Кем был Ёдзи Обара, и что сделало его таким? Я годами размышлял о нем, говорил о нем и наблюдал за ним в суде, но что я на самом деле знал? В хронологии его жизни оставались длинные пробелы: годы путешествий после окончания школы, почти весь период между возвращением в Японию и арестом. Я исчерпал все доступные источники информации. Семья Обары была настроена враждебно и не собиралась ни с кем общаться; от самого Ёдзи я получал только уклончивые ответы и повестки в суд. Полицию, которая изучила жизнь подозреваемого подробнее всех, интересовали только сведения, которые можно использовать в суде. Даже Карлос Сантана, самый знаменитый и неожиданный «друг» Ёдзи, отказался о нем говорить. И сам Обара задолго до первого преступления начал стирать себя из собственной жизни, лишая всяких надежд любого, кто стремился уловить закономерности и провести связь между прошлым и настоящим. Он изменил разрез глаз, сменил имя и национальность. Он носил темные очки и туфли с каблуком. Он старательно избегал объективов камер, будто принадлежал к дикому племени, где верят в кражу души посредством фотосъемки. Даже насиловал он тайно, в противоположность идее насилия как подтверждения мужской власти: большинство его жертв даже ничего не помнили, пока полиция не показала им видео.

Может быть, поэтому у него было так мало близких отношений? Потому что дружба, помимо всего прочего, дает ключ к личности, не менее уникальный, чем отпечаток пальца, оставленный во внешнем мире? В наши дни все мы психологи-любители и с готовностью проводим связь между ранним опытом и поведением во взрослом возрасте. Что касается Обары, в детстве на него определенно давили: ожидания матери, присутствие психически неустойчивого старшего брата, потеря отца, скрытая инстинктивная нелюбовь к корейцам в Японии и разрушительная свобода от обязанностей и дисциплины благодаря внезапному наследству. Но в Японии есть бесчисленное множество нервных детей, миллионы неблагополучных семей, испорченных богатых отпрысков и жертв расизма; и лишь единицы становятся серийными насильниками и убийцами.

В ходе судебного разбирательства никогда не всплывал вопрос о душевном состоянии Обары; не было никакого психиатрического освидетельствования. На первый взгляд, характеристика Обары из уст судьи Тотиги местами совпадает с описанием психопата: «Самодовольный, бездушный и безжалостный человек, совершенно лишенный сострадания… человек, которому неведомы угрызения совести». Но для меня подобные диагнозы очень сомнительны, ведь они представляют собой удобное моральное и клиническое заключение, которое обеспечивает обывателям фальшивое и незаслуженное успокоение. Мы навешиваем ярлык на экстремальное поведение – чудовище, психопат, злодей – и помещаем преступников в категорию, которая отличает их от «нормальных» людей. Тем самым мы утешаем себя. Теперь можно не беспокоиться о сложности человеческой природы и о границах, которые все мы можем в тот или иной момент преступить. Японские комментарии – многие из которых были доступы в Интернете, но редко попадали в основные средства массовой информации, – придерживались того же принципа: они подчеркивали статус Обары как корейца, словно иностранное происхождение снимало с японского общества ответственность за насильника.

Кем бы ни был Ёдзи Обара, он появился в Японии – хотя и непросто понять, каким образом. Пожалуй, поначалу я надеялся выполнить стандартный трюк и «забраться» в голову Обары. Если бы удалось представить, о чем он думает, когда сидит в камере-одиночке или стоит на коленях возле чуть дышащего тела одной из своих жертв, я мог бы поздравить себя с тем, что «понял» тему. Но подобные надежды иллюзорны. В отличие от слов или действий, мысли и эмоции других людей нам недоступны. Даже те, кого мы знаем лучше всех, остаются незнакомцами, которых мы способны понять лишь изредка, если вообще способны. Возможно, у Обары богатый внутренний мир, противоречащий реальности; но даже если бы я туда проник, то не мог бы сказать наверняка, действительно ли мне это удалось, или я стал жертвой собственного тщеславия либо игры Обары.

Не исключено, что там и вовсе нечего понимать, что внутри ничего нет, а есть только то, что лежит на поверхности. Правда могла оказаться скучной; никакой правды могло вообще не существовать, или там скрывалась самая большая тайна, которую Обара так старался сохранить. На мой взгляд, его жизнь лучше всего характеризует отсутствие близких отношений, практически до полной изоляции. Должно быть, для столь закрытого существования нашлись причины, болезненные и крайне важные, но они лежали где-то очень глубоко. Логичнее говорить не о присутствии Обары, а об отсутствии – в том смысле, как сильный холод можно назвать отсутствием тепла, а тьму – отсутствием света. Обара леденящей тьмой проник в жизнь тех, с кем соприкоснулся, и отнял ее. Вот в чем состояла его истинная суть – не в личности, которую можно изучать и оценивать, а в его влиянии на жизнь других.

В суде Обара предоставил чеки своих благотворительных взносов и потребовал, чтобы его судили по добру, которое он принес людям. Почему же тогда не судить по тому злу, которое он им причинил и которое стало его сутью? Безликий оборотень, он был не человеком, а болью своих жертв, злом в чистом виде.

Он был крестоносной яростью Джейн по поводу «кровавых денег» и унижением Тима, который их принял. Он был таблетками и водкой в крови Софи и потерянным из-за душевного срыва годом Руперта. Он был гневом, вспыхнувшим в Джейми Гаскойне, он был страданием и недоумением девушки Джейми, семейной памятью о погибшей Люси как тети и двоюродной бабушки еще не родившихся детей.

Люди привыкли искать правду, единую и неделимую, которая восходит перед глазами, как ясная полная луна в безоблачном небе. Считается, что рассказ о преступлении должен предоставлять четкий фотографический оттиск, подавать историю очищенной от ненужной шелухи, как соленый орешек. Но главный герой этого дела Ёдзи Обара, будто черная дыра, втянул все краски, и остались только дым, туман, слабое мерцание. Другими словами, в этом орехе была лишь скорлупа, хотя ее поверхность сама по себе не укладывалась в голове.

У всех, кто общался с Блэкманами или читал о них в газетах, сложилось собственное устойчивое мнение об их истории. Каждый знал, о чем думали участники событий, и каждый был уверен в собственной правоте – не только по поводу Ёдзи Обары, но и самой Люси, ее семьи и Японии как нации. Это дело самым невероятным образом вызывало всеобщее желание высказать свое мнение.

Особенный всплеск комментариев вызывали поведение Тима и его решение принять 100 миллионов иен. Последующие несколько недель часто казалось, будто его обвиняют в не меньшем преступлении, чем Обару. «Его боль усилится вдвое, – предсказывал корреспондент „Дейли мейл“. – Он будет мучиться из-за того, что мог бы поступить иначе и спасти свою красавицу дочь от аморальной карьеры хостес, стоившей ей жизни; а еще он будет страдать, осознавая свою вину за ту роль, которую сыграл, лишив Люси заслуженной справедливости». Или как сказала мне Джейн: «У меня такое ощущение, что я воюю сразу с двумя, борюсь за то, чтобы привлечь к ответственности обоих – Обару и отца Люси».

Что именно Тим сделал не так? Насчет «денег соболезнования» важен только один вопрос: решили ли они исход дела? В решении суда открыто заявлялось, что выплаты жертвам изнасилования никак не повлияли на вынесение приговора в виде пожизненного заключения, максимально возможного наказания. В системе японского правосудия подобная выплата только так и могла повлиять на результат слушаний. Японские суды можно упрекать во многом, но только не в оправдании убийц благодаря их богатству; Обару признали невиновным в причинении вреда Люси, потому что суд, справедливо он или нет, заявил об отсутствии прямых доказательств.

Общественный приговор Тиму, разумеется, вынес не закон, а мораль. «Какой отец возьмет деньги у обвиняемого в убийстве его дочери? – задавал риторический вопрос читатель газеты „Сан“. – Тиму Блэкману следует стыдиться». Каждое из таких заявлений подспудно провозглашает превосходство характера комментаторов, и между строк проскальзывает подразумеваемое бахвальство: «Я бы никогда такого не сделал». На что мне сразу хочется ответить: «Откуда вам знать?» и «А какое ваше дело?».

Представить себя в экстремальных ситуациях, где нас испытывают морально и физически, – захватывающее упражнение. В уме мы часто сдаем подобный экзамен. Любому, у кого есть дети, мерещилась их смерть, и мы понимаем, что это самая страшная из потерь. Но мы можем только гадать, только надеяться, что поведем себя достойно, сдержанно и уверенно. Знать наверняка нельзя, как нельзя предсказать течение редкой и угрожающей жизни болезни.

И особенно это касается тех случаев, когда речь заходит о деньгах. Газетные страницы с письмами читателей огульно иронизируют над «ценой», которую Тим якобы назначил за жизнь Люси. Однако для большинства из нас деньги, на том или ином уровне, решают многое. Сто миллионов иен, выплаченные Тиму Блэкману, никак не повлияли на правосудие; своим выбором он не причинил никому вреда. И удобства, которые он приобрел на эти деньги, смогли облегчить ему жизнь, пошедшую вразнос от страданий и боли. Часть из них Тим направил в Фонд Люси Блэкман, еще часть обещал отложить для Софи и Руперта. А остальное потратил на классическую яхту, шестидесятилетнюю «Инфанту», на которой в 2008 году благополучно обогнул земной шар.

Многие кривились, услышав о таких «излишествах». Если бы эти деньги выиграли в суде или их выплатил официальный компенсационный фонд, никого бы не интересовало, на что их потратили. Большинство людей, оказавшись в подобных обстоятельствах, назвали бы свою «цену». Если бы эти деньги помогли выплатить обременительный долг, облегчить жизнь больного родственника, обеспечить образование ребенку или собственную безбедную старость, многие ли из нас отказались бы от вознаграждения, не сказали бы в итоге: «Я страдал и заслужил компенсацию»?

Я надеюсь, что мне никогда не придется пережить потерю, с которой столкнулись Блэкманы, и проверить собственные нравственные ориентиры. Возможно, я горевал бы, как Джейн или бедный Билл Хокер; возможно, вел себя энергично и активно, как Тим. Возможно, я отказался бы от всякого денежного возмещения – или посчитал бы, что это самое меньшее, на что я имею право. Я не знаю, и никто не знает – и ни у кого из нас нет права судить тех, кому выпали такие страдания.

Джейн Стир имела право высказывать свое мнение, как и Аннет, Найджел и Саманта Риджуэи. Риджуэи пережили точно такую же потерю, как и Тим; но, несмотря на постоянные уговоры адвоката Обары, они наотрез отказались от предложенной суммы. Джейн утешала солидарность с австралийской семьей; они с Аннет часто разговаривали по телефону и стали своего рода друзьями по несчастью, которых объединила потеря дочерей. Но только до июля 2008 года – когда Найджел Риджуэй с согласия бывшей жены и дочери подписал документ, где он утверждал, что верит в способность Обары «реабилитироваться» и ставит под вопрос некоторые улики, доказывающие убийство Кариты. В обмен семья Риджуэй получила свои 100 миллионов иен. Они понесли невосполнимую потерю; они больше ниоткуда не могли получить компенсацию; они чувствовали, что заслужили хотя бы деньги. Однако новость шокировала Джейн. Мать Люси заявила мне, что отец, мать и сестра Кариты «продались дьяволу».

Люди боятся таких историй, как у Люси, где все кончается бессмысленной, жестокой, безвременной смертью. Но большинство не признает свой страх и находит утешение в решительных суждениях о нравственности, размахивая ими, как пылающими факелами в ночи, чтобы отогнать волков.

Джейн тоже нужно было чувствовать собственную правоту, но еще больше ей хотелось доказать, что неправ ее бывший муж. И своих убеждений ей было мало, она хотела, чтобы о его неправоте объявил суд. Но в потере, горе нет правых и неправых. Скорбь превратилась в замкнутый круг: одна боль порождала другую. И каждый из Блэкманов должен был найти силы, чтобы разрубить этот круг.

Отчасти им помогали попытки найти что-то хорошее в смерти Люси, светлую полосу в черном тумане. Тим искал ее в Фонде Люси Блэкман. История этой организации началась с банковского счета, о котором он сообщил на одной из своих пресс-конференций в Токио. Затем, несмотря на старания Джейн и Роджера Стиров, фонд официально зарегистрировали как благотворительную организацию. Помимо сигнализации от насильников и наборов для обнаружения примесей, веб-сайт фонда распространял полезную информацию о безопасности путешествующих молодых людей, которые любят ходить по ночным клубам. Устраивались мероприятия для сбора средств, которые вели комедийный актер и известная модель; в 2007 году девушка-подросток из Ливерпуля по имени Натали была названа «Мисс Фонда Люси Блэкман». Правда, не все шло по плану: производитель гаджета под названием «Бадди сейф», которым торговал фонд, через несколько месяцев обанкротился; не работали некоторые из ссылок на сайте.

Но Тим гордился программой фонда «Пропавшие за границей». Она предлагала помощь британским семьям в такой же ситуации, в какой он сам оказался после исчезновения Люси. Когда-то ему казалось, что больше ни у кого не было такого невероятного и кошмарного опыта, однако подобные случаи происходили каждые несколько месяцев.

Уэнди Синх, 39-летняя мать, убитая мужем на Фиджи. Эми Фицпатрик, застенчивая ирландская 15-летняя девочка, которая пропала в Испании новогодним вечером в двух шагах от дома. Майкл Диксон, 33-летний журналист, который исчез в Коста-Рике во время отпуска. Алекс Хамфри, социальный работник 29 лет, который вышел из отеля в Панаме, чтобы поехать к знаменитому водопаду, и не вернулся.

Ни одно из этих происшествий не вызвало такого бурного общественного резонанса, как дело Люси. Либо жертвы были старше, либо не такими фотогеничными, к тому же на Фиджи и в Коста-Рике тогда не было международного саммита и не было Тони Блэра, чтобы подстегнуть расследование. Другими словами, родным пропавших никто не помогал. Фонд Тима делал для них то, в чем отказывало Министерство иностранных дел Великобритании: обеспечивал круглосуточную «горячую линию» для сбора информации и сообщений от очевидцев, публиковал объявления и подробности произошедшего на своем веб-сайте и оплачивал расходы родственников на дорогу и перевозку тел погибших на родину. Впрочем, Министерство иностранных дел оказывало партнерскую поддержку, а еще после исчезновения Люси в лондонской полиции появились сотрудники для оказания поддержки родственникам тех, кто пропал за рубежом.

Работа фонда приносила удовлетворение, но Тим лишь усмехался и качал головой, когда его спрашивали, помогла ли она забыть Люси. Никакой вообразимый успех – в благотворительности, профессиональной или личной жизни – не мог пересилить потерю Люси. Тим разве что надеялся подавить боль и не дать ей перечеркнуть всю оставшуюся жизнь. В разговоре со мной он использовал образ переполненного черного мешка для мусора, набитого горем, разочарованием и сожалением, которые ассоциировались с Люси и ее судьбой. Мысль о том, чтобы открыть этот мешок и просеять его мерзкое содержимое, пугала до безумия. Блэкман никогда не поддавался суицидальным мыслям, но посещали они его часто. И дело не только в стремлении избавиться от бремени жизни, но и в надежде, что после смерти он воссоединится с Люси.

– Люси мертва, – говорил мне Тим. – Софи постоянная пациентка психушки. Руперт вылетел из университета с нервным срывом. Становилось не лучше, а только хуже. Я будто тонул и не знал, смогу ли когда-нибудь выбраться на берег.

Особенно трудно приходилось в дни рождения и годовщины смерти Люси. Каждые несколько месяцев приходилось заново вспоминать пережитую трагедию.

– Люси пропала первого июля, – объяснял Тим. – Родилась первого сентября, а нашли ее в феврале. Плюс Рождество – трудный период в любой семье, а тем более у тех, кто потерял близких. День, когда дочь умерла, дается мне тяжелее всего, и обычно я выхожу на парусах в Солент. Люси любила этот пролив, и там я особенно остро ощущаю, что ее со мной нет.

Шестнадцатого декабря 2008 года, когда Тим был в море, на «Инфанте» зазвонил спутниковый телефон. Стояла глубокая ночь. Когда он поднял трубку, на другом конце линии был я.

Второй раз за два года я стоял у здания Токийского суда в окружении репортеров, бормочущих в свои мобильники. Судьи верховного суда только что вынесли решение по апелляциям Обары и прокуратуры. Обвинительные приговоры за восемь изнасилований, а также изнасилование и убийство Кариты Риджуэй остались без изменений. А вот оправдательный приговор по делу Люси Блэкман частично отменили: Обару признали виновным в похищении, подмешивании в напиток наркотика, попытке изнасилования, расчленении Люси и незаконном избавлении от ее тела; пожизненный срок подтвердили.

– Осквернение достоинства стольких жертв с использованием наркотиков с целью удовлетворения своей похоти – беспрецедентное зверство, – заявил главный апелляционный судья Хироси Кадоно. – Никаких смягчающих обстоятельств в действиях, совершенных по подтвержденным извращенным мотивам, нет и не может быть.

Вердикт осложнялся тем, что по еще одному обвинению – в убийстве Люси – Обару снова оправдали. Действительно, вскрытие не выявило причину смерти девушки, и узнать точный ход событий с ее последнего телефонного звонка не представлялось возможным. Но японский суд воспользовался правом вынести приговор на основе косвенных улик. Нам трудно понять, как в отсутствии иных подозреваемых человека можно признать виновным в подмешивании наркотиков, изнасиловании и расчленении женщины, с которой он провел последний вечер, но невиновным в ее убийстве. И все же новые приговоры удивили не меньше, чем первоначальный оправдательный; все мои знакомые считали, что судьи просто безразлично поставят печати под вынесенными ранее вердиктами. Джейн Стир, которая присутствовала в суде вместе с Роджером, заплакала от облегчения.

– Это было мучительное испытание, и я говорю не о сегодняшнем дне, а обо всех восьми годах, – заявила она по окончании слушания. – Наконец-то у нас есть два обвинительных приговора и пожизненное заключение… Сегодня восторжествовали правда и честь, и не только для Люси, но для всех жертв жестоких сексуальных преступлений.

Все это я рассказал по спутниковому телефону Тиму, и тишина в трубке отозвалась шипением. Раньше Тим за словом в карман не лез, и я даже подумал, что связь прервалась. Мне пришлось буквально вытягивать из него фразы, необходимые для статьи в газете.

– Потрясающе и совершенно неожиданно. Именно этого Люси и заслуживает, – наконец произнес он. – После такого долгого расследования и стольких мучений большое достижение для полиции и прокуратуры воздать обвиняемому должное.

Тим поблагодарил меня за звонок и повесил трубку. «Инфанта» находилась между Марокко и Вест-Индией; на полпути трансатлантической регаты. Ветер почти стих; море и воздух дышали густой тропической жарой, и Тим на борту своей яхты, в 13,5 тысячах километров от Токио, наконец мог почувствовать умиротворение.

Обара снова подал апелляцию в верховный суд. Теперь его адвокаты все свое внимание переключили на версию обвинения. Они хотели продемонстрировать физическую невозможность перевезти мертвое тело из квартиры в Дзуси-Марине в токийский комплекс Блю-Си-Абурацубо, а затем в пещеру. Аргумент уже приводился ранее и был отвергнут, но сейчас Обара попытался доказать свою правоту путем нелепого эксперимента. По его просьбе адвокаты купили ту же модель морозильника, в котором Обара хранил тело в доме в Дэнъэнтёфу, а также потратили 1 миллион иен (около 7 тысяч фунтов на тот момент) на создание манекена, повторяющего параметры Люси.

– Этот манекен сделан очень искусно, его кожа похожа на человеческую, – сообщил мне адвокат Ясуо Сионоя. – Он весит ровно столько же, сколько и Люси, и повторяет ее размеры. Один из адвокатов, примерно такого же телосложения, как Обара, попытался поднять его и положить в морозильник – и сделать это оказалось абсолютно невозможным.

Видео со стараниями дублера стало главным пунктом апелляции.

Из своей камеры в токийской тюрьме предварительного заключения Обара продолжал командовать юридическими сражениями. Он подал в суд на газету «Ёмиури» за клевету и отрицал претензии издателя книги с мертвой собакой на обложке в неуплате. Сионоя говорил об апелляции со скромной уверенностью; вердикта не будет, предсказывал он, по крайней мере, до середины 2011 года. Но в начале декабря 2010 года Тиму, Джейн и Риджуэям позвонили из токийской полиции с неожиданными новостями: верховный суд отказал Обаре в апелляции. Теперь обвинительные приговоры и пожизненный срок были бесповоротно подтверждены; деваться Ёдзи Обаре больше было некуда.

Пожизненный срок в японском суде редко соответствует прямому смыслу, обычно так определяют срок более тридцати лет. Даже если посчитать десятилетие, которое Ёдзи Обара провел в тюрьме предварительного заключения, он вряд ли выйдет на свободу раньше 2030 года. И на тот момент ему исполнится семьдесят восемь лет. В качестве осужденного преступника его перевели в тюрьму с режимом, резко отличающимся от мягких условий тюрьмы предварительного заключения, в которой он пребывал с 2001 года. Обаре пришлось делить камеру с другими узниками; он лишился доступа ко всем книгам и документам, которыми пользовался последнее десятилетие. Посещать его позволялось лишь раз в месяц и только членам его семьи. Встречаться со своими адвокатами заключенным не запрещают, но каждый раз нужно получать разрешение, а оно выдается раз в несколько недель.

– До сих пор Обара был сам себе главным адвокатом, но в тюрьме это исключено, – сказал мне Сионоя.

Последние дни до тюремного заключения команда адвокатов вела со своим клиентом интенсивные переговоры. Они спешно разрабатывали план действий, чтобы вести дела Обары без ежедневного контакта, к которому они так привыкли.

Прокуратура не подавала апелляцию в верховный суд, поэтому единственный оправдательный приговор – за убийство Люси Блэкман – оставался в силе. Джейн твердила, что даже неполное признание вины можно считать победой, если не для Люси, то для остальных жертв Обары. Конечно, так и было, но особого смысла такая победа уже не имела. Словно под конец отчаянной борьбы двух решительных и непреклонных соперников один вдруг опустил руки и просто ушел. Люси умерла – и что могло это изменить? Потеря оставалась невосполнимой; любое временное утешение – арест подозреваемого, суд, обвинительный приговор, 100 миллионов иен – испарилось, как ложка воды в пустыне. А если бы Обара признал вину, просил прощения, разрыдался? Или если бы его обвинили в умышленном, а не случайном убийстве, и приговорили к повешению? Представьте самую жестокую кару – даже она не принесла бы облегчения и не исправила того, что действительно имеет значение. Люси, единственная и неповторимая, драгоценная и любимая для родных и близких, мертва, и ничто ее не вернет и не заменит.

Вот какой она была.

– Я постоянно думала о том, что он с ней сделал, – призналась Джейн. – Самое ужасное мучение на свете – представлять, как Обара разрезает Люси. У меня просто мозг закипал; я боялась, что никогда не смогу избавиться от этих мыслей. Услышу звук бензопилы, и меня начинает буквально трясти.

Джейн ходила к психотерапевту и разговаривала с матерями других погибших детей в Японии и Британии. Все были добры и сочувствовали ей, но лучше не становилось. Потом ей предложили курс лечения под названием «Десенсибилизация и переработка движением глаз», или ДПДГ, широко применяемое при посттравматическом стрессовом расстройстве у солдат, вернувшихся из Ирака и Афганистана. Такая терапия часто давала отличные результаты, хотя причину ее эффективности не могли полностью объяснить даже работающие с ней специалисты. «От чего вам стало бы легче?» – спросил терапевт Джейн на первом сеансе. «От мысли, что дочь в безопасности», – ответила она.

– Тогда он велел мне подумать о тех ужасных вещах, которые Обара сделал с Люси, – вспоминала Джейн. – А потом я должна была следить за его пальцами, которыми он двигал в разные стороны. И вот я думаю об этом, а врач повторяет: «Она в безопасности, она в безопасности…».

Джейн посетила четыре сеанса, и это было единственное лечение, которое хоть немного помогло.

– Теперь, когда я сижу в суде и переводчик перечисляет все те кошмарные вещи, которые сделал Обара, я повторяю про себя: «Она в безопасности, она в безопасности…», и мне становится легче. Думаю, терапия стала переломным моментом, который помог мне не сойти с ума… Я не верю в возможность смириться и продолжать жить. Как с таким смириться? Просто учишься существовать со своим несчастьем. Но я никогда не буду прежней. Иногда иду в супермаркет и чувствую себя абсолютно нормально, а потом увижу маленькую девочку, похожую на Люси в раннем детстве, и слезы льются ручьем.

С годами у друзей Люси появились собственные дети. Ребенка Луизы Филлипс крестили как Люсию, дочь Саманты Берман – Грейс Люси. Джейн тронула любовь друзей дочери, вот только она не могла избавиться от мыслей о той жизни, которая была бы и у Люси, если бы девушка осталась жива.

Джейн ненавидела все, что касалось Фонда Люси Блэкман; в войне за обладание дочерью эта организация служила олицетворением сокрушительного поражения. Джейн ненавидела лицемерие, которое усматривала в действиях Тима, – благотворительность папочки, который бросил жену и детей. Несмотря на выводы британской полиции и прокуратуры, она по-прежнему подозревала фонд в хищении чужих средств и мошенничестве. Она не хотела ничего слышать ни о фонде, ни о его мероприятиях, но все же возмущалась его существованием и тем, что он использовал имя Люси в обход самой Джейн.

В смерти Люси, в мрачном фатализме, который сделал ее дочь жертвой слепой судьбы, женщина нашла для себя утешение: смерть, как и жизнь, предопределена.

– Я уже говорила вам, – напомнила она мне, – и я ничего не выдумываю: я точно знала, что никогда больше ее не увижу. Я хотела устроить дочери встречу с экстрасенсом до поездки в Японию, но она не пошла к нему. В детстве Люси всегда была такой взрослой – в каком-то смысле она заменила мне мать. И я знаю, что ей выпала такая судьба. Люси для этого и родилась. Ее послали в наш мир, чтобы остановить Обару. Ей не было предначертано дожить до старости.

Другими словами, Люси должна была умереть, и Джейн предвидела неизбежность ее смерти. Сердце матери снова не ошиблось, как не ошибалось и раньше, когда Джейн не хотела отпускать Люси в Японию. За время своей печальной истории, начиная со смерти матери и заканчивая ссорами с Софи, Джейн всегда оказывалась права. Даже выбрав Тима, она не ошиблась, потому что человек, который женился на ней, не был тем человеком, который от нее ушел.

– Это не он, не мой Тим, – говорила Джейн. – Человека, с которым я прожила девятнадцать лет, уже не существует.

Она нашла единственный способ подчинить факты хоть мало-мальски приемлемому объяснению: ее успокаивала твердая вера в постоянное присутствие Люси. Джейн ездила на сеансы к ясновидящей по имени Трейси, которая жила в пригороде Лондона Пендже.

– Я поехала туда, и Люси говорила со мной через Трейси, – поведала мне Джейн. – Я целый час общалась с ней. Трейси говорила: «Люси вот так укладывает волосы, а вы гладите ее по голове». И да, я действительно любила гладить дочь по волосам. Циники скажут, что это просто слова, но прозвучало много такого, о чем другие не могли знать… Не хочу никого разубеждать, но я знаю, что со мной говорила именно Люси… Я общаюсь с ней мысленно. Несколько месяцев назад во время прогулки мы увидели, что продается симпатичный дом, и договорились о просмотре. Я попросила Люси: «Если считаешь, что он нам подходит, дай мне знак». Знаками всегда служили бабочки и звезды. На входной двери висело небольшое объявление: «Ушли на пляж». Довольно необычно для сельской местности, правда? Но именно на пляже мы нашли ее тело. Мы заглянули в дом, и вся стена была в наклейках с бабочками. А наверху мы увидели абажур в форме звезды, и в саду кружились бабочки и рос большой куст, постриженный в форме бабочки. Поэтому я сказала: «Хорошо, Люси, спасибо. Мы услышали тебя».

Однажды Джейн встречалась с целительницей, и та предсказала ей, что к ней в сад прилетит малиновка. И действительно, через несколько недель на садовой дорожке появилась птичка. Джейн и Роджер начали кормить малиновку, она быстро перестала бояться их и стала почти ручной.

– Это Люси, – сказала целительница, и Джейн ей поверила.

Еще один знак Джейн получила в день похорон, выйдя из темной церкви на свет. На дереве напротив входа сидел черный дрозд, и после окончания службы он громко запел. Его пересвист парил над могилами. Друзья и семья Люси маленькими группами собрались снаружи. Люди один за другим прощались и уходили, а над ними в ветвях щебетал черный дрозд.

– Он запел, когда все мы вышли на улицу, – вспоминала Джейн, – и я сразу сказала себе: «Это Люси». Его заметили все – так громко он пел. Даже Тим посмотрел вверх и сказал: «Только послушайте! Неужели такая птичка издает столько шума?» Я только улыбнулась про себя.

В смерти тоже можно найти утешение, если видеть ее вот такой – в образе птицы, поющей на ветвях дерева.