Как вы, наверно, уже подозреваете, карточная игра с Одой Сотацу была такой же мутной. Мы с Дзоо привели его в бар; мы напоили его. Дзоо кокетничала с ним. Я делал ему комплименты. Это был человек в трудном положении. Жизнь у него была тяжелая, беспросветная. У него мало что было, он мало на что мог надеяться. В этом смысле он был совершенно типичен, но по своей натуре типичным не был. По натуре он был гордым, был упорным. Я знал, кого получаю в лице Оды Сотацу.

Его проигрыш в карты, его подпись под признанием – все это было неизбежно. Я выстроил эту ситуацию у себя в голове еще годом раньше, сидя в своей комнате в Сакаи. Переставлял фигуры, угловатые, как комки бумаги, в строфах в своей голове, а теперь смотрел, как Сотацу пишет на листе бумаги. Он написал: “Ода Сотацу”, и написал дату, и поднял на меня глаза, а я смотрел на него из дальней дали. И тогда я понял: я это совершил.

Он вышел из бара, ушел неважно куда. Чем дальше, тем лучше. Если бы пришлось объявить его в розыск, это ничего бы не изменило. Я взял Дзоо за руку, пошел с ней домой. Мы вместе легли в постель. Я перечитывал признание, как поэт – стихотворение собственного сочинения, стихотворение, которое, как он чует, изменит его судьбу. Но, как получается и у поэта, его стихотворение изменяет чью-то судьбу, но только не его собственную.