19
Лондон

Той весной в Лондоне было особенно прохладно и сыро, но я приехала с небольшой искрой надежды на то, что начинается новый этап моей жизни. Казалось, вся страна чувствовала то же самое. Это было в мае 1951 года, и Англия решила сбросить оковы послевоенной жесткой экономии запуском Великобританского фестиваля.

Более восьми с половиной миллионов человек съехались к Южному берегу в Лондоне, чтобы увидеть зал Королевского фестиваля. Рядом с ним взлетала в облака 300-футовая сигарообразная башня из алюминия и стали, под названием «Скайлон», тем самым провозглашая уверенное движение к современным вкусам. Великобритания готова двигаться вперед и восстанавливаться, и есть планы по новым городам, новым видам жилья и инвестированию в Национальную службу здравоохранения, которая была основана тремя годами ранее.

Кроме того, население, пострадавшее от войны, стремилось к веселой жизни, и миллионы людей наслаждались ярмаркой в парке Баттерсея, катались на миниатюрной железной дороге и гуляли в винном саду, устроенном на европейский манер. Будущее казалось многообещающим – возможно, даже привлекательным. Мама со слезами на глазах провожала меня на Центральном вокзале Амстердама и обещала приехать, но мое собственное чувство грусти смешивалось с предвкушением.

– Следи за собой, – напутствовала мама, – и пиши мне как можно чаще, рассказывай обо всем, чем занимаешься.

– Буду писать, – пообещала я.

– А я приеду к тебе, и мы вместе сможем поехать к бабушке Хелен и ко всем нашим в Дарвен.

Мы поцеловались, обнялись, и я запрыгнула в поезд. По правде говоря, мне хотелось вырваться на свободу, и с типичной молодежной легкомысленностью я полагала, что мама поймет меня.

С Хенком мы уже попрощались. Он мне очень нравился, но я не знала, почему я с такой легкостью отправилась в это путешествие без него. Он просил меня выйти за него замуж, и я сказала, что подумаю. Каким-то образом я чувствовала странную отрешенность от своих чувств ко всему этому.

Отто нашел мне работу на год, а мой знакомый по Амстердаму Сэм нашел пансион, где я могла остановиться. Сначала я села на поезд, который шел из Амстердама до голландского порта Хук, а затем на корабль до Англии. После я пересела на поезд до станции Ливерпуль-Стрит, где меня ждал Сэм, чтобы отвезти меня в мое новое жилище.

Мое первоначальное впечатление от второго визита в город было далеко не благоприятным: территория вокруг станции выглядела разбомбленной пустошью, и даже узкие улицы и здания, которые сохранились, выглядели бедно и грязно.

Сэм объяснил, что я буду жить на северо-западе Лондона, недалеко от тысяч других немецкоговорящих евреев (самый известный среди них – Зигмунд Фрейд), которые обитали в районах Голдерс Грин и Хампстед.

В связи с крошечной зарплатой, получаемой от нового работодателя, мне, к сожалению, не довелось жить среди них. Мы сели на метро и вышли на станции Уиллесден-Грин, направляясь к крайним рядам домов в районе Криклвуд и торговому пассажу, который показался мне весьма своеобразной версией английской мечты. Все теснилось в одном месте: сводчатые окна, крошечные сады и кусты роз. Часто в зданиях были дыры, и толпы оборванных смеющихся детей вылезали из кучи обломков, любезно предоставленной суровыми бомбардировками, что местные жители называли «городским планированием господина Гитлера».

Моя хозяйка, госпожа Хирш, открыла дверь дома № 91 на улице Чичел, когда я постучала, и, как единственный жилец, была немедленно заключена в ее сердечные теплые объятия. Криклвуд – это ирландский район рабочего класса, но миссис Хирш была чешской еврейкой, и я была уверена, что ко мне будут хорошо относиться.

Даже после тех условий, с которыми я недавно столкнулась, жизнь в английском пансионате стала для меня шоком. Конечно, это было бесконечно лучше, чем выгоревшие деревни и разрушенные дома, которые я видела в Восточной Европе, но это было далеко и от роскоши нашего старого дома в Вене, и даже от удобства нашей небольшой квартиры в Мерведеплейн.

Дом был темный, узкий, насквозь холодный, и согреться можно было только сидя так близко к газовой плите, что она почти опаливала брови.

В ванной комнате находилось странное приспособление с отверстием для монет, установленное на стене и предназначенное для нагрева воды. Я глядела на этот агрегат, как на опасное чудовище, к которому нужно подходить с крайней осторожностью. После того как я поспешно скормила ему столько мелких монет, сколько вместилось в мои ладони, я отпрянула назад, чтобы меня не ошпарило свирепыми шипящими брызгами кипящей воды, которые хлынули во все стороны. Через несколько мгновений вода снова остывала.

Ночью мы закрывали двери спален и дрожали, лежа в плотных фланелевых пижамах и ночных рубашках, завернутые в простыни и настолько замерзшие, что это было похоже на погружение в холодное море. Ветер со свистом просачивался сквозь оконные щели. Я погружалась в сон под шум надземных трамвайных линий, в то время как трамвай приезжал на конечную станцию в конце улицы и с грохотом разворачивался.

Мне нравилась эта странная новая страна, но меня удивило, что у себя на континенте мы считали Англию центром модернизации.

– Что это такое?! – завизжала я однажды вечером, показывая пальцем на свою тарелку.

Миссис Хирш сделала шаг назад и посмотрела на меня.

– Что вы имеете в виду?

– Этим кормят ослов! – выпалила я, поднимая огромную жирную морковку с моей тарелки и поднося ее к носу хозяйки.

Я никогда не умела держать свои опрометчивые суждения при себе. В Австрии я ела только тонко нарезанную морковь. Даже в Амстердаме голландцы подавали ее в виде пюре. Но здесь я столкнулась с пугающим чудовищем, которое должна была жевать на ужин. У него даже была зеленая ботва – смотрелось весело.

– Это очень полезно, – сказала миссис Хирш, глядя сквозь сощуренные глаза. – Витамины нужны вам, чтобы восстановиться.

Я часто не понимала, как много миссис Хирш заботилась обо мне. Еда была нормирована в Великобритании до 1954 года, но моя хозяйка часто делала мне приятное и припасала упакованный ланч с картофельным салатом или сосисками. В данном случае она явно купила и оставила эту морковку только для меня, не рассчитывая на других жителей.

Я все еще была одержима едой после недавнего голодания в Аушвице и изо всех сил пыталась привыкнуть к британской кухне. Я заметила, что, когда мои коллеги и соседи хотели полакомиться, они покупали мешок жирных чипсов и маринованный лук, а затем охали, как будто это было верхом удовольствия.

Я, наоборот, радовалась продуктовым посылкам из Амстердама, словно они содержали нечто чудесное, и с жадностью набрасывалась на них.

В одной из тех первых продуктовых посылок был хороший голландский шоколад – очень редкое удовольствие в Лондоне 1950-х годов – и он привлек внимание молодого квартиранта, который жил в другой стороне коридора, в комнате на чердаке. Однажды вечером он постучал в мою дверь и представился. Его звали Цви Шлосс, он был из Германии. В ту ночь мы обсуждали премудрости использования водонагревателя в ванной, и когда он увидел мою посылку с едой, его глаза загорелись при виде шоколадного батончика.

Вскоре я уже чувствовала себя очень спокойно с Цви; он получал степень магистра в Лондонской школе экономики и обладал острым умом и сдержанным чувством юмора. Мы не были высокими, но мне нравилось его подтянутое телосложение, красивое лицо и темные волосы, выстриженные на висках. Внешне он имел некоторое сходство с моим отцом, и поэтому я стремилась к общению с ним.

В Лондоне семейные связи были лишь воспоминаниями, а не повседневной реальностью, с которой я сталкивалась на каждом углу. Проходя в одиночестве по городу, я чувствовала успокоение, а не страх быть молодой незнакомкой – единицей среди тысяч незнакомцев, у каждого из которых была своя история.

Каждое утро я спускалась на станцию метро Вилесден Грин и ехала в город. Я знала, что некоторые люди ненавидят тесно набитые вагоны и длинные клаустрофобные туннели, но меня успокаивали ритмичные движения поезда, темнота, запах пота, одеколона, дождя и сигаретного дыма. Большинство людей в толпе были вежливы, но совершенно не мечтали вступить в разговор или встретиться с кем-либо взглядом.

Я стала работать в студии «Вобурн», в Блумсбери. Она располагалась на первом этаже и в подвале одного из зданий на улице Тависток, и мы создавали огромные гравюры путем проецирования крупных изображений на стену. Работа была довольно сложной и трудоемкой, но изучение нового всецело поглотило меня. Я все еще работала в темной комнате, но теперь могла немного расширить свои горизонты и даже получать некоторые дополнительные задания (хотя, как правило, мне доверяли просто держать светоотражатели).

Однажды мой босс, мистер Пек, попросил меня поехать с ним на съемки в аэропорт Хитроу. К тому моменту Хитроу использовался как гражданский аэропорт всего пять лет, и только начались работы по строительству первых соответствующих терминалов. Путь занял довольно много времени. Мы выехали из Лондона в сельский район и, наконец, остановились на асфальтовой дороге, рядом с новым пассажирским самолетом – Де Хевилленд-106 «Комета».

Я залезла на борт самолета вслед за мистером Пеком, и мы провели весь день, фотографируя моделей, одетых как эффектные стюардессы, которые делали вид, что раздают вкусные блюда. Теперь, когда я летаю по всему миру, с сотнями других людей в тесном экономическом классе, я улыбаюсь при воспоминании, как волновалась, очутившись в пленительном мире авиаперелетов – и немного ностальгирую по более расслабленному отношению к безопасности.

В то время я была болезненно замкнутой и тихой, со знанием английского на уровне школьной программы, но подружилась с некоторыми коллегами. Мы делились удовольствиями молодых и бедных людей, живущих в большом городе, например, каждый день покупали одну газету и по очереди читали ее. Я не активно вращалась в обществе, но, как и мои друзья по работе, познакомилась с некоторыми людьми в пансионате, и один из них, ирландец, пригласил меня на собачьи бега. Мне также понравился один пожилой человек, который был кошерным мясником: от него очень вкусно пахло сосисками. Я даже начала встречаться с молодыми людьми.

Еще стоял вопрос о моем неуверенном обещании выйти замуж за Хенка после возвращения в Амстердам, но я также стала часто видеться с Сэмом. Он работал автомехаником, но хотел стать раввином, и, как ни странно, он был даже более застенчивым, чем я, и заикался. Мы часто ходили на публичные беседы и мероприятия в Дом собраний квакеров на улице Юстон, и однажды после того, как лектор закончил свою речь, я почувствовала, что Сэм готовиться задать вопрос. Его плечи напряглись, и лицо стало красным от усилия – но он всегда заставлял себя встать и спросить о чем-то, независимо от того, сколько времени ему требовалось для произнесения слов. Меня восхищали его старания, но я съеживалась при мысли о том, что было бы, если мне пришлось пройти через это самой.

Поскольку Сэм мне так помог и нашел жилье у миссис Хирш, он, вероятно, по вполне понятным причинам, полагал, что у нас растет взаимная привязанность. Но, как бы мне ни нравились Сэм и Хенк из Амстердама, был еще один молодой человек, игравший значимую роль в моей жизни. Когда мы подружились, Цви начал сопровождать меня на различные мероприятия. Мы часто ходили на Великобританский фестиваль вместе и на пикник в парк Баттерсея с остальными постояльцами, где я заметила, с некоторой ревностью и раздражением, что Цви крайне увлекся другой женщиной – грудастой немкой со светлыми волосами, которая была гораздо более бойкой, чем я, но уже замужней.

Однажды вечером мы пошли смотреть спектакль в маленький концертный зал, на другом конце улицы, а потом, когда не смогли найти дорогу обратно в густом смоге, запаниковали. Цви почти задыхался. В другой раз мы гуляли по парку Хэмпстед-Хит, откуда открывался великолепный вид на Лондон и на собор Святого Павла, и говорили о всевозможных вещах – но никогда о войне.

Меня впечатлило приглашение Цви пойти на теннисный корт, хотя его ужасная игра показала, что спорт не был его коньком. Несмотря на все усилия своего кавалера, я все еще не была уверена, привлекаю ли Цви я или же моя шоколадная кондитерская, но у меня были и другие поклонники, с которыми я встречалась и которые удерживали меня от какой бы то ни было глубокой эмоциональной привязанности – и я думала, что именно такое положение дел меня устраивает.