Мои напряженные размышления были прерваны появлением в салоне Горшкова, который прокричал:

– Ваше императорское высочество! По курсу сплошной облачный фронт! Метель! Мы постараемся подняться выше, но могут быть проблемы с топливом! У нас его просто впритык! Мы пролетели Витебск и еще можем вернуться! В Витебске есть аэродром!

Кричу в ответ вопрос:

– Там есть топливо и масло для заправки?

Полковник пожимает плечами.

– Может быть! Но метель! Надвигается ночь! Мы не взлетим!

– Нет, Георгий Георгиевич! Об этом не может быть и речи! Вы знаете, что поставлено на карту! Сегодня мы должны быть в Ставке!

Тот озабоченно кивнул и удалился в кабину. Мы начали набирать высоту.

Вскоре началась болтанка. Машина влетела в облака, и видимость упала до нуля. Минут пять нас основательно трясло, и вот в иллюминаторы брызнул свет закатного солнца. Белоснежные облака покрывали весь низ и полностью скрывали землю. Даже не верилось, что внизу бушует пурга.

В салон выскочил озабоченный чем-то моторист Марсель Плиа и внимательно осмотрел через иллюминаторы все четыре двигателя. Что-то пробормотал себе под нос и вновь исчез в кабине.

Вообще, этот Марсель Плиа был весьма колоритным персонажем. Начнем с того, что он был полинезийцем и гражданином Франции. Вот так удивительно иногда складывается жизнь – мальчик с острова в центре Тихого океана в результате становится мотористом-стрелком в чине фельдфебеля в Российском императорском Военно-воздушном флоте! С его жизненной истории можно отдельный роман писать, как я слышал (точнее, «вспоминал» память прадеда). Дело в том, что его мать была нянькой у французских колонистов, и, возвращаясь во Францию, они взяли няньку с собой. Так Марсель с диких островов Полинезии переместился в блистательный Париж. Как Марсель оказался в Санкт-Петербурге, я не знал, да и неважно это. Важно то, что, попав в 1906 году в русскую столицу, французский полинезиец быстро обрусел, выучил русский язык, женился на русской девушке, которая родила ему сына. Работая на заводе, он проявил недюжинные таланты к механике и вообще зарекомендовал себя смышленым малым. С началом мировой войны он поступил добровольцем в русскую армию, где был направлен в качестве шофера в ИВВФ. Но не сиделось ему за баранкой грузовика, и вот он уже моторист-стрелок на «Илье Муромце», где своим героизмом успел заслужить два Георгиевских креста и уважение самого Игоря Сикорского.

Кстати, в эти времена награды не раздавали направо и налево. Тот же первый своей Георгиевский крест IV степени Марсель Плиа заслужил тем, что в течение получаса под ураганным зенитным огнем ремонтировал два поврежденных двигателя, стоя на крыле «Ильи Муромца» во время бомбардировочной миссии на станцию Даудзевас. В том бою аэроплан получил более семи десятков пробоин от вражеского огня, и во многом благодаря героизму Марселя Плиа воздушный корабль вернулся на родной аэродром. А второй крест, уже III степени, он получил за сбитые во время воздушного сражения два немецких аэроплана и принуждение третьего к поспешному бегству. Да уважение со стороны конструктора «муромцев» Игоря Сикорского тоже, в общем-то, не шутка, поскольку несколько предложений этого «русского полинезийца» по усовершенствованию огромного аэроплана были Сикорским признаны разумными и воплощались в новых модификациях этого воздушного корабля и в модернизации существующих машин.

Так что моторист-стрелок у Горшкова был личностью, выдающейся во всех смыслах этого слова.

И как ему, родившемуся в жаркой Полинезии, не холодно здесь, на такой высоте? Я поежился и плотнее запахнул свою белую генеральскую бекешу. Кстати, я понял, почему местные летчики так тепло одеваются. Сквозняк был отнюдь не легкий, невзирая на обогрев салона и кабины. Да и вообще, данная летающая конструкция, гордо именующаяся воздушным кораблем, весь полет поскрипывала так, что это поначалу вызывало мое беспокойство. Но увидев, что никто по этому поводу не дергается, решил не обращать на это внимания. Зато, как я уже говорил, салон «Муромца» отапливался за счет выхлопных газов внутренней пары двигателей, которые по трубкам отдавали тепло экипажу и пассажирам, ветряной генератор снабжал аэроплан электричеством, а кроме того, на этом чуде техники был даже туалет! В общем, это был такой себе аэробус начала двадцатого века, могущий перевезти целых шестнадцать пассажиров и собаку. И еще одно его роднило с аэробусом моего времени – парашютов не предусматривалось.

– Товарищи! Враг отступает! Они покидают район Литейного и направляются в сторону Николаевского вокзала! Не дадим им захватить вокзал! Нам нужно взять вокзал первыми, иначе царь перебросит в Петроград войска с фронта. По машинам, товарищи!

Какой-то незнакомый Кирпичникову господин – или товарищ? – отдавал команды и указывал на стоящие в ряд грузовики, обтянутые красными полотнищами с написанными на них различными лозунгами. Толпа солдат и рабочих радостно полезла в кузова.

Кирпичников, которому до зубной боли уже надоела бессмысленная стрельба и не менее бессмысленное хождение по улицам, жаждал действия и потому без колебаний запрыгнул в кабину одного из грузовиков и сразу же поморщился от резкого запаха самогона, которым разило от радостного шофера.

Их колонна выехала на Знаменскую улицу, стараясь объехать кратчайшей дорогой запруженный людьми Литейный проспект и выехать прямо на площадь у Николаевского вокзала. Флаги трепетали на ветру, лица в кабинах были шальные. У кого-то на лице была радость, у кого злоба, кто был просто угрюм, но всех их роднило желание сломать шею царской гидре, всем мироедам и всем тем, кто пил кровь трудового элемента, потому как революция, революция! Пришел час!

Ощетинившиеся штыками грузовики ехали по улице, и вдруг сидевший в кабине второго грузовика Тимофей Кирпичников увидел за идущей впереди машиной стоящие вдалеке пулеметы.

– Стой! Там пулеметы! – истошно заорал Кирпичников, но все еще радостный шофер успел лишь посмотреть на Тимофея, и тут пулеметы впереди ударили по грузовикам кинжальным огнем.

Пули прошивали фанерные борта и косили революционных товарищей пачками. Кирпичников успел увидеть, как радостный шофер получил пулю в горло и, заливая кабину кровью из перебитой артерии, повалился в его сторону. Еще несколько пуль просвистело около головы пригнувшегося Тимофея, и осколок стекла расцарапал ему ухо.

Кирпичников каким-то чудом выпрыгнул из заваливающегося набок грузовика и принялся быстро ползти по грязному снегу в сторону ближайшей подворотни. Лишь добравшись до нее, он выпрямился и оглянулся на место побоища. Вся эта часть улицы была завалена окровавленными телами, некоторые из них еще дергались, многие уже затихли навсегда. Но было и немало раненых, которые стонали и взывали и помощи.

Прикинув, что пулеметы никуда не делись, а раненым, возможно, найдется кому помочь и без него, Тимофей Кирпичников решительно направился дворами в сторону Таврического сада. В одном из дворов он наткнулся на старого деда, который опасливо выглядывал из подвала.

– Отец, к Таврическому правильно я иду?

Дед опасливо посмотрел в ту сторону, куда махнул Тимофей, и, пожевав губами, степенно ответил:

– К Таврическому, мил человек, туда, токмо идешь ты, солдатик, туда неправильно…

– То есть как это? – Кирпичников опешил.

– Да так, солдатик, так. Болезня там. Вишь, люди по домам хоронются?

Тимофей, не веря своим ушам спросил:

– Какая такая болезнь, отец? Ты чего, старый, городишь?

Дед обиженно посмотрел на него.

– Может, я, мил человек, и старый, только из ума еще не выжил. Иди, коль умный и старших почитать тебя не научили.

Кирпичников поспешил окликнуть повернувшегося уходить обратно в подвал деда:

– Да не обижайся, отец, какая такая болезнь, скажи хоть!

Дед обернулся и, вновь пожевав губами, ответил:

– Дык, какая. Известно, какая. Чума…

И тут нас тряхнуло, после чего «Муромец» мелко затрясло. Пробежавший мимо меня Марсель Плиа глянул в правый иллюминатор и громко цветисто выругался. Я посмотрел в ту сторону, и нехорошее чувство сдавило мое сердце.

У нас горел правый двигатель.

Моторист метнулся в кабину. Я поспешил за ним и увидел нешуточную суету в кабине. Из криков экипажа я понял, что лопнул трубопровод ближнего двигателя и вытекший бензин загорелся. Огонь таки перекинулся на крыло, в результате чего занялась ткань обшивки, и мы, словно подбитые, уверенно шли к стелющимся внизу облакам, а за нами в небо уходил дымный черный шлейф.

Пока Горшков удерживал похожий на автобусный руль штурвал, за его спиной суетились лейтенант Орловский и Плиа. Бросаюсь к ним, помогая пилоту и мотористу привязаться к креплениям. В открывшийся правый люк хлещет мощный поток воздуха, задувая гарь и копоть внутрь аэроплана. Рядом с нами на крыле жирно чадит ближний к нам двигатель, и сквозь черный дым вырываются языки сносимого ветром пламени.

Плиа, махнув мне рукой, двинулся в сторону открытого люка. Я, высунувшись наружу, смотрел, морщась от ветра, на то, как оба члена экипажа, вооружившись огнегасителями, пробираются по крылу аэроплана, и почему-то думал о том, что на более поздних машинах такой номер бы не получился, ведь именно относительно небольшая скорость аэроплана позволяла такого рода «прогулки» по плоскостям во время полета.

Добравшись до горящего двигателя, Марсель перекрыл краник трубопровода, прекратив тем самым подачу топлива, но бушующее пламя вплотную уже подбиралось к баку, и был большой риск взрыва, в результате которого наш аэроплан, вероятно, просто разорвет на куски. Оба летчика принялись спешно тушить огонь.

В этот момент «Муромец» влетел в облачный слой. Бешеная болтанка трясла машину. Две фигуры на крыле пытались загасить огонь, стоя с двух сторон пылающего двигателя, в то время как их самих воздушный поток жестоко хлестал снежными жгутами и пытался сбросить вниз. Внезапно облака прочертила ветвистая молния. Грохнуло так, что я прикусил язык, дернувшись от акустического удара, едва не выпав при этом в открытый люк. Но я удержался, а вот ноги Марселя Плиа вдруг соскользнули с крыла.

Уцепившись руками за стойку плоскости он пытался удержаться, в то время как его ноги беспомощно скребли по поверхности крыла, не находя опоры. Пламя подбиралось к нему все ближе, а Орловский, находясь по ту сторону горящего двигателя с огнегасителем в руках, не мог ему ничем помочь, не успевая даже приблизиться к месту падения.

Не отдавая себе отчета в своих действиях, я выбирался на крыло и, уцепившись за край люка, попытался перехватить руку моториста, однако пальцы мои не дотягивались до него. К счастью, в этот момент поток набегающего воздуха сдернул зацепившуюся за что-то веревку, и каким-то чудом мне удалось ухватиться за нее. Однако тут я со всей отчетливостью понял, что вытащить Плиа одной рукой у меня никак не получится, а бросить край люка я не могу, иначе меня просто выбросит из аэроплана, а я-то даже не привязан к нему!

Какими-то неимоверными усилиями и таща веревку за собой, я забрался внутрь кабины, где пытался враскоряку упереться ногами в края дверного провала. Когда мне это все же удалось, вторая моя рука оказалась свободной, и я стал втаскивать моториста в кабину, боясь лишь того, что веревка эта может лопнуть в самый неподходящий момент.

Зря я грешил на веревку, подлянка поджидала нас не там! Аэроплан сильно тряхнуло, и он начал заваливаться набок, прямо на ту сторону, где был открыт люк! И сквозь проем я увидел, что винт второго правого двигателя замер неподвижно. У нас не работало оба правых двигателя!

Благо я упирался ногами в края люка, а потому сумел удержать равновесие и не провалиться в открытый зев проема. А вот двум летчикам на крыле было совсем не сладко! Вцепившись в выпирающие части, они пытались удержаться на плоскости, и хорошо, что Горшкову удалось выровнять машину и аэроплан все же принял относительно горизонтальное положение, хоть и с явным креном вправо и вниз.

Видя, что Орловскому все же удалось загасить горевший двигатель, Горшков прокричал мне:

– Пусть возвращаются! Починить двигатели мы не успеем!

Обернувшись к пилоту, я увидел перед собой просто фантасмагорическое зрелище.

Горшков в темной кабине, запредельными усилиями удерживая штурвал, глядел прямо в бушующий за лобовым стеклом ураган, прорезаемый какими-то потусторонними сполохами и ослепительными вспышками молний. Георгий кричал, не глядя в мою сторону:

– Будем садиться! В нас попала молния и что-то повредила! Я не удержу машину! Пусть быстрее возвращаются! Еще минуты две-три, и все! Быстрее! Я ищу место посадки!

Конечно, слышать ни меня, ни тем более Горшкова Орловский и Плиа не могли, но, видимо, будучи профессионалами своего дела, они сами все поняли и уже спешно двигались в сторону люка. Вот Марсель ухватился за край проема, вот он ухватил за руку Орловского, вот я помог им обоим влезть в кабину, успев подивиться тому, как Горшков собирается выбирать место посадки в условиях, когда не видно даже земли внизу.

Оглянувшись на лобовое стекло, с ужасом увидел приближающуюся землю, какое-то поле, какие-то строения прямо перед нами, а дальше, сразу за домами, черной стеной тянулся лес.

И словно в замедленной съемке, мы летим навстречу то ли этим самым строениям, то ли самому лесу. А я, как парализованный, смотрел, как сквозь молнии и вьюгу падает с неба наш ангел…