Книга: 1917: Да здравствует император!
Назад: Глава III Странная телеграмма
Дальше: Глава V Огонь в небе и на земле

Глава IV
Истории бунтующего Петрограда

Петроград. Васильевский остров.
27 февраля (12 марта) 1917 года
Полковник Ходнев грел закоченевшие руки о чашку с горячим чаем, которым его снабдили милые барышни-продавщицы магазина «Блигкенъ и Робинсонъ». Несмотря на холод и события на улицах, внутри магазина было довольно весело, и смешливые продавщицы обеспечили полковника, в довершение к столь желанному им чаю, еще и конфетами с печеньем.
Однако долго наслаждаться теплом и покоем Ходневу не удалось. Вслед за звякнувшим колокольчиком в магазин зашли прапорщик Басин и помощник пристава. Козырнув, прапорщик доложил:
– Все в порядке, ваше высокоблагородие. Люди расположены в сарае дома на набережной. Там же расположились казаки 1-го Донского полка. Мост охраняется нашим постом и цепью чинов полиции.
– Благодарю вас, прапорщик. – Ходнев кивнул на чайник с чаем и вазочки со сладостями: – Присоединяйтесь, господа. Я думаю, что милые барышни организуют пару чашек для вас.
Но едва лишь пришедшие расположились и сделали по глотку чая, как в магазин вбежал околоточный и доложил, что от Большого проспекта, по 6-й линии, к охраняемому ими Николаевскому мосту движется толпа в несколько тысяч человек с красными флагами и плакатами с революционными надписями, настроенная очень вызывающе, желающая непременно прорваться с Васильевского острова на ту сторону Невы в центр города.
– Идемте, господа. Чай откладывается. – Ходнев встал и, благодарно кивнув милым барышням, направился к выходу.
На углу Николаевской набережной и Шестой линии несколько человек в форме тревожно наблюдали за приближающейся гомонящей толпой. Ходнев дал распоряжение казачьему подхорунжему:
– Приказываю силами взвода казаков двинуться по Шестой навстречу толпе и, продемонстрировав решимость, рассеять толпу мощным натиском.
И, видя, как подхорунжий колеблется, резко добавил:
– Выполняйте!
Подхорунжий зло зыркнул на полковника и пошел в сторону сарая, где расположились казаки. Ходнев задумчиво смерил уходящего казака взглядом и, повернувшись к Басину, распорядился:
– Вот что, прапорщик, выводите полуроту на мост, и если что-то пойдет не так, ваша задача – надежно загородить проход на мост. Надежно, вы меня поняли?
– Так точно, ваше высокоблагородие, не извольте сомневаться!
Пока полурота запасного батальона лейб-гвардии Финляндского полка занимала свои места на мосту, казаки уже уселись на лошадей и, по команде подхорунжего, двинулась навстречу приближающейся толпе.
Полковник, стоя на углу, наблюдал за происходящим. Видя, что казаки отнюдь не спешат набирать ход, он крикнул подхорунжему:
– Почему вы медлите? Выполняйте приказ!
Тот даже не обернулся, а казаки лишь немного ускорили свое движение по улице. Расстояние между казаками и демонстрантами неумолимо сокращалось, однако полковник не видел даже признаков того, что казачий взвод готовится к решительной атаке.
Но вот подхорунжий что-то крикнул, и Ходневу в первое мгновение показалось, что тот отдает приказ к атаке, однако, судя по восторженным крикам приближающейся толпы, этот вывод был не совсем верен. Через считанные секунды полковник с изумлением наблюдал за тем, как казаки вливаются в толпу, как их там встречают радостными криками и похлопываниями.
Поняв все, Ходнев, сопровождаемый приданным ему охранением, побежал в сторону Николаевского моста, где прапорщик Басин спешно готовил мост к обороне.

 

Петроград. Васильевский остров.
27 февраля (12 марта) 1917 года
Улица наполнялась веселым гомоном. Тысячеголовая людская масса наполняла морозный воздух возгласами, выкриками, перекрикиваниями, веселым матом и злыми переругиваниями. Кто-то кого-то искал, кому-то что-то было нужно, где-то куда-то что-то несли. Кто-то был одет в праздничное, кто-то в повседневное, а кого-то события выдернули прямо с рабочего места. Толпа шумела, толпа двигалась, толпа несла флаги.
Революция. Именно это слово было на устах многих. Хотя еще несколько дней назад ни о какой революции и речи не было. Тогда все сводилось к требованиям хлеба, хлеба и еще раз хлеба. Перебои с продуктами в столице заставили тысячи и тысячи людей стоять на морозе многие часы в бесконечных очередях в ожидании подвоза. Но хлеба не было. Лавки закрывались, приказчики беспомощно разводили руками, очереди шумели. Несколько лавок были взяты штурмом и разграблены. Хлеба в них действительно не было, но, как говорится, раз уж зашли…
Ситуация с хлебом в Петрограде и так была сложной, но в последние дни хлеб практически исчез с прилавков. Власти успокаивали горожан сообщениями, что хлеба в столице достаточно, что перебои с подвозом возникли из-за заносов, но что пути уже расчистили и вот-вот хлеб начнет поступать на склады и лавки, и что нет никаких причин для волнений, мол, хлеба в Петрограде еще на две недели есть, а там уж его и привезут.
Но все эти заверения лишь подогревали страсти. По городу ползли самые нехорошие слухи, самым оптимистическим из которых был слух о том, что в столице хлеба осталось на три дня. Одни говорили о том, что нужно срочно запасаться любым хлебом и что вскоре и сухари будут за счастье. Другие убеждали, что хлеба в Петрограде полно, но лавочники и прочие спекулянты провоцируют голод для того, чтобы взвинтить цены до неба и нажиться на дефиците. Третьи заверяли, что власть города заодно со спекулянтами, а царь далеко в Могилеве и не знает о происходящем. Четвертые винили во всем царицу-немку и немцев вообще, которые уже открыли фронт, и на Петроград, мол, уже движутся немецкие войска, а простой народ морят специально, чтобы не сопротивлялись немцам во время предстоящей оккупации города. Пятые спорили, что во всем виноват сам царь. Шестые… Седьмые… Восьмые… Двадцать шестые…
Слухи… Слухи… Слухи…
Хлеба… Хлеба… Хлеба…
И вот, в столице начались волнения. Кто-то надеялся, что власти обратят внимание на демонстрации и забастовки, вмешаются, наконец, в ситуацию с хлебом. Кому-то уже не было мочи терпеть голодные глаза своих детей, и, выходя на демонстрации, они в отчаянии искали возможность как-то раздобыть припрятанный спекулянтами хлеб, может в закрытых лавках, а может, и на складах. А где-то к требованиям хлеба уже добавились требования сокращения рабочего дня, повышения зарплат, уменьшения или отмены штрафов на предприятиях. И, конечно же, было немало и тех, кто вышел на демонстрации просто из-за самой возможности побузить и погорланить, возможности погулять на славу без особого риска наказания, да и возможности покрасоваться, явив честному народу всю свою дурь молодецкую.
И все время среди очередей и демонстрантов сновали шептуны, нагоняющие страх все новыми и новыми слухами, сновали провокаторы, сновали ораторы, которые зажигали сердца своими пламенными речами, сновали бездельники, сновали карманники, сновали все те, кому любая неразбериха и любой хаос были милы и желанны.
Все это было. И не было лишь одного – власти. Слухи не пресекались. Ситуация с хлебом не решалась. Меры не принимались. Столица с каждым часом все глубже погружалась в хаос анархии при полном самоустранении власти. Вскоре всем стало понятно – так дальше жить нельзя.
Это стало понятно и демонстрантам, и солдатам, и офицерам, и самой петроградской власти. Жизнь утратила привычные очертания и наполнилась чем-то неясным, пугающим, но в то же время и будоражащим кровь.
Революция.
Толпа, ощетинившаяся красными флагами и транспарантами, двигалась по каменному ущелью между бесконечной вереницей домов. Двигалась, выкрикивая лозунги. Двигалась с мрачной решимостью. Двигалась куда-то, просто потому, что туда двигались все.
Революция.
Егорка покатал это слово на языке и довольно причмокнул. События последних дней очень нравились ему. Ну так еще бы – пусть и голодно, но зато же весело! Эти дни наполнили событиями скучную жизнь десятилетнего мальчишки, и он меньше всего бы хотел того, чтобы все происходящее вдруг кончилось, вернувшись в обыденное русло. Пусть веселье продолжается!
Ну, а голодно – ну что ж, его двоюродным братьям и сестрам в деревне куда хуже, чем ему в городе. Батяня его вовремя бросил все и подался на заработки в Петроград. И вот теперь он был объектом глухой зависти для всей деревенской родни. Ну, еще бы – рабочий Путиловского завода жил несравнимо сытнее, чем крестьянин в деревне. Да и вообще, с каждым годом, несмотря на войну, сокращался рабочий день, жизнь становилась более обеспеченной и уже не шла ни в какое сравнение с тем, как жили рабочие еще двадцать лет назад. Во всяком случае, рассказы старых рабочих о жизни в старых заводских бараках холодили кровь пацанов не хуже выдуманных страшилок про нечистую силу.
Так что голод Егорка пока был готов немного и потерпеть. Только вот мамку жалко. В последние дни она приходила домой сама не своя от холода и усталости. И если поначалу она приносила домой хоть сколько-то хлеба, то последние три дня хлеба не стало вовсе. Лишь многие часы стояния на морозе и многие часы отчаяния – вот и все, что выпадало на ее долю. Ну, и конечно, младшим братьям и сестрам не было дела до Егоркиного лихого веселья на улицах – они просто хотели есть. А есть-то было и нечего. Плакала мать, ожесточался отец, смотрели голодными глазами младшие. Как жить дальше и что будет – об этом все время спрашивали взрослые друг у друга.
Егорка покосился на идущего рядом отца. Батя был против того, чтобы его старший сын шел на эту демонстрацию, но, понимая, что малец все равно сбежит из дому, и все равно будет бегать по всяким митингам и демонстрациям, решил все же взять его с собой, держа, таким образом, сорванца в поле своего зрения.
И вот теперь они шагали рядом. Шагали в толпе таких же работяг. Женщин в толпе было мало, да чему ж тут удивляться, если большую часть времени они проводили в бесконечных очередях за хлебом, пытаясь купить хоть сколько-то его, пока мужья их работали на заводах и фабриках Петрограда. Вот и батя Егорки, Иван Петрович Знахарев, слесарь-инструментальщик Путиловского завода, сегодня с самого утра отправился на смену, но дойти до своего рабочего места ему было не суждено: перед воротами стояла толпа митингующих, которые не пропускали никого на территорию завода и призывали всех на демонстрацию.
Батя только успел заскочить домой, чтобы предупредить мамку о том, что идет на демонстрацию и будет неизвестно когда, но оказалось, что мамка все еще не вернулась из очереди за хлебом, а за детьми присматривает соседка. Ну, за детьми она-то, может, и присматривала, но поскольку Егорка категорически отрицал такое определение для такого взрослого мужика, каким был он сам, то и слонялся он где хотел и с кем хотел.
В общем, выбора у родителя брать или не брать Егорку с собой особого не было. Так и оказался Егор в этой толпе. Ему нравилось идти, нравилось что-то кричать, часто даже не понимая значения выкрикиваемых слов. Нет, ну что такое сокращение рабочего дня или уменьшение размера штрафов, он себе вполне представлял. А вот что такое «Земли и хлеба!», он понимал лишь наполовину, в той лишь части этой фразы, которая касалась хлеба. А вот про землю городской мальчишка не мог сказать ничего. Да, вроде как если бы у родни в деревне было бы больше землицы, то тогда… Что тогда было бы, Егорка ответить затруднялся, если бы, конечно, у него об этом кто-то спросил. Ну, что тогда? Не жила бы родня так голодно, как сейчас, так, наверное?
Впрочем, ум десятилетнего мальчишки не очень занимали проблемы деревенской родни, особенно если учесть, как весело стало теперь в Петрограде. Вперед, к революции!
Толпа завернула с Большого проспекта на Шестую линию и двинулась к набережной. Идущие шумели, выкрикивали лозунги о революции, и Егорка выкрикивал вместе со всеми. Батя пытался ему объяснить, что значит это слово – «революция», но не слишком преуспел, постоянно сбиваясь на какие-то конкретные обиды и желания. Наиболее понятно объяснил революцию закадычный друг Матвей, который определил ее так: «Будем сами делить хлеб по справедливости». Впрочем, сам Егор для себя слово «революция» определял как праздник вседозволенности и очень радовался тому, что революция продолжается.
Вдруг толпа зашумела. Что было впереди, Егорке видно не было, но шум и беспокойные крики говорили о том, что впереди что-то нехорошее. И вот прозвучало слово «казаки!», и сердце учащенно забилось. Батяня начал высматривать кого-то поверх голов, держа одновременно сына за руку.
– Казаки! Казаки! Сейчас шашки наголо, и подавят нас!
Демонстрация панически задергалась, пытаясь определить, что же делать дальше – идти вперед, стоять, или же бежать отсюда. Впереди, что-то кричали казакам, но, судя по всему, те никак не реагировали на выкрики. И вот, достигнув кульминации нервного напряжения, толпа вдруг взорвалась радостными криками, приветствиями и здравицами.
Через минуту мимо Егорки проехали на своих скакунах казаки. Они спокойно продвигались сквозь толпу, никак не реагируя на выкрики, ободряющие похлопывания и призывы. К разочарованию многих, казаки не присоединились к демонстрантам, а просто проехали сквозь толпу и исчезли за углом улицы.
Однако то, что казаки не стали атаковать и вообще как-либо проявлять враждебность к демонстрантам, ободрило очень многих. Толпа радостно зашумела и двинулась дальше, в сторону Николаевского моста, выкрикивая призывы к спешно выстраивающимся на мосту солдатам.

 

Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
Кутепов осмотрел выстроившиеся три роты гвардейцев и спросил у их командиров, в каком они состоянии. Поручики Сафонов и Браун переглянулись. Слово взял Сафонов.
– Ваше высокоблагородие, состояние рот хорошее, моральный дух тверд, патронов в достатке, но…
– Что «но»? – повернулся к нему Кутепов.
– Дело в том, что личный состав со вчерашнего дня ничего не ел. Им вчера даже ужин «забыли» выдать. Солдаты, конечно, держатся, но возможен ропот.
– Вот как? – Полковник нахмурился. – Преступное безобразие. Немедленно из полковой кассы выделить денег и купить в лавках по дороге достаточно ситного хлеба и колбасы. Накормите людей.
Сафонов козырнул и бросился выполнять распоряжение. Поручик Браун тем временем обратил внимание Кутепова на идущих по Невскому солдат пулеметной роты, которые тащили на себе пулеметы и ленты к ним. Выглядели пулеметчики неважно и довольно расхлябанно.
– Здорово, братцы! – зычно обратился к ним Кутепов, когда они подошли и построились.
Однако вместо бравого слитного ответа полковник услышал лишь несколько голосов, которые вразнобой ответили на его приветствие. Большинство просто промолчало.
Кутепов прошел вдоль строя, рассматривая лица солдат и пулеметы. Дойдя до конца шеренги, он спросил у молодого штабс-капитана, командовавшего ротой.
– Смогут ли ваши пулеметы и пулеметчики открыть огонь по первому требованию?
Тот очень сильно смутился и начал что-то лепетать про то, что нет в кожухах воды, да и масла нет совсем, поэтому…
Чем больше тот лепетал, тем больше хмурился Кутепов. Тут все было ясно – пулеметы есть, но их нет. Двадцать четыре пулемета, нужные ему как воздух. А из них нужно еще половину отдать. Следует хотя бы выбрать из них двенадцать наиболее работоспособных.
Тут он, пораженный внезапно пришедшей в голову мыслью, потянулся за лежащей в кармане телеграммой и, уже не слушая лепет штабс-капитана, буквально впился в сухие телеграфные строки:
«Я знаю, что сегодня Вам предложат возглавить сводный карантинный отряд из трех бригад с одним карантинным аппаратом – соглашайтесь. Позже вам поступят еще двадцать четыре карантинных аппарата – заклинаю вас, перед тем как отдавать половину, убедитесь в том, что ваша половина нормально работает».
Подняв глаза на стоящие в ряд двадцать четыре пулемета, Кутепов похолодел.
– Браун!
– Слушаю, господин полковник.
– Лично опросите всех пулеметчиков. Отберите из них самых благонадежных на ваш взгляд и сформируйте двенадцать пулеметных команд. И отберите двенадцать самых исправных пулеметов.
– Но позвольте… – растерянно проблеял штабс-капитан, командовавший пулеметной ротой.
– Не позволю, – отрезал Кутепов. – Вашими стараниями боевая рота превратилась в стадо баранов! Где дисциплина? Где исправные пулеметы? Где, я вас спрашиваю?
– Но дело все в том, что…
– Довольно! – Кутепов решительно махнул рукой. – Я отстраняю вас от командования ротой. Можете жаловаться кому хотите. Браун, распорядитесь прапорщику Кисловскому временно возглавить пулеметную роту. Мы забираем все двадцать четыре пулемета, уверен, что нам они пригодятся больше. Опросите всех солдат в наших ротах, необходимо выявить всех, кто хоть как-то умеет обращаться с пулеметом, и заменить ими самые ненадежные команды. Далее. Даю вам полчаса на то, чтобы проверить все пулеметы, запастись водой и всем необходимым. Через тридцать минут я хочу видеть в ближайшем дворе пробные стрельбы из всех пулеметов. Если найдутся пулеметы, которые не смогут стрелять, их постоянные команды пойдут под трибунал. И передайте пулеметным командам – кто откажется выполнять приказ по открытию огня и вообще любой мой приказ, того я расстреляю собственноручно. Все понятно? Выполняйте!
Когда все разбежались выполнять приказы, Кутепов еще раз развернул телеграмму и задумался. Было уже ясно, что перед ним не ошибка и не бред сумасшедшего, а изложенная эзоповым языком военная депеша. Причем от лица, которое было явно в курсе происходящего и даже знало о том, что может произойти. Кто это лицо? Понятно, что «доктор» Романов Михаил Александрович – никакой не доктор. А кто? На ум приходил только один Романов – великий князь Михаил Александрович, да и сокращения «г.-а., в. кн.», скорее всего, расшифровываются как «генерал-адъютант, великий князь». Ну, допустим. И даже допустим, что великий князь и брат государя более осведомлен о происходящем, чем простой полковник Кутепов. И что из этого следует?
Александр Павлович еще раз перечитал всю телеграмму. Так, значит, можно предположить следующее. «Карантинный отряд» – это, очевидно, карательный отряд, который ему поручили возглавить. «Двадцать четыре карантинных аппарата» – это двадцать четыре пулемета. Правда, предполагаемый великий князь пишет, что половину пулеметов нужно отправить, но тут уж Кутепов их не отдаст. Особенно с учетом того, что «Не спешите слепо выполнять распоряжения главного врача Петрограда – к вечеру эпидемия оставит столицу без всякого управления». Ну, «главный врач Петрограда» – это, очевидно, Хабалов и есть…
Тут его размышления были прерваны появлением на арене нового персонажа. Из подъехавшей коляски выпрыгнул путавшийся в длинных полах шинели полковник князь Аргутинский-Долгоруков и буквально побежал навстречу Кутепову. Тот удивленно пожал плечами и пошел ему навстречу.
Первым вопросом, который задал князь, был:
– Александр Павлович, голубчик, вы не видели роту лейб-гвардии Егерского запасного полка? Она должна была идти вам навстречу.
Кутепов отрицательно покачал головой.
– Ах, видимо, где-то потерялись… А я к вам по делу, Александр Павлович! – князь Аргутинский-Долгоруков явно был очень взволнован. – Дело в том, что вам необходимо срочно вернуться. Там взбунтовавшаяся толпа солдат и рабочих подожгла Окружной суд и движется в сторону Зимнего дворца!
Кутепов, не веря своим ушам, поинтересовался:
– А у вас там что – мой отряд единственный?
Князь горестно вздохнул и, вместо того чтобы вручить ему новый приказ, вновь принялся уговаривать:
– Дорогой мой, Александр Павлович, право, вам необходимо поспешить к Зимнему дворцу. Положение просто отчаянное!
– Следует ли понимать, что предыдущий приказ генерала Хабалова я должен считать отмененным?
Аргутинский-Долгоруков всплеснул руками.
– Так Хабалов меня и послал за вами! Поспешите, Александр Павлович!
Кутепов хмыкнул и ответил:
– Передайте генералу Хабалову, что я двинусь по Литейному проспекту, затем по Симеоновской улице, к цирку Чинизелли, откуда выйду на Марсово поле, где, вероятно, и встречу эту вашу толпу, не допуская ее к Зимнему дворцу.
Глядя вслед уезжавшему Аргутинскому-Долгорукову, Кутепов проговорил:
– Двинусь. Но не ранее, чем проверю и исправлю все пулеметы…

 

Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
Нестройное пение перемежалось с выкрикиванием лозунгов и здравиц, шум толпы время от времени перекрывался звоном разбитого стекла и хаотически звучавшими выстрелами. Возбужденная людская река текла по улицам столицы. Где-то били окна и витрины, какие-то подозрительные личности проводили «революционную экспроприацию» добра из подвернувшихся лавок и складов, выстрелы, как правило, не носили характера военной необходимости, а были неким выражением вседозволенности и долгожданной свободы от всего, что ассоциируется с такими старорежимными понятиями, как закон и порядок. Стреляли просто в воздух, разбивали выстрелами уличные фонари, пускали пули в окна домов, которые выглядели «крайне подозрительно».
Тимофей Кирпичников шел вместе со всеми и был мрачен. Так хорошо начинавшееся революционное предприятие, которым, по его мнению, стал успешный поход по казармам других полков для их включения в революцию, очень быстро превратилось в хаос, и солдаты, слившиеся с массой рабочих и других элементов, практически сразу перестали слушаться любых команд и больше не представляли никакой военной силы. Только факт удивительного бездействия властей позволял «революционным массам» захватывать одну улицу за другой. Фактически властями столица была отдана на разграбление.
Правда разграбление уже почти завоеванного города осуществляла не вражеская армия, а само население этого города, при поддержке солдат его же гарнизона. Солдат, которые когда-то давали присягу защищать и страну, и сам этот город.
Из-за угла потянуло дымом, и, дойдя до поворота, Кирпичников увидел охваченное пламенем здание полицейского участка. Под общее улюлюканье и выстрелы в воздух к стене ближайшего дома вытолкали несколько человек, по обрывкам формы в них можно было опознать чинов полиции. Грянули выстрелы, и толпа радостно завизжала, глядя на упавшие у стены тела.
С какого-то, не видимого из-за толпы возвышения, вещала какая-то истеричная мадам, с другой стороны улицы, стоя на тумбе фонарного столба, толкал пламенную речь какой-то чернявый юноша, и его кучерявая голова двигалась вверх-вниз в такт его крикам.
Кирпичников с безразличием посмотрел, как какие-то солдаты тащат сквозь толпу офицера с оторванным погоном и залитым кровью лицом. Проследив направление их движения, он увидел, как пара других солдат уже привязывают веревочную петлю к перекладине фонарного столба.
Сплюнув и втоптав в грязный снег окурок, Тимофей Кирпичников пошел в направлении центра города.

 

Петроград. Васильевский остров.
27 февраля (12 марта) 1917 года
Через несколько минут первые демонстранты показались с Шестой линии и стали заворачивать налево в сторону моста.
У входа на мост с винтовками на руку линией стояла полурота финляндцев, а прапорщик Басин стоял перед строем с обнаженной шашкой в руках. Приближающаяся толпа нестройными голосами распевала «Марсельезу» и явно не собиралась останавливаться, уверенная в том, что и здесь повторится номер, который произошел несколько минут назад с казаками, которых, кстати, в толпе видно уже не было.
Из походящей массы звучали крики «Да здравствует республика!», «Долой войну!», «Долой полицию!» и «Ура!». Какой-то рабочий с красным флагом «Долой самодержавие!» бросился на прапорщика, пытаясь ударить его древком.
Басин ухватился левой рукой за древко флага, а правой с силой толкнул рабочего в грудь эфесом шашки, да так, что тот упал и, падая, выпустил флаг из рук.
Прапорщик швырнул на мостовую флаг, и в этот момент из толпы раздалось несколько выстрелов. Одна пуля просвистела над головой Басина, а две другие ранили стоящих в цепи солдат. Какие-то молодчики бросились из толпы к шеренге, явно собираясь отнять винтовки. Первый из подбежавших немедля получил от солдата прикладом в лоб, но подбегали другие…
Полковник Ходнев поднял руку с шашкой и скомандовал:
– Первый… Поверх голов… Товсь…
Неизвестно, как выполнили бы этот приказ финляндцы до прозвучавших выстрелов и криков раненых товарищей. Однако после этого и видя явную агрессию со стороны толпы, они, не колеблясь, выполнили приказ полковника Ходнева.
– Пли!
Залп потряс улицу, где-то зазвенели оконные стекла. Толпа испуганно отпрянула, кто-то дико закричал, и когда полковник вновь поднял шашку для команды, масса народу развернулась и, бросая флаги и транспаранты, кинулась врассыпную. Через пару минут на площади перед мостом остались лишь солдаты лейб-гвардии Финляндского полка и полицейское оцепление позади них.
На грязном снегу до самого угла Шестой валялись брошенные красные тряпки, бывшие еще недавно революционными флагами и транспарантами. Среди них лежало несколько тел, попавших под каток бегущей и охваченной паникой толпы.
Такая же картина открылась полковнику Ходневу и на самой Шестой линии. Кроме лежащих на снегу, никаких других демонстрантов на улице не было видно.

 

Петроград. Васильевский остров.
27 февраля (12 марта) 1917 года
Он бежал, спотыкаясь, бежал со всех ног, толкаемый другими обезумевшими людьми. Бежал, изо всех сил стараясь удержаться на своих детских ногах, потому как знал, что стоит ему упасть, и почитай все пропало – не встать ему уже никогда. Да и как тут встанешь, когда бегут тысячи, и бегут они, не разбирая дороги и не глядя, куда или на кого ставят свои ноги.
И как же им было не бежать-то, если сзади бежит толпа, слепая и разрушающая все на своем пути. А позади прозвучал новый винтовочный залп.
От сильного толчка в спину Егорка все же не удержался на ногах, и лишь счастливый случай помог ему покатиться в сторону какого-то входа в полуподвал. Спуск туда был крошечным и состоял всего из несколько ступенек, однако то, что было существенным недостатком во время бега в толпе, на этот раз послужило добрую службу, ведь о том, чтобы спрятаться от пуль в таком небольшом углублении, взрослому и думать было бы нечего. А вот десятилетний мальчишка сумел сжаться в три погибели, лишь наблюдая с ужасом за тем, как через его убежище перепрыгивают, сквернословя, все новые и новые люди. К счастью для Егора, ни один из них не попал ногой в его ухоронку, а то и костей бы ему не собрать.
Изловчившись, мальчик подергал дверь в полуподвал и тихо заскулил, убедившись в том, что та была наглухо заперта. Уже провожая взглядом последних скрывающихся за углом демонстрантов, он понимал, что остался один на один с теми, от кого они все с таким ужасом сейчас бежали по улице.
Опасливо обернувшись туда, откуда начался их бег, Егор к своему великому облегчению убедился, что не шагают по улице цепи солдат с винтовками наперевес, что их черные штыки более не грозят ему. Лишь одинокая фигура полковника виднелась на фоне набережной.
Так и смотрели друг на друга, поверх лежащих на снегу нескольких раздавленных тел, полковник, отдавший своим солдатам приказ стрелять в сторону толпы, и мальчишка, который в этой самой толпе как раз и находился.
Полковник Ходнев постоял пару минут, хмуро глядя на опустевшую улицу, отмеченную страшными приметами того безумия, которое охватило в эти дни любимый полковником город, а затем медленно пошел в сторону удерживаемого его подчиненными моста.
Когда фигура полковника скрылась за углом, мальчишка спешно выбрался из спасшего его углубления и быстро подбежал к лежащим на грязном снегу. Мечась от тела к телу, он выискивал среди них кого-то знакомого, страшась сам себе признаться в том, что ищет среди лежащих своего отца. Но к счастью для Егорки, отца среди задавленных толпой не было. Представив себе, как сейчас мечется отец, ища в бегущей толпе его самого, он поспешил покинуть это страшное место. Завернув на Большой, Егор со всех ног помчался по проспекту вслед бегущей толпе.

 

Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года
Сводный отряд полковника Кутепова двигался по Литейному проспекту. Впереди шагала ощетинившаяся штыками рота лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка, за ней двигалась пулеметная рота, следом шли две роты лейб-гвардии Преображенского запасного полка.
Далее по проспекту уже видны были клубы дыма, поднимающиеся от здания горящего Окружного суда. С той стороны слышались отдельные выстрелы, в том числе иногда звучали и пулеметные очереди. Очевидно, что мятежники стреляли куда попало, поскольку лишь некоторые пули пока свистели над головами солдат сводного карательного отряда.
– Поручик Скосырский!
Тот подбежал к Кутепову и козырнул.
– В общем, так, поручик, бегите к ближайшему телефону и передайте в градоначальство генералу Хабалову, что ввиду сложившейся обстановки я вынужден отдать приказ приостановить свое продвижение в сторону Зимнего дворца. Мы начинаем зачистку данного района. Выполняйте!
Скосырский метнулся выполнять, а Кутепов уже отдавал приказы кексгольмцам разомкнуть ряды на три шага во взводной колонне и выдвинуться к дому князя Мурузи, откуда, как успели доложить полковнику, как раз и бил пулемет.
Разведчики разбежались выяснять ситуацию в районе Преображенского собора, Собрания армии и флота, Кирочной улицы и Орудийного завода. В случае выявления сопротивления туда должны были выдвинуться на подавление взводы и полуроты при требуемом количестве пулеметов.
Рота преображенцев поручика Сафонова при четырех пулеметах выдвинулась для взятия под контроль Бассейной улицы со стороны Надеждинской и Баскова улицы, выходящих на Бассейную. Взводу с одним пулеметом из роты поручика Брауна было поручено закрыть Артиллерийский переулок, который выходил непосредственно на Литейный проспект. Все команды получили приказ при продвижении толпы в их сторону отрывать огонь сначала поверх голов, а если потребуется, то и на поражение.
Раздав указания, Кутепов огляделся. Тут ему в глаза бросились группы солдат лейб-гвардии Литовского запасного полка, которые кучковались в большом смущении вдоль Литейного проспекта. Отдельно стояла и переговаривалась группа офицеров того же полка, явно не собираясь руководить своими подчиненными. Полковник нахмурился, а затем послал подвернувшегося под руку унтер-офицера выяснить у господ офицеров, в чем, собственно, дело.
Через пару минут все офицеры подошли, как положено, к Кутепову и доложились, что у них в казармах большая суматоха и они не знают, что им в этой ситуации делать.
– Господа, мне непонятна ситуация. Потрудитесь объяснить, в чем дело и почему вы не командуете своими солдатами. – Кутепов хмуро оглядел собравшихся.
– Дело в том, ваше высокоблагородие, что солдаты не знают, как им поступить. Они не хотят участвовать в мятеже, но боятся, что их расстреляют за то, что они уже совершили. Поэтому они стоят и ждут, когда им скажут, что их не станут за это расстреливать.
Полковник удивленно воззрился на офицеров.
– Ну, а вы что им сказали?
Говоривший поручик помялся.
– Проблема заключается в том, господин полковник, что нам они не верят и требуют какое-то начальство повыше.
Кутепов оглядел офицеров цепким взглядом и жестко сказал:
– Это крайне прискорбно, что солдаты ваши не верят вам, своим офицерам и командирам. Это крайне плохо, вы меня понимаете, господа офицеры?
Собравшиеся понурились и прятали глаза.
– Ну, хорошо, господа, тогда решим так. Я как начальник сводного карательного отряда города Петрограда, назначенный приказом главнокомандующего Петроградским военным округом генерала Хабалова и имеющий самые широкие полномочия, в сложившейся обстановке принимаю общее командование над вашим запасным полком и включаю его в состав сводного отряда. Приказываю командиру лейб-гвардии Литовского запасного полка дать распоряжение своим офицерам собрать всех своих солдат в двух ближайших дворах. Я буду говорить с людьми. Выполняйте.
Глядя вслед офицерам, Кутепов повторял про себя фразу из телеграммы, которая все больше пугала его своей прямо-таки мистической достоверностью: «Действуйте решительно. Мобилизуйте здоровых врачей и санитаров. Отстраняйте растерявшихся, малодушных и имеющих симптомы заражения красной чумой. Назначайте здоровых и решительных. Принимайте под свое начало другие карантинные отряды».
Пока полковник думал, к нему подбежал старший унтер-офицер Преображенского полка Маслов и доложил:
– Ваше высокоблагородие! Там собрались солдаты лейб-гвардии Волынского запасного полка, и их унтер-офицер очень просит ваше высокоблагородие подойти к ним. Они не хотят участвовать в мятеже, но боятся вернуться в казармы, опасаясь расстрела за мятеж. Просят дать гарантии и разрешить им вернуться в казармы.
Кутепова ситуация забавляла все больше.
– В казармы? – переспросил он. – Ну, идемте-идемте.
Когда они подходили к углу Басковой улицы и Артиллерийского переулка, от толпы солдат отделился унтер-офицер и строевым четким шагом пошел навстречу полковнику. Подойдя, он отдал честь и отрапортовал:
– Ваше высокоблагородие! Солдаты лейб-гвардии Волынского полка раскаиваются в участии в мятеже и хотят вернуться в свои казармы. Просят дать гарантии, что их не будут судить и расстреливать за мятеж.
Кутепов кивнул и распорядился.
– Постройте людей.
Вслед за командой унтера солдаты спешно и несколько суетливо построились. Полковник прошел вдоль строя. Заметил, что построились не все, а в толпе стоят какие-то подозрительные штатские.
Выйдя на середину строя, Кутепов громко сказал:
– Солдаты! Шпионы и провокаторы толкнули вас на измену своему долгу, на измену присяге и на измену Отечеству. Я говорю так, потому что толкнули вас на это преступление перед государем и Родиной немецкие агенты, которым выгоден мятеж в столице России. Мятеж в Петрограде обезглавит страну, и она, по мнению наших недругов, потерпит поражение в Великой войне. Не будьте мерзавцами и предателями, палачами своего Отечества, оставайтесь честными и верными присяге русскими солдатами!
Полковник сделал паузу и отчетливо произнес:
– Все, кто готов прекратить мятеж, может вернуться в казармы, и я, полковник Кутепов, начальник сводного карательного отряда города Петрограда, обещаю вам, что вас не расстреляют.
Солдаты радостно загомонили.
– Однако…
Собравшиеся – и те, кто стоял в строю, и те, кто стоял отдельно толпой – замерли в ожидании дальнейших слов полковника.
Кутепов выдержал драматическую паузу и завершил мысль:
– Однако дело каждого из вас будет рассмотрено отдельно, и суд определит степень вашего участия в мятеже и личную вину каждого. Но повторяю: вас не расстреляют, я вам это обещаю.
Солдаты вновь зашумели, но мощный голос полковника опять перекрыл гомон и заставил всех замолчать:
– Те же из вас, кто хочет полного прощения за участие в мятеже…
Над Литейным установилась тишина, нарушаемая лишь отдаленной стрельбой. А Кутепов повысил голос, громко и четко заговорил так решительно, как будто отдавал приказы:
– Итак, кто хочет прощения за участие в мятеже, тот не сможет отсидеться в своих теплых казармах, объявив нейтралитет. Никакого нейтралитета! Нейтралитет – это неисполнение приказа, это нарушение присяги и измена! Полностью прощены будут лишь те, кто вспомнит о том, что они – верные долгу и присяге солдаты Русской императорской армии! А потому я повторяю – кто останется на улицах, будут считаться мятежниками, а мятеж будет подавлен любой ценой. Это я вам обещаю! Те, кто вернется в казармы – не будут расстреляны, но понесут наказание соразмерно своему участию в мятеже, но с учетом раскаяния их не расстреляют. И это я вам обещаю. Те же, кто верен государю, долгу и присяге, будут полностью прощены и займут места в нашем строю и будут беспрекословно выполнять приказы мои и ваших командиров. Каждый должен решить для себя. На размышления у вас будет десять минут.
Полковник сделал короткую паузу, оглядывая строй и вглядываясь в их лица, подмечая всю ту гамму чувств, которую испытывали сейчас стоящие перед ним. Всю эту смесь растерянности, отчаяния, азарта, решимости, недовольства и откровенного неповиновения. Видя все эти чувства и желания, Кутепов тем не менее чувствовал, что большинство все же растеряно, не знает, как правильно поступить, и откровенно запуталось в происходящих в городе событиях. И если появится тот, кто продемонстрирует силу и решимость, тот, кто возьмет на себя ответственность, кто поведет их за собой, то они пойдут и будут выполнять приказы. Какое-то время. А вот насколько долгим будет это самое время, целиком и полностью зависит от твердости и воли их командира. А с командирами у них, судя по всему, не все так хорошо, как хотелось бы. Ну да ладно, с командирами определимся позже, решил Кутепов и подвел итог:
– Кто желает прощения и идет со мной – идут строиться в том дворе. Объявившие нейтралитет – возвращаются в свои казармы ждать суда. Мятежники остаются на улицах и ждут пулю. Повторяю: на размышления десять минут. Время пошло. А для того, чтобы вам лучше думалось, спешу вас всех обрадовать: в Петроград прибывают несколько корпусов с фронта, в том числе и фронтовые полки лейб-гвардии, полки, знамена которых вы опозорили. И подумайте над тем, что сделают гвардейцы-фронтовики с теми, кто останется на улице…
– Товарищи! Он все врет! Не слушайте его! Вас всех расстреляют! – вдруг заверещал какой-то чернявый господин в штатском. – Только революция…
Громкий выстрел оборвал кричавшего, и тот с дыркой во лбу и удивлением на лице упал навзничь на снег.
– А шпионов и провокаторов мы будем расстреливать на месте. Это я вам тоже обещаю.
И полковник Кутепов, пряча свой наган в кобуру, развернулся и твердым шагом пошел в сторону тех дворов, где уже стояли в строю и ждали его слова солдаты лейб-гвардии Литовского полка.
Телеграмма военного министра генерала Беляева генералу Алексееву от 27 февраля 1917 г. № 197
Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается; напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, притом в достаточном количестве, для одновременных действий в различных частях города. 197. Беляев.
Назад: Глава III Странная телеграмма
Дальше: Глава V Огонь в небе и на земле