, да еще и сутками напролет, последнее дело…
— Да ты вообще знаешь, что такое боль? — взвыл Бельвард. — Представляешь, каково чувствовать раскаленный болт, безо становочно ворочающийся в твоей глазнице и выжигающий не только мясо, но и душу?
— Боль приходит и уходит, а ан — тиш остается. И превращает человека в грязное и слюнявое существо, лишенное даже намека на волю…
— Я не собираюсь жевать его вечно!!!
— Никто не собирается… Однако жуют… А потом дохнут, захлебываясь в собственной блевотине!
Представив себя бьющимся в конвульсиях в зловонной луже и с розовой пеной на губах, юноша гневно поморщился и демонстративно положил руку на рукоять кинжала:
— Еще одно слово — и ты лишишься языка!
Телохранитель криво усмехнулся, пожал плечами, потом склонил голову и, выбив дверь плечом, вышел из комнаты…
— Терпеть ЧУЖУЮ боль — легко! — заорал ему вдогонку Бельвард. — И советовать — тоже! А вот оказываться там, где ДОЛЖЕН, — нет!!!
Отвечать на последнюю фразу Ясс не стал, хотя и мог. Хотя… нет, ответил — в прихожей раздалось злое хекание, и дом зашатался от могучего удара.
Презрительно усмехнувшись, юноша подошел к окну и увидел в нем свое отражение.
Зажмурился. Осторожно прикоснулся к скуле. Почувствовал шероховатость ткани, пропитанной лечебной мазью. Сдвинул руку чуть выше и почувствовал, как у него слабеют колени, — повязка, прикрывающая пустую глазницу, была на месте. А глаза — не было!!!
— Я вырву тебе оба и заставлю их съесть! — выдохнул он. — Потом вырежу желудок и скормлю их еще раз! Поняла?!
За соседским забором насмешливо тявкнула какая-то блохастая тварь, чуть подальше — еще одна, и по Ремесленной Слободе покатился издевательский собачий брех.
Бельвард изо всех сил стиснул зубы, зажмурился и застонал — как и обещал мэтр Марон, напряжение мышц лица ослабило действие обезболивающего отвара и снова вернуло ощущения…
…Первое прикосновение Боли оказалось легким и почти неощутимым: где-то под повязкой с лечебной мазью вдруг затлел крошечный уголек.
Второе — чуть грубее: уголек превратился в иглу и слегка нагрелся.
Третье — невыносимым: игла раскалилась добела, обрела толщину и грани, шевельнулась и в который раз за сутки вырвала его глаз!!!
— Ясс… — упав на колени и вжавшись лбом в пол, выдохнул Бельвард. — Я — асс!! Я — я-асс!!!
Далеко на краю корчащегося от боли сознания громыхнула дверь, простучали каблуки сапог и раздался встревоженный голос телохранителя:
— Да, ваша светлость?
— Дай…
— Что, светлость?!
— Кусочек ан — тиша! Маленький! Слышишь?!
Целая Вечность мрачного молчания… Тихий вздох… Шелест разматываемой ткани — и юноша вскочил на ноги чуть ли не раньше, чем почувствовал тошнотворный запах «розовой слюны»…
…В этот раз горечи, от которой сводило зубы, почти не чувствовалось. И омерзительной шершавости — тоже: малюсенький — с ноготь мизинца — кусочек коры нежно лег на язык, ласково ткнулся в передние зубы и приник к верхнему небу. Потом набух, потяжелел и дохнул в десны легким холодком. А когда они слегка онемели, наполнил рот восхитительной, ни с чем не сравнимой сладостью!
Болт, ворочавшийся в глазнице, тут же остыл, в мгновение ока покрылся изморозью, а потом осыпался мелкой снежной пылью. Прямо на грязный, покрытый пятнами крови пол.
Юноша облегченно выдохнул и… изумленно вытаращил единственный глаз: крошечные снежинки, подхваченные его дыханием, взвились в воздух и превратились в серебряное облачко, напоминающее геральдический шлем с девятью решетинами, повернутый в три четверти.
Вглядевшись в его серебристую поверхность, о т которой почему-то тянуло грустью, он сглотнул подступивший к горлу комок и вздохнул:
— Да, т — ты прав, гра — а-афом мне уже н — не быть…
Шлем злобно оскалился, потемнел и превратился в топор. В тот самый, которым Бельвард учился отрубать конечности — с потертой рукоятью, покрытой замысловатой резьбой, со вмятиной на обухе и лезвием, наточенным не хуже родового меча отца.
Губы юноши искривила злая усмешка:
— Ага, пытался… Но толку?
От топора повеяло жуткой, затмевающей все и вся ненавистью. А через мгновение он заиграл алым, потек и обернулся огромной — с кулак — каплей крови, в которой отражался эшафот. И привязанный к колесу Бездушный…
Бельвард зажмурился и провалился в прошлое…
— …Ваша светлость, он потребовал пять сотен золотых! И еще по две сотни за каждый удар или касание факелом… — глядя на носки своих сапог, пробормотала Ульяра. — Итого тринадцать сотен? — деловито уточнил Коммин.
— Пятнадцать… — оскалился отец. — Ты забыл, что его первым делом оскопят!
— ОскоПИТ! — подчеркнув последний слог, выдохнула мать. — Бельвард! А потом прижжет рану и отрубит этой твари и руки, и ноги…
Бельвард удовлетворенно кивнул — ни одному из его близких даже и в голову не пришло задуматься о цене, запрошенной за место помощника палача.
— Это еще не все, ваша милость… — Лоб, щеки и шея Ульяры покрылись безобразными алыми пятнами, а голос ощутимо задрожал: — Он сказал, что не выпустит его све… его милость на помост, пока не добьется от него нужной силы удара…
— То есть? — нахмурилась мать.
— То есть его милости придется… э — э-э… поработать… с заключенными… как минимум двое суток…
Увидев, что по щекам Ульяры потекли слезы, а ее рука осенила его знаком животворящего круга, Бельвард непонимающе выгнул бровь и… догадался, что она боится за его Посмертие!
Чувство нежности, которое он испытывал к девушке, чаще других согревающей его постель, мгновенно сменилось диким, всепоглощающим бешенством: она, выросшая в доме Уверашей и обязанная жаждать мести так же, как и ее сюзерен, смела верить в Бога, ее запрещающего!
— Скажешь хоть одно слово про Изумрудную Скрижаль или Вседержителя — и я начну свою службу с того, что вырву тебе язык!!! — вцепившись в рукоять кинжала, выдохнул он. И виновато поклонился отцу: — Прошу прощения за вспыльчивость, ваша светлость…
Ульяра рухнула на колени, как подкошенная, и затряслась в беззвучных рыданиях.
Благосклонно кивнув Бельварду, граф Ильмар подал корпус вперед и вперил взгляд в коленопреклоненную девицу:
— Передай своему свояку, что деньги значения не имеют. И что мой с… что его помощник приступит к выполнению своих обязанностей уже сегодня ночью…
«Умрет… Обязательно…» — усмехнулась капля. И у слуги Двуликого исчезла правая рука!
— Н — нет! Не так… — с трудом ворочая непослушными губами, пробормотал Бельвард. — Он дол… должен у — умереть от ма — а-аей руки!
Рука вернулась на место. Потом возле колеса появился он, Бельвард, и, зачем-то проверив, как привязано запястье Бездушного, крутанул в руке топор…
— Да!!! Именно так!!! — восхищенно воскликнул юноша. И закусил губу, увидев, что эшафот куда-то исчез, а капля, дрогнув, снова изменила форму. На этот раз превратившись в тонкую женскую кисть, сжимающую арбалетный болт!
— И она… тож — же… у — умрет… — поняв намек, пообещал он. — Т — только на — а-амного м — медленнее и ба — а-алезненнее, чем он…
— Ваша милость, просыпайтесь! Ну же!!! — Несмолкающие причитания, раздающи еся прямо над ухом, заставили Бельварда открыть глаза.
Белое пятно перед левым оказалось подушкой. А черное, клубящееся нечто перед правым…
«Правого глаза у меня нет…» — невесть в который раз за сутки угрюмо подумал он и заскрипел зубами.
— Ваша милость, там… кажется… ваша маменька приехала… — выдохнул Ясс. — И… это… кажется, она… э — э-э… знает…
— Где она? — перепуганно спросил юноша и торопливо откинул в сторону одеяло.
Ответа не потребовалось: входная дверь распахнулась от могучего удара Мельена Бера, и Бельвард, услышав гневный вопль своей матери, обреченно закрыл единственный глаз.
— Ясс, ты — труп!!!
— Ваша светлость, я…
Коротко свистнула сталь, забулькало горло, перехваченное молниеносным ударом, — и Бельвард, догадавшись, что означает это бульканье, взвыл чуть ли не на всю Ремесленную Слободу:
— Маменька, он не виноват!!!
Графиня Марзия Увераш не обратила на его слова никакого внимания:
— Мельен?
— Да, ваша светлость?
— Выброси падаль на улицу…
Еще до того, как прозвучало последнее слово, могучая длань Бера вцепилась в нагрудник бьющегося в агонии тела и одним движением метнула его в окно.
— Кресло!
Дверь грохнула еще дважды, потом зашелестела сминаемая ткань, и к плечу Бельварда прикоснулась холодная, как лед, рука:
— Рассказывай!
— Она возвращалась из дворца… — обреченно выдохнул он. — Одна… Когда двое Серых затеяли свару прямо посередине Дворцовой, карета остановилась…
— Дальше!
— Мы выстрелили… Конюх и один хейсар умерли сразу… Второго — задело… Она — увернулась…
— Что, сидела на переднем диване? — язвительно поинтересовалась мать.
— В карету стреляли сразу трое… — угрюмо буркнул Бельвард. — Вдоль обоих диванов и по центру кареты… Все трое — попали… Туда, куда целились… А на нее, наверное, смотрели Боги…
— Что дальше?
— Горец, раненный в плечо, рубился как Барс. И, если бы не Ясс… — тут юноша с трудом удержался от стона, — он добил бы и меня!
Мать скрипнула зубами и прошипела:
— Ясс отвечал за тебя головой! Но не уберег…
— Он не Бог — Воин: когда она ударила меня болтом, он добивал хейсара! А если бы и не добивал, то…
— Она? Ты сказал «она»?!
— Да, она! — оторвав голову от подушки и открыв глаз, рявкнул Бельвард. — Баронесса Мэйнария д’Атерн! Гард’эйт Крома по прозвищу Меченый! Или, если вам больше нравится именовать ее по — другому, подстилка Бездушного!!!
Пока он выплескивал наружу сжигающую его злость, Марзия Увераш кусала губы. А когда он замолк — зашипела:
— Ясс… ее… добил?
— Нет, не успел — к карете уже подбегал патруль…
— Ты хочешь сказать, что она жива и здорова?!
— Да…
— Значит, так, Бездушный — твой: делай с ним все что хочешь! А ее привези мне! Целой и невредимой! Ясно?
— Маменька, я…
— ЕЕ — МНЕ!!! ЦЕЛОЙ И НЕВРЕДИМОЙ!!! ЯСНО?!
Услышав в голосе матери нотки, которых боялся даже отец, Бельвард мгновенно оказался на ногах и сложился в поясном поклоне:
— Да, маменька, ясно!
— А теперь, КОГДА МЫ ДОГОВОРИЛИСЬ, расскажи-ка мне, как отреагировали Серые на потерю целой пятерки…