27
Мама

Несомненно, то, что я начала выступать перед публикой, изменило мою жизнь, освободило меня и вернуло мое истинное «я» – но также это изменило взгляд других людей на мою личность. Особенно взгляд мамы.

Когда я выступала, она часто сидела в первом ряду или просто рядом, глядя на меня с выражением благоговения и обожания. Она очень гордилась мной и, наконец, оценила, что я тоже не была обделена талантом. Я отличалась не только «прагматизмом» и «ловкостью». Теперь она увидела, кто я на самом деле.

За исключением того бурного послевоенного времени в Амстердаме и моего негодования, что ее не оказалось рядом со мной после моего выкидыша, мы сохранили самые близкие отношения, но мама все еще расценивала меня как свою «маленькую Эви».

Когда у вас есть несколько детей, наблюдая за их взрослением, вы почти неизбежно называете кого-то «непослушным», кого-то «непоседливым». И довольно часто, будучи детьми, мы обретаем неприязнь или несогласие с ярлыками, данными нам нашими родителями.

В нашей семье Хайнц был «умным», а также восприимчивым и творчески одаренным. Я была спортивной маленькой девочкой-хулиганкой, мастером на все руки. Конечно, Хайнц обладал интеллектом, развитым воображением и артистизмом, но по мере того, как я становилась старше, я начинала понимать, что меня недооценивали.

Когда мы впервые после войны приехали к бабушке и дедушке в Дарвен, я услышала, как мама сказала бабушке Хелен: «Мне кажется, Ева в будущем станет портнихой – она очень рукастая». Я была в ужасе. В голове крутилась лишь одна мысль: «Я не хочу быть портнихой!» Позже мама согласилась с Отто и направила меня в сторону фотографии. Эта профессия приносила мне удовольствие, но я все еще ощетинивалась, когда слышала мамины слова обо мне как о «не очень интеллектуально развитой».

Первые несколько лет после смерти Отто я переживала из-за маминой потерянности и подавленности, но постепенно она начала восстанавливаться. Она проводила с нами больше времени, но хотела сохранить свой дом в Швейцарии. Отто купил для нее одноэтажный домик прямо за углом от нашего дома в Эджваре, но маме не хотелось там жить.

Она вернулась домой в Швейцарию, у нее там было много друзей. Днем она ходила на беседы и мероприятия, организованные Университетом третьего возраста, а также ездила в Италию.

Она продолжала принимать активное участие в работе Дома-музея Анны Франк в Амстердаме и Фонда Анны Франк в Швейцарии, который контролировал соблюдение авторских прав на «Дневник». Иногда она не соглашалась с руководством швейцарского Фонда. Мама твердо придерживалась убеждений Отто о разумных расходах и хранила наследие Анны как нечто простое и осязаемое – в духе самого дневника. После смерти Отто мама все больше чувствовала, что в Совете попечителей ее не всегда ценят, и постепенно она оказалась не у дел.

Несмотря на это она вела активную переписку с сотнями людей, которые продолжали писать ей об Анне и Отто. Ей нужно было отвечать на поток писем, и мама выполняла это с той же заботой и вниманием, как делала и при жизни Отто.

Мама проявляла очень активный интерес не только ко всем нам, но и даже к людям, которых не очень хорошо знала. И если она не соглашалась с чьими-либо действиями, то обязательно говорила об этом!

«Если вам хотелось поговорить с кем-нибудь, кто тихо слушал бы и не высказывал своего мнения, тогда Фрици определенно бы вам не подошла в качестве собеседника», – говорил мой двоюродный брат Том.

Том тогда недавно развелся и жил в Швейцарии. Он проводил много времени с мамой в долгих беседах, выслушивая, по его словам, ее рассуждения о том, как ему следует распорядиться своей жизнью.

«Я задавался вопросом, какой путь мне выбрать, и хотя Фрици очень интересовалась искусством, она считала, что у меня должна быть профессия, которая хорошо оплачивается и дает хорошие перспективы».

В этом вся мама. Она столкнулась со слишком многими трудностями, поэтому была очень практичной, когда дело доходило до зарабатывания на жизнь и достижения максимального комфорта.

Она была откровенна, но также заботилась о людях – и тщательно расспрашивала их обо всем. Как ее дочь я иногда чувствовала, что она требовала слишком многого. Мама писала мне длинные письма, рассказывая обо всем, что делала, и желая знать, что происходит в моей жизни. У меня было три дочери, я руководила антикварным магазином и постоянно разговаривала с мамой по телефону в перерывах между нашими частыми встречами.

Другими словами, у меня не было времени писать длинные письма – но попробуйте объяснить это маме. «Мне бы хотелось получать от тебя более длинные письма, – жаловалась она, заставляя меня чувствовать себя виноватой, как это может делать только мать, – и ты никогда не отвечаешь на все мои вопросы. Мне хочется, чтобы ты отвечала на каждый заданный вопрос, по порядку…»

Отто однажды написал, что мы с мамой очень близки. «Ева обсуждает с ней все: свой бизнес, свои интересы, свою личную и общественную жизнь. Мать хочет знать каждую деталь, спрашивая и давая советы, когда это необходимо. Только борьба с перепиской…»

Он описал, как мама с тревогой ждала письма, «заглядывая в почтовый ящик всякий раз, когда должен был приходить почтальон, и очень нервничая, пока, наконец, письмо не было доставлено».

В то время она беспокоилась о том, почему письмо из Лондона идет шесть дней, тогда как из Америки только три. «Так или иначе, когда письмо оказывалось в руке, весь гнев улетучивался».

Моя мать была одержима написанием писем, как показывают тома ее переписки. Я не жалею, что не отвечала на все ее вопросы (многие из них были, например, о том, что я ела на ужин), но я сожалею, что не поговорила с ней о некоторых важных событиях, общих для нас обеих.

Учитывая все, через что мы прошли, может показаться странным, что мы никогда не говорили об этом впоследствии. Думаю, сначала мы сосредоточились на том, чтобы пережить те первые мрачные послевоенные дни, восстанавливая нашу жизнь без особого энтузиазма.

Затем я переехала в Англию и вышла замуж, а мама вышла замуж за Отто – и после этого вроде бы не находилось достаточно времени. Я наблюдала за ней со стороны и видела, что она счастлива с Отто и довольна их союзом. Должно быть, она так же наблюдала и за мной. Никто из нас не делал глубинных подкопов и не говорил о той боли, которую мы все еще ощущали.

Вне всякого сомнения, самым большим потрясением в процессе написания этой книги стало известие о том, что у моего двоюродного брата Тома хранился большой архив писем моих родителей к моим бабушке и дедушке, как довоенных, так и послевоенных лет. Я никогда не читала этих писем, я даже не знала об их существовании, но когда я сказала Тому, что пишу книгу, он постепенно начал отправлять их мне – сначала на электронную почту, а затем приносил лично в большой коробке для обуви.

Я буквально дрожала от эмоций, когда жизнь моих родителей воскресала у меня в руках. Человек верит, что всегда будет ясно помнить близких людей – но со временем в его голове остаются лишь воспоминания о воспоминаниях. Теперь родители снова оказались со мной и говорили своими голосами: иногда толстыми каракулями, иногда почти неразборчивым старым готическим немецким почерком, иногда словами, аккуратно напечатанными на самой тонкой блестящей бумаге. Я волновалась, плакала и иногда поражалась прочитанному: да, это так, они были такими на самом деле. Я просто забыла.

Я уже включала некоторые сведения из этих писем в книгу, но в целом они оспаривали мои предположения о нашей жизни. Я видела, например, как мы были счастливы в Амстердаме, даже после оккупации. Конечно, есть много вещей, которые мои родители не могли написать из-за цензуры, но даже учитывая это, создается четкое впечатление, что мы жили нормальной семейной жизнью. Только один раз мама упоминает нацистскую оккупацию, когда говорит, что мой отец хотел иметь больше детей, но «это было единственным», на что она не могла согласиться из-за нестабильной ситуации. Позже, после нашего возвращения из Аушвица в Амстердам, она часто писала бабушке Хелен о своей печали и утратах – о папе и ее маленьком Хайнце, о том, как она старается не плакать и держать себя мужественно при мне.

В одном грустном отступлении она пишет о поездке в амстердамскую синагогу с Отто и Хенком, моим бывшим кавалером, и о том, как ей хотелось, чтобы рядом с ней сидел ее собственный сын.

Читая эти письма, я чувствовала себя убитой горем: почему мы никогда не говорили о своих чувствах? Почему я не могла понять, как сильно страдает моя мать? Я всегда думала, что она не понимает степень моей опустошенности, но в своих письмах бабушке Хелен она говорит, что видит мое раздражение и злость на нее, но ей нужно попытаться заменить мне и отца, и брата и при этом оставаться матерью.

Как бы я хотела поговорить с мамой обо всем этом сейчас. Я не могу повернуть время вспять и поговорить с ней, но меня немного утешает тот факт, что, когда мы стали старше, ей особенно нравилось проводить время с моими детьми, а затем с моими внуками – ее правнуками. Они составляли огромную радость ее жизни.

В 1980-х годах мы с Цви купили дачу рядом с городом-крепостью Мужен на юге Франции. Сначала мы влюбились в эти места после того, как поехали туда по рекомендации миссис Хирш – хозяйки пансиона на улице Чичель, где мы познакомились. Мы купили две комнаты, переделанные из куриного сарая, и со временем расширили пространство и достроили еще две комнаты. Это стало нашей базой отдыха, и мы проводили там летние месяцы.

Сейчас наша семья расширяется. В 1985 году Джеки родила нашу первую внучку – Лизу, красивую и умную, объект моего обожания. Недавно Лиза выходила замуж и попросила Цви подвести ее к жениху в церкви, и когда мы смотрели на то, как они появляются вместе и идут к алтарю, у всех из нас на глазах выступили слезы.

Через три года после рождения Лизы у нее появился брат. После трех дочерей и одной внучки мы были в восторге от появления в семье мальчика, и я выразила Джеки свою надежду на то, что она назовет его Эриком в честь моего отца.

– Вообще-то, я думала назвать его Робертом, – призналась она, к моему великому разочарованию.

Джеки, должно быть, видела, как я изменилась в лице. Я присутствовала на родах, и когда мальчик появился на свет, подержала его немного, и мы все смотрели на него.

«Ну, теперь, когда он с нами, я вижу, что на самом деле он совсем не похож на Роберта, – сказала она. – Мне кажется, он похож на Эрика».

Эрик был светловолосым маленьким мальчиком с жизнерадостным характером, который бегал вокруг, завоевывая сердце каждой женщины, с которой сталкивался. Теперь он красивый, светловолосый молодой человек – и у него снова много поклонниц.

Через несколько лет после его появления на свет, в 1992 году, у моей старшей дочери Кэролайн родился второй сын – Александр. Алекс высокий и умный, с приветливым и чутким нравом. Он изучает чистую математику в Оксфордском университете, и я уверена, что однажды он решит сложное уравнение и изменит мир!

Затем, в 1993 и 1996 годах, к нашей семье прибавились две дочери Сильвии – Софи и Элла. Они обе еще юны, но мы уже видим, что они унаследовали нашу любовь к искусству. Они иногда приезжают к нам в Лондон, чтобы погостить и натворить кучу дел в большом городе, о которых, вероятно, бабушке с дедушкой лучше не знать.

Когда дети были маленькими, мы проводили вместе каждое лето, плескались в бассейне в Мужене, катались на корабликах, поедали мороженое и играли на пляже. Наше утро начиналось с чашки чая в постели, и Цви заставлял нас есть морковку, поскольку он считал, что это полезно для десен. Затем я принимала участие во всех их играх, а Цви улыбался и махал нам. Иногда он сидел с одним из детей на коленях, читая «Файнэншл таймс» или «Экономист», а моя мама наблюдала за всем этим с шезлонга, наслаждаясь тем, что семья с ней рядом.

После обеда мы дремали в тени, а потом я кормила детей печеньем из моей знаменитой оранжевой коробки – но они часто жаловались, что печенья были черствыми и невкусными. (Это правда, что после Аушвица я ненавижу расточительное отношение к еде и никогда ничего не выбрасываю. Если вам однажды пришлось съесть кусочек сахара, поднятый с земли, вы не будете воротить нос от остатков.) А вечером я готовила рыбный суп на ужин.

Конечно, как и у всех семей, у нас были свои взлеты и падения, но я счастлива, что мама прожила достаточно долго и засвидетельствовала пророчество папы о «непрерывной цепи».

У мамы, по всей видимости, было железное здоровье. За исключением удаления матки в Амстердаме вскоре после окончания войны, она редко болела. Во время одной поездки в Мужен с ней случился неприятный инцидент: ее рука застряла в шезлонге.

Это было ужасно: она, не переставая, кричала от боли, но мы не могли вытащить руку. В конце концов, когда мы освободили маму и отвезли ее в больницу, то обнаружилось, что она сломала три пальца, но все еще настаивала на том, чтобы уехать самостоятельно и вернуться в Швейцарию, как и планировалось.

Некоторое время спустя она как-то раз шла по улице возле своего дома в Бирсфельдене и врезалась лицом в трамвай. Это была почти смертельная авария, но мама оказалась крепкой. Она выкарабкалась. Но этот случай заставил нас серьезно задуматься о ее будущем, и я предложила ей переехать к нам в Лондон.

Мама приехала на некоторое время, но не могла переселиться насовсем: она прожила в Швейцарии несколько десятков лет и скучала по своей квартире и друзьям.

«Я была так счастлива в этой квартире с Отто, – говорила она. – Когда я там, я чувствую, что он все еще со мной».

Мы договорились, что она вернется, но нашли для нее женщину-польку, которая стала ухаживать за ней. Так они прожили некоторое время, но потом мама сказала: «Почему я должна жить здесь с чужим человеком, когда вся моя семья в Англии?» Она снова вернулась с намерением остаться с нами, но все еще не могла успокоиться и вернулась в Швейцарию еще раз.

В течение нескольких лет мама путешествовала туда и обратно, иногда живя с нами, иногда – в Швейцарии, а я летала и навещала ее каждые выходные.

В конце концов, я поняла, что у нее начались проблемы с памятью и она действительно не могла заботиться о себе.

В 1995 году мама навсегда переехала в Англию и жила с нами в Эджваре. Вскоре я начала много ездить по миру со спектаклем «А потом они пришли за мной», и Элизабет Равазио приезжала и оставалась с мамой на время моего отсутствия. В итоге Элизабет предложила, что было бы легче, если мама согласилась бы жить в ее доме, за углом.

Элизабет была преданным спутником и опекуном моей матери в ее последние годы. К тому времени мамина память ухудшалась, и она легко путалась в мыслях. Когда пришли взять у нее интервью об Отто, она, казалось, на протяжении нескольких часов рылась в памяти, но вспомнила только то, что «у него была очень маленькая голова».

Нам, знавшим, как сильно она любила Отто и как много они значили друг для друга, было больно слушать.

Некоторое время спустя, в один вечер, Элизабет с мамой решили пойти в кино на «Титаник» с Леонардо Ди Каприо и Кейт Уинслет. Я думаю, что образ старой леди, оглядывающейся на болезненные воспоминания о катастрофе и смерти, оказал слишком острое воздействие на маму. Она невероятно расстроилась, пришла в беспокойство и вернулась домой вся на нервах. Она много лет принимала снотворное и в ту ночь, как мне кажется, приняла слишком большую дозу. Когда позже она проснулась, чтобы сходить в туалет, то в состоянии замутненного сознания поскользнулась на поясе от своего халата, упала и сломала ногу. У нее случился ужасный открытый перелом: бедренная кость торчала через кожу, и врачам пришлось нести ее до машины скорой помощи с ужасной болью.

В больнице она немного пришла в себя, но потом от напряжения при падении у нее произошла серия мельчайших инсультов. Врачи сказали мне, что когда у пожилых людей случается инсульт, они часто не дают им еды и жидкости, чтобы позволить умереть. Я прекрасно понимала, что приближается конец маминой жизни, но была возмущена этим предложением.

– Ни в коем случае! – кричала я на них. – Моя мать выжила в лагере. Я не собираюсь морить ее голодом до смерти. Она умрет в нужное время.

Я не допустила бы, чтобы моя мать, пережившая Холокост, была убита Национальной службой здравоохранения Англии. Я до сих пор не могу понять, как можно приближать людей к смерти голоданием, и меня никогда не убеждали заявления медиков о том, что пациенты не понимают, что с ними происходит. Я уверена, что просто это дешевле и удобнее для больниц.

Вопреки мнению врачей, мама достаточно хорошо восстановилась, и ее отправили в очень грязную местную реабилитационную больницу, где персонал, похоже, не обращал никакого внимания на своих пациентов. Мы с Элизабет решили, что не хотим, чтобы мама провела там остаток своей жизни – и увезли ее домой.

В течение нескольких месяцев мы заботились о ней, кормили и поднимали ее в инвалидном подъемнике, и, несмотря на явное угасание, она прожила последние дни в полном сознании, окруженная своей семьей. Хотя она едва могла говорить и лежала на кровати, свернувшись, как эмбрион, я помню, что у нее загорелись глаза, когда мы привели Эллу – ее младшую правнучку, и Элла подползла к маминой кровати, чтобы поприветствовать ее.

В 1998 году мама умерла в возрасте девяноста трех лет. Ее жизнь охватила все ужасы и историю ХХ века. Она родилась в большой благополучной семье, когда Габсбургская монархия управляла большей частью Европы, а затем пережила Первую мировую войну и Холокост. Обстоятельства ее жизни со временем менялись так, как мало кто из нас может себе представить, но она осталась очень доброй, вдумчивой и боевой женщиной. Прежде всего, она была нацелена на то, чтобы я продолжала жить счастливой и полной жизнью, и отдала этому все свои силы.

Она была лучшей матерью, о которой можно было только мечтать. Я не смогла бы добиться многого без нее.

Через несколько месяцев после маминой смерти я отправилась с Элизабет в Японию, где всегда проявляли огромный интерес к личности Анны Франк. Я поговорила со многими людьми, которые интересовались дневником, и многие из них, как оказалось, уже видели выставку Анны Франк, где было представлено большое количество вещей семьи Франков, которые мы переправили по этому случаю. Я очень радовалась тому, что, поскольку мама являлась женой Отто, история моей семьи также была представлена на выставке – в частности некоторые картины Хайнца. Мы пробыли в Японии больше месяца, и когда я путешествовала по этой прекрасной стране, то часто думала о маме с Отто и о том, чего они пытались достичь в своей жизни. Никто из них не верил в загробную жизнь, но они оба были настоящими гуманистами, посвятившими себя продвижению идей терпимости и сострадания. Я знаю, что им бы понравилась роза имени Анны Франк, выращенная в Японии. У нее хрупкие лепестки, которые перед тем, как свернуться и умереть, меняют цвет с розового на оранжевый.