Глава 22
Смерть Грейсона Толливера
Грейсон был ошеломлен тем, как развиваются события. Агент Криль говорила, а он тупо пялился на нее, не в силах вымолвить ни слова.
– Все знают, что жатва и неприятная вещь, и всегда некстати, – сказала она, – но даже мы в Интерфейсе Управления не наделены иммунитетом. Жнецы избирают жертву по собственному усмотрению, и мы не имеем права голоса. Так уж устроен наш мир.
Агент Криль бросила взгляд на блокнот и продолжила:
– По моим данным, вас передали под нашу юрисдикцию около месяца назад, а это означает, что вы не успели установить с агентом Трэкслером достаточно близких отношений. Мы все сожалеем об этой потере, но вместе мы справимся. В том числе и вы.
Криль поискала в лице Грейсона хоть какой-то ответ, но он все еще пребывал слишком далеко. Его молчание агент приняла за знак согласия и продолжала:
– Таким образом, ваша выходка на мосту Макинак обернулась двадцатью девятью телами, и вы должны выплачивать стоимость их восстановления. Но, с тех пор как вас перевели сюда, вы живете за счет программы гарантированного Базового дохода.
Она неодобрительно покачала головой, после чего заговорила вновь:
– Вы знаете, что настоящая работа позволит вам зарабатывать значительно больше, в силу чего вы быстрее выплатите свой долг. Почему бы мне не запланировать вам посещение центра занятости? Если вам нужна работа, вы ее получите. И, я уверена, она вам понравится. Наш показатель обеспечения желающих работой составляет сто процентов при девяноста трех процентах уровня удовлетворенности. Причем в эти показатели включены лица, подобные вам.
Наконец, Грейсон нашел что сказать.
– Я не Слейд Мост, – произнес он, и эти слова звучали как предательство всего, чем он жил последнее время.
– Простите? – не поняла Криль.
– Я хотел сказать, что Слейд Мост – это я только теперь. А раньше я был Грейсон Толливер.
Криль поиграла с планшетом, тасуя экраны, меню и файлы.
– Сведений об изменении имени у нас нет, – сказала она.
– Вы должны поговорить со своим начальством. С теми, кто знает.
– Мое руководство располагает точно такой же информацией.
Агент Криль посмотрела на Грейсона, на сей раз с подозрением.
– Я… я работаю под прикрытием, – наконец сказал Грейсон. – И я работал с агентом Трэкслером. Кто-то должен об этом знать. Должны остаться записи!
И она рассмеялась. Она действительно смеялась над ним.
– О, прошу вас! У нас множество собственных агентов! И нам не нужны секретные, работающие «под прикрытием». Но, даже нуждайся мы в таковых, мы не прибегли бы к услугам фриков, особенно – с вашей историей.
– Я сам создал свою историю. Это – легенда!
Лицо агента Криль стало жестким – именно таким оно становилось тогда, когда ей приходилось иметь дело с трудными случаями.
– Послушаете! Не пытайтесь меня разыграть! Я-то знаю цену шуткам фрика! Все вы одним миром мазаны! Вы думаете – если мы избрали своим делом служение миру и человечеству, над нами можно потешаться? Наверняка вы будете это делать вместе со своими приятелями, когда уйдете отсюда. Но я заявляю, что вижу вас насквозь, и со мной этот номер не пройдет!
Грейсон открыл рот. Потом закрыл. И вновь открыл. И понял: все это бессмысленно; как бы он ни старался хоть в чем-нибудь убедить эту Криль, ничего у него не выйдет. Никогда. Ведь нет никаких записей относительно того, о чем его просили, потому что напрямую его не «просили» ни о чем. И он на самом деле не работал на ИУ. Трэкслер в их первую встречу определил его статус: Грейсон был частным лицом, действующим по собственной воле и на свой собственный страх и риск, потому что только частное лицо имеет право и возможность пересечь границу, разделяющую государство и жнеческое сообщество.
А, стало быть, поскольку агента Трэкслера уже не существует, не существует никого, кто знает, чем действительно занят Грейсон. Прикрытие Грейсона было таким глубоким, что поглотило его без остатка, и даже «Гипероблако» не могло бы вытащить его на поверхность.
– Ну что, закончили в игрушки играть? – спросила агент Криль. – Вернемся к тому, что вы делали в течение недели?
Грейсон глубоко вздохнул.
– Хорошо, – сказал он и начал рассказывать, чем был занят всю эту неделю, оставляя за рамками своей истории то, что мог бы поведать только агенту Трэкслеру. Больше о своей миссии он не говорил.
Грейсон Толливер был мертв. Хуже того – с точки зрения мира Грейсон Толливер и до этого не существовал. Никогда.
Брамс!
Если раньше Роуэн не чувствовал себя виновным в смерти отца, то теперь груз вины тяжким бременем лег на его плечи. Такова плата за сдержанность, которую он проявил в отношении Жнеца Брамса, позволив тому остаться в живых. Нужно было прикончить этого отвратительного человека, как он делал до этого со всеми, кто не заслуживал статуса жнеца. Но Роуэн дал ему шанс. Каким же он был глупцом, понадеявшись, что человек, подобный Брамсу, способен нравственно переродиться!
Оставив Ксенократа нежиться в горячей ванне, Роуэн принялся без всякой цели бродить по ночному Фалкрум-Сити. Ему хотелось идти и идти, не останавливаясь: может быть, так он обгонит свою ярость, а может быть, и догонит ее. Возможно, и то, и другое – ярость то наседала сзади, то убегала вперед, но не отпускала.
На следующий день Роуэн решил отправиться домой. К себе домой – туда, откуда два года назад он ушел, чтобы стать учеником жнеца. Может быть, дом исцелит его. Подойдя к знакомому кварталу, он внимательно осмотрелся – не наблюдает ли кто-нибудь за ним. Но никого не было, за исключением вездесущих камер «Гипероблака». Не исключено, что, поскольку Роуэн не появился на похоронах отца, сообщество жнецов решило, что он вообще никогда не придет домой. А может быть, вышло так, как и сказал Ксенократ – он для них перестал быть главной проблемой.
Роуэн подошел к входной двери, но так и не смог постучать. Никогда прежде он не был таким трусом. Он же без малейших колебаний сходился лицом к лицу с женщинами и мужчинами, специально натренированными, чтобы убивать. Но встретиться лицом к лицу со своей семьей, которая по его вине только что потеряла своего главу, – этого он не вынесет.
Из авто-такси, отъехав уже на приличное расстояние, он позвонил матери.
– Роуэн! – отозвалась мать. – Где ты был? Где ты теперь? Мы так беспокоимся!
Это он и ожидал услышать от матери, но на ее вопросы не ответил.
– Я слышал про отца, – сказал он. – Мне… мне так жаль…
– Это было ужасно, Роуэн! Жнец сел за наше пианино и начал играть. А мы должны были слушать.
Лицо Роуэна исказилось болью. Он знал про ритуал, который во время жатвы разыгрывал Жнец Брамс. Как только его семья все это выдержала!
– Мы сказали ему, что ты был учеником жнеца, но тебя не избрали. Мы думали, он примет это во внимание, но он этого не сделал.
Роуэн не сказал матери, что во всем виноват именно он. Решив поначалу признаться, он потом понял, что только смутит ее, и тогда придется отвечать на вопросы, на которые у него нет ответа. А может быть, он просто струсил?
– Как вы все это перенесли? – спросил он.
– Держимся, – ответила мать. – Нам снова дали иммунитет – хоть маленькое, но утешение. Жаль, что тебя с нами не было. Жнец Брамс дал бы и тебе иммунитет.
Роуэн почувствовал, как в нем поднимается волна ярости, и, чтобы сбить ее, он ударил по приборной доске авто-такси.
– Предупреждаю! Плохое поведение и вандализм неизбежно приведут к удалению из транспортного средства, – заверещала машина.
Он не обратил на это внимания.
– Пожалуйста, приезжай домой, Роуэн, – продолжала мать. – Нам так тебя не хватает!
Странно, ничего такого не было, пока он был учеником. В такой большой семье, как его семья, Роуэна обычно едва замечали. Может быть, все изменил уход отца? Они почувствовали себя уязвимыми и стали больше ценить друг друга.
– Я не могу вернуться, – сказал Роуэн. – И, пожалуйста, не спрашивай о причинах. Это все сделает только хуже. Но я хочу, чтобы ты знала, что я люблю вас всех… и буду держать связь, если получится.
И повесил трубку, не дав матери сказать и слова.
Слезы заслонили его взор, и он вновь ударил кулаком по приборной доске, словно пытался физической болью заглушить боль душевную.
Машина немедленно затормозила, подрулила к обочине и открыла дверь.
– Прошу вас покинуть транспортное средство, – произнес встроенный динамик. – Вы удаляетесь из машины за нарушение порядка и совершение акта вандализма. Кроме того, вам запрещается пользоваться общественным транспортом ближайшие шестьдесят минут.
– Подожди минуту, – попросил Роуэн. Ему нужно было подумать.
Перед ним лежали две дороги. Роуэн знал, что сообщество жнецов активно пытается предотвратить новое нападение на Ситру и Жнеца Кюри, но не верил, что у них это получится. Шансы Роуэна были не лучше, но ради Ситры он все-таки рискнет. С другой стороны, ему нужно исправить свою ошибку и уничтожить Жнеца Брамса. Какая-то темная сила внутри взывала к немедленной мести… Но он не поддался ей. Сначала – Ситра, и только потом, может быть…
– Прошу вас, покиньте транспортное средство!
Роуэн вышел, а машина уехала, оставив его посередине темного квартала. И целый час, погруженный в мысли, раздиравшие его душу на части, Роуэн шел пешком по пустому городу.
Грейсон Толливер заперся в своей квартире, открыл окна, чтобы впустить холодный ночной воздух, и лег в постель, забравшись с головой под тяжелое одеяло. Именно так он делал в детстве, когда мир показывал ему свои зубы. Надежно укрывшись, он защищался от холода жизни. Много лет прошло с тех пор, когда он в последний раз спасался в этой зоне безопасности. Но теперь ему было крайне необходимо послать мир подальше, хотя бы и на несколько минут.
В прошлом в такие минуты с ним разговаривало «Гипероблако» – пусть и совсем недолго. Тихим голосом оно спрашивало: Грейсон, что тебя беспокоит? Хочешь поговорить? Сперва он отказывался, но дело все равно заканчивалось беседой, после которой Грейсон чувствовал себя намного спокойнее и увереннее в себе. Потому что «Гипероблако» знало его лучше, чем кто бы то ни было.
Но теперь его реальная жизнь была перечеркнута, стерта из всех файлов и заменена историей похождений Слейда Моста. Что из этого известно «Гипероблаку»? Узнает ли оно его когда-нибудь? А вдруг переписано все, что о Грейсоне Толливере содержалось в памяти самого «Гипероблака»? И может быть, как и весь остальной мир, оно поверило в его придуманную жизнь? И теперь думает, что этот неисправимый фрик действительно получает удовольствие, убивая людей? Как было бы здорово, если бы «Гипероблако» взяло и полностью переписало его личность! Тогда исчезли бы и Грейсон Толливер, и Слейд Мост, и никто – даже «Гипероблако» – уже не вспоминал бы о них. Разве это было бы так уж плохо?
Грейсон принял решение: его личная судьба уже не имеет значения. Он, если нужно, прыгнет с этого моста, когда придет время. Все, что имело теперь значение – это судьба двух жнецов. И Лилия. Ее тоже нужно было каким-то образом защитить.
И все-таки – как трудно быть одному! Больше, чем когда-либо, он чувствовал себя в изоляции от мира и живущих в нем людей.
Грейсон знал, что в его квартире установлены камеры. «Гипероблако» наблюдает за ним, не выказывая никаких суждений. Наблюдает, как и за всеми прочими. Благосклонное, готовое прийти на помощь любому гражданину мира. «Гипероблако» смотрит, слушает, помнит. Следовательно, ему известно не только то, что записано в истории жизни Слейда Моста!
Грейсон выбрался из-под одеяла и спросил, обращаясь к пустой комнате, заполненной ночным холодным воздухом:
– Ты здесь? Слышишь меня? Помнишь ли меня? Того, кем я был когда-то? Ты помнишь, кем я хотел стать, пока ты не объявило меня «замечательным парнем»?
Грейсон даже не знал, где находятся камеры. «Гипероблако» твердо придерживалось правила не вторгаться в частную жизнь, но Грейсон знал, что в его квартире камеры есть.
– Ты все еще узнаешь меня, «Гипероблако»?
Ответа, увы, не последовало. Да и не могло последовать. «Гипероблако» свято соблюдало законы. Слейд Мост был фриком. Даже если бы «Гипероблако» захотело, оно не могло бы прервать молчания.
Я не слепо в отношении того, что делают фрики. Я просто молчу. В делах жнецов, конечно, для меня есть слепые зоны, но я восполняю недостающую информацию логически. Вход на их конклавы для меня закрыт, но я слушаю их разговоры о том, что там происходило. Мне трудно судить о том, что жнецы делают, оставшись наедине с собой или с другими жнецами, но я могу делать выводы об этом по тому, как они ведут себя на публике. Кроме того, для меня полностью закрыт остров Стоя.
Но, несмотря на это, я вижу и их достойные, и позорные деяния, причем последних становится все больше. И, как только какой-нибудь коррумпированный жнец совершает акт особой жестокости, я нагоняю на небо тучи и вызываю дождь. Потому что дождь так похож на слезы!
«Гипероблако»
