25
Одним весенним днем

День, который изменил мою жизнь, мог бы и не наступить. В 1985 году Дом-музей Анны Франк в Амстердаме организовал три чрезвычайно успешных выставки о жизни и наследии Анны: в Нью-Йорке, Франкфурте и Амстердаме. Двое молодых сотрудников, Ян Эрик Дубельман и историк Дьенке Хондиос, работавшие под руководством Кора Суйка, были в восторге от идеи дальнейшего распространения выставки, но попечительский совет Дома-музея не обладал такой уверенностью. Выставка была дорогой, и через сорок лет после освобождения от нацистской власти они чувствовали, что к этой теме может быть «недостаточный интерес».

К счастью, Ян Эрик и Дьенке страстно увлеклись идеей. Материалы выставки уже перевели на английский язык для визита в Америку, и в Амстердаме была сделана двуязычная версия, так что Великобритания казалась очевидным пунктом следующего посещения. Без достаточного количества средств, но с полной решимостью, Ян Эрик прибыл в Лондон и создал временный музей в Ислингтоне. Как фанатик, разъезжая по Лондону на велосипеде своей возлюбленной, он начал распространять информацию, присоединяясь к местным советам, контролируемым Лейбористской партией, которые, по его мнению, могли поддержать идею выставки.

«Я быстро узнал, что к проведению выставки имеется более чем достаточный интерес», – рассказывает Ян Эрик. Вскоре он составил список около десяти советов по всей Великобритании, которые хотели бы провести выставку, начиная с Совета Большого Лондона.

Маленькая и неказистая карточка с приглашением на открытие упала в мой почтовый ящик в доме № 49 на улице Дорсет. Я считала организацию выставки отличной идеей: «Дневник» Анны Франк продавался миллионными тиражами в некоторых странах, и создавались клубы имени Анны Франк, библиотеки, улицы назывались ее именем, а в 1960-х годах появилась даже деревня Анны Франк для переселенцев, недалеко от города Вупперталь в Германии. Однако в некоторых других странах «Дневник» продавался менее успешно, в том числе в Великобритании, и я чувствовала, что люди все еще не хотят слышать о Холокосте. Я же считала, что уроки Холокоста по-прежнему имели большое значение: в середине 80-х годов бушевали холодная война, апартеид и конфликты между Центральной Америкой и Северной Ирландией. Похоже, настало время продолжить дискуссию о терпимости и взаимопонимании.

Тем не менее утром 12 февраля 1986 года я проснулась, не подозревая, что этот день станет поворотным моментом в моей жизни. Цви принес мне чашку чая в постель, как обычно, а потом ушел на работу. Я надела халат, спустилась вниз, включила радио и насыпала хлопьев в тарелки для мамы и себя. Вскоре она тоже пришла на кухню, и мы сели и начали болтать о том, что наденем сегодня. Я находилась в блаженном незнании того, что в тот вечер вернусь в Эджвар глубоко потрясенной – и изменившейся в корне.

Я помню очень мало о своей речи на первой выставке Анны Франк: только шок от того, что Кен Ливингстон поднял меня и провел к небольшой сцене, а затем я посмотрела в толпу и увидела маму, Джеки и Кэролайн, которые пришли со своими многочисленными друзьями и наблюдали за мной с нервным ожиданием. Следующий час размыт в моей памяти, но после того, как я закончила говорить, все близкие собрались вокруг меня. Мама горячо хлопала меня по плечу и говорила: «Молодец, молодец!» Незнакомые люди подошли, поблагодарили меня и что-то сказали в ответ на мое выступление, а я отвечала им в пьянящем оцепенении от облегчения и прилива адреналина, даже не осознавая, что говорю.

У меня было ощущение, что я шла по краю пропасти, балансируя между моей нынешней жизнью и прошлой. Внезапно нахлынули воспоминания о папе и Хайнце, нашей жизни в Амстердаме, ужасном пути на поезде в Аушвиц и о прощании на перроне. Я вспомнила холод и грязь Биркенау, обморожение пальцев на ногах и голод. Меня сковал ужас при появлении картины из прошлого: маму уводят на верную смерть в газовую камеру. Я старалась не допускать мыслей об этих событиях в течение многих лет, я отталкивала их от себя – как надеялась – навсегда. Теперь я позволила своей истории выйти наружу и не могла остановить поток воспоминаний, даже если бы захотела.

«Сегодня был удивительный день», – сказала я Цви позже. Мы улеглись в постель, измученные, в доме наконец-то все стихло. «Я была в ужасе, когда они попросили меня сказать несколько слов, я даже не знаю, откуда пришли мысли. Люди стали задавать мне вопросы – я никогда не думала, что кому-то это интересно. А теперь мне придется выступать с речью снова и снова; выставка проходит по всей стране, и они хотят, чтобы я присутствовала».

Я лежала в своей кровати, окруженная знакомыми предметами: старинным комодом, который я любила, серыми занавесками с маленькими розочками, светящимися от утреннего солнечного света, – но теперь все выглядело по-другому. Рассказ о своем лагерном опыте испугал, взволновал и опустошил меня. Я не могла себе представить, что придется снова рассказывать об этом. Что бы я говорила?

– Я помогу тебе, – сказал Цви. – Мы выясним, что именно ты хочешь сказать, и я напечатаю это на листе.

Именно так мы и поступили. Так же, как мама помогала Отто отвечать на письма, Цви вытащил нашу старую печатную машинку и начал фиксировать мои слова.

– Но они же не передают никаких чувств! – протестовала я, размахивая черновиком перед лицом мужа. – Это просто сухие факты. Как же не сказать о том, что я была напугана и одинока? Что мы были убиты горем, когда прощались?

– Я человек фактов! – ответил Цви, пожимая плечами. Конечно, он не был виноват в том, что не смог передать глубину или диапазон эмоций, которые я испытывала, тем более что я сама их детально не анализировала. Я постаралась добавить чуть больше чувства в набранный текст и ждала предстоящих выставок с большим опасением.

Мы перевозили выставку по разным городам, но два открытия мне особенно запомнились. Город Лидс я хорошо знала, так как Сильвия там училась. В то время, в годы правления Тэтчер, высокий уровень безработицы и забастовки шахтеров сильно повлияли на жизнь графства Йоркшир, и город выглядел не лучшим образом.

Я остановилась в доме одного из членов местного организационного комитета. Его жилье напомнило мне северные двухквартирные дома, в каком жили мои бабушка, дедушка, тетя и дядя в Дарвене; сырая прохлада английской весны просачивалась там через стену в спальне.

На мероприятие пришло много евреев, но также и простых местных рабочих. Тогда Холокост обсуждался не так широко, как сегодня, и это был очень эмоциональный день для всех нас.

Я также помню посещение Абердина, монолитного каменного города, в котором я никогда не бывала раньше и где иногда трудно понимала, о чем меня спрашивают, из-за резкого провинциального акцента. Несмотря на холодный северный климат, жители Абердина искренне поддержали наше мероприятие, и мне особенно запомнилась одна молодая девушка, которая специально к этому случаю сочинила музыку и стихотворение. Она читала его очень трогательно, и потом мы поддерживали с ней связь и много лет писали друг другу.

Путешествуя по Великобритании, я приобрела много новых друзей. Я никогда не сталкивалась с антисемитизмом в этой стране (хотя знаю, что он существует так же, как и в других местах), но меня сильно ранили слова о «кровожадных иностранцах», которые раньше направлялись в сторону кого-либо с другим цветом кожи или акцентом. Теперь я почувствовала, что действительно связана с британским народом, который так хотел узнать о Холокосте. Меня тронуло, что они очень искренне откликнулись на мои переживания.

Конечно, многие из пришедших были евреями, но по мере того как слава выставки росла, всевозможные объединения, включая женские, армейские и церковные организации, просили меня поговорить с ними.

Даже используя печатные речи Цви, я воспринимала первые выступления как пытку – и, возможно, для аудитории это являлось тем же. Мне всегда было трудно читать с листа бумаги, и мой рассказ звучал слишком стилизованно и был далек от моей личной истории. Я не могла говорить свободно, смотреть людям в глаза и расслабиться, зная, что моя история будет разворачиваться у всех на глазах такой, какой она была. Я поняла, что если буду продолжать говорить, то должна найти свою собственную интонацию – и поэтому постепенно начала использовать слова Цви меньше, а собственные слова больше.

В те дни не только сами публичные выступления казались мне непростым испытанием – трудно было возрождать сами события в памяти. После моей речи люди задавали всевозможные вопросы, и я пыталась обдумать их и ответить на каждый должным образом. Были как личные вопросы, так и морально-философские. Жалею ли я, что родилась еврейкой? Неужели я все еще верю в Бога? Могу ли я когда-нибудь простить нацистов и Германию? Охранники в Аушвице насиловали женщин-заключенных? Как мне удалось пережить это испытание, не сойдя с ума?

Каждую ночь я лежала в постели, мучимая бессонницей из-за всех этих вопросов и моих воспоминаний о прошлом.

Однажды вечером, пока мы с Цви ужинали с друзьями, передо мной открылся новый путь.

– А мы так ничего и не знаем о твоем прошлом, – сказала моя подруга Анита. – Пожалуйста, расскажи нам.

Нерешительно я начала рассказывать в более доверительной манере о том, что пережила, и Цви с Анитой и ее мужем точно остолбенели. Закончив, я глотнула воды, и Анита сказала: «Ева, ты должна записать все это».

В то время было только несколько книг, написанных людьми, которые пережили Холокост, и я никогда не думала, что моя история окажется среди них. Кто-нибудь действительно верит в то, что я могу сказать что-то стоящее? Я подошла к известному лондонскому литературному агенту, Эндрю Нюрнбергу, и после того, как я рассказала ему обо всем вкратце, он заверил меня, что мы сможем найти издателя для моей книги.

Я знала, что будет достаточно трудно подробно излагать все мучительные воспоминания, и к тому же я не была писательницей, поэтому обратилась к матери одного из школьных друзей Джеки – учительнице по имени Эвелин Кент. Я не была уверена, заинтересуется ли она идеей помочь мне написать книгу, но как только я спросила ее, довольно неуверенно, она сказала: «Ева, я много лет ждала этой просьбы».

Так мы и приступили к делу. Эвелин впервые купила компьютер, и каждый вечер, около восьми часов, я приходила к ней домой и рассказывала – а она печатала и печатала. Мы работали до изнеможения, засиживаясь до полуночи, а затем я исчезала за дверью, в холодной черной ночи, испытывая странный восторг от разговора о вещах, которые я так долго держала запертыми внутри себя. Это было и ужасно, и восхитительно, и грустно.

Через два года мы, наконец, закончили рукопись «Истории Евы», и Эндрю Нюрнберг заключил контракт с издателем в Великобритании – У. Х. Алленом. Книга представляла собой суровый, незавуалированный рассказ о моем пребывании в Аушвице, и я не знала, как люди отреагируют на него. Желали они знать, каково это, когда на тебя выливают ведро с фекалиями, или когда ты просыпаешься в своей койке рядом с трупом?

Будучи свидетелем затяжных конфликтов Отто сначала с Мейером Левиным, а затем с отрицателями Холокоста и даже с людьми, которые утверждали, что он сам написал дневник, я знала, что занять более значительную позицию в «мире Анны Франк» будет трудно. Конечно, я знала Анну задолго до того, как мы удалились в убежище, а намного позже Отто стал моим отчимом, что сделало меня сводной сестрой Анны, но несмотря на это, я ожидала нападок людей, утверждавших, что я хочу примазаться к славе Анны Франк.

Отто часто (очень несправедливо) обвиняли в получении прибыли от гибели его дочери. Я понимала, насколько это неправильно и что это не имело никакого отношения к его мотивациям, но злые языки говорили о нем самые мерзкие и отвратительные вещи. Это заставило меня еще чаще задаваться вопросом, есть ли у людей хотя бы элементарные понятия о порядочности.

Как я и боялась, вскоре про меня стали говорить то же самое. Одна женщина утверждала, что я вовсе не знала Анну, потому что неправильно описала цвет ее кошки. Друзья Отто и он сам, когда был жив, доказали, что я знала Анну и что опровержение этого факта – полная чушь, но я призналась, что цвет кошки действительно перепутала. В процессе написания книги я призналась Эвелин в том, что не могу вспомнить точный окрас. У нее самой дома жила большая полосатая кошка, и Эвелин спросила: «Ну, может, полосатая?» Я пожала плечами и допустила, что, может, и полосатая. Позже мы узнали, что кошка была черная. Из-за подобных деталей биографии Анны Франк люди часто враждовали.

Несмотря на такого рода претензии, опубликованная книга «История Евы» имела огромный успех, и меня на спортивной машине по стране возил молодой человек из издательства. Средства массовой информации особенно заинтересовались нашим с мамой лагерным прошлым, и мы вместе появились в эфире утренней телевизионной передачи с ведущей Селиной Скотт (тогда большой знаменитостью). Я также выступала в передаче «Женский час» на радио BBC, давала интервью многочисленным местным газетам и надписывала купленные экземпляры книги в магазинах по всей Великобритании.

Чтение моих мемуаров стало болезненным процессом для членов моей семьи. Я обговаривала с мамой каждую деталь в процессе написания, и она очень гордилась последней историей – даже сама участвовала в написании двух глав о том, как ее отобрали для отравления в газовой камере Аушвица, и о том, как отстала от поезда. Мы заново проживали все вместе. Цви был очень тронут, и иногда его поражали некоторые детали, раскрывавшие доныне скрытую сторону личности его жены.

Думаю, что труднее всего знакомство с книгой далось моим детям, ведь они читали о моем прошлом, которое я никогда не обсуждала с ними. Одна из дочерей сказала мне, что не хочет читать «Историю Евы», но позже я увидела открытую книжку на ее тумбочке. Ей не хотелось показывать, что она знает обо всех моих злоключениях.

Для меня книга стала подходящим способом излить болезненные воспоминания, и, было трудным и эмоционально затратным процессом. Некоторые мрачные детали жизни в Аушвице сильно врезались в мою память, но теперь я обнаружила, что могу их отпустить. Они никогда не исчезли полностью, но стали казаться менее яркими. Они остались в прошлом. Однако чувство горя из-за потери отца и брата не ослабло никогда. Оно осталось со мной на всю жизнь.

После написания «Истории Евы» я поняла, что хочу поведать миру о Хайнце. «Все помнят Анну, – говорила мама, – но Хайнц тоже был талантливым мальчиком – и его жизнь прервалась. Об этом как будто никто не помнит». Потребовалось немало времени, чтобы эта надежда осуществилась, но много лет спустя после публикации своих мемуаров я начала писать книгу для молодых людей под названием «Обещание» совместно с моей подругой Барбарой Пауэрс. Эта книга состояла рассказов о Хайнце и дополнялась его стихами и картинами. Драматургу из Огайо и театральному режиссеру Джеку Баллантайну книга так понравилась, что он решил написать пьесу под названием «Свет во тьме», вдохновленную этой историей.

Теперь, когда я стала больше рассказывать и писать, интерес к антикварному бизнесу начал пропадать. Мне хотелось, чтобы мое новое занятие приобрело большое значение, а не осталось лишь способом эмоционально освободиться.

Должна сказать, что на этом пути меня постигли неприятности. После того как американский вариант моей книги вышел в издательстве «Св. Мартина», некие люди из Санкт-Петербурга, штат Флорида, пригласили меня поговорить с ними. Это было мое первое выступление в Америке, и я невероятно волновалась.

Я прилетела с Элизабет Равазио, и мы с нетерпением ожидали в нашем отеле, что же произойдет дальше. Я предполагала, что кто-то приедет, расскажет мне о том, как будет проходить вечер и успокоит меня, но никто не появился. В конце концов кто-то приехал и оставил нам записку с указанием времени, когда нас пригласят, но в ней ничего не говорилось о самом вечере. Прошло два дня, и мое беспокойство росло. В день выступления мы приехали на место, и ведущий сказал нам, что я «неожиданный гость», и направил меня к какому-то шкафу, где пришлось ждать, пока меня не позвали.

Я успокаивала себя, представляя, что небольшая группа дружелюбных людей ждет по ту сторону двери. Затем ведущий вернулся и проводил меня в аудиторию, наполненную сотнями людей, с нетерпением ожидавших рассказа некой леди из Англии.

Мой разум полностью опустел, и в горле пересохло. Я глубоко вдохнула и поспешила кратко изложить свою историю. Очень кратко. Потом у меня кончились слова. Я посмотрела на часы. Хотя казалось, что прошло много времени, я проговорила только десять минут!

– Ну, вот и все. Спасибо вам большое, – подытожила я и ушла, оставив безмолвствующих зрителей в одиночестве.

После этого случая я, по советам близких, попыталась отмечать основные пункты своей предполагаемой речи, но это не сработало, так как когда я начинала говорить, то уже не могла вспомнить, что связывает эти пункты и как их соединить друг с другом в логическую цепочку.

Единственным вариантом оставались медленные попытки собирать мой рассказ воедино, с небольшими заминками – и научиться доверять аудитории, чтобы понять, что в данный момент мы объединены общим делом. Теперь я никогда не записываю заранее текст своих выступлений, поэтому никогда в точности не могу их повторить, и я обнаружила, что так мне легче вести рассказ. Я могу поведать публике о том, как меняются мои размышления о прошлом, и в один момент я поняла, что действительно устанавливаю мысленную связь с этими людьми, разговаривая с ними почти как с друзьями, и объясняя им, что именно значат для меня прожитые события.

Рассказывая о своей жизни, я выступала против предрассудков и призывала к терпимости, но мне также хотелось вместе с другими людьми создать нечто большее, чем просто разрозненные воспоминания переживших нацизм.

Одной из областей, в которой я могла бы использовать свой опыт, был Фонд Анны Франк в Великобритании. Проведение временной выставки, перевезенной из Амстердама, оказалось дорогостоящим и сложным делом, а тогда она была крайне востребована. Ян Эрик собрал небольшую группу энтузиастов в Великобритании, чтобы запустить выставку, но сначала мы не могли найти нужных людей, которые помогли бы расширить нашу работу. В апреле 1989 года мы посетили выставку в Борнмуте, и там я познакомилась с тремя людьми, которые на долгие годы стали стержнем Фонда Анны Франк.

Би Клаг, мой знакомый, стал Почетным Президентом Жизни. Раввин Давид Сотендорп (сын раввина из синагоги, которую посещали мама с Отто в Амстердаме) взял на себя роль учредителя. Он также познакомил нас с восторженной молодой женщиной по имени Джиллиан Волнс, которая согласилась быть нашим первым секретарем, а затем стала основателем и исполнительным директором. Джиллиан приступила к управлению фондом с огромной энергией и преданностью, и она доныне занимает свой пост. Вместе мы видели, как работа Фонда Анны Франк распространяется по всей стране, от соборов до тюрем, охватывая миллионы людей.

Учреждение фонда в Великобритании и поездки по стране с выступлениями дали мне цель в жизни и чувство удовлетворения. Вряд ли я могла желать большего, но вот-вот должен был проявиться новый, совершенно неожиданный аспект моей биографии: спектакль о моей жизни.