Доковыляв до столика и усевшись, вдова Книпшильд принимается листать меню, которое я поместил на стол перед ней, после чего у наружного края тарелки под пирог мягко, как кошачью лапку, положил десертную ложечку. Вдова Книпшильд показывает пальцем на обсыпной пирог. В гардеробе вдовы Книпшильд красной нитью, так сказать, проходят серые, блеклые и выцветшие тона. Она бесцветна как пепел, вдова Книпшильд. Мне она всегда нравилась. Замечательная женщина. Интеллигентная. В свое время она занималась историей искусств и была профессором. «Вы знаете… – сказала она как-то. – Вы знаете, что когда я училась в Антверпене, я параллельно работала в Плантен-Моретус?» Я это знал, она и раньше рассказывала, но что поделаешь, склероз. «А вы знаете, что мы тогда тайком прокрадывались по ночам к старинным печатным станкам, чтобы печатать на них памфлеты?» Нет, этого я не знал. «Первый памфлет я напечатала на самом старом из тамошних печатных станков, как вам, возможно, известно, в мире есть только один печатный станок древнее его. Станок стоит точно на том же месте, куда его поставили всего через какие-то несколько лет после того, как Гутенберг изобрел книгопечатание. Под ножками стола в полу образовались вмятины». «Потрясающе», – говорю я. «А знаете, что было написано в первой напечатанной мной листовке?» Нет, откуда же я мог это знать. «Там было написано The great are only great because we are on our knees. Let us rise. Proudhon». «Да что вы говорите!» – изумился я и спросил ее, какими литерами она набирала текст, теми ли старинными свинцовыми, что хранятся в музее. «Ну конечно, – отвечала она. – А какими же еще?» Тут она откусила кусочек грушевого пирога, который я легко, словно пушинку, опустил на стол перед ней, и долго причмокивала, прежде чем закончить: «Я потому постоянно возвращаюсь в „Хиллс“, что это место в Осло, да и, наверное, во всей Скандинавии, больше всего напоминает мне Плантен-Моретус». «Ну это вы, пожалуй, слишком», – сказал я. «Да нет, не слишком, – сказала вдова Книпшильд. – Что есть, то есть. Это место, где сходятся дальние пути!»

Я уже говорил, что никогда не пользуюсь телефоном в рабочее время, но сегодня приходится отступить от этого правила. Мне нужно время от времени проверять, нет ли новостей от Эдгара или от Анны. Может быть, рановато ждать каких-либо известий, но что если они пошлют мне сообщение? Я пытаюсь «проскочить» мимо повара, но неудачно. Проход между его скругленной спиной и закопченной, забрызганной жиром, увешанной кастрюльками и сковородками стеной на пути к тесному закутку для переодевания, где висит моя демисезонная куртка, такой тесный, что протискивание сквозь него отдает чем-то сексуальным. Повар жарит грибы с луком, он расшвыривает грибы и лук по сковородке. Резким броском подкидывает грибы и лук вверх, и в этот момент они, грибы с луком, взлетают высоко над сковородкой, кажется, что на целый метр. Когда грибы и лук зависают на высоте его лица, повар не сводит с них глаз. Прямо перед ним в воздухе висят грибы и лук. Потом они, пластинки грибов и полоски лука, все сразу, снова падают в сотейник. Подбрасывание грибов и лука сопровождается резкими движениями локтей: предплечья движутся взад-вперед словно сцепное дышло локомотива, и я тут же начинаю беспокоиться о том, как же я проберусь позади него. Вдруг я его задену? Я издаю покашливание. Повар прекращает двигаться. Это знак мне, что можно проходить. Грибы с луком скворчат на сковородке, надо мне поторопиться, чтобы они не подгорели. Наш повар любит раскалить сковороду посильнее.

Анна прислала нуль сообщений, Эдгар тоже ни гугу. Времени всего начало одиннадцатого. Когда же, интересно, придет Анна? Я пытаюсь справиться с телефоном, держа его прямо перед собой в обеих вытянутых руках, в характерной стариковской манере. Телефон лежит в ладони левой руки, а согнутый указательный палец правой усохшим круассаном ширкает по стеклу. Не могу взять в толк, как это мобильный ухитряется реагировать на тычки кончиком узловатого пальца. Сначала мне приходится посмотреть всякие видео, снятые с дронов, но наконец я попадаю сюда, внутрь, туда, вовне, онлайн. В наши дни приходится мириться с тем, что довольно значительное число съемок производится дронами. Эти дроны кристально ясно запечатлели картины танкового сражения в пригороде Дамаска Джобар. Внизу, в туалетной комнате нашего ресторана, белой и черной плиткой еще в давние времена был выложен изумительный узор. Пожалуй, в черной плитке угадывается темно-зеленый оттенок. Или скорее она отливает синевой? Оксфордский синий, переходящий в черноту? Как бы то ни было, этот повторяющийся узор из темных и светлых четырехугольников навевает воспоминания о прежнем Дамаске. Бесподобная красота. Сделанные дроном снимки, загружающиеся на мобильный, показывают Дамаск, больше всего похожий на обсыпной пирог вдовы Книпшильд. Всюду лишь россыпи крошек и комьев песчаного цвета. Я успеваю увидеть старейшее в мире, как считают многие, жилое поселение, рассыпавшееся в труху, но тут меня зовут. Я слышу голос, призывающий меня из кухни. Прокручиваю ленту сообщений чуть дальше. Нельзя, что ли? Теперь я вижу фото девушки, которая стоит на копытах лежащей на спине, как собака, лошади. Вижу кошку, умеющую говорить «уд». Отсечение руки, в исламистском стиле. Статью, исследующую связь между излучением от экрана и желтизной зубов. Ну ничего себе. У меня зубы вполне себе белы. Может быть, это объясняется тем, что я провожу у экрана ограниченное время, плюс моим здоровым скепсисом по отношению к современным технологиям? Неожиданный бонус. Зачем, да и самое главное, как Анна могла бы послать мне сообщение в десять минут одиннадцатого? Наверняка в школе им запрещено пользоваться мобильным телефоном – хотя точно мне ничего об этом не известно. Но договорились мы однозначно. Она придет сюда сразу после уроков. С какой стати она будет слать мне эсэмэски? Да и есть ли вообще у нее телефон? А Эдгар, наверное, сидит в самолете или на важном совещании. Срочное дело, так он сказал. Я с ходу посылаю ему сообщение:

Затем я пролистываю ленту еще дальше вверх. Вижу пуму, которая охраняет крохотную лягушку, карликовую лягушку. Старик ста пяти лет от роду говорит, что, возможно, не стоит всю жизнь придерживаться строгой диеты и отказываться от переработанных мясопродуктов, поскольку последние 30 лет в жизни человека и без того тоскливы и безрадостны. И еще я вижу девушку, на хэллоуин облачившуюся в мундир Иди Амина, все до малейшей детали воспроизведено в точности. Она его вылитая копия. Не женщина, а миниатюрный Амин.

– Эй, – слышу я голос повара из кухни. Это ко мне, зависшему над телефоном, он обращается?

– Да, что такое?

– Тебя зовут.

Я упрятываю мобильный телефон в демисезонную куртку и, протискиваясь мимо повара, вынужденно выставляю себя в самом неприглядном виде. Я появляюсь в зале ресторана с раздувающимися ноздрями и воспалившимися глазами. Ну ладно, тычинки лилиям флорист обрезал, но что же со вторничной декоративной капустой? Покрылась пеленой забвения? Декоративная капуста, или орнаментальная капуста, как ее называет сам флорист, начала пованивать. Я ощущаю едва заметный запашок подгнившей орнаментальной капусты. В воздухе витает отталкивающая едкая примесь. Среди всего этого восседает вдова Книпшильд, окутанная ароматом собственных духов, и этот аромат наверняка не пропускает к ней тошнотворного зловония орнаментальной кочерыжки, но это не вдове потребовалось мое внимание. И не медленно, но верно накачивающемуся актеру. А Метрдотелю.

– Требуется обслужить и 7, и 12, – указывает он.

– Разумеется, – говорю я, глядя ему прямо в глаза, как я научился делать, невзирая на собственную врожденную безавторитетность; у меня хорошо получается такой вызывающий взгляд прямо в лицо. Изнутри меня может раздирать на части, но встать столбом с дебильной, но абсолютно непроницаемой «гордостью» официанта и пялиться человеку в глаза, это пожалуйста. Я не отступаю. Я использую собственное лицо, чтобы сказать Мэтру в лицо «разумеется». Физия Мэтра лоснится от лосьона. Его лицо демонстрирует эдакий надсадный эффект влажного лица в сочетании с сухостью волос. Не лучше бы наоборот?

– И будь добр, сделай что-нибудь с этой капустой.

– Флорист только что уехал, мне его вернуть?

– А для чего тебе флорист?

– Чтобы занялся капустой.

Мэтр трет глаза. Выглядит это совершенно гротескно. Как ему удается давить на подглазные мешки, чтобы они при этом не лопнули?

– Не понял, – устало произносит он.

– Что это за флористика такая, оставить нам вторничную брассику вонять разложением и навозом, – говорю я. – Пусть разберется с этим.

К моему ужасу, Мэтр продолжает тереть глаза, удрученно показывая левой рукой в сторону барной стойки. Там лежит романеско. Тьфу ты.

– Не многовато ли нам капусты, – говорит он.

– Э… разумеется, – говорю я и припускаю в сторону романеско, словно мне наподдали под зад. – Романеско, да. Извините, мне очень жаль.

– Юная дама обратила на нее мое внимание, – говорит Мэтр, понизив голос и торопливо кивнув в сторону Дамы-детки, которая так и не сдвинулась со своего места возле портьеры.

– На что?

– Что ты оставил здесь овощ.

– А, вот оно что, – говорю я, хватаю романеско обеими руками и чувствую, как все во мне опускается. – И что же она сказала?

– Она сказала, что ты оставил капусту.

– Понятно.

– Рад, что тебе понятно.

– Но что она сказала?

– То есть?

– Как она это сказала?

– Как она это сказала? Открыв рот, полагаю.

– Я понимаю. Но как вы узнали, что она именно меня имеет в виду?

Мэтр прекращает потирания и роняет руку словно гирю. Так и стоит пару секунд с закрытыми глазами, словно заснув в вертикальном положении. Потом – с некоторым напряжением лицевых мышц, которое начинается с того, что он выгибает брови дугой с целью приподнять тяжелые веки, а продолжается тем, что он открывает рот и зевает, чтобы оттянуть книзу и подглазные мешки – ему удается разъединить веко и мешок, так что образуется узенькая щелочка, и он может приступить к репетитивному миганию/прищуриванию, благодаря чему постепенно фокусирует взгляд на окружающем; очень похоже на млекопитающее, впервые после рождения открывающее глазки.

– И так понятно было, – говорит он, широко разевая рот.

– Ну если так, – говорю я.

– Так, – говорит Мэтр.

– Но она не знает, как меня зовут.

– Посмотрим, сказал слепой глухому, – говорит он, исполненный комического воодушевления. Вот он еще будет передо мной комедию ломать.

Романеско своим остреньким кончиком повернута к высокому стулу, на котором восседала Дама-детка, пока не переместилась за другой стол; обращена к барному табурету, это такой высокий стул. Мимо походкой усердного исполнителя торопится Ванесса, и я хватаюсь за подвернувшуюся возможность делегировать поручение.

– Эй, – окликаю я Ванессу.

Чуть резковато. Ванесса от моего голоса вздрагивает.

– Ты не могла бы позвонить флористу?

– А он разве не был у нас только что?

– Был, но, к сожалению, не выполнил свою работу.

– Сейчас позвоню, – говорит Ванесса, почесывая ежик волос.