Дзоо втянулась. Я и не предполагал, что так получится. Она втянулась в это, словно актриса. Вы бы ни за что не догадались, что она совершенно равнодушна к Сотацу. Иногда я говорил ей: Дзоо, Дзоо. Тормошил ее, будил, говорил: Дзоо, езжай туда, к нему на свидание, немедля. Ты должна продолжить. Она говорила: нет, нет. Льнула ко мне, к одеялу. Говорила: мне хочется остаться здесь. Но я отталкивал ее. Срывал с нее одеяло. Она вставала, отряхивалась. Езжай, говорил я. Она кивала, и переодевалась, и уходила. Помни, говорил я ей, когда она оглядывалась на меня: меня не существует. Вообще ничего не существует, кроме решимости Сотацу. Сделай так, чтобы он это знал. Сделай так, чтобы он знал, что выдюжит.

В основном все шло гладко. Вышла загвоздка, когда пришел брат Сотацу, но Дзоо все уладила. Она была расторопная. Я вам уже говорил, какая она расторопная. Она разрушила то, что сделал брат. Она держала Сотацу за жабры, чтобы он не отступался от себя самого, от своей собственной решимости, от принятого им решения. Более ловкого куратора я и вообразить не мог. Она настолько вошла во вкус, что мне даже не приходилось говорить ей: поезжай. Ездила сама, по собственной инициативе. Просыпаюсь, а ее нет. А потом работаю себе, днем устраиваю передышку, думаю: там, на ферме, стоят рядком мои исчезнувшие, глядя с горы вниз. Там, в тюрьме, стоит Сотацу, уставившись на стену. Там, в автобусе, сидит Дзито Дзоо, рассматривая свои ноги. Я – никто. Никто не знает, что я – кое-кто, но мой план неотвратим. Судьи действуют по моей указке просто потому, что я лучше них понимаю одну вещь: ради того, чтобы показать себя поборниками здравого смысла, люди готовы совершать самые нелепые поступки.