Я и раньше подметил, что Сотацу смотрит на Дзоо, поглядывает на нее. Я знал, что она такая, как она есть, – не просто красивая, не просто красивая девушка, не просто девушка, которую хотят, но и девушка умная, девушка, чье мнение кое-чего стоит. Она говорила едко и выставляла других дураками. Собственно, она проделывала это с Сотацу. Она проделывала это со мной. Разве надо уточнять, что почти все другие девушки, которые нам попадались, такими не были? Я знал, Сотацу о ней высокого мнения, и тогда – пока я лежал в постели, зная, что где-то в нашем же городе сейчас, дожидаясь полиции, лежит Сотацу, – меня осенила идея: а не командировать ли ее к нему? А что, если Дзито Дзоо сможет стать инструментом, который обеспечит, что Сотацу сдержит клятву? Я взглянул на Дзоо – она лежала голая рядом со мной, – и все сомнения отпали. Чутье мне подсказывало: способ сработает, а главное, подсказывало, что Дзоо все сделает. Так и вышло, вопреки тому факту, что Дзоо была не обязана делать это – могла бы заявить, что в договоре такое не предусмотрено. Наше бессилие в схватке с нашей жизнью, наше желание действовать радикально и навязать свой радикализм другим – все это уже означало, что Дзоо добровольно спрыгнула бы в эту пропасть. Она позволила бы мне приказать, чтобы она отправилась к нему, и она пришла бы к нему, и потребовала бы от него сдержать клятву.

Дзоо, сказал я, разбудив ее, отнеси это признание. Она встала и оделась, а я смотрел на нее и думал, что это квинтэссенция моей жизни, у меня никогда раньше не было и никогда больше не будет столько прекрасных вещей в их полнокровном проявлении: любовь девушки, несчастье друга, грандиозное начало заговора. Вот какие были у меня чувства. И теперь, впоследствии, могу вам сказать: я не обманулся. Ничего даже сопоставимого с этим моментом никогда не было, и я не жду, что когда-нибудь будет. Теперь я уже почти ничего не жду.