«Пожалуйста, – сказал я, – погоди, давай сперва просто поговорим и все обсудим». Повсюду вокруг была кровь – моя кровь. Насколько я понимал, порезы Попрыгунья успела нанести неглубокие, но все равно было очень больно. И какого черта ей понадобилось это делать? С какой стати люди вообще так с собой поступают?

– Какого хрена? Как ты посмел сделать со мной такое? – внятно произнесла Попрыгунья, но голос ее звучал не громче шепота. – Немедленно убирайся из моего тела ко всем чертям, или, клянусь, я убью нас обоих!

Я прикинул, есть ли у меня выбор, на что, впрочем, много времени не потребовалось. Спасти меня могло только чудо: я был полностью в ее власти. Мое левое запястье все еще сильно кровоточило, хотя порез и выглядел не слишком опасным; зато бритва, которую Попрыгунья в данный момент прижимала к моему горлу, была действительно опасной.

«Да опусти ты эту чертову бритву, – миролюбиво сказал я, – и давай поговорим. Я почти не сомневаюсь: умирать тебе вовсе не хочется».

Она истерически расхохоталась.

– Ты так уверен? Но разве у меня есть выбор? Ты ведь ухитрился все на свете испортить!

«Да что я, собственно, такого сделал?» – мысленно спросил я у нее, пытаясь выиграть время.

– Что ты такого сделал? Что ты такого сделал?! Не считая того, что ты провалил мой экзамен по английской литературе, опустошил мой банковский счет и заставил меня выглядеть как…

«Как кто? Ты выглядишь просто классно! Нет, мы с тобой выглядим просто классно!»

Она издала слабый стон, словно моя непонятливость измучила ее до предела, и воскликнула:

– Ты же просто не понимаешь! Ты понятия не имеешь, каково это – быть такой, как я! Каково быть вынужденной постоянно притворяться, что ты такая же, как все, постоянно ко всем приноравливаться, подо всех подлаживаться, стараться непременно выглядеть так, как, по мнению моей матери, должна выглядеть нормальная девушка…

«Это я понимаю, но…»

И я, прежде чем она успела как-то прореагировать, послал ей ее же собственное отражение в зеркале, но не затуманенное страхом и неуверенностью. Я послал ей ощущение того, как замечательно всегда быть самой собой, твердо знать, кто ты есть на самом деле, плевать на всех остальных и абсолютно, черт побери, не придавать значения чужим мнениям и замечаниям. Я послал ей также замечательное ощущение послевкусия, когда пища съедена с наслаждением, без единой мысли о каких-то лишних калориях, а питье выпито без страха перед возможным опьянением. Я послал ей еще много всякого разного, что она, по всей вероятности, попросту ухитрилась в своей жизни пропустить. Например, наслаждение танцем, когда чувствуешь себя подобным пламени, пляшущему у крепостной стены. А еще ощущение восторга от восхищенных взглядов многочисленных поклонников, любующихся твоим танцем и сгорающих от страсти. А потом я послал ей образ Мег; ее лицо, ее золотистые глаза, ее потрясающую улыбку, ее блестящие на солнце волосы. И еще – ощущение нежного поцелуя с легким привкусом вишни и кокоса, и ласкового прикосновения руки, и изящного поворота головы, и кружения под неоновыми звездами. Я послал ей обещание того, какое невероятное, чудесное чувство испытает она, когда будет кружиться с огненными стрелами в обеих руках на вершине темного холма, где скрывается столько тайн и загадок…

– Немедленно прекрати, – сказала Попрыгунья, но как-то неуверенно, и я почувствовал, что ее рука, сжимавшая бритву, вроде бы слегка расслабилась.

– Нет, это ты прекрати, – возразил я. – Твоя проблема вовсе не во мне – она в тебе самой, это ведь ты сама себя ненавидишь. Это ведь ты с трудом можешь заставить себя хотя бы в зеркало лишний раз посмотреть. Это ведь ты до такой степени боишься чужого мнения, что пытаешься стать невидимой. Это ведь ты готова скорее умереть, чем признать, что вполне допустимо испытывать нежность к такой девушке, как Мег – хотя знакомством с такой девушкой любой мог бы гордиться, а для многих она могла бы стать желанной, люби…

Я не договорил, потому что Попрыгунья вдруг опустила бритву, и мы оба какое-то время молчали. Потом она грустно спросила:

– Она тебе нравится?

– Конечно.

– Я хочу сказать, нравится по-настоящему?

Я немножко подумал. Признаюсь, мне крайне редко кто-то «нравился по-настоящему». Хотя я, разумеется, весьма сведущ во всем, что касается любовной страсти. Страсть, вожделение и аппетит – вот, в сущности, моя вторая натура. Но то, что я испытывал, общаясь с Мег… что ж, это чувство, пожалуй, и впрямь пришло откуда-то извне. Может, откуда-то, а может, от кого-то…

– По-моему, подобное чувство проснулось в моей душе благодаря тебе, Попрыгунья.

– Вот как? – Теперь в ее голосе отчетливо звучало сомнение. И рука с бритвой бессильно повисла вдоль тела. Я тут же включил холодную воду, тщательно вымыл лезвие, а затем и свое израненное запястье. Щипало ужасно, но порез действительно оказался неглубоким. Это был всего лишь крик о помощи, догадался я. Мольба о понимании.

Ох, нет! Снова проклятые человеческие эмоции! Мало мне этого ее «нравиться по-настоящему»! Так я еще и каким-то новым чувствам учусь! Какого черта я это делаю? Из эмпатии? Из сострадания? Раньше нечто подобное всегда ассоциировалось у меня с такими нежными натурами, как Идунн, жена нашего бога поэзии Браги, верившая в травы и исцеляющие песнопения, благодаря которым она, богиня, была способна проникнуть в души человеческих существ. Но, какими бы ни были мои новые чувства, они уже и так слишком далеко завели меня в опасные воды. Впредь нужно быть осторожней, твердил я себе; перемены здесь происходят с такой скоростью, что не успеешь оглянуться, как тоже начнешь выбирать себе домашние тапки с пингвинами.

– Послушай, – сказал я, – мне очень жаль… Нет, правда, мне очень жаль, что я сорвал тебе экзамен! Прости, что я тебя не послушался. Но посмотри, сколько я уже успел для тебя сделать. А ты – для меня. Посмотри и подумай, как много мы с тобой еще могли бы сделать, действуя сообща.

И после этих слов я показал ей, какие физиономии стали у тех противных девчонок, когда я послал их куда подальше. И еще раз заставил ее почувствовать, как хорошо и приятно быть самой собой. Я сорвал с ее глаз пелену стыда и раскаяния, и она благодаря мне поняла, какая она юная, сильная, находчивая – во всех отношениях исполненная могущества…

Расширив глаза от удивления, она робко спросила:

– Что это ты сделал?

– Всего лишь предложил тебе чуточку почувствовать собственные перспективы, только и всего. – (Что ж, если я чему-то и научился – будучи мертвым, или разрушая миры, или побеждая богов, – так это умению видеть перспективу.) – Конец света не наступит, если запевалы в толпе, окружающей некую популярную личность, на разные голоса станут называть тебя фриком. Конец света не наступит, если ты начнешь есть шоколад, который так тебе нравится, или же вдруг захочешь целый день грустить и кукситься, или случайно совершишь какую-то ошибку, или даже провалишься на экзамене. И уж точно не конец света, если ты выглядишь не так, как эти девицы со страниц модных журналов.

– Тебе легко говорить, ты старый, – сказала она, но прозвучало это неуверенно.

– Зато у меня богатый практический опыт, – возразил я. – Ведь ты же знаешь – кем я только не был! То, чего я еще не знаю о наших мирах, способно уместиться в одном лесном орешке. Я был и молодым, и старым; я был и демоном, и богом; я был и мужчиной, и женщиной; я был и птицей, и лошадью. Я парил над мостом Биврёст в обличье сокола и поднимал на битву армию мертвецов. Я соблазнял, и меня соблазняли; я убивал, и меня убивали. Но кем бы я ни был, я всегда был великолепен.

Попрыгунья все-таки не выдержала и засмеялась, но в глазах у нее по-прежнему стояли слезы.

– Нет, ты совершенно невозможный! – воскликнула она.

– Многие тоже так считали, – усмехнулся я, – однако я сумел не только пережить Рагнарёк, но, думается, отлично смогу себя чувствовать и в твоем мире. А теперь давай-ка поскорей уберем здесь все, перевяжем запястье и наденем на тебя что-нибудь посимпатичней, чтобы ты все-таки не выглядела, как мешок с мусором.

Она глубоко вздохнула.

– Хорошо, давай.

– А потом – мороженое на завтрак?

Она вытерла мокрые щеки и молча кивнула.