Книга вторая,

Ати изрядно окреп после необычайного путешествия. Если и оставались последствия болезни, они не бросались в глаза: восковая бледность на лице, впалые щеки, кое-где морщинки, незначительный некроз, хруст суставов, неприятный хрип в горле – ничего опасного; он был ничем не хуже окружающего невзрачного народа. Соседи и друзья оказали ему теплый прием и дружной гурьбой сопровождали во всех хлопотах. Возвращение в гражданскую жизнь – беготня, ожидание, подача и получение документов, всякие вопросы, решение которых нужно урегулировать; тут иногда можно и растеряться. Но наконец все нити вновь сплелись, Ати был у себя дома, жизнь вернулась в обычное русло. Кроме того, он фактически даже выиграл от последних перемен: раньше он был внештатным работником в каком-то ненадежном муниципальном управлении, а теперь оказался в мэрии, на серьезной должности в бюро патентов, где торговцам выдавали важные документы; ему было поручено под руководством начальника делать с бумаг копии и архивировать их. Уровень новой должности давал право и обязанность носить зеленую с белой полоской нарукавную повязку младших членов городского муниципалитета, а во время молитв в мокбе Ати полагалось место в восьмом ряду. Раньше он жил в сырой комнате, пахнущей крысами и клопами, в подвальном помещении, что и стало причиной туберкулеза, а теперь ему предоставили маленькую симпатичную однокомнатную квартирку на солнечной террасе ветхого, но еще крепкого дома. В давние времена, когда в трубах еще текла вода, приводя в восторг живущие здесь семьи, тут было помещение для стирки, открытое всем ветрам и голубям, куда женщины поднимались стирать белье, а пока оно сохло на солнце, обменивались шутками, наблюдая за мужским обществом, праздно шатающимся внизу здания в уличной пыли; тут царил настоящий бардак, замеченный в конце концов гражданским комитетом, после чего злосчастное место взяли приступом и реквизировали указом Бальи – судьи; затем с помещения сняли порчу и передали одному честному школьному учителю, который в свободное время кое-что починил, законопатил щели и сделал здесь уютное гнездышко. Недавно учитель умер, не оставив после себя ни семьи, ни воспоминаний, только неразборчивые рукописи и впечатление стертого из памяти человека. Солидарность среди верующих была делом обязательным и на ежемесячной аттестации отмечалась особо, но немалое значение приобретали недуги и восхищение их преодолением. Ати в своем квартале стал героем: победа над страшным туберкулезом и возвращение живым из такого далека считались подвигом, достойным верующего, которого осенил милостью сам Йолах, так что знаки внимания ему оказывали без вопросов. Ати поведал самое малое о своей жизни в санатории, климате и путешествии, но и этого хватило, чтобы коллеги и соседи цепенели, слушая его рассказы. Для людей, которые никогда не выходили за рамки собственных страхов, чужие края равнозначны пропасти. Позже, много позже Ати узнает, что чудесное продвижение по социальной лестнице было вызвано совсем не сочувствием людей, не его подвигами и даже не милостью Йолаха, а всего лишь рекомендацией одного служащего Аппарата, отправленной на имя всемогущего министерства Нравственного здоровья.

Затем незаметно наступило забвение и все рассеялось в невнятном бормотании и тишине. Религиозные обязательства, околорелигиозная деятельность и связанные с ней мероприятия оставляли слишком мало времени для раздумий и бесед, от которых попросту отказались. Не то чтобы люди опасались, что их в чем-то заподозрят, схватят или просканируют посредством V, или что на них нападут Правоверные добровольные поборники Справедливости или ополченцы-волонтеры, а то и передадут в руки полиции и правосудия, – нет, на самом деле горожане обладали подспудным недостатком: они быстро уставали от всего, что отвлекало от религиозных и околорелигиозных обязанностей и в конечном итоге неизбежно приводило к потере баллов, за чем следовало наказание Йолаха. Ати подходила такая жизнь; он не видел ничего лучшего, чем снова полностью окунуться в существование правоверного, внимательного к общей гармонии; он не чувствовал в себе ни сил, ни смелости добровольно становиться на путь неверия.

Со всей серьезностью и энергией он отдавался выполнению своей работы в мэрии и в районной мокбе, а в волонтерской службе превосходил сам себя, бросаясь от одной стройплощадки к другой, даже не успев вытереть со лба пот. Убиваться на работе – самый лучший способ, чтобы забыться и обо всем забыть, поскольку все-таки что-то еще шевелилось у Ати в голове и неотвязно преследовало его. Даже умирая от усталости, он никак не мог уснуть и потому как можно дольше просиживал вечерами на занятиях в мокбе, что невероятно льстило мокби, а также вторящим ему надзирателям и заклинателям. Ати пояснял, что за время пребывания в санатории серьезно отстал в науке и благочестии, поскольку, несмотря на все прилагаемые усилия, больничному священнику и его помощникам явно недоставало знаний и проникновенности и при первых же затруднениях они скатывались до сказок и магии, если не до тарабарщины и ереси. Кроме того, мешали болезнь и прочие беды; смерть косила, как на войне, а еще голод и холод; да и тоска по дому притупляла разум и не давала как следует усвоить науку благочестия.

Что касается остальных занятий, помимо работы и религии, Ати с великим тщанием избегал их. Все, что некогда доставляло ему удовольствие и услаждало, теперь вызывало отвращение: шпионить за соседями, отчитывать рассеянных прохожих, давать оплеухи детям, заставлять работать женщин, собираться в небольшие группы и слоняться по кварталу, изображая народное рвение, обеспечивать порядок во время крупных мероприятий на стадионе, раздавая удары дубинкой, ассистировать палачам-добровольцам во время публичных казней. Он не мог забыть, что в санатории пересек опасную черту: оказался виновным в крайнем безверии, мысленно совершил преступление, мечтал о бунте, свободе и новой жизни по ту сторону границы; он предчувствовал, что это безумие может однажды выйти на поверхность и наделать много бед. Ведь на самом деле даже просто сомневаться опасно, нужно двигаться прямо и всячески держаться подальше от тени, не возбуждать подозрений, потому что тогда уже ничто не остановит машину инквизиции, и оступившийся сам не заметит, как окажется на стадионе в окружении сообщников, которых выявят всех до последнего.

Те действия, которые некогда Ати умел исполнять совершенно естественно, теперь дорого ему давались и причиняли боль. Он разучился кричать: «Йолах велик!» или «Слава Йолаху и Аби, его Посланцу!» и выглядеть при этом искренним; вместе с тем его вера была непоколебима, он умел взвешивать за и против, различать добро и зло согласно правильному вероисповеданию, но, увы, ему чего-то не хватало для полной праведности – эмоций, быть может, изумления, выразительности или лицемерия, да того необычайного ханжества, без которого вера не способна существовать.

Разум Ати отвергал не столько религию, сколько подавление ею человека. Он уже не припоминал, какое направление мысли привело его к убеждению, что человек существует и познает себя лишь в бунте и посредством бунта, и что этот самый бунт не может быть истинным, если не обратится в первую очередь против религии и воинства ее служителей. Он даже склонялся к тому, что, возможно, алчет не истины, будь она божественная или человеческая, священная или мирская, но что его мечта, слишком великая для постижения во всем ее безумстве, состоит в том, чтобы обрести человечество и обитать в нем, точно монарх у себя во дворце.

Со временем пришло успокоение, и Ати действительно вернулся к идеальной рутине. Он превратился наконец в такого же верующего, как прочие, и перестал бояться опасности. Он снова почувствовал радость жить сегодняшним днем, без мыслей о дне завтрашнем, и счастье верить, не задавая вопросов. В закрытом мире, из которого нет ни единого выхода, бунт невозможен. Истинная вера заключается в самозабвении и покорности, Йолах всемогущ, и Аби непогрешимый пастырь всего стада.

Когда однажды утром Ати узнал, что на следующий день для проведения ежемесячной проверки персонала в мэрию прибудет комиссия Нразда, или Нравственного здоровья, и что он, как и все остальные, вызван для Аттестации, он отнесся к этому событию с облегчением и пониманием всей его важности. Он действительно чувствовал себя вновь вовлеченным в коллектив верующих. До сих пор его держали на некотором расстоянии, освобождали от исповедей и демонстрации набожности – считалось, что в его состоянии выздоровления он еще не полностью владел собой, мог пока стать добычей какого-нибудь психоза и, сам того не желая, обидеть Бога и его представителей. По возвращении из санатория Ати рассчитывал, что, дождавшись полного выздоровления, его прослушают в районной мокбе по месту жительства, а затем оттуда пошлют рапорт в местное отделение Нразда. В Книге Аби в нескольких стихах настоятельно говорилось о том, что верующие обязаны полностью отвечать за свои слова, чтобы о них могли судить надлежащим образом.

Периодическое инспектирование было, можно сказать, таинством, знаменательным событием в жизни каждого верующего, сильнейшим литургическим деянием, по важности не уступающим обрезанию крайней плоти у мальчиков, клиторидэктомии у девочек, девяти ежедневным молитвам, Святейшему Молению в Четверг, Сиаму – святейшей неделе Абсолютного Воздержания, Воздню – Дню воздаяния, когда награждали выдающихся верующих, и даже Ожиданию долгожданного Благодня, невероятного Благословенного дня, когда счастливые избранники, допущенные к совершению паломничества, отправлялись в путь к Святым местам. Никто не старался обратить на себя «внимание» Нразда, к нему относились по-другому: вместе с этой комиссией люди сообща принимали участие в упрочении народной гармонии в свете Йолаха и досконального знания Гкабула, ведь Йолах ведает, что является правильным и целесообразным. Инспекцию ожидали с нетерпением. Оценка, полученная по результатам ответов на шестьдесят разнообразных релевантных вопросов, вписывалась в зеленую книжечку с полосками сиреневого цвета, которая называлась Удостоверение доблести, или Удодоб. Каждый носил Удодоб с собой всю жизнь как нравственное удостоверение, его с гордостью демонстрировали, по нему определяли место в социальной иерархии, оно служило путевкой в жизнь.

В государственных учреждениях инспекция проводилась пятнадцатого числа каждого месяца. От нее зависело множество вещей: в первую очередь, заработная плата (оценка могла как удвоить ее, так и в два раза уменьшить), продвижение по карьерной лестнице, доступ к социальным пособиям, предоставление жилья, материальная помощь на обучение детей, выплаты при рождении ребенка, продовольственные карточки, внесение в списки паломников, назначение на Благодень и всевозможные другие привилегии в соответствии с социальным статусом человека. Шестьдесят баллов из шестидесяти возможных считались чудом, о котором мечтал любой. Обладатель такой оценки стал бы живым мифом, но (наивные честолюбцы об этом как-то не думали) подобное признание превратило бы его в ярмарочную диковину, которую водили бы по градам и весям до полного изнеможения. Но еще прежде завистники могли смешать счастливчика с грязью и объявить вероотступником.

Инспекция оценивала уровень веры и нравственности верующего и вдобавок, уже без его ведома, снабжала различные службы Аппарата полезной информацией. Раздел, касающийся самокритики, в случае особенно удачного проведения проверки вызывал эмоциональный срыв и приводил к непроизвольным признаниям, способным послужить хорошим поводом для охоты на ведьм. Короче говоря, полученная оценка была универсальным ключом, открывающим и закрывающим все двери в жизни. Если кто-либо из умерших имел хорошие оценки от начала и до конца своего земного существования, его семье позволялось ходатайствовать о его канонизации. Никто еще никогда ее не получил, но процедура существовала и к ней активно призывали в рекламе, проводимой Всеобщей похоронной службой, монополией планетарного масштаба, которая принадлежала одному влиятельному члену Справедливого Братства – Достойному Долу, бывшему к тому же еще и директором департамента Исторических национальных памятников и государственного недвижимого имущества. Самым веским доводом в пользу канонизации служила гарантия, что каждый член семьи официально признанного святого непременно попадет в рай и однажды лично увидит Аби или хотя бы его тень через занавеску. Похороны по первому классу для кандидатов на канонизацию стоили в тысячу раз дороже погребения любого знатного лица, а по сравнению с закапыванием в землю простого рабочего вообще неизвестно, сколько нулей следовало добавить, – это к размышлению о том, являлось ли причисление к лику блаженных делом рентабельным для страховых агентов и прочих могильщиков.

Если же оценка была плохой в течение шести месяцев кряду, и при этом состояние здоровья подсудимого не являлось очевидной причиной такого уклонения от выполнения долга, дело передавалось под юрисдикцию Иссо – Исправительного совета. Такой неполноценный верующий вскоре получал оформленную надлежащим образом повестку и сразу же исчезал. Об Иссо никто ничего не знал, но думали о нем часто; в этом смысле он был подобен смерти: живые с ним дела не имели и рассказать о нем не могли, а те, кто с ним познакомился, больше в дольнем мире не появлялись и тоже ничего не сообщали. Об исчезнувшем, сразу же исключенном из всех списков и учетных карточек, говорили: «Иссо его забрал, Йолах сочувствующий» или «Иссо его вычеркнул, Йодах справедливый», а затем возвращались к своему благочестию. Незнание препятствует страху и облегчает жизнь.

Такая тоталитарная система прекрасно всех устраивала, возможно как раз именно из-за этого, потому что ее вдохновил Йолах, задумал Аби, воплотило в жизнь Справедливое Братство, а присматривал за ней непогрешимый Аппарат, в конце концов, ее отстаивал и сам народ, для которого она – свет на пути к конечной Цели.

Председателем комиссии Иссо, состоящей из двух мокби и одного служащего Аппарата, был священник, подчиненный Достойному из Справедливого Братства, который курировал данную сферу деятельности или данный регион. Самым главным из комитетов считался тот, что оценивал персонал государственных учреждений. В столице он пользовался особой славой мощной организации, руководящей множеством подкомитетов, которые действовали в разных службах и районах города. Их различали по кодам. Подкомитет, который работал в квартале Ати С21, располагавшемся в южной части Кодсабада, так и назывался: Комитет С21. Следует знать, что он имел репутацию неумолимого, но безошибочно справедливого. Председателем там был старик Хуа, заслуженный ректор-священник, в молодости – знаменитый борец за веру.

Вновь окунувшись в атмосферу святой Аттестации, Ати почувствовал волнение: по большому счету, это была простая формальность (всего лишь ответить на неприятные вопросы и признаться в мелких нарушениях), но все же она могла уготовить какие-нибудь неожиданности, именно поэтому Ати держался спокойно и гордо, но в то же время напряженно и озабоченно. Комиссия прибыла с большой помпой в древнем, но отлично сохранившемся седане со служащим Аппарата на месте водителя, в окружении пешей команды атлетически сложенных ополченцев, и была встречена высшими чиновниками мэрии под приветствия собравшейся на крыльце толпы и персонала. Никого из членов комиссии Ати не знал. Это было в порядке вещей, так как их меняли каждые два года во избежание коррупции, вызванной длительным контактом между судьями и подсудимыми, а именно два долгих года Ати и отсутствовал.

Пока судьи заседали в зале для мероприятий, который теперь превратился в место для допросов, персонал занимал себя подготовкой. Тут повторяли избранные отрывки из Гкабула, там обменивались информацией о состоянии дел в стране, предоставленной надирами и газетами, в частности, из сообщений «Фронтовых новостей»; еще дальше оттачивали аргументы, зубрили лозунги, полировали мысли, наводили глянец на фразы, декламировали молитвы, рассуждали, расхаживая взад и вперед, дремали в углу, завернувшись в бурни. Вокруг царила атмосфера ночи накануне сражения: все будто ожидали своей очереди отправиться на фронт, но без особого беспокойства, поскольку знали, что девять патронов из десяти холостые.

Ати переходил от одной группы к другой, пытаясь заглянуть через плечо и расслышать хоть что-нибудь в гомоне коридора.

Наконец подошла его очередь. Как новичка в мэрии, его оставили напоследок. Он был представлен комиссии лично самим мэром, низведенным в данный момент до уровня швейцара, но так как мэр и сам когда-то, в другой жизни, был мокби, он понимал всю важность происходящего. Судьи-экзаменаторы сидели за установленным на возвышении столом. На покрытом шелком столике лежал Гкабуя, открытый на странице 333, где виднелось название главы: «Путь к окончательному Свершению» и, в частности, стих 12: «Я повелел собрать комитеты из наиболее мудрых среди вас, чтобы судить ваши дела и надзирать ваши сердца, и это для того, чтобы наставить вас на путь Гкабула. Будьте правдивы и честны с ними, они Мои посланники. Сожжен будет тот, кто хитрит и утаивает; Я Йолах, Я знаю все и могу все».

На столе лежали кипы личных дел работников, разложенных с учетом выслуги лет.

Экзаменаторы обладали взглядами судей и приветливыми голосами, их можно было бояться, но вместе с тем от них исходило своеобразное человеческое тепло, не слишком соответствующее их статусу; такое впечатление, без сомнения, создавали почтенный возраст председателя и слащавые лица членов комиссии. На своих бурны из высококачественной шерсти они носили зеленые с ярко-красными полосками звезды судей Нравственного здоровья. На голове ректора Хуа была черная пушистая шапочка, оттеняющая незапятнанную белизну его кудряшек. Бегло ознакомившись с личным делом стоявшего перед ним Ати, председатель сказал:

– Прежде всего, выслушайте мое благословение и мои молитвы и засвидетельствуйте мое смирение. Преклоняюсь пред тобой, Йолах справедливый и могущественный, и пред Аби, твоим чудесным Посланцем. Хвала вам во веки веков на всех просторах вселенной, да будут благословенны ваши слуги из Справедливого Братства и да воздастся им должное за их преданность. Прошу тебя, Йолах, дать нам силу и разум исполнить возложенную тобой на нас задачу. Да будет все по установленному тобой закону.

Выдержав паузу, Хуа обратился к Ати со следующими словами:

– Ати, да помоги тебе Йолах в этом испытании на искренность. Он тебя видит и слышит. У тебя есть две минуты, чтобы доказать ему, что ты наивернейший из всех правоверных, наичестнейший из всех работников и наидружелюбнейший из собратьев. Мы знаем, что долгое время ты болел, находился вдалеке от дома и отстал в науке и благочестии. Как велит Йолах и ежедневно исполняет Аби, его Посланец, на сей раз мы будем снисходительны к тебе. Говори, но не заговаривайся: Йолах не любит болтунов. А после твоей речи мы более подробно расспросим тебя, а ты отвечай просто «да» или «нет».

Члены комиссии согласно закивали.

В голове Ати молниеносно пронеслась безумная мысль, что он никому ничего не должен доказывать, но окружающая его действительность слишком давила, чтобы с ней можно было бы не считаться. Да и как обратиться против полученного тобой же воспитания покорного верующего? Такое никому не под силу. Он перевел дух и начал так, как предписывалось:

– Прежде всего, я добавляю к вашему благословению мое смиренное изъявление похвалы Йолаху всемогущему и Аби, его чудесному Посланцу, и перед вами, мои добрые судьи, я преклоняю колени, преисполненный уважения.

Досточтимый председатель и высокоуважаемые члены комиссии, Йолах велик и справедлив; поставив вас на столь высокие должности, он проявил свою любовь по отношению к вам. Явив меня здесь, перед вами, он показал, насколько я мал и несведущ. Всего несколькими словами вы обучили меня многому: тому, что Йолах – сострадающий властитель, он отметил вас своею милостью, о чем свидетельствует ваше великодушие по отношению ко мне; тому, что Аби – живой образ, достаточно во всем подражать ему, чтобы быть истинно верующим, честным работником и братом для каждого члена нашей общины. И если я стою здесь, вернувшийся живым из санатория в краю Син после изнурительного путешествия, то за все это я должен благодарить Йолаха. Я молился ему каждый день, на каждом шагу, и он слышал меня и поддерживал с начала и до конца. В Кодсабаде он точно так же был ко мне милостив – меня приняли как истинно верующего, искреннего брата и честного работника. Вот почему я верю, что я именно таков, каким вы хотели меня видеть, но я также знаю, что мне предстоит еще много пройти по пути совершенствования. Мое мнение о собственной ничтожной личности не имеет значения, вам предначертано меня судить и сделать из меня истинного служителя Йолаха и Аби под светлым руководством Справедливого Братства.

Комиссия была под впечатлением, но Ати не совсем понял, чем именно отличился, – убедительностью или всего лишь красноречием.

Слово опять взял председатель Хуа:

– Мокби твоего квартала и твой начальник в мэрии в докладных записках пишут, что ты проявляешь большую прилежность и старание. Это из-за честолюбия, лицемерия или чего-либо другого?

– По зову долга, достопочтенные судьи, чтобы соблюдать благочестие и жить в гармонии с братьями. Болезнь слишком долго держала меня вдали от моих обязанностей и друзей.

Член комиссии, представлявший Аппарат, с недоверчивым видом уточнил:

– Учеба укрепляет веру. Как по-твоему, можно ли выучиться с целью набраться всякой ереси, которая поносит веру? А тот, кто приближается к своему кумиру, желает любить его больше прежнего или же хочет подольститься, а затем предательски убить?

– Владыка, я не могу поверить, что подобные люди существуют, Гкабул – это свет, который затмевает ярчайшее солнце, никакая ложь не укроется от него, никакие ухищрения не в силах его погасить.

– Твои друзья и коллеги думают точно так же?

– Уважаемые учителя, каждый день я вижу, что они истинные верующие, испытывающие счастье от жизни на правильном пути и воспитывающие своих детей согласно правилам священного Гкабула. Я горжусь дружбой с ними.

– Отвечай только да или нет, – напомнил председатель.

– Да.

– Ты сказал бы нам, если бы кто-нибудь из них пренебрегал своими обязанностями?

– Да.

– Поясни немного… Наложил ли бы ты на него справедливую кару, если бы судьи его разоблачили?

– Вы хотите сказать… убил ли бы я его?

– Именно это я имею в виду, казнь.

– Ну-у… да.

– Ты засомневался. Почему?

– Я задумался, смогу ли я это сделать. Кара должна быть наложена чистыми руками, а я не уверен, что достаточно очистился молитвой.

Тут снова заговорил ректор Хуа:

– А теперь у тебя есть одна минута на самокритику. Слушаем тебя… И помни – мы с тебя глаз не спускаем.

– Я не знаю, что сказать, достопочтимые судьи. Я человек ничтожный, недостатки у меня те же, что и у простых людей. Я робкий, не такой добрый, как хотелось бы, иногда не могу сдержать зависть. Долго мучившая меня болезнь усугубила мои слабости, лишения усилили мой аппетит. Учеба и волонтерская деятельность, которым я посвящаю все свое время, помогают мне взять себя в руки…

– Ладно, ладно, можешь идти. Мы поставим тебе хорошую оценку, чтобы поощрить тебя на пути преданности и стараний. Почаще ходи на стадион, чтобы научиться наказывать предателей и нехороших женщин, среди которых, конечно же, встречаются сторонники Балиса Вероотступника, получай удовольствие от казней. Напоминай себе, что просто верить еще недостаточно, нужно еще и действовать, только так верующий становится истинным, сильным и отважным верующим. – И Хуа добавил, вставая: – Действовать – значит верить дважды, а ничего не делать – значит быть десять раз неверующим; вспомни, так написано в Гкабуле.

– Спасибо, досточтимые судьи, я раб Йолаха и Аби, а также ваш преданный слуга.

Всю ночь Ати не смыкал глаз, сцены Аттестации прокручивались у него в голове, как бесконечно повторяющийся фильм. Это был фильм об изнасиловании по согласию, которому он должен подвергаться раз в месяц в течение года, и так всю жизнь. Одни и те же вопросы, одни и те же ответы, то же самое сумасшествие в действии. Какой отсюда выход? Ати видел только один вариант: прыгнуть головой вниз с крыши своего дома.

Хотя Ати никак не мог опомниться, жизнь в мэрии на следующий же день вошла в свое русло, будто и не было никогда того, что случилось накануне. Сила привычки, а что же еще? Повторяемое теряется в суете ежедневной рутины и забывается. Разве кто-то замечает, как он дышит, моргает, думает? А разве изнасилование по согласию, повторяющееся изо дня в день, из месяца в месяц, всю жизнь, не превращается в любовные отношения? В утешительную привычку? Или дело в принципе неведения, который без конца работает снова и снова? И правда, на что можно сетовать, если ничего не знаешь и ничего от тебя не зависит? Ати хотел с кем-нибудь об этом поговорить, со своим начальником, например, глубоким стариком, но того занимали другие мысли: он приказал Ати не забыть закончить копирование дел за прошлый месяц и разложить их в нужном порядке по соответствующим ящикам.

Тогда Ати пришла в голову мысль, что инспекция не имела другой цели, кроме как держать людей в страхе, но, едва выдвинув эту гипотезу, он тут же от нее и отказался – ведь никто не выглядел перепуганным, никто не боялся изнасилования и не опасался, что Иссо его заберет, и, между прочим, никто и не собирался запугивать аттестуемых, ни комитеты, ни ополченцы; абсолютно все и каждый были заняты одной заботой – угодить Йолаху. Да здесь и нечего понимать: бараны, которых ведут на убой, не более безучастны к своей судьбе, нежели люди, которые идут на проверку нравственной инспекции. Все-таки Йолах на самом деле наисильнейший.

И Ати сразу же захотелось узнать, на каком этапе социальной реабилитации он находится: завершилась она или же, не успев начаться, стала окончательно невозможной?

Он близко сдружился с коллегой из конторы, одним человеком утонченной натуры, который стал для Ати настоящим поводырем в запутанных дебрях мэрии. Звали его Коа. Он все знал, много чего мог, владел искусством говорить людям именно то, что они хотят услышать, и все просто обожали его общество. Ему не отказывали ни в чем. Поскольку коррупция в мэрии являлась неотъемлемой частью жизни, вроде второго дыхания, Коа стал надежным поставщиком воздуха. Сам он научился жить в состоянии задержки дыхания, и со стороны никто даже не сказал бы, что ему нечем дышать; вдобавок он умел без смущения смотреть, как остальные вокруг чешутся и пыхтят, точно собаки. Он обучил своему искусству Ати, отчего у того моментально прошла изжога.

– Главное – это правильное дыхание, – говорил Коа своему коллеге, видя, как тот улыбается от удовольствия. – Не наживать себе врагов легче не в одиночку. Тогда можно друг другу прикрывать спину.

Еще он говорил:

– С волками жить – по-волчьи выть, или делать вид, что воешь, но уж во всяком случае не блеять.

Однако на самом деле имелся у Коа один недостаток: он был добрый, неизлечимо доброжелательный, что усиливалось неисправимой искренностью, которую, как ему казалось, он умело скрывал и облекал в оболочку скотского цинизма. Люди приходили поплакаться ему в жилетку, чтобы прямо на месте получить то, чего от других приходилось долго ждать, да и стоило оно немало. Такое отношение подрывало рынок и разоряло коллег, но, поскольку Коа говорил им именно то, что они особенно желали услышать, на него не слишком обижались и лишь снова, уже в последний раз, конечно же, просили перенаправить просителей в нужную дверь, не дожидаясь, пока они прольют первую слезу.

С течением дней и разговоров Ати и Коа обнаружили общую страсть: таинство абияза, святого языка, который явился на свет вместе со Священной Книгой Аби и стал единственным и всемогущим национальным языком. Они мечтали познать его загадку, так как были убеждены, что она является ключом к революционному пониманию жизни. Каждый из них своим путем пришел к мысли, что абияз не является обычным языком для общения, как все другие, потому что слова, соединяющие людей, проходили через модуль религии, который лишал их самостоятельного значения и заряжал невообразимо потрясающим посланием, словом Йолаха, содержащим в себе колоссальную энергию, что излучала поток ионов космического масштаба, который воздействовал на вселенные и миры, а также на клетки, гены и молекулы отдельного индивидуума, трансформируя их и поляризуя в соответствии с первозданной схемой. Непостижимо, каким образом, разве что посредством инкарнации и повторения и благодаря отсутствию свободного обмена словами между людьми и учреждениями, этот язык создавал вокруг верующего силовое поле, которое изолировало его от внешнего мира, априори делало человека глухим к любым звукам, отличным от астрального чарующего пения абияза. В конце концов священный язык превращал верующего в совершенно другое существо, не имеющее ничего общего с тем, каким он был от природы – порождением случайности и разных телодвижений, по отношению к которому верующий не испытывал ничего, кроме презрения, и растоптал бы его каблуками, поскольку не мог смоделировать его по своему подобию. Ати и Коа верили, что при передаче религии человеку святой язык в корне изменял его, и не только его мысли, вкусы и мелкие привычки, но и все его тело, его взгляд и манеру дышать, с тем чтобы все человеческое, бывшее в нем прежде, исчезло, а рожденный из его останков верующий смог облечь себя телом и душой в новой общине. И уже более никогда не будет другой идентичности, даже мертвой и растоптанной, кроме этой: верующий в Йолаха и Аби, его Посланца, а кроме того, все потомки верующего до конца времен будут носителями той же идентичности еще до того, как родятся на свет. Народ Йолаха не ограничится живущими и почившими, он объемлет миллионы и миллиарды верующих, которые явятся в грядущие века и сформируют армию космического масштаба. И еще один вопрос занимал мысли Ати и Коа: если существуют другие идентичности, то какие они? Ну и еще два, дополнительных: каков человек без идентичности, который пока еще не знает о необходимости верить в Йолаха, и что вообще значит понятие «человеческое»?

Эти вопросы Ати ставил перед собой еще в санатории, когда сомнение только начинало пробивать путь в его душе и когда он наблюдал за своими единоверцами, доживающими в полной подавленности тот недолгий остаток жизни, который им отпущен. Что превращает человека, наполненного божественной сущностью, в примитивное и слепое ничтожество, вот в чем загвоздка. Неужели сила слов? В той средневековой крепости на краю света, где проходили невообразимые границы, шорохи жизни и вещей имели странную основу, вылепленную из неразгаданных тайн и хладнокровной жестокости, которая с течением времени превращала больных в блуждающие химеры, или даже в витающих призраков, что скитаются в лабиринте, чуть оторвавшись от земли, стонущие и измученные, и как по волшебству исчезают между двумя проблесками света и движением неразличимой тени. Именно во время отключений электричества, которые случались довольно часто, Ати заметил, что исходящие из громкоговорителей звуки не прекращаются, но только теперь они исходили не с магнитной пленки и не из ниспосланного провидением магнитофона, а из человеческих голов, где слова, заряженные магией молитв и бесконечно повторяющимся скандированием, инкрустировались в хромосомы и изменили их программу. Хранимые в генах звуки переходили из тел пациентов в землю, а из земли – в стены, которые принимались вибрировать и модулировать воздух в соответствии с частотами молитв и их воплощением, а мощные каменные своды добавляли реквиему замогильное эхо. Сам воздух трансформировался в приторный едкий легкий туман, который заполнял внутренности крепости и действовал на больных и кающихся грешников лучше любого галлюциногена. Весь этот невероятный темный мир жил будто внутри заупокойной молитвы. Силе микроскопически малого движения ничто не может противостоять, никто даже ни о чем не догадывается, а в это время микроволна за микроволной, ангстрем за ангстремом передвигаются целые континенты под ногами и образуются в глубинах фантастические перспективы. Именно в то время, когда Ати обдумывал эти выходящие за рамки понимания феномены, на него и снизошло откровение, что святой язык имеет электрохимическую природу, а вдобавок, без всякого сомнения, еще и ядерный компонент. Этот язык не взывал к разуму, он его разрушал, а из получившегося мягкого безвольного осадка лепил аморфных верующих и бессмысленных гомункулов. Книга Аби говорит об этом в своей недоступной для понимания манере в части первой, главе 1, стихе 7: «Когда Йолах говорит, Он не произносит слов, Он создает вселенные, и эти вселенные – жемчужины лучезарного света вокруг Его шеи. Слушать Его речь – это видеть Его свет и в тот же миг преображаться. Сомневающийся осужден на вечное проклятие, и на самом деле оно уже началось для него и для его потомков».

Коа двигался иным путем. Для начала он прошел углубленное изучение абияза в Школе Божественного слова, престижном учебном заведении для особо отличившихся учеников, а Коа как раз более чем заслуживал такого звания, так как его покойный дед был прославленным мокби Кхо в кодсабадской центральной мокбе, проповеди которого стали знаменитыми, а великолепные и емкие афоризмы (вроде парадоксального боевого клича: «Идем на смерть, чтобы жить счастливо», принятого впоследствии абистанской армией в качестве девиза на штандарте) собрали бесчисленный контингент добрых и героических ополченцев, которые все до одного погибли смертью мучеников во время предыдущей Великой священной войны. Коа, который еще во времена юности испытывал чувство некоторого протеста по отношению к довлеющей личности деда, со временем остепенился и стал преподавателем абияза в школе в одном из разоренных предместий, и там, в загородной лаборатории, предоставленной в его распоряжение, смог в естественных условиях проверить силу святого языка и воздействие, которое тот оказывает на умы и тела юных учеников, которые были рождены и воспитаны в условиях тех или иных вульгарных и нелегальных языков отдельных кварталов. Хотя обстановка в той среде обрекала детей на афазию, вырождение и блуждание в разобщении, уже всего лишь после триместра изучения абияза они превращались в пламенных верующих, способных искусно вести полемику и единогласно судить общество. Сборище громогласных и мстительных выучей сразу же заявляло, что готово двинуться на завоевание мира с оружием в руках. С ними даже происходили физические изменения: они уже были не те, что раньше, и выглядели так, будто прошли через две или три Священные войны, – становились коренастыми, сгорбленными, покрывались шрамами. Многие из них считали, что уже достаточно знают и уже не нуждаются в дальнейшем обучении. А ведь Коа не сказал им ни единого слова о религии и ее планетарных и космических целях, не научил ни одному стиху из Гкабула, кроме традиционного приветствия: «Йолах велик, и Аби его Посланец», которое для избранных счастливчиков служило всего лишь несколько напыщенным способом поздороваться. Так в чем же состояла тайна священного языка? Коа задавался еще одним вопросом, более личным: почему эта тайна не затронула его, ведь он был рожден в среде абияза и Гкабула, досконально владел ими, а его предок был виртуозом по части манипулирования массами? Но для начала нужно было выяснить, который из вопросов наиболее опасен. Так или иначе, Коа понял: когда поджигаешь фитиль, жди последствий. В движении мысли и формировании событий есть определенная последовательность, пусть даже не заметная глазу: огнестрельный выстрел в окно – это чья-то смерть на другой стороне улицы, и время течет не в пустоте, а является связующим звеном между причиной и следствием. В последний день учебного года несчастный Коа подал в отставку, будто испугавшись и дальше жить среди учеников, вернулся в город и принялся искать стабильную и прибыльную работу. Тайну языка он не раскрыл и не надеялся раскрыть в будущем, но о безграничной силе абияза уже получил представление.

Кем стали его ученики? Добрыми и честными мокби, мучениками, в честь которых курят фимиам, ополченцами, которыми восхищаются, профессиональными нищими, а может быть, бродягами и богохульниками, закончившими свои дни на плахе? Этого Коа не знал; все, что происходило в разоренных пригородах, оставалось делом темным, ведь они были оторваны от мира, окружены стенами и рвами, а население там обновлялось несколько раз в течение жизни среднего горожанина. Все взимало с провинций свою долю: болезни, нищета, войны, бедствия, невезение и даже успех, который возносил подхалимов и делал из них врагов; никто не был застрахован, все в конце концов умирали, но поскольку одновременно и прибывало не меньше мигрантов, беженцев, переселенцев, изгоев, ссыльных, перебежчиков и прочих неудачников, то разобраться было невозможно; эти внеземные существа, что местные, что пришлые, все были на одно лицо. Как и везде – а у людей точно так же, как и у хамелеонов, – каждый принимает цвет стен, а стены были облупившиеся и трухлявые, в том-то и заключалась трагедия. Так в Коа рассуждал циник, который являлся его неотъемлемой частью.

Оба приятеля проводили свои посильные исследования в нескольких направлениях. Они прилежно посещали мокбу, изучая там Гкабул, слушая комментарии мокби к тысячу раз перевранным легендам Абистана и наблюдая, как паства всякий раз впадает в состояние каталепсии, когда зазывалы приглашают ее на молитву приветствием: «Слава Йола-ху и Аби, его Посланцу», которое затем хором повторяли надзиратели и толпы молящихся, причем все это в напряженно-сосредоточенной атмосфере с подозрительными взглядами украдкой. Процесс напоминал потрясающий фокус: чем больше смотришь, тем меньше понимаешь. Верующими двигала нерешительность; иногда трудно было даже понять, живые они или мертвые и ощущают ли они сами разницу между одним и другим.

Ати и Коа также занимались друг у друга дома, когда можно было ввести в заблуждение бдительность так называемых Гражкомов, или Гражданских комитетов квартала, которые имели безусловное право проникать всюду, где заподозрят наличие подозрительной активности. Потому что болтать по-дружески после работы – это уже слишком, к таким глупостям мог склонить только Шитан. Зеленые с желтыми флуоресцентными полосками бурни членов Гражкома были видны издалека, но комитетчикам не запрещалось прибегать ко всяким уловкам, чтобы захватить врасплох тех, кто их высматривает, что и являлось причиной страха, испытываемого жителями даже тогда, когда дверь закрыта на два оборота замка. «Откройте во имя Йолаха и Аби, это Гражданский комитет такой-то и оттуда-то» – этот выкрик никому не хотелось услышать. Машину слежки никому не удавалось остановить: после первого же вызова на допрос подозреваемые оказывались на стадионе, чтобы почувствовать на себе удары хлыстом и каменный град.

Следует знать, что Гражкомы являлись комитетами бдительности, сформированными самими гражданами с одобрения властей (в данном случае службы Общественной нравственности при министерстве Нравственности и Божественного правосудия совместно с отделом Гражданских ассоциаций по самообороне при министерстве Ополчений), и имели целью предотвращение отклоняющегося от нормы поведения в каждом квартале, выполнение мелких уличных полицейских операций и исполнение роли локального правосудия; некоторые комитеты были в почете, как Гражкомы нравов, к другим же испытывали неприязнь, и в первую очередь к Гражкомам, которые выступали против праздного образа жизни. Вообще же их была тьма-тьмущая, причем часто весьма недолговечных, сезонных, без какой-либо определенной цели. Существовало и место сбора – казарма Гражкомов, где рядовые комитетчики отдыхали и тренировались и откуда отправлялись в рейды по кварталу.

Учитывая вышесказанное, Ати и Коа предпочитали шататься по пустынным пригородам, где еще сохранялась капелька убогой свободы – слишком скромной, чтобы возыметь эффект, ведь для покушения на секреты, которые лежат в основе несокрушимой империи, свободы требуется много. Но вообще говоря, это уже был бунт в чистом виде: друзья дошли до того, что твердо рассматривали возможность однажды удалиться в какое-нибудь гетто смерти, как называли отдаленные анклавы, где еще осталось древнее население, вопреки всему продолжающее цепляться за исчезнувшие даже из архивов старые ереси. «Я дал им жизнь, а они повернулись ко Мне спиной и примкнули к Моему врагу Шитану, презренному Балису. Мой гнев велик. Мы вытесним их за высокие стены и сделаем все, чтобы самым страшным образом умертвить их» – так про отступников говорилось в Книге Аби.

Попасть на те территории представлялось делом почти невозможным, так как головокружительной высоты стены, которые непроницаемо окружали анклавы, беспрерывно патрулировались военными, которые стреляли в нарушителей без предупреждения. Кроме того, нужно было преодолеть минное поле и плотное ограждение из препятствий-рогаток, которые отделяли гетто от города, ускользнуть от радаров, видеокамер, сторожевых вышек, собак и, что совершенно немыслимо, от V. Речь шла не только о тщательной изоляции вредной для здоровья территории, как при карантине, но и о защите верующих от смертельных миазмов Шитана, поэтому в список тяжелого вооружения следовало добавить безмерную мощь молитв и проклятий.

Тем не менее, недостатка в способах для незаметного проникновения в гетто не было. Они существовали благодаря деятельности Гильдии, клана торговцев, которые нелегально, причем за немалые деньги, занимались поставками продовольствия в гетто через разветвленную сеть подземных ходов, охраняемых, как говорили, покрытыми панцирем и невероятно кровожадными троглодитами.

В конце концов друзья все-таки решились на рискованный шаг: на той стадии, до которой они дошли, иначе поступить было нельзя. В побег они вложили все свои сбережения до последнего диди. Ати, испытывающему нехватку средств после двух лет вынужденного бессилия, пришлось продать несколько прекрасных реликвий, полученных в качестве подарков от паломников, которых он повстречал в горах Син.

В своем отделе мэрии Ати с Коа под вымышленным именем зарегистрировали патент и пошли в местное отделение Гильдии, где представились коммерсантами, желающими вести выгодную торговлю с гетто. Однажды вечером, сразу после обхода патруля, они отправились в путь и в скором времени оказались у широкого, хитро замаскированного колодца, вырытого на заднем дворе полуразрушенного дома рядом с древним кладбищем, про которое ходили нехорошие слухи. Там их ожидал прекрасно видящий в темноте карлик, который тут же усадил псевдокоммерсантов в коляску, позвонил в звонок и потянул два рычага, после чего транспортное средство начало головокружительный спуск в недра земли. Спустя с десяток часов и тысячу поворотов в гигантском муравейнике, таящемся под земляными валами и минными полями, они очутились в так называемом гетто вероотступников, самом большом в стране, при одном лишь названии которого слабонервные верующие падали в обморок, а власти бились в истерике. Было утро, и над гетто светило солнце. Анклав простирался на несколько сот квадратных шабиров к югу от Кодсабада, за местностью, которую называли Семь Сестер Скорби; она представляла собой семь невысоких, изрытых оврагами холмов, граничащих с кварталом Ати. Вероотступники, которых люди называли диссидентами, свой мир именовали Хором, а самих себя – хорами. Коа считал, что название является производным от «ху», слова из наречия умников – старинного языка, на котором пока еще изъяснялось несколько десятков его носителей в местности, прилегающей к Кодсабаду с севера, и который Коа немного изучал. «Ху», или «хи», означало нечто вроде «дом», а еще «ветер» или «движение». Таким образом, «Хор» переводилось как «открытый дом», или «территория свободы», а «хоры» – «свободные жители», «люди, свободные как ветер» или же «люди, гонимые ветром». Коа припомнил, как узнал от одного аборигена из умников, что далекие предки их народа поклонялись богу по имени Хорос или Хорус, которого изображали в виде сокола, символизирующего свободное, летающее в любых ветрах существо. С течением времени и исчезновением из памяти многих вещей Хорос стал Хорсом, от которого и произошли слова «Хор» и «ху». Но никто не знал, почему в те канувшие в Лету времена слова состояли из двух слогов, как «Хо-рос», или даже из трех, как «ум-ни-ки», а то и четырех и более вплоть до десяти, в то время как сегодня все языки, еще оставшиеся в ходу в Абистане (подпольно, разумеется, следует ли напоминать), использовали лишь односложные, в крайнем случае двусложные слова, включая абияз, святой язык, при помощи которого Аби основал на планете Абистан. Кстати, если кто-то думал, что со временем и развитием цивилизаций языки будут усложняться и обретут новые значения и новые слоги, то произошло как раз наоборот: слова укоротились, уплотнились, свелись к набору возгласов и восклицаний, а по сути, просто оскудели и превратились в набор примитивных криков и хрипов, ни в коем случае не позволяющих развивать сложные мысли и достигать с их помощью высших материй. В конце концов воцарится полная тишина, которая станет мучительным бременем, поскольку заключит в себе всю тяжесть вещей, исчезнувших со времен сотворения мира, и это бремя станет еще мучительнее оттого, что многие вещи вообще не явятся на свет из-за недостатка слов, воспринимаемых человеком. Но это было лишь мимолетное размышление, навеянное хаотической атмосферой гетто.

Не то чтобы нам хочется останавливаться на такой теме, но все же нужно сказать пару слов для Истории: о гетто и торговле с ними рассказывали много чего. Слухи словно нарочно запутывали, чтобы помешать узнать правду. Говорили, что за Гильдией маячит тень Достойного Хока из Справедливого Братства, директора департамента Протоколов, Церемоний и Поминаний, влиятельного и выдающегося деятеля, который определял и задавал ритм всей жизни страны, а также его сына Кила, который был известен как самый предприимчивый коммерсант Абистана. А в определенных кругах даже допускали мысль, что гетто изобрел непосредственно Аппарат. Эта идея основывалась на том, что авторитарный режим может существовать и удерживать власть только в том случае, если контролирует всю страну до самых потаенных ее мыслей, а это задача невыполнимая, поскольку, несмотря на любые ухищрения по части контроля и репрессий, если однажды сформировавшейся мысли удастся вырваться наружу и создать оппозицию там, где этого никто не ожидал и где она подкрепляется подпольной борьбой, народ, который обычно расположен испытывать симпатию к борцам против тирании, поддержит оппозиционеров, если увидит хоть тень надежды на их победу. А для того чтобы удержать абсолютную власть, диктатуре необходимо предпринять упреждающие действия и самой создать некую оппозицию, а затем постараться, чтобы ее возглавили настоящие оппозиционеры, которых власть сама же породит и организует в соответствии со своими нуждами, и пусть они потом противостоят уже собственным оппозиционерам, всяким экстремистам, инакомыслящим, честолюбивым приспешникам, предполагаемым наследникам, спешащим занять их место, которые, как по волшебству, мигом полезут изо всех щелей. Несколько нераскрытых преступлений то тут, то там помогут поддерживать машину войны. Заставить противника искать врага в своих же рядах – гарантия победы при любых обстоятельствах. Разумеется, такую систему непросто внедрить, но стоит ей заработать, и она начнет раскручиваться сама, все будут верить в то, что им покажут, и никому не удастся избежать подозрений и страха. И действительно, многие погибнут от ударов, которые для них станут неожиданными. Чтобы люди верили и отчаянно цеплялись за свою веру, нужна война, настоящая война, которая гарантирует множество смертей и никогда не заканчивается, а также враг, которого нигде не видно, или же видно везде, но при этом обнаружить его не удается.

Вот почему абсолютный Враг, против которого Абистан вел одну священную войну за другой с момента Откровения, имел и другое, более важное назначение: он позволил религии Йолаха занять все пространство на небе и земле. Никто никогда не видел Врага, но он существовал, самым настоящим образом, фактически и в принципе. А если у него были лицо, имя, страна, границы с Абистаном, то разве что в темные времена, предшествующие Откровению. Кто их теперь вспомнит? Зато об отголосках войны ежедневно напоминали официальные, захватывающие дух заявления ФН, которые люди жадно читали и комментировали, но поскольку абистанцы никогда не покидали пределов своего квартала, а географическими картами страны, по которым можно было бы наглядно определить зоны военных действий, они не владели, кое-кому могло бы показаться, что на самом деле Великая война существует лишь в сообщениях ФН. Мысль тревожная, однако дерево познается по плодам его, и люди имели возможность видеть реальность войны по воздвигнутым повсюду памятным доскам, говорившим о великих сражениях и перечисляющим имена погибших мучеников-солдат. Имена убиенных – их трупы появлялись то тут, то там, в овраге или в реке, а то вдруг обнаруживалась целая груда тел, – вывешивали в мэриях и мокбах. Общее количество жертв было ужасающим и убедительно свидетельствовало о привязанности народа к своей религии. Пленных ожидала печальная участь: говорили, что армия собирает их в лагерях, после чего незамедлительно отправляет на смерть. Торговцы рассказывали, что встречали на дорогах нескончаемые вереницы заключенных, ведомых к одному из таких лагерей. Это мог подтвердить и Ати: в краю Син он сам видел зарезанных и брошенных в ущелье солдат, а по дороге домой наблюдал устрашающую картину нескончаемой колонны пленных в сопровождении механизированного армейского отряда.

Никто не сомневался, что захваченных врагом в плен абистанских солдат ожидала та же печальная судьба. Правда, не давал покоя один вопрос: куда Враг мог их увести и как он умудрялся это сделать с такой безукоризненной скрытностью?

У Великой войны были свои тайны.

Гетто и населяющие его вероотступники, или вероотступы, были вполне конкретными и преследовали только одну цель: строго контролировать верующих в их повседневной жизни. Чтобы курятник хорошо охранялся, неподалеку нужен лис. Беспорядок, который царил в гетто, служил прикрытием, причем настолько совершенным, что никто ничего не замечал. Можно было безо всякого риска, что прицепятся гражкомовцы, погулять по улицам, подойти к людям и посплетничать, снять бурни, пропустить время молитвы, зайти в одно из уютных и шумных заведений, немыслимых в Абистане, где всего за один диди или рил можно получить чашку горячего руфа и лика или же отличные освежающие напитки, часть которых, особенно ценимые потребителями, например зит, обладали способностью туманить взгляд и разум. В подобных заведениях где-то в глубине за штабелями ящиков или засаленной шторой всегда можно было найти подозрительный коридор или узкую темную лестницу, невольно вызывающие вопрос, куда же они ведут.

Уверенности в том, что все эти свободы служат какой-то великой цели, не было, и это чертовски возбуждало. Самое удивительное, что вероотступы, которые в своем бедламе привыкли к небывалой независимости, любили посещать Кодсабад, или Ур, как они его называли, чтобы сбыть свои товары и разное старье из прошлых времен, очень ценимое знатью, а взамен привезти домой лакомства для родных и близких. Вероотступники тоже пользовались тоннелями Гильдии и платили проводникам. Аппарат беспощадно выслеживал их, и было совершенно очевидно, что те, кого удастся поймать, закончат свои дни на стадионе в следующий же четверг, сразу после Святейшего Моления. Их казнь превращалась в изысканный спектакль, часто открывающий разные торжества. Для ловли контрабандистов создали специальную полицию, Антиотступ, которая знала, как обнаружить ловких призраков, выследить их и должным образом схватить. Было замечено, что погрязшие в дикости и грабеже существа оказывали гораздо большее сопротивление, чем погрязшие в круговерти слишком многочисленных и строгих обрядов верующие. О таких вещах открыто не говорили, чтобы не порождать слухи и не наносить ущерб безопасности государства, но похоже, что даже V, возможности которых были безграничны, не могли идентифицировать характеристики мозгового излучения вероотступов, потому что оно смешивалась с излучением летучих мышей, ультразвуковые волны которых забивали радары V и глушили их. Хуже того: если мозговой поток вероотступов был прицельно направлен на какого-нибудь V, излучение могло вызвать у того болезненное кровотечение, в высшей степени оскорбительное для внушающего такой страх существа, слывущего мастером невидимости, вездесущности и телепатии. Но все это было на уровне догадок и тем для обсуждения, так как никто и никогда не видел ни одного V, тем более с кровоточащим носом или ухом. Факт же состоял в том, что ни в чем не повинные рукокрылые периодически становились объектом массового уничтожения, в котором активно участвовало население, с целью освободить эфир от их волн, но природа наделила летучих мышей еще одной удивительной способностью: они размножались с молниеносной скоростью. Так вот именно в сумеречное время, когда эти маленькие вампиры просыпались и вылетали на охоту, хоры выходили из своего гетто и разбредались по Кодсабаду, где их уже ожидали сообщники и клиенты, а на рассвете, когда наевшиеся летучие мыши возвращались в свои пещеры, отступали обратно и обитатели гетто. Теперь понятно, почему хоры с почтением относились к этому животному.

Армия тоже принимала участие в уничтожении вероотступов: ее артиллерия, старые вертолеты и беспилотные летательные аппараты регулярно бомбили гетто, особенно во время крупных памятных мероприятий, когда население Кодсабада толпами собиралось в мокбах и на стадионах и испытывало наибольшее возбуждение. Про налеты тоже ходили разные слухи: якобы армейские геликоптеры сбрасывали бомбы наугад, скорее над заброшенной местностью, чем над центром гетто, домами и укрытиями, а сами бомбы и снаряды якобы заряжались порохом только наполовину, они производили шум, кого-то ранили, некоторых убивали, но не более того, и тому подобное; в догадках недостатка не было. Объяснение находили в том, что, в соответствие добрым напутствиям Гкабула, Гильдия выступала за сугубо символическое уничтожение вероотступов; конечно, они отвратительные существа, грязные нечестивцы, но вместе с тем и хорошие клиенты, они уже и так пленены в своих ужасных гетто, и вполне можно сохранить им жизнь – доказывала Гильдия везде, где только могла добиться права голоса. Торговля и религия всегда могут договориться между собой – одна без другой не обходится. Отсюда можно прийти к выводу, что Гильдия подкупала армейских командиров и предупреждала вероотступов о готовящихся против них рейдах, чтобы минимизировать потери. Уравнение было сложным: Абистан нуждался в вероотступах ради того, чтобы жить, и точно так же он нуждался в их убийстве ради того, чтобы существовать.

Кодсабадское гетто не было лишено привлекательности, хотя и находилось в жутком состоянии – ни одно каменное строение не держалось вертикально само по себе, целый лес подпорок и всевозможных хомутов и стяжек, установленных как попало, едва удерживал здания в равновесии. Наваленные повсюду горы строительного мусора свидетельствовали о недавних, а кое-где и давних обрушениях, но в обоих случаях указывали на незаслуженные беды. Дети в лохмотьях играли в салочки и рылись в развалинах в поисках чего-нибудь на продажу. Грязь нашла здесь свое царство; во многих местах отбросы накапливались до уровня крыш на домах, а в других – застилали поверхность земли по колено. Закапывание мусора уже давным-давно исчерпало все свои возможности, его не могли ни вывезти, ни сжечь (в этом случае все гетто вместе с его населением превратилось бы в дым), поэтому отходы просто складывали под открытым небом, ветер разносил их во все стороны, и таким образом гетто поднималось на кучах своего же мусора. И днем и ночью царила тьма. К отсутствию электричества добавлялась блокада с ее пагубными последствиями, а также узость улиц, хаотическая городская застройка, разрушения, рев сигналов тревоги, спонтанные бомбардировки, тяжелые часы, проведенные в бомбоубежищах, и все остальное, что быстро плодится в осажденных городах. Все это омрачало жизнь хоров и здорово ее тормозило. Однако, несмотря на невзгоды, здесь ощущалось оживление, существовала целая культура сопротивления, экономика демонстрировала чудеса изворотливости; это был маленький мир, который беспрерывно вращался и находил средства для выживания и надежды. Жизнь текла своим чередом, искала новые пути, цеплялась, изобретала, шла навстречу любым трудностям и возобновлялась, насколько хватало человеческих сил. О гетто можно много чего рассказать, о его реалиях и тайнах, его преимуществах и недостатках, драмах и надеждах, но что там было на самом деле необыкновенное и чего никогда не видели в Кодсабаде, так это вот что: наличие на улицах женщин, за которыми признавался статус человеческих существ, а не бродячих теней, то есть они не носили ни масок, ни бурникабов и явно не стягивали повязками грудь под рубашкой. Более того, они пользовались свободой передвижения и на улице занимались своими делами: неряшливо одетые, будто у себя дома, торговали всякой всячиной в общественных местах, участвовали в гражданской обороне, пели, одновременно выполняя какую-либо работу, сплетничали в перерывах, а еще загорали на тусклом солнце гетто, поскольку никогда не упускали случая пококетничать. Ати и Коа так разволновались, когда одна из женщин подошла к ним, предложив купить какую-то вещь, что опустили головы и задрожали всем телом до кончиков пальцев. Это была жизнь наоборот, и друзья не знали, как себя вести. Женщины понимали, с кем говорят, так как абистанские недотепы не знали никакого другого языка, кроме абияза, и в гетто к ним обращались на местном наречии, неразборчивом и немного шипящем, сопровождая свои слова поясняющими жестами, одной рукой размахивая предлагаемой на продажу вещью, а на пальцах другой показывая количество рилов, которое нужно заплатить за нее, бросая при этом насмешливые взгляды в публику, будто ожидая аплодисментов. Так как разговор дальше продолжаться не мог, потому что Коа исчерпал весь свой запас знаний о диалектах, накопленный во время лингвистических опытов в разоренных предместьях, друзья купили то, что смогли купить, и в дальнейшем старались держаться подальше от женщин, а тем более от уличных мальчишек, которые умели одурачить простофилю еще быстрее, чем их матери отрубали голову курице.

Священный язык в гетто понимали лишь несколько вероотступов, которые вели торговые переговоры с представителями Гильдии и имели обыкновение бывать в Кодсабаде по своим мелким контрабандным делам. Но все, что они знали, ограничивалось сферой торговли и выражалось цифрами и жестами. Основная масса обитателей анклава ни шиша в абиязе не понимала, и он не оказывал на хоров совершенно никакого влияния, хоть сунь им в ухо целый Гкабул. Значило ли это, что священный язык действует только на верующих? Нет, невозможно, Гкабул обладает всемирным масштабом, Йолах – властелин вселенной во всей ее полноте, а Аби его эксклюзивный Посланец на Земле. Значит, тот, кто не внемлет его языку, попросту глухой.

Ну а напоследок мы оставили факт, кошмарный даже для свободных от предрассудков (или скажем так – сомневающихся) верующих: стены гетто были покрыты граффити, выцарапанными гвоздем, начертанными углем и даже… о ужас, нанесенными человеческими экскрементами, и все они насмехались над Абистаном, его верованиями и религиозными обрядами. Лозунги были написаны на том или ином из языков, которыми пользовались в гетто. Хватало и непристойных рисунков, понятных и без слов. Кое-где на стенах попадались граффити на языке умников, которые Коа мог расшифровать, – богохульство в чистом виде, даже повторять не хочется. Было написано: «Смерть Бигаю», «Бигай – дурак», «Бигай – король слепцов или государь невежд?», «Аби = Биа!» (на языке умников «биа» означает нечто вроде «заразная крыса» или «человек, вывернутый наизнанку»), «Да здравствует Балис», «Балис победит», «Балис – герой, Аби – отстой», «Йолах – пустозвон». Все эти ужасы Ати и Коа постарались как можно скорее забыть, потому что когда они вернутся в Кодсабад, слова, оставшиеся в памяти, выдадут их V, которым даже не придется долго сканировать их локатором, чтобы засечь крамолу. При одной мысли об этом наши друзья затрепетали от страха.

В Кодсабаде были уверены, что именно в этом гетто смерти приземлился Балис, после того как Йолах изгнал его с небес. Больше всего абистанцы, и в первую очередь жители Кодсабада, боялись, что Балис со своей армией вырвется из гетто и ринется захватывать святую землю Абистана. Конечно, Враг не сумеет навредить Аби, который пользуется высоким покровительством Йолаха, а тем более его непобедимому Легиону, но простым людям может причинить много зла. В конечном счете стало казаться, что вся эта армада вокруг гетто, наблюдение, которым она занимается, и ее якобы смертельные бомбардировки, уже не говоря о смехотворной блокаде, имеют целью скорее успокоить добропорядочный народ Абистана, чем помешать вероотступам взять приступом Кодсабад. Аппарат хорошо владел искусством делать одно вместо другого и создавать видимость противоположного.

Напомним, что Ати и Коа просто хотели разобраться в тех непонятных вопросах, которые не выходили у них из головы: Какая существует связь между религией и языком? Может ли религия существовать без священного языка? Что первично – религия или язык? Что формирует верующего – слово религии или музыка языка? Создает ли религия для себя особый язык, поскольку нуждается в усложнении и психическом манипулировании, или же язык, достигнув определенного уровня совершенства, изобретает для себя идеальный мир и неминуемо делает его священным? Всегда ли верен постулат: «Тот, кто имеет оружие, рано или поздно применит его»?Иными словами, всегда ли религия по сути своей тяготеет к диктатуре и убийству? Однако речь не шла об общей теории, более точно вопрос ставился так: Абияз создал Гкабул или наоборот? Вопрос синхронности не рассматривался, яйцо и курица не рождаются одновременно, одно обязательно должно предшествовать другому. Не было здесь места и случайности, ибо все в истории Гкабула указывало, что существовал некий исходный план, амбиции которого со временем все возрастали. Были и другие вопросы: Как насчет вульгарных языков черни, придуманы ли они, и кто их создал? Наука и материализм? Биология и природа? Магия и шаманизм? Поэзия и чувственность? Философия и атеизм? Но что означают все эти понятия? И при чем тут могут быть наука, биология, магия, поэзия, философия? Разве они не истреблены Гкабулом и неведомы абиязу?

Друзья хорошо осознавали, что подобные развлечения не только пусты и нелепы, но и опасны. Вот только чем себя занять, если кроме бесполезных и напрасных дел, да еще и неизбежно опасных, больше заняться нечем?

А вопросы на самом деле опасные, подумали Ати с Коа, когда вновь оказались на глубине в сто сикков под землей, в гигантском лабиринте подземных галерей, а несколько часов спустя – в старом полуразрушенном доме на краю кладбища, к югу от Семи Сестер Скорби, в тот момент, когда совы и летучие мыши заполнили небо своими таинственными тенями и в объятьях серых и холодных сумерек казалось, что весь мир стоит на пороге неминуемой смерти.

Возвращение к свету Кодсабада вызвало чувство облегчения, тревоги и невыразимой гордости. С одной стороны, дело было самым банальным: два друга прогулялись в гетто, чем агенты Гильдии в поисках выгоды занимались ежедневно, принимая там разные заказы, а по дороге дразня Вероотступника; в обратном направлении точно так же из гетто в Кодсабад приходили мелкие контрабандисты, чтобы сбыть свои товары и стащить курицу. Но с другой стороны, случай из ряда вон выходящий: Ати и Коа преступили границу времени и пространства, запрещенный рубеж, они перешли из мира Йолаха в мир Балиса, и при этом небо не упало им на голову.

Теперь, возможно, самым сложным для них, на работе и в родном квартале, будет держаться естественно и стараться ввести в заблуждение судей из Нравственной инспекции и Гражкомы, в то время как отныне всё в них, даже сама манера жить и дышать, отдает грехом. Теперь друзья носили на себе неповторимый и несмываемый запах гетто, который въелся в их бурни и сандалии.

Из своей одиссеи в запретный мир они узнали о четырех потрясающих обстоятельствах: 1) под разделительными стенами пролегают соединительные туннели; 2) гетто населены людьми, рожденными от родителей-людей; 3) граница – это вздор, выдуманный верующими; 4) человек может жить без религии и умереть без священника.

Кроме того, они получили ответ на давнюю загадку: слово «Бигай», которое так шокировало, когда его видели начертанным дерзкой рукой на одном из десяти миллиардов плакатов Аби, развешанных на стенах Абистана, в гетто было в обычном употреблении. Виновником являлся, конечно же, какой-то вероотступ, который перед возвращением в свое логово решил оставить след своего проникновения в Абистан. А человек, которого арестовали и казнили, был, несомненно, просто неизвестным беднягой, которого случайно схватили на улице. Сопоставляя слова, Коа догадался, что «Бигай» – жаргонизм из языка умников, означающий нечто вроде «Большой Брат», «старый озорник», «закадычный приятель», «важный начальник». Таким образом, понятие «Бигай» в указе Справедливого Братства интерпретировалось неправильно и в любом случае такого его значения не существовало ни в одном из языков Абистана или гетто, а происходило оно, вероятно, от одного из древних наречий, исчезнувших еще во времена Блефа и Первой священной войны, когда все население севера, не покорившееся Гкабулу, полностью исчезло. На основании этого Ати пришел к выводу, что текст, выгравированный в камне над подъемным мостом санатория, был написан именно на таком языке, потому что существование самой крепости восходит к тем временам, если не раньше, а символ «1984», возможно, обозначал нечто другое, а не дату. Но, по правде говоря, не было никакой возможности получить какое-либо представление о дате, поскольку понятие о ней, как и об эпохе в целом, абистанцам было неведомо; верующим время представлялось единым, неделимым, неподвижным и незримым, начало было концом, конец – началом, а сегодня – всегда сегодня. Тем не менее, все же существовало исключение: 2084. Это число во всех головах олицетворяло некую вечную истину, то есть нерушимую тайну, а значит 2084 должно существовать во всей необъятной неподвижности времени, только оно одно. Но как разместить во времени то, что является вечным? Об этом друзья не имели ни малейшего понятия.

Между собой Ати и Коа решили, что однажды вернутся в гетто, чтобы разузнать побольше.