– Ты потерял Попрыгунью?! – с ужасом воскликнул Эван. Пожалуй, впервые за все то время, что я был с ним знаком, он был до такой степени взволнован. – Но каким образом ты сам-то по-прежнему… – Лицо его помертвело. – О, я понял.

Я не стал ничего объяснять: пусть сам попытается решить эту задачу. Любое телесное обличье, по-моему, все же лучше, чем нечто, болтающееся в воздухе в виде туманного облачка. Даже если, как в данном случае, твое тело чисто случайно и принадлежит кому-то другому. Мне бы очень хотелось – хотя бы ради Попрыгуньи – иметь возможность объяснить Эвану, что, собственно, происходит, но это было абсолютно невозможно: Один и Хейди прямо-таки глаз с меня не спускали.

Та серебряная нить, что соединяла реальную Попрыгунью с ее сущностью, оставшейся в царстве Сна, была еще цела, хотя даже мне она казалась невероятно тонкой, почти невидимой – я, кстати, очень надеялся, что Один и Хейди ее попросту не заметят или не догадаются, что она означает, поскольку все их внимание было сейчас приковано к моему спутнику. Разумеется, у пса Твинкла никакой нити жизни не было, хотя вел он себя так, словно в его теле действительно находился Громовник: следил за мной, суетливо путался у меня под ногами и страшно мне мешал, пока я представлял Одину и Хейди своего нового друга.

– Познакомьтесь, это Джонатан Гифт. Надо сказать, фамилия у него в высшей степени подходящая.

В этом мире в мое отсутствие успело пройти всего минут пятнадцать. В мире Джонатана это соответствовало почти часу; а в царстве Сна, где Время никакого значения не имело, могли пройти долгие часы или даже дни. Я старался даже не думать, как там Попрыгунья, в здравом ли она уме или река Сновидений уже унесла ее в ту часть царства, которую люди называют Безумием. Нет, конечно же, нет! Ведь серебряная нить ее жизни цела, а это означает, что связь между телом и разумом Попрыгуньи все еще существует, хотя бы теоретически. И все же отпущенное нам время истекало, а при осуществлении моего плана, который изначально особой надежностью не отличался, хватило бы даже самого малюсенького просчета, чтобы все мои начинания пошли прахом.

Какое-то время все вокруг пребывали в замешательстве. Один и Хейди пытались одновременно задавать мне совершенно различные вопросы; Эван был вне себя от тревоги за Попрыгунью; я же изо всех сил старался не смотреть на Мег – хотя мне очень хотелось убедиться, что с ней все в порядке, – потому что тогда другие могли бы кое-что заметить и догадаться о тех планах, которые как раз начинали формироваться у меня в голове.

Начинали формироваться? Ну да, можете меня пристрелить, но я по-прежнему не был до конца уверен, что из моей затеи что-нибудь выйдет. У меня всегда все получалось гораздо лучше, если я соображал на ходу, а не прилипал намертво к какой-то определенной стратегии. Кстати, перевозчику из моей загадки, имевшему одного волка, одну козу и один мешок с капустой, было бы совсем нетрудно решить эту проблему. Тогда как Искренне Ваш был вынужден одновременно жонглировать множеством предметов – не только этой треклятой капустой, а, если можно так выразиться, целым инфернальным хозяйством.

И потом, в данный момент я имел дело с Одином – а он никогда особой предсказуемостью не отличался; я, впрочем, предполагал, что мысль о встрече с Оракулом лицом к лицу да еще и на его территории вряд ли покажется Одину такой уж привлекательной.

Между тем Джонатан Гифт, изумленно тараща глаза, сполз с восьминогого коня – который практически сразу принял более скромное обличье и принялся щипать травку, – огляделся и увидел внизу яркие оранжевые огни Молбри. Затем он ошалело посмотрел на Эвана, на Хейди, на Мег и на меня, вновь пребывавшего в шкуре Попрыгуньи, и тщетно попытался осознать, что же с ним происходит. Потом он наконец заметил Твинкла, заулыбался и воскликнул:

– О, песик!

Я незаметно вздохнул. Неужели из всех чудес того нового мира, в который он попал, его внимание более всего привлекла эта проклятая собачонка?! Впрочем, Твинклу он тоже вроде бы понравился: пес принялся радостно скакать у его ног, а я даже отвернулся, стараясь не смотреть на сумку, висящую у Гифта на плече. Я очень надеялся, что скромный вид этой сумки, а также то, что Замковый Холм буквально светился от прилива магии, поспособствуют тому, что никто и внимания не обратит на вещь, которая в этой сумке спрятана.

Я повернулся к Хейди и пояснил:

– Джонатан Гифт в настоящее время является, по сути дела, игрушкой в руках нашего Оракула, которого он, собственно, спас. Короче: ему известно, где находится голова Мимира.

Хейди холодно на меня глянула.

– Я, по-моему, ясно дала понять: ты должен был принести голову моего отца, а не приводить с собой какого-то случайного представителя племени Людей.

– Он не случайный представитель, – запротестовал я. – Я же сказал: у Оракула имеется некий план. А Джонатан как раз и занимается воплощением этого плана в жизнь. И потом, как бы мне ни хотелось тебе угодить, но в решающий момент я был лишен физического обличья, и когда дело дошло до того, чтобы… э-э-э… голову Мимира забрать… это вызвало определенные затруднения…

Хейди прищурилась.

– Ты слишком много болтаешь. Верный признак того, что у тебя что-то на уме.

– У него всегда что-нибудь на уме, – сказал Один. – И он всегда слишком много болтает. – Его внимание было целиком поглощено поведением Джонатана Гифта, который, бросив сумку с головой Оракула на землю возле костровой ямы, опустился перед Твинклом на колени и дурашливым тоном спрашивал: «Кто это у нас такой хороший мальчик?».

– А сам-то ты, собственно, кто такой? – спросил у него Один.

– Я – архитектор, – сказал Джонатан Гифт, нехотя оторвав глаза от собаки. – А когда-то был математиком. Зато теперь поднаторел в искусстве строительства.

– Вот как? – Поскольку Один по-прежнему пребывал в теле Эвана, я никоим образом не мог узнать, о чем он на самом деле думает; но я все-таки достаточно хорошо знал нашего Старика и догадывался, что мыслей, причем самых разнообразных, у него возникло немало. Например, не собираюсь ли я предать его (а я собирался), нет ли у меня неких тайных мотивов (а они у меня были) и стоит ли вообще мне доверять. Нет, он мне, конечно, доверял. Был вынужден это делать. В крайнем случае, если уж на то пошло, ставить на меня было все же безопасней, чем на Гулльвейг-Хейд.

– Джонатан Гифт – тот самый человек, который приведет нас к Оракулу, – пояснил я, и острый взгляд Одина пронзил меня, точно копьем.

– Поня-атно, – задумчиво протянул он и, не спуская с меня глаз, взял архитектора под руку.

Гулльвейг-Хейд не заметила, какими взглядами мы с Одином обменялись. Она, даже не пытаясь скрыть свое нетерпение, буквально засыпала Гифта вопросами:

– Расскажи мне об Оракуле. Где ты нашел его голову? Она тебе что-нибудь говорила? Она пророчествовала?

Архитектор, явно слегка опешив, только плечами пожал.

– Вообще-то все это было так давно… Да, пожалуй, она произносила что-то вроде стихов. Точных слов я не помню, однако…

– Так она пророчествовала? – Хейди даже договорить ему не дала. – Она пророчествовала, а этот идиот ничего не помнит!

– Я помню, что она упоминала о рунах. – Джонатан выглядел немного обиженным. – О каких-то новых рунах для богов… но, по-моему, это не имело смысла, поскольку все асы погибли во время Рагнарёка. Я могу лишь предположить, что это, по всей вероятности, была некая разновидность метафоры…

– О каких рунах она упоминала? – Выражение лица Гулльвейг-Хейд становилось все более опасным.

Один заметил это и вмешался:

– В данный момент это значения не имеет. А вот голову нам найти необходимо.

– И это «нам» означает, – тут же встрял я, – что искать ее отправишься ты сам и?..

– Даже не надейся, что тебе удастся так просто выйти из игры, – мрачно ответил мне Один. – Ты в любом случае с нами пойдешь. Как и он… – Старик мотнул подбородком в сторону Джонатана. – Тогда у нас, по крайней мере, будет хоть кто-то, обладающий физическим обличьем.

– Нет, Один не пойдет, – возразила Хейди. – Только не он! Пусть остается здесь, в теле своего хозяина. Если Оракул станет пророчествовать, то я хочу первой услышать его предсказания!

– И я хочу того же, – спокойно заметил Один.

Хейди рассмеялась.

– Да неужели? Нет уж, ты побудешь здесь, пока голова моего отца не окажется у меня в руках. И только после этого… – она быстро глянула на меня, – я выполню свою часть нашего соглашения.

Я поднял бровь. Свою часть нашего соглашения? Звучит интригующе. Может быть, речь идет о местонахождении ванов? Вообще-то я должен был бы знать, что Один никогда не станет рисковать и связываться с Хейди, если у нее нет того, что ему позарез необходимо. Но мы с Одином были достаточно давно знакомы, и я понимал: то, чего ему хочется, далеко не всегда соответствует тому, что ему необходимо.

– А я тебе зачем? – сказал я Хейди. – Оставь меня здесь и ни о чем не беспокойся.

Она рассмеялась.

– Ни в коем случае, Трикстер! Уж ты-то от меня никуда не денешься, пока я не получу голову моего отца и новые руны. А потом можешь идти куда хочешь.

Я притворился, будто меня ее заявление страшно огорчило, и спросил:

– Неужели мне обязательно снова туда тащиться?

– О да, совершенно обязательно.

Я вздохнул – преувеличенно тяжко, – уселся на коня, покрепче ухватился за гриву и сказал, глядя на Эвана:

– Ладно, по ту сторону увидимся.

Перед уходом я все-таки разок взглянул на Мег. Ведь если мой план удастся, я, возможно, никогда больше ее не увижу. Вообще-то, если все пойдет так, как я рассчитываю, я, скорее всего, никого из них больше никогда не увижу – и это, если честно, совершенно меня устраивало. Быть человеком, может, и прикольно, но если хорошенько подумать, то все эти человеческие чувства и переживания мне ни к чему; мне ни к чему этот вечный страх и экзистенциальное смятение; куда лучше оставаться самим собой – неверным, ни о ком не тревожащимся, никого не любящим, эгоистичным, безупречным и бесконфликтным.

Эван стоял рядом с Мег, глядя куда-то в ясную небесную высь; по его лицу полосами пробегал живой свет, исходивший от нашего восьминогого коня, готовившегося вновь погрузиться в бурные воды реки Сновидений.

На мгновение наши с Эваном глаза встретились. И речи быть не могло о том, чтобы высказывать свои мысли вслух; к тому же я был лишен той особой интимной связи с Попрыгуньей, которая существовала у нас, когда мы делили одно ментальное пространство, так что сейчас я смог транслировать Эвану лишь самое простое мысленное послание. И я, глядя на него и чувствуя, до какой степени напитан магией воздух вокруг нас, постарался передать ему воспоминание о том далеком дне, когда им с Попрыгуньей было по семь лет, и они в первый раз пошли в школу, и на Попрыгунье были желтенькие шорты и синий свитер с пингвином на груди, а на Эване – джинсы и майка с человеком-пауком. Он тогда вынул свой стеклянный глаз, вложил его в руку Попрыгуньи, и этот глаз блестел у нее на ладошке, как мраморный шарик…

«Вот. Можешь его подержать».

«А видеть он может?»

«Нет. Но за него однажды дали целых двадцать очков в соревновании точных копий».

По-моему, получилось. Мне показалось, что Эван вздрогнул. Я очень надеялся, что сумел донести до него то, что хотел. В конце концов, это такая маленькая вещь, ни к чему не имеющая особого отношения; вряд ли она способна была привлечь внимание моих спутников. Эван перевел взгляд на Стеллу, которая, освободившись от своей временной «жилички», очаровательно (хотя и довольно бессмысленно) хлопала глазками, тщетно пытаясь понять, что происходит. Затем Эван снова посмотрел на меня, и мне показалось – о, я очень, очень на это надеялся! – что он все понял.

«Вот. Можешь его подержать. Береги его».

– Удачи, Капитан, – сказал мне Эван.

– Спасибо. Я, как ты знаешь, обычно сам творю свою удачу.

И в следующий момент нас уже вновь подхватило бешеное течение реки Сновидений – меня, по-прежнему пребывающего в обличье Попрыгуньи, бестелесную Гулльвейг-Хейд и вполне настоящего Джонатана Гифта, изо всех сил цеплявшегося за гриву коня. И, стоило мне чуточку прийти в себя, первое, что я услышал, был вкрадчивый голос Хейди:

– Хорошо, а теперь говори: каков твой настоящий план?