нему.
Ели долго, но все имеет конец — после чая и благодарственной молитвы молодые женщины стали убирать посуду.
— Благодарствую, Полина Сергеевна! — сказал Ермаков хозяйке, а Осип только чуть кивнул.
— На здоровье, Константин Иванович! — напевно ответила пожилая казачка, подхватила на руки Ивана и пошла в комнату, которая отделялась от кухни обычной занавеской.
За ней потянулись внуки — понятно, отбой в танковых войсках. Костя чуть улыбнулся — Иван принял хозяйку за бабушку и криков не устроил, молодец.
Алевтина и Нина, быстро убравшись, сразу же разошлись по комнатам — невестка за занавеску, к детям и свекрови, а жена, обдав Ермакова пылающим взглядом, в другую комнату.
Хозяин чуть слышно крякнул что-то вроде «ну, ваше дело молодое, а потому комнату отвели наособицу» и достал жестяную банку и Костины папиросы, которые он забыл в домике с живностью. Кто принес их и когда, Ермаков даже не мог сообразить…
— Ты покури здесь, ваше высокоблагородие, дух твой надолго останется, и жене твоей, и нам легче будет. Рисковый ты офицер, ваш бродь, раз решился Глазково штурмовать с такой малостью…
Мысли о войне, ненадолго задвинутые в самые отдаленные уголки разума, снова вернулись на свои позиции. Мимолетное счастье, еще толком и не обретенное, показалось ему таким хрупким и ненадежным, как крылья ночного мотылька, как опустившаяся на ладонь снежинка…
Ермаков мысленно собрался. Он не мог, не должен был забывать о том, что он был на войне, и она не отпускала его, не давала ему права на чувства:
— Если бы весь народ поднялся, мы бы давно всю нечисть вымели и порядок бы навели. Ну, ничего…
— Народ подымется, ваш бродь, скоро подымется. И вас удача ждет, ибо благое дело вершите, царя спасаете…
От таких слов Костя чуть не поперхнулся дымом, подумал, что казак пошутил, но нет, Осип говорил серьезно, торжественным голосом:
— Ты не сумневайся, я знаю, что тако военная тайна. Только исче не видел в жизни, чтоб все офицеры за раз единый себе чины уменьшили, к царским чинам вернулись. А многие же ведь урядниками стали! Это как? А короны на погонах? Вон у тебя приколоты, просто так, что ли?! Нет, конец лихолетью, с царем Михайло Александровичем мы враз порядок наведем! Но ты не сумневайся — подымется народ, а против силы ни чехи, ни красные, ни голытьба новосельняя не устоят. Враз раздавим…
Костя молчал, а что ему говорить прикажете. Вот так и восприняли обыватели — царь-то жив! Потому-то железнодорожники на станциях растеряны, и злоба в глазах почти исчезла. Офицеры с солдатами откровенно радуются, а некоторые интеллигенты морщатся. Все про тайну знают, он самый последний, как водится. И все считают, что он-то знает, где царь…
— Ты к жинке-то иди, два года не виделись, и два часа у вас всего. Иди, ваш бродь, ждет баба… И любит тебя…
— Я в доме не буду спать, надо отдохнуть перед завтрашним! — начал было Ермаков, но тяжелая рука казака легла ему на плечо:
— Не бери греха на душу, Константин Иванович, на погибель ведь завтра идешь, а сердце тяжелое оставляешь, — он улыбался по-отечески, — иди.
Костя кивнул и вышел из горницы, прошел три шага по прихожей, открыл дверь и зашел в темноту. И сразу две горячие руки сильно обхватили его за шею, а теплые губы зашептали в ухо:
— Милый мой… любый. Все знаю, все. Давай же, два часика только… Я так тебя ждала, так ждала…
…Константин открыл глаза и тут же посмотрел на светящийся циферблат немецких часов — он спал один час, но тело отдохнуло, а душа сразу захотела петь. Погладил жену по голове, запустил руку в распущенные пушистые волосы. Бережно прикрыв спящую Нину одеялом, Ермаков нашарил на полу разбросанные предметы своего одеяния и принялся стремительно облачаться.
Исподнее, шерстяное белье, шаровары — все было надето за минуту. С кителем повозился самую малость — надел, застегнул пуговицы, затем достал из кармана две сережки с ярко-синими и перстень с кроваво-красным камнями.
Положил все на свою подушку, которая еще хранила углубление от его головы, мысленно отметив своего нынешнего «особиста»: умеет, собака, работать — и камни нашел, и такой убойный материал из чехов выбил, что любой агитатор ЦК удавился бы от зависти на ближайшей березе.
Стоит это дерьмо в газеты вылить (особенно янкесам во Владике, они на «демократической прессе» помешаны), так «союзники» от чехов разом открестятся за их зверства и сдадут за милую душу, чтоб самим в белом остаться…
— Храни тебя Господь, ваше высокоблагородие, — хозяин дожидался его в комнате и молча перекрестил снятым со стены образом. — На святое дело идете, и победу дарует нашему воинству святой Георгий Победоносец…
Слюдянка
— Сэр! Может, мне лучше взять в головной вагон пушку? В упор она издерет в решето русский блиндированный вагон, — молодой лейтенант в форме САСШ с серебряными прямоугольниками первого лейтенанта на погонах прямо сочился энергией, распиравшей молодое здоровое тело.
— Для русских хватит и гранат. В их вагонах масса дырок, амбразуры широкие и не закрываются. Так что твои парни, лейтенант Тенделл, легко захватят их площадки, — офицер той же армии, но с серебряными орлами полковника на погонах кипел не силой, а ненавистью, помноженной на злобу.
Увести два вагона с пушниной, его пушниной, которую собирали весь год — такого преступления простить этим наглым русским полковник Морроу, командир 27-го полка американской армии, не мог. Да и все тяжелое оружие полка они увели, весь запас патронов — такой шаг был не менее кощунственным. Только за это стоило их примерно наказать…
В то же время полковник понимал, что дело не обошлось без предательства. А что еще он мог подумать — эшелон с тяжелым вооружением для атаки семеновских бронепоездов и захвата туннелей уводят ночью русские, предварительно споив не только караул, но и всю роту капитана Смита. Теперь около первого входного туннеля постоянно маячит один русский бронепоезд, время от времени продвигаясь вперед или отступая на пару сотен ярдов. И пока его не захватишь или не уничтожишь, пройти в туннели американские солдаты не смогут.
Что, это все — случайное совпадение? И парни роты B явно не желают начинать войны с русскими, они стали ненадежны. К нему уже десятки раз приставали с одним вопросом: «Когда поедем обратно, сэр? Есть же приказ президента!» И откуда это пронюхал русский ротмистр с дикой азиатской фамилией — Артшегофф. Но предатели есть, вот только кто они и где? На этот вопрос ответа полковник не знал, но очень хотел узнать.
Но его ответный ход для русских окажется весьма неприятным сюрпризом. На рассвете эшелон из двух вагонов, в которых будут находиться полсотни лучших, самых отчаянных солдат роты A под началом первого лейтенанта Тенделла, подойдет к русскому бронепоезду и станет рядом. Тенделл вызовет русского офицера на переговоры, и, как только он вылезет из своей жестяной банки, солдаты немедленно атакуют бронепоезд гранатами.
Жертв среди русских не избежать, но пусть это будет для них горьким уроком. Два эшелона с батальоном пехоты, с русским бронепоездом во главе, быстро проходят к Порту Байкал, разоружая на встреченных туннелях русскую охрану и выставляя свои посты. В порту разоружают семеновцев и возвращают захваченные у американцев вагоны, благо русские бронепоезда ушли на Иркутск.
Операция облегчается тем, что телеграфная линия прервана, и русские не поднимут тревоги и не успеют заблокировать туннели. И потому их разоружение будет легким, что они могут противопоставить более чем тысяче американских солдат?! Ровным счетом ничего…
В качестве трофея Морроу заберет два вагона серебра, которые семеновцы держат в Порту, а также все эшелоны этих наглых русских грабителей. И никакая сила не заставит его вернуть трофеи обратно. Русские захотели войны, ну что ж — они ее и получат…
— Действуйте быстро и решительно, Тенделл, вы их всех там захватите врасплох, и они не успеют протереть заспанные глаза. И берегите бронепоезд — он будет вашим…
Назад: ГЛАВА ТРЕТЬЯ Раз пошли на дело… (26 декабря 1919 года)
Дальше: ГЛАВА ПЯТАЯ Гремя огнем, сверкая блеском стали… (28 декабря 1919 года)