– Когда разбирательства с полицией закончились, я улетела домой в Англию и впала в транс, – рассказывала Луиза Филлипс. – Я не могла спать и все время плакала. Мне казалось, что кто-то придет за мной, и я глушила страхи алкоголем и лекарствами. Я ненавидела себя и утратила желание жить. Я не выходила из дома моей мамы в Кенте, и родным пришлось со мной нелегко. Меня мучили кошмары, будто за мной кто-то гонится, или во сне я тщетно пыталась спасти Люси из горящего здания. Иногда мне чудилось, что Люси вернулась домой и говорит: «Вот и я – я тебя искала», или незнакомый голос говорит по телефону: «Ты никогда ее больше не увидишь».

Потерю близкого человека часто сравнивают с потерей части тела, но далеко не всегда подразумевается ампутация с аккуратными швами. Когда молодой человек умирает жестокой и неожиданной смертью – это все равно что выдернуть руку из сустава. Мышцы и артерии разорваны; от шока и нехватки крови страдают даже далеко расположенные органы. После гибели Люси внутренняя орбита, по которой она вращалась, навсегда лишилась стержня. Боль потери излилась наружу, подействовав не только непосредственно на семью и близких друзей девушки, но и на тех, кто даже не знал Люси.

Софи едва не убила себя, и девять месяцев ей оказывали психиатрическую помощь. Руперт Блэкман весь первый семестр в университете страдал от глубокой депрессии. Он вернулся домой к Джейн, и целыми днями в одиночестве лил слезы у себя в комнате. Подруга Люси Гейл Блэкман год ходила к психотерапевту; Джейми Гаскойну, бывшему парню Люси, который ездил с Софи в Токио на поиски, пришлось учиться управлять гневом.

– Когда я узнал о случившемся, мне просто хотелось кого-нибудь убить, – признался он. – Я и правда вел себя ужасно. Через несколько месяцев я начал встречаться с девушкой, коллегой по работе, и обращался с ней ужасно. Меня воспитывали в стопроцентном уважении к женщинам, но я не мог совладать с собой.

Однако хуже всех пришлось Луизе, которая много лет не могла избавиться от мыслей о самоубийстве. Выпивка и кокаин все хуже помогали не поддаваться им. Из-за данного полиции обещания ничего не рассказывать о деле Люси семье Блэкманов девушке было еще тяжелее. В итоге ближайшие друзья Люси и ее мать Джейн Блэкман отвернулись от Луизы, убежденные, что та скрывает важнейшие доказательства. Луиза жила дома, время от времени подрабатывая официанткой, но нигде надолго не задерживалась. В конце концов она влюбилась и вышла замуж за человека, которого знала еще по юным годам в Бромли, но рядом всегда маячила мрачная история смерти Люси, грозившая в любой момент разрушить счастье Луизы.

– Никто со мной не разговаривал, – жаловалась девушка. – Все подозревали меня. Чувство вины не оставляло меня ни на Рождество, ни в день рождения, ни даже в день своей свадьбы: меня мучило, что я выхожу замуж, а Люси нет. Я чувствовала себя виноватой в том, что счастлива, что взрослею. На мне будто лежал груз ответственности, что я существую, а моя подруга погибла.

Понятно, что после смерти Люси ее невидимый образ некоторое время будет преследовать близких. Но девушка и умерла невидимкой: семь месяцев, пока ее останки покоились в пещере, ее искали и никак не могли найти. Впрочем, никто не удивился, когда выяснилось, что Люси убили. Не признаваясь в этом вслух, в глубине души все давно понимали, что она ушла навсегда.

Но когда тело жертвы нашли, родным и друзьям пришлось столкнуться с самой дикой жестокостью.

– Я помню свои мысли, когда Люси считалась пропавшей без вести, – призналась Софи. – Я думала: «Видимо, теперь она уже не вернется – ее больше нет, и я начинаю к этому привыкать, но только пусть ее не разрубят на куски». Когда мне показали фотографии, стало ясно, что попрощаться с сестрой по-человечески не удастся. Даже сияющие волосы – ее гордость и символ привлекательности – были отрублены или сожжены. А потом начался запутанный долгий суд, мрачный и нелепый, зловещий и утомительный одновременно, со свиными тушами в палатках, замороженными собаками, вежливыми гангстерами и темной фигурой неуловимого преступника в центре паутины…

Закоренелый рецидивист, лощеный психопат из высшего света или дерганый маньяк – любой был бы лучше Ёдзи Обары, шепелявого, одинокого, дотошного идо абсурда настойчивого. И наконец, вердикт, который назвал его виновным во всем, кроме причинения вреда Люси, – и не потому, что судья действительно счел Обару невиновным, а из-за недостаточности улик. Дальше предстояли апелляции с обеих сторон, и перспектива подать последующие апелляции, и возможность изменить все десять вердиктов, как обвинительных, так и оправдательных. Судебный процесс не принес никакой уверенности, никакого привычного утешительного вознаграждения за терпение и старания. Казалось, все специально подстроено так, чтобы выбить участников из колеи, лишить их почвы под ногами.

Воздействие этого дела походило на вращение центрифуги: оно не объединяло, а разъединяло людей. И речь не только о семье Блэкманов; многие из тех, кто знал Люси, вдруг замечали за собой, что отдаляются от друзей, семьи и друг от друга. Тем, кому было не все равно, любая реакция на смерть Люси казалась ненормальной. Их одинаково мучило и холодное безразличие, и назойливое любопытство. У каждого находилось собственное мнение, основанное на поверхностных сведениях из газетных статей и телевизионных выпусков, и многие обыватели осуждали сомнительную профессию хостес и неосмотрительность Люси, севшей в машину незнакомого мужчины. Точно так же раздражали те, кто преувеличивал свою близость с Люси ради желания прославиться знакомством со знаменитой жертвой и публично присоединиться к сонму плакальщиков.

Даже настоящим друзьям было трудно поднимать болезненную тему. Джейн жаловалась, что круг ее знакомых очень сузился, ведь они столкнулись с необычной и непростой задачей соблюдать деликатность. А что сказать женщине, чью дочь только что порубили на куски и закопали в пещере?

Подруга Люси Кэролайн Лоуренс, после ее исчезновения вернувшаяся в Севеноукс на Рождество, избегала всех своих старых приятелей.

– Мне не хотелось ни видеть, ни слышать прежних знакомых, чтобы не думать о смерти Люси, – призналась она. – Я вообще не выходила из дома. Однажды я увидела, как по улице идет Софи, и спряталась. Пусть это эгоистично, но я просто не могла себя заставить с ней поговорить.

И дело не только в неумении подобрать искренние слова для Софи. Невероятное внешнее сходство девушки с погибшей сестрой стало в последние годы особенно заметным и создавало жуткое впечатление, что перед тобой покойница.

Софи заметила страх окружающих, и гнев на их несправедливое отношение – разве она заслуживает наказания из-за сходства с сестрой? – только усилил ее одиночество. Она и так слишком долго чувствовала себя призраком и не желала видеть ужас в глазах других. Через два года после смерти Люси Софи осознала, что перешагнула страшный порог: по числу прожитых лет она обогнала собственную старшую сестру. Но ей было некому рассказать, какие чувства это вызывает и какая скорбь наполняет душу.

В сентябре 2007 года Токийский окружной суд закрыл дело о клевете, возбужденное против меня Обарой. Он подал апелляцию в высшие инстанции, где через восемь месяцев ему также отказали. Возможно, Ёдзи и не рассчитывал выиграть: вероятно, смысл заключался не в том, чтобы доказать свою правоту, а в стремлении заставить меня поволноваться и потратить время и деньги на бумажную волокиту. Японские суды, разбирающие дела о клевете, не требуют с проигравшего истца возмещения судебных издержек. «Тайме» потратила на услуги адвокатов 60 тысяч фунтов.

Я был не единственным, против кого Обара выдвигал обвинения. Он подал в суд и выиграл возмещение ущерба у нескольких японских еженедельных изданий, а также у журнала «Тайм», который в 2002 году допустил ошибку в статье, сообщив, что подозреваемый связан с якудза. Как мог банкрот позволить себе столь дорогостоящие мероприятия и содержание свиты адвокатов, частных детективов, администраторов сайта и издателей, не говоря уже об огромных расходах на выплаты «денег соболезнования»? Ответ – его семья. Контроль над имуществом Обары перешел к родственникам, включая мать, Кимико, которой перевалило за восемьдесят. Именно они либо их агенты щедро оплачивали юридические услуги. Я слышал, что Кимико все еще проживает в доме, где вырос Обара. Младший из ее сыновей Косе Хошияма также остался в Осаке, где работал дантистом, всячески избегая журналистов. Был и третий брат, честолюбивый писатель, который называл себя Эйсё Кин. Никто из членов семьи Ёдзи ни разу не появился в суде и не дал ни одного официального интервью; даже адвокаты Обары лишь выписывали родственникам счета, а общались с ними мало и очень редко. И я отправился на скоростном поезде из Токио в Осаку на поиски семьи Ким-Кин-Хошияма.

На станции я взял такси компании «Кокусай такусии» – «Международное такси», которая все еще принадлежала Кимико. На ней семья и заработала себе состояние. Сначала я отправился туда, где Обара собирался построить башню в стиле «экономического бума», и обнаружил пустую многоэтажную парковку. После я отыскал первое жилье Кимов – старый домик в переулке, отходящем от торговой улицы в бедном районе. Он также пустовал; за углом стоял один из семейных салонов патинко – темный, с закрытыми ставнями. Оттуда я отправился в богатый спальный район Китабатакэ, где все еще остались традиционные японские дома, окруженные высокими стенами из кирпича, обмазанного глиной, с тяжелыми воротами и черепичной крышей. У одного из таких зданий висела табличка с именем матери Обары. Я позвонил по домофону, и после долгого ожидания откликнулась пожилая женщина.

– Госпожа Ким? – уточнил я.

– Ее здесь нет, – ответил слабый голос.

– Вы не госпожа Ким?

– Я домработница.

– А когда вернется хозяйка?

– Не знаю.

Я не сомневался, что говорю с самой матерью Обары.

Уже отойдя от дома, я заметил, что из его калитки вышел человек под пятьдесят в белой мятой рубашке навыпуск и черных брюках. Он нес два полиэтиленовых мешка с мусором или грязным бельем и двигался быстрым шагом, устремив взгляд вперед. Я понял, что передо мной Эйсё Кин.

– Господин Кин! – окликнул я его и поспешил вдогонку. – Господин Кин, можно с вами поговорить?

Мужчина помедлил и обернулся, но, когда я представился, он тут же взорвался. Я привык к тому, что присутствие репортера мало кого радует, но реакция Эйсё Кина превзошла все ожидания. Он взбеленился в один миг, без всякой прелюдии или постепенно растущего раздражения. Как только я протянул визитку и назвал свое имя, он буквально обезумел.

– Я издатель! – заорал он ни с того ни с сего. – Прочтите мои книги!

– Да, господин Кин, я читал ваш рассказ о корейце и глухих юношах, – кивнул я. – Он показался мне интересным. Можно с вами поговорить?

– Я не видел брата тридцать лет, – отрезал он. – Если вы опять попадетесь мне на глаза, я приму известные меры. Не желаю, чтобы вы ко мне приближались. – Эйсё Кин остановился, поставив мешки на тротуар, и продолжал кричать, выпучив глаза и тыча в меня пальцем: – Если девицы приезжают в чужую страну и идут за парнем, причем совершенно не привлекательным, в его квартиру, – о чем это говорит? Зачем ей так поступать?

– Ну не знаю, мистер Кин. Если вы имеете в виду Люси Блэкман, она решила, что Обара хочет сделать ей подарок.

– Вы тупица! – рявкнул он и продолжил свой путь с мешками, поглядывая на меня через плечо, пока я пытался его догнать. – Это абсурд. Занялись бы серьезными вопросами, а не всякой ерундой. Как насчет глобального потепления?

– Я пишу на разные темы…

– Вы видели в Таиланде красивую девушку рядом с уродом?

– Довольно часто, я ду…

– Вы попусту тратите время.

– Простите, если…

– Вы пишете статьи за деньги?

– Такая у меня работа, если вы это имеете в виду. Я…

– Мой отец провел в тюрьме два с половиной года, – неожиданно перешел он на английский, а затем снова остановился и поставил мешки на землю. – Он участвовал в сопротивлении, боролся с японцами. Но единственное, в чем я виню отца, – ему не хватало времени на семью. Но он всегда говорил о важной роли образования.

Я кивнул в надежде выразить сочувствие и понимание.

– Я не выезжаю за границу, но говорю на японском, корейском, китайском и английском, – продолжал Эйсё.

Я снова с готовностью кивнул.

– Я не богач, – заявил он. – Японская пресса утверждает, что мой брат – магнат в сфере недвижимости в Восточной Японии. Идиотизм… – Он с отвращением махнул рукой и добавил: – Не приходите сюда больше. Никогда. Не приближайтесь ко мне. Иначе я приму меры.

– Господин Кин, я не хотел вас обидеть. У меня всего несколько…

Но мужчина снова решительно двинулся по улице со своими мешками, продолжая бормотать и качать головой.

В марте 2007 года, за месяц до вынесения вердикта в Токийском окружном суде, в восточном пригороде Токио была убита двадцатидвухлетняя британка Линдси Хокер, преподаватель английского языка. В воскресенье она отправилась к двадцативосьмилетнему японцу по имени Тацуя Итихаси на занятия по разговорной речи и не вернулась домой. Когда на следующий день туда заявилась полиция, Итихаси ускользнул из квартиры в одних носках, не успев обуться. На балконе квартиры обнаружилась ванна с землей, в которой преступник закопал тело Линдси. Девушку избили, изнасиловали и задушили.

Ее отец Билл Хокер, инструктор по вождению из Мидленда, вылетел в Японию, чтобы опознать дочь и привезти тело домой. Как и Тим Блэкман, он дал пресс-конференцию в отеле недалеко от аэропорта Нарита. Конечно, обстоятельства отличались: о судьбе Линдси стало известно сразу же, и единственной загадкой было местонахождение убийцы. Но в Билле Хокере я увидел горюющего родителя в той самой роли, которая подходила по ситуации и Тиму Блэкману, но тот отказался ее играть.

Билл Хокер почти ничего не понимал от горя. Скорбь по дочери пересилила ненависть к убийце. На него было больно смотреть; меня терзал стыд, что человеку, задыхающемуся от рыданий перед чужими людьми, бессердечно задают вопросы. Но журналисты все равно их задавали, и вспышки фотоаппаратов освещали перекошенное лицо Билла. Он олицетворял все то, чего не показывал Тим Блэкман, но чего публика ждет от человека в такой ситуации: сломленный, беспомощный, уничтоженный потерей любимой дочери.

Тем временем Тацуя Итихаси просто исчез; полиция разыскала его только через тридцать два месяца. Оказалось, что он уже давно преследовал иностранок и однажды вечером, столкнувшись с Линдси на железнодорожной платформе, шел за ней до самого дома. Национальность жертвы и способ захоронения тела добавляли преступлению пугающе-непонятный оттенок, и все же многие сочли неудивительным, что подобное убийство произошло именно в Токио.

Сколько раз иностранцы – в Японии и Британии – вслух отмечали, что убийство Линдси Хокер выглядит «очень по-японски», хотя затруднялись назвать причины. А дело заключается в неясном, и все же глубоко засевшем стереотипе, основанном на рассказах о навязчивости японских мужчин, о подавляемой или извращенной сексуальности, порнографических комиксах и байках о том, как японцы относятся к женщинам с Запада. Смерть Линдси Хокер посчитали не ужасающим отклонением от нормы, а вполне ожидаемым происшествием. Тенденцию с беспокойством отметили и сами японцы – особенно после пресс-конференции Билла Хокера, который заявил, что убийство его дочери «позорит вашу страну». На тех выходных встревоженное японское телевидение отправило съемочную бригаду на улицы Лондона, чтобы узнать у прохожих, очерняет ли гибель Линдси репутацию Японии.

Конечно, возникло ощущение дежавю, связанное с делом Люси; со временем люди стали путать британскую девушку, зарытую в пещере, с британской девушкой в ванне, объединив обе истории. Однако, кроме страны, где произошли убийства, национальности жертв и их возраста, ничего общего между преступлениями не было. К тому же девушки погибли с разницей в семь лет. И все же многие поспешили составить превратное впечатление о Японии и ее жителях в целом.

СМИ пестрели обобщениями по поводу японской сексуальности и воображаемых вкусов местных мужчин. Упоминались «тикан» – «лапалыцики» в переполненных поездах, а также печальное известные японские порнографические манга-комиксы с напоминающими европеек большеглазыми красотками, которых бурно насилуют угрюмые клерки. Газеты задействовали бывших учительниц английского и хостес в «страшилках» о навязчивых преследователях. «Чем так притягательны для японцев западные женщины?» – задался вопросом репортер некоей бульварной газеты и нашел ответ, побродив по пабам Роппонги. В своей статье он, в частности, писал: «„Они одновременно презирают нас и восторгаются нами, если вы меня понимаете, – сообщила мне двадцатичетырехлетняя учительница английского из Ливерпуля, выпивая с друзьями в баре в пятницу вечером. – Вот почему нам так трудно их понять. Я пытаюсь расшифровать поведение местных мужчин уже целый год, сколько здесь живу, и до сих пор не преуспела“.

Одни англичанки уверяли, что японцы относятся к ним странно, неприятно и непредсказуемо, но другие отмечали мистическую притягательность европейских женщин для здешнего контингента.

Выше ростом, более независимые и свободные, чем японки, они пугают, раздражают и неодолимо манят к себе. „На западных красавиц, особенно высокого роста, здесь смотрят как на богинь, – рассказывает британская сотрудница токийской биржевой компании, прошлой ночью гулявшая с друзьями в баре „Хаб“ в Роппонги. – …Японцы настолько другие, что вряд ли нам вообще удастся их понять“».

Всю суть передавал заголовок статьи: «Прокуренные бары, японские мужчины и их одержимость западными прелестницами стоили Линдси жизни».

Население Японии более чем в два раза превосходит население Британии, однако в 2005 году там зафиксировали 2,56 миллионов преступлений против 5,6 миллиона в Англии и Уэльсе. Что примечательно, только 3,5 % японских правонарушений связано с насилием – по сравнению с 21 % в Британии. Сколько молодых британок погибли в Нью-Йорке, Йоханнесбурге или Москве за годы между смертью Люси Блэкман и Линдси Хокер? Никто не потрудился выяснить. По стандартам любой сравнительно развитой западной нации, Токио – фантастически безопасный город, где крайне редки кражи со взломом, где почти не знают об угоне автомобилей, а женщины спокойно ходят по улицам в любое время дня и ночи. Одна из причин зачастую неумелых действий японской полиции – недостаток практики расследования настоящих преступлений.

Мнение о японцах, «одержимых» западными женщинами, – расистское клише: наглые, волочащиеся за каждой японкой иностранцы попадаются в Токио куда чаще пресловутых «лапалыциков». Местная порнография и манга действительно уникальны по стилю, но предположение, что японцы-онанисты больше увлекаются порнографией, чем их «коллеги» на Западе, опровергается фактами: крупнейшим потребителем и производителем порнографии являются Соединенные Штаты. И всякому, кто считает Японию сексуально зажатой страной, следует провести вечер пятницы с девушками из Роппонги, которые проявляют к мужчинам-иностранцам не меньше интереса и влечения.

Что же делает Японию настолько «другой» для западного гостя? Не только иероглифы на табличках и раскосые глаза прохожих. Существует неуловимое, но глубокое ощущение себя гайдзином, чужаком, которое и восхищает и пугает, – абсолютное непонимание окружающей атмосферы, жестов отдельных людей и эмоций толпы. Токио брызжет энергией, но она заперта в рамках из правил и условностей. Лучше всего это заметно в поведении японцев, в их пресловутой «сдержанности» и «вежливости».

Японские мужчины редко проявляют агрессивный мачизм, который на Западе используют, чтобы произвести впечатление или напугать. Японцы редко «распускают хвост» с напыщенным видом; почти всегда они являют полную противоположность опасному и угрожающему поведению. Новичкам вроде Линдси или Люси, которые не разбирались в японцах, они казались «милыми», «робкими», «скучными». За пятнадцать лет жизни в Токио я стал свидетелем всего двух драк, и обе начались внезапно, без предварительной ругани, подстреканий или предложений «выйти поговорить», и закончились столь же неожиданно.

В итоге у многих иностранцев ослабевает инстинктивная осторожность и подозрительность, которые защищают нас дома. Вот что объединяло Линдси Хокер и Люси Блэкман, консервативных, порядочных англичанок, которые никогда не пошли бы домой к незнакомому англичанину и не устроились бы хостес в лондонском ночном клубе. Япония казалась им безопасной; Япония и была безопасной, – вот почему девушки, зачарованные мнимой защищенностью, приняли такие решения, на которые не отважились бы в любой другой стране.

Почему Люси поехала в Дзуси в квартиру Ёдзи Обары? Даже самые близкие удивились ее неосмотрительности.

– Пойти в гости к такому мужчине просто глупо, – говорил брат Люси Руперт. – Я постоянно думаю о том, что несчастья можно было легко избежать. Я пытаюсь представить себя на ее месте и всегда нахожу момент, когда я сказал бы: «С меня хватит. Дальше я не пойду». Но для самой Люси события того дня развивались вполне естественно; тут, видимо, и проявилась дьявольская хитрость ее обидчика – сделать так, чтобы жертве даже в голову не пришло сомневаться или остерегаться.

Работа хостес подразумевала встречи с мужчинами в свободное время, и Люси под угрозой увольнения пыталась набрать нужное количество доханов, так что ей были очень нужны постоянные клиенты. Вдобавок ей обещали подарить мобильный телефон, который облегчил бы не только работу, но и дружеские, а тем более новые романтические отношения. В самом Обаре не было ничего явно устрашающего; с его хорошим английским и кажущимся богатством он выглядел куда привлекательнее многих клиентов «Касабланки». К тому же изначально они договорились только на ланч, а уже потом Обара опоздал и вдруг невзначай предложил съездить к такому знакомому, совершенно неопасному и ласкающему слух любого британца месту – на побережье.

Люси плохо представляла, насколько далеко и в каком направлении находится море; когда они туда наконец добрались, уже не имело смысла отказываться. Обара не потащил ее сразу к себе – сначала были фотографии у моря, а потом, возможно, последовало вполне логичное предложение заказать еду на дом и не ходить в ресторан, раз уже так поздно. Как только они оказались в квартире, ей подарили обещанный мобильный телефон, уже активированный. Никто не знает, что случилось потом; суд не выяснил никаких подробностей, и Ёдзи Обару оправдали по делу об убийстве Люси – но после такого долгого дня с щедрым клиентом разве можно отказаться от бокала шампанского из рук хозяина?

Многие девушки в подобных обстоятельствах поступили бы точно так же. И многие еще поступят так в будущем, и лишь единицы из них в итоге попадут в беду. Со временем я пришел к выводу, что в этом и состоит печальная будничная правда о смерти Люси Блэкман: дело не в неосторожности или глупости девушки, а в том, что в практически безопасном, хоть и непростом обществе ей страшно не повезло.

Я как-то поделился своими мыслями с Тимом Блэкманом, но он со мной не согласился.

– Невезение тут ни при чем, – заметил он. – За ней охотился тот, кому место в тюрьме. Виновата не злая судьба, а общество, не сумевшее обуздать преступника. Люси стала жертвой бездействия закона и порядка.

Инспектор Удо и некоторые другие офицеры токийской городской полиции, с которыми я общался, показались мне честными и преданными работниками, трудившимися день и ночь, чтобы найти убийцу Люси. К сожалению, они служили в структуре, которая была и остается самонадеянной, ленивой и зачастую некомпетентной. Косность полиции – одно из загадочных табу японского общества, тема, которую пресса и политики не обсуждают и даже не признают.

На самом начальном уровне – регулируя дорожное движение, помогая заблудившимся старушкам и усмиряя выпивох и дебоширов – японские стражи порядка бесподобны. В более серьезных случаях они сумеют вытянуть признание из обычного японского правонарушителя. Но перед лицом неординарного преступления они неизбежно пасуют: забывчивые, страдающие отсутствием воображения и множеством предрассудков, увязшие в бюрократизме полицейские – просто обуза для современного общества. Их работа в деле Люси Блэкман и других аналогичных расследованиях наводит на мысль, что истинная причина низкой преступности в Японии не в отличной работе блюстителей порядка, а в самих людях, законопослушных и уважающих друг друга не благодаря, а почти вопреки японской полиции.

Конечно, можно сделать скидку на трудности, возникающие в том случае, когда жертва – иностранка; семья девушки из Японии, пропавшей в Британии, наверняка тоже столкнулась бы со множеством разочарований, выпавших на долю Блэкманов. Но настоящим позором стало не само расследование – традиционно халтурное, фатальное запоздавшее, с вялой слежкой за Обарой и неспособностью найти тело в пещере. Куда серьезнее полиция ошиблась, столько лет позволяя Обаре оставаться на свободе. К примеру, Кэти Викерс сообщила о нем еще в 1997 году, и ее отказались слушать. А сколько девушек, промолчавших о своем унижении, сталкивались с «игрой» насильника? Самым большим позором можно назвать те пять лет, когда полиция не хотела слушать подозрения семьи Кариты Риджуэй в отношение «Нишиды», который привез их умирающую дочь в больницу. Ошибка детективов состояла в отсутствии воображения, неспособности всей правоохранительной структуры думать не по шаблону. Полицейские подразделяли людей на типы, от чего и отталкивались. Молодая хостес, которая пошла домой к клиенту и потом обвинила его в изнасиловании, видимо, разыгрывает спектакль, а вот богатый парень с рассказом об испорченных устрицах и пищевом отравлении явно говорит правду. Японская полиция совершенно не могла защитить женщин от Обары; он легко выскальзывал из их сети с крупными ячейками. Когда умерла Карита, Люси Блэкман исполнилось тринадцать, а ведь тогда можно было покончить с преступником. «Если бы полиция вовремя выследила Обару, достаточно было только обыскать его дом, и раскрылись бы все его грязные утехи, продолжавшиеся десятилетиями, – писали Риджуэи в заявлении накануне оглашения вердикта. – Обара тридцать лет был серийным насильником, накачивал своих жертв наркотиками. Если бы полиция предприняла действия в 1992 году, как мы просили, Люси Блэкман была бы жива, и многие другие девушки, японки и европейки, избежали бы изнасилования».

В начале 2009 года, через год после неудачных попыток засудить меня за клевету, я пережил ряд любопытных событий. Но для начала важно заметить следующее: у меня нет никаких доказательств, что они как-то связаны с Ёдзи Обарой.

Однажды утром ко мне домой в Токио доставили большой плотный конверт. Послание добиралось до меня несколько дней; по штемпелям я обнаружил, что оно долго кочевало по почтовым отделениям. Оно было адресовано некоему Кэнго Намай в бюллетень «Спасем нацию», но квартиру на окраине Токио, указанную на конверте, почтовая служба не нашла. Отправитель назвался «Товарищем», однако не предоставил больше никакой контактной информации. Не имея обратного адреса отправителя, на почте вскрыли конверт и, увидев в письме мое имя, переслали его мне.

Внутри конверта под ксерокопией моей визитки лежал лист бумаги с моим домашним адресом. В конверте также были: скрепленные степлером документы, несколько фотографий и книга на японском языке в твердой обложке с изображением женщины с диадемой на голове.

Сначала я взглянул на фотографии: десять цветных снимков, распечатанных на двух листах бумаги. На них был я, один или с друзьями. Очевидно, что кадры тайком сделал некто, следивший за мной.

Пять фотографий были примерно трехмесячной давности. Я очень хорошо помнил тот день: погожая осенняя суббота, поздний ланч с гостями из Лондона. На снимках мы идем домой по многолюдной торговой улице, я разговариваю с гостями и улыбаюсь. Где сделаны остальные кадры, распознать оказалось труднее. Один, вероятно, появился с камеры видеонаблюдения в лифте; на двух других я где-то выступал, на лекции или на собрании. Я постарался вспомнить похожие события и подозрительного типа с фотоаппаратом, но ничего не вышло. Так или иначе, он или она шли за мной по улице неподалеку от моего дома, пока я занимался своими немудрящими ежедневными делами.

Дальше я изучил остальное содержимое конверта. Книгу я узнал: японское издание документального романа «Принцесса Масако: пленница хризантемового трона», написанного австралийским журналистом Беном Хиллзом. Книга вышла три года назад и приобрела скандальную известность. Там рассказывалось о несчастной судьбе японской наследницы престола, талантливой и амбициозной выпускницы Гарварда, которую привела к хронической депрессии удушающая атмосфера императорского двора, тщательно поддерживаемая дворцовой бюрократией. Японское правительство жестко осудило вышедшую в свет книгу; токийский офис ее издателя пикетировали разъяренные ультранационалисты. Однажды я брал интервью у Бена Хиллза, когда он проводил свое исследование; в его книге есть пара моих статей о принцессе Масако. В переведенном на японский экземпляре, который я держал в руках, все ссылки на мое имя были выделены желтым маркером, а страницы аккуратно помечены стикерами.

И последнее, что обнаружилось в конверте, – документе шесть страниц, отпечатанных на лазерном принтере. Никаких приветствий или вступительных фраз, сразу к сути: «Целью Ричарда Ллойда Пэрри является свергнуть японскую императорскую семью и взять Японию под британский контроль».

Далее отмечалось: «В „Принцессе Масако“, клеветнической книге об императорской семье, использованы материалы, предоставленные Ричардом Пэрри, который манипулировал австралийским журналистом Беном Хиллзом и заставил его опубликовать текст. Хотя должность Ричарда Пэрри называется „глава токийского бюро“, у него всего один наемный работник, и Пэрри может безнаказанно делать то, что взбредет ему в голову… Он продолжает настойчиво оскорблять императорскую семью за рубежом, и, если его не остановить, ситуацию не удастся исправить. Мы надеемся найти героя, который разберется с Ричардом Пэрри.

В настоящий момент в Интернете блокируется информация, порочащая императорскую семью. Далее приводится основное содержание статей, фотографии и другие материалы из Интернета.

К Ричарду Пэрри, человеку, который готовит заговор против Японии, нельзя более относиться снисходительно. Клан Пэрри убил 186 японских солдат во время Второй мировой войны. Он оскорбил семью императора и ввел японцев в замешательство… Он предоставил материалы Бену Хиллзу, якобы независимому австралийскому журналисту, с целью заговора против японской императорской семьи путем написания и публикации книги… Нельзя позволять Ричарду Пэрри и дальше оскорблять императорскую семью и дезорганизовывать Японию».

Столько нелепостей в одном конверте.

Меня не в первый раз называли врагом императорской семьи: других журналистов, которые сообщали о депрессии принцессы, обвиняли в том же самом. Но кукловодом австралийского писателя и проводником британских имперских замашек меня назвали впервые. Однако самым невероятным стал отрывок военной истории (абсолютно новый для меня) и образ «членов клана» Ллойда Пэрри военного времени, которые попирали ногами трупы японских солдат. Даже для выдумки чересчур цветисто, и я не мог удержаться от улыбки. Знакомый стиль…

Я сразу понял, что происходит. Кто-то, скорее всего частный детектив, аккуратно собрал досье на меня; судя по отсутствию обращения, он, вероятно, сделал кучу копий и разослал по многочисленным адресам, среди которых числился и вестник «Спасем нацию». Но организация либо переехала, либо закрылась, и совершенно случайно конверт попал в руки мне – последнему человеку, который должен был прочесть досье.

По названию понятно, что «Спасем нацию» являлась группой ультранационалистов – одной из многих больших и маленьких ячеек, существующих по всей Японии и устраивающих шумные демонстрации против людей и организаций, которые кажутся им недостаточно патриотичными. Ученые и политики, с пренебрежением отзывающиеся о стратегии Японии времен Второй мировой войны, посольства России, Южной Кореи и Китая, журналисты, компрометирующие императорскую семью, – все они время от времени навлекают на себя неудовольствие «уёку», ультраправых сил, которые выражают свое возмущение традиционным способом: выводят на улицы один или несколько черных фургонов и выкрикивают с крыши обвинения в мегафон, размахивая флагами с изображением восходящего солнца. Иногда ячейки связаны с бандами якудзы, но к актам насилия прибегают очень редко. Кто бы ни был отправителем конверта, он надеялся разжечь ненависть ультрас ко мне лично, в надежде, что они явятся ко мне домой или в офис и «разберутся» со мной.

В документе использовалось слово «сейбай»; знакомая японка, которой я показал текст воззвания, с трудом смогла его перевести.

– «Разобраться» – да, пожалуй, подходящий вариант, – заметила она. – Но можно перевести и как «судить» или «наказать». «Усмирить» и даже «повергнуть». Нехорошее слово. Очень нехорошее. Думаю, тебе следует отнести материалы в полицию.

Я не ожидал, что полиция воспримет угрозы всерьез, однако я ошибся. Через несколько минут после моего появления в участке в маленьком допросном кабинете собрались четыре детектива и, надев перчатки, принялись изучать конверт и его содержимое. Меня закидали вопросами: замечал ли я слежку, получал ли в последнее время странные телефонные звонки, видел ли подозрительных людей или машины возле дома или офиса. И каждый раз я отвечал: «Нет».

– У вас есть враги? – поинтересовался главный инспектор, маленький, опытный на вид человек с морщинистым лицом курильщика.

Конечно, иногда мои статьи вызывали неприятие. Как любой репортер, пишущий о семье императора, особенно о грустной истории принцессы Масако, я изредка получал злобные письма, телефонные звонки с ругательствами и анонимные угрозы из самых темных глубин Интернета. Но мало-мальски серьезные действия против меня предпринимал только один человек.

– Вы правильно сделали, что обратились к нам, – заметил главный инспектор. – Слово «сейбай» в подобном письме настораживает. Оно подразумевает насилие. Вы смотрите сериалы про самураев? Воины употребляют такое слово, когда говорят о нападении на своих врагов. А если самурай с кем-то «разбирается», он пускает в ход меч.

Детективы оставили конверту себя, чтобы проверить на отпечатки пальцев. Я спросил, нужно ли мне принять какие-то меры предосторожности. Инспектор нахмурился и кивнул.

– Не стойте близко к краю платформы в метро, – посоветовал он. – Держитесь подальше – тогда вас будет труднее толкнуть под поезд. И то же самое, когда ждете зеленого сигнала светофора, – не приближайтесь к проезжей части. В любом случае будьте бдительны и сразу же звоните, если заметите что-нибудь подозрительное. Мы известим местный полицейский участок, чтобы патрульные приглядывали за вашим домом.

Один из детективов специализировался на действиях крайне правых. Он знал вестник «Спасем нацию» и Кэнго Намая, которому сразу же позвонил. Адрес организации действительно поменялся, подтвердил господин Намай, но им не присылали никаких писем. Детектив описал содержимое конверта и спросил мнение Намая, но тот успокоил полицию. По его словам, ультранационалисты получают множество странных писем, но любой нормальный правый пропустит мимо ушей подстрекательства в анонимной писанине без ссылок на источники.

Подозрения в слежке как ничто другое обостряют чувства. В несколько последующих недель Токио засиял для меня фантастическими оттенками, будто его снимал через цветные фильтры режиссер-фантаст. Детали, на которые я прежде не обращал внимания, – вспышки фотокамер, темные очки, цвет и марка припаркованных автомобилей, одежда и лица прохожих на улице – вдруг преисполнились зловещего смысла. Я фиксировал в памяти каждую секунду, будто собирая подробный отчет о происходящем для показаний под присягой. Самые банальные занятия вроде пятнадцатиминутной поездки на метро в офис превратились в героическую борьбу за выживание. Я чувствовал себя до смешного нелепо, но тошнотворная тревога не отпускала.

Шли месяцы. Никаких попыток швырнуть меня под поезд, никаких ударов сверкающим самурайским мечом, никаких новых странных писем и телефонных звонков. Как-то мне позвонил инспектор и сообщил, что отпечатки пальцев на конверте не значатся в полицейской базе. Я уже почти расслабился и стал без опаски переходить улицу, когда в июне 2009 года из соседнего с моим офисом полицейского участка позвонили. Группа ультранационалистов под названием «Школа благородного сердца» намерена провести демонстрацию против меня и, как положено у законопослушных японских экстремистов, официально сообщила о своих планах. Полиция не могла запретить свободное выражение взглядов, но предпочла своевременно меня предупредить.

«Школа благородного сердца» появилась, как и обещала, через несколько дней: четверо мужчин среднего возраста в стареньком черном фургоне с флагом. Протест проходил по классическому сценарию уёку: несколько кругов вокруг офисного здания и требования через мегафон, чтобы Ричард Пэрри из «Тайме» извинился за оскорбление императорской семьи. Мужчины попытались проникнуть в здание, но охрана вежливо им не позволила. Тогда они потребовали вручить мне письмо, однако и его отказались передать. Националисты опустили конверт в почтовый ящик напротив здания, но, поскольку марки на нем не было, письмо так до меня и не дошло.

Через полчаса мои преследователи на черном фургоне уехали восвояси. Правда, полтора месяца спустя они вернулись и повторили ритуал с фургоном, лозунгами и письмом, однако больше я ничего не слышал ни о них, ни об их единомышленниках.

Та история так и осталась загадкой. Я до сих пор не знаю, кто и почему пытался заставить националистов «разобраться» со мной. Но сам инцидент забыть не удалось, тем более что у него был интригующий эпилог. Через несколько месяцев я встретился с Ясуо Сионоей, одним из адвокатов Ёдзи Обары, с которым связался в последней и безуспешной попытке добиться аудиенции с его клиентом. Я поведал юристу историю о странном конверте, фотографиях и людях в черных фургонах, и на лице мистера Сионои появилось странное выражение – отчасти удивление, отчасти веселье. Он припомнил:

– Однажды во время нашей встречи Ёдзи неожиданно заговорил о вас. Он упомянул ваши статьи о японской императорской семье и добавил: «Заметки Пэрри разозлили правых. Думаю, скоро его ждут неприятности». А когда я спросил, какие именно неприятности, он ответил: «Вот уж не знаю».