[От инт. Вначале мы устроились у окна, но солнце, перемещаясь по небу, осветило нас слишком ярко, так что на середине интервью мы были вынуждены пересесть за другой столик. Оба раза Какудзо выбирал себе место за столом на свой вкус и усаживался, не выясняя, есть ли у меня какие-то свои предпочтения. Наверно, поскольку интервью брали у него, такое поведение было в чем-то обоснованным. Любопытно, что он всегда выбирал место, с которого просматривался выход из кафе. Когда я спросил, можно ли записать разговор на мою технику, он ответил отказом. И уступил только после того, как мы немного поболтали.]

инт.: Значит, вы вдохновлялись французскими ситуационистами? Вдохновлялись бунтами 68-го? И потому в Сакаи вы вляпались в первые в жизни неприятности и решили вернуться домой?

какудзо: Знаете притчу про каменотеса?

инт.: Нет.

какудзо: Притча старинная, кажется, персидская. В те времена я ее где-то вычитал, и она почему-то навеяла чувство… как будто определенные вещи осуществимы. Я почувствовал: то, что, как мне казалось, относится к разряду неосуществимого, на деле, если неимоверно поднатужиться, осуществимо.

инт.: А что за притча?

какудзо: Царь поехал с придворными на конную прогулку, все они оседлали самых лучших скакунов, каких только можно отыскать. Они выезжают из города, где живет царь. Едут по полям, то по одной дороге, то по другой. Конь, на котором сидит царь, – великолепный, новичок в его конюшне, такой, каких у царя еще никогда не бывало, и потому царь отпускает поводья, и конь уносит его в такие далекие края, где он никогда раньше не бывал. Так быстро, в такую даль несутся царь и его придворные, что сами этим озадачены, но к щекам приливает кровь, а сердца колотятся так громко, что хочется только одного – ускакать в самые дальние дали. Ветер дует, и погода кружится в воздухе – облака проворачиваются, как барабаны ткацких станков. Кони сбавляют бег, останавливаются, и что же – вся компания оказывается на дороге у скромного домика. Это хижина каменотеса. Царь спешивается, подходит к двери. Стучится, и ему открывает старик с бледными безжалостными – жилы да кости – руками. Старик радушно здоровается и приглашает всех в свою хижину. Как ни странно, место находится каждому гостю. Стол достаточно велик, чтобы расселись все. Придворные усаживаются вдоль стола, плечом к плечу, а царь – в торце стола. Каменотес садится в другом торце, напротив царя. Я накормлю вас, сказал каменотес, но это будет что-то совсем непохожее на то, что едите вы. Придворные заворчали, заявляя, что им хотелось бы поесть того-то и сего-то, спрашивая: а то-то у вас есть, но каменотес взглянул на них, а они взглянули на его руки и примолкли. Царь взял слово – сказал, что они явились на манер нищих и рады, что их вообще принимают в доме. Таких вещей никогда еще не говорил ни один царь. Итак, каменотес пошел в свою кладовую и принес гуся, похожего на девочку. Принес оленя, похожего на мальчика. Принес хлеб, похожий на волосы сотни придворных дам, скрученные в канат. Принес мед, похожий на кровь козы. Не ешьте эту пищу, сказали придворные, но царь захохотал. Каменотес поглядывал, как они говорят, и царь захохотал, сказал: там, куда тебя занес резвый скакун, найдется место для храбрости. Но придворные бурчали под нос: некоторые скакуны слишком резвы. Тут тарелки наполнились, яства накладывались щедро, горками чуть ли не до потолка и передавались вокруг стола, из рук в руки, и царь всегда выбирал первым, накладывал себе полную тарелку и ел с нее, накладывал и ел, накладывал и ел. Такой еды он никогда раньше не пробовал. И вскоре все они крепко уснули, а каменотес встал из-за стола. Так заканчивается первая часть.

инт.: А что случилось во второй части?

какудзо: Хотите это узнать?

инт.: Хочу.

какудзо: На следующий день царь просыпается и обнаруживает, что он – каменотес. Видит, что в его доме нет ни одного придворного. На его поле – ни одного коня. Есть только объедки пышного пиршества, которое закончилось заполночь. Он смотрит на свои руки и видит, какие они страшные, видит белые кости, жилы, то, против чего бессилен камень. Но он же царь. Он выходит на дорогу, которая ведет в его царство, и идет по следам конских копыт. Идет девятнадцать дней. Ему требуется девятнадцать дней, чтобы пройти путь, который самые резвые кони преодолели в неуемной спешке за один марш-бросок. И все же он не сдается и на девятнадцатый день добирается до ворот своего города. Подходит к воротам, а стражники его не пускают. У тебя ничего нет, что можно продать? – спрашивают они. У тебя ничего нет, чтобы на это хоть что-нибудь купить? С какой целью ты хочешь попасть в этот прекрасный город? Или ты не знаешь? – спросили они. Или ты не знаешь, что это самый богатый и роскошный город на свете? И какой-то страх, колющий иглой его сердце, удерживает царя от того, чтобы назвать им свое имя и титул. Посмотрю, говорит он, что тут делается. И отходит совсем недалеко, в опустошенные поля, и находит камень. Присаживается перед камнем, водит по нему руками. Водит по нему руками снова и снова, и тогда узнает то, что знают каменотесы, и раскалывает камень, и склеивает его, раскалывает и склеивает, и раздирает камень, как тряпку. Когда он завершает свою работу, у него получается головоломка, переплетение филигранных деталей, головоломка из камня. Он засовывает ее под свой рваный плащ и опять идет к воротам. Там он ждет до утра, и когда тот из стражников, который проснулся первым, высовывается посмотреть на солнце, царь предстает пред его очами.

Опять ты. У тебя ничего нет, что можно продать? У тебя ничего нет, на что можно купить? Царь приподнимает плащ, показывает каменную головоломку, и взгляд стражника скользит по невероятным линиям, изгибам и углам. Взгляд движется кругами, туда-сюда, кругами, и ничего не нащупывает, соскальзывает в никуда. Снова пробует и снова, сколько ни карабкается по головоломке взглядом, не приходит ни к чему – только в недоумение. Очень хорошо, говорит он. Добро пожаловать в город, и открывает ворота. Царь прячет головоломку под плащ и ступает на улицы собственного города. Он никогда раньше не видел город так отчетливо. На площадях и улицах купцы открывают лавки. Животных кормят, поят, забивают, свежуют, мездрят шкуры, чистят, заплетают им гривы лентами. Он находит привычную дорогу к крепости. Еще одни ворота. Я увижу царя, говорит он. Всякий человек имеет право, говорит стражник, видеть царя. Но, возможно, тогда тебе придет конец. Стражник срывает с царя капюшон, всматривается в его лицо. Но человек, которого он видит перед собой, ему совершенно не знаком. Этого человека он никогда раньше не видел. Удачи тебе, говорит он и открывает ворота.

И вот царь во внутреннем дворе своей собственной крепости. Он идет по коридорам в качестве просителя, вместе с другими, которым есть о чем просить. Их, кажется, не счесть, и их впускают, всех сразу, во внутренний зал, куда должен выйти царь и поговорить с ними. Царь удивляется. Он никогда не разговаривал с просителями. Он никогда не видал этого зала. Но проходит час, и еще час, и выходит советник и садится на высокое кресло. Я царь, говорит он. Знаю я тебя, думает царь. Ты только советник. И потому царь встает в очередь последним из всех, кто там есть, и ждет, и когда все уже поговорили с советником, и когда все уже ушли, он подходит, говорит: у меня есть что сказать царю, но ты – не царь. Я не царь, соглашается советник, слезая с высокого кресла, но мы к нему сейчас пойдем. И они идут по другим коридорам и пересекают другие внутренние дворы – советник, царь и стражники, и входят в другой зал, где сидит другой советник, еще выше рангом. Я знаю этих людей, сколько живу на свете, думает царь, но даже не знал… но его уже ведут по залу. Вот царь, говорят ему. Скажи ему то, что имеешь сказать. Ты не царь, говорит он. Я пришел, чтобы увидеть царя. И тогда они отдергивают занавес в дальней части зала, тяжелый, роскошный, обшитый каймой занавес, а там – еще один коридор, и они идут по нему, царь, первый советник, второй советник и стражники, и доходят до места, дальше которого стражники не допускаются, и дальше царя ведут советники, по одному с каждой стороны. Одежда на нем такая грязная, над его лицом так потрудились резчики – ветер и солнце, что советникам почти невыносимо находиться рядом с ним, и все же они идут дальше вместе. И входят в последний зал. Там сидит царь, и он узнает себя. Он видит это лицо так часто! К нему он подходит, и когда царь на троне видит одежду каменотеса, когда он видит руки каменотеса, когда он видит, что каменотес преодолел все препятствия, чтобы дойти до него, он раскрывает глаза широко, как сова, и вскрикивает. Кто впустил этого человека? Для советников это скромный каменотес, стоящий перед их царем. Вот что они видят. Царь протягивает руки, а каменотес распахивает плащ и протягивает свою невероятную головоломку, свое плетение из камня и света. Царь принимает ее в свои ладони и снова превращает в тот камень, которым она была, и кладет камень рядом с собой так, как он лежал на поле.

Тут царь просыпается – уже утро. Придворные оседлали коней. Иди к нам, говорят они, иди, давай ускачем отсюда. И царь встает из-за стола, за которым спал, и идет туда, где привязан его конь. Из хижины выходит каменотес и заглядывает в лицо царю. То, что в этот момент происходит между ними, – выше разумения придворных, выше разумения сказителей. Кто может сказать, что значит быть кем-то одним, а не кем-то другим? Когда они вернулись в город, царь стал делать все не так, как делал раньше, и под его руководством в царстве началась новая эпоха, которая теперь уже позабыта. От нее нам осталась только эта повесть.

инт.: Раньше у вас было ощущение, что все неизбежно, что ничего сделать невозможно. Но когда вы это прочитали, вы увидели, что существует некий рубильник? Что все действительно можно изменить, причем это подвластно даже одному человеку?

какудзо: Именно. Я почувствовал, что мог бы быть каменотесом.

инт.: Но царя не существует. Даже если бы вы могли стать каменотесом, не понимаю…

какудзо: Царь – это обобщенный день сегодняшний. Царская власть – власть обобщенного человека. Она – то, что люди принимают безропотно.

инт.: И значит, чтобы изменить их взгляды, вам потребовалось бы…

какудзо: Мне требовалось сказать что-то всем сразу.

инт.: Но вы были молоды и только искали дорогу в жизни. Как вы разрабатывали свой план? Как приступили к его осуществлению? Была середина 70-х. Может быть… или о социально-правовых условностях никто даже не задумывался?

какудзо: Да нет. Некоторых из нас они заботили. Казалось, Японии выпал шанс сделаться тем, чем никогда не была и с тех пор не сделалась ни одна страна, – страной подлинной справедливости. Вот чего мне хотелось больше всего на свете. Я – человек по-своему… я бы так охарактеризовал себя, хотя другие наверняка со мной не согласятся, я бы сказал, что я…

инт.: Человек высоконравственный? Патриот?

какудзо: Возможно, не в том смысле, как те, кто следует за императором, как те, кто отдает все ради чужой цели. Я отдал все, но ради своей цели.

инт.: Отдали? Или убедили Сотацу отдать все в ваших интересах?

какудзо: Его жизнь – это был ноль. У него не было бы никаких свершений. Зато теперь – сами видите: некий человек пишет об этом книгу.

инт.: Я не…

какудзо: Я вернулся домой из большого города. Заново свел знакомство с девушкой по имени Дзито Дзоо. Мы жили вместе. За несколько лет до этого она была моей девушкой, но тогда у нас что-то не срослось. Я уехал. В общем, теперь, когда я вернулся, мы снова сошлись. Ода Сотацу был моим старым другом. Я начал с ним видеться. Мы все испытывали одни и те же чувства, чувства, что руки у нас скованы, мы страшно негодовали. Мы с Дзоо, бывало, целыми ночами сидели и обсуждали, что можем сделать, чтобы бежать от этого, каким способом можно все переделать. У меня было несколько друзей, которых посадили в тюрьму, и я возмущался судебной системой. Я чувствовал, что мы сильно отстали от того, как она устроена в других якобы цивилизованных странах.

инт.: Значит, так появился замысел признания?

какудзо: Отчасти да. Отчасти так, а отчасти просто от негодования.

инт.: Вам кто-то помогал составить признание?

какудзо: Один друг из Сакаи, не буду называть его имя, юрист. Он помог составить черновой вариант. Так, чтобы оно имело юридическую силу, до какой-то степени. Конечно, наделить его подлинной юридической силой было нелегко. Но та юридическая сила, которой мы могли его наделить… ее мы обеспечили.

инт.: И вы с самого начала положили глаз на Сотацу? Вы знали, что это будет он?

какудзо: Я полагал, и не я один, – я полагал, что моя роль организатора слишком важна, чтобы я стал тем, кого посадят. Я не считал, что это входит в мои обязанности.

инт.: Вы считали, что это входит в обязанности Сотацу?

какудзо: Он для этого хорошо годился. Я знал, что в нем есть порядочность, что в нем есть огромная внутренняя сила. Я также знал, что у него сформировалось крайне, даже не знаю… крайне мрачное мировоззрение. Во времена, когда я вернулся, он был не особо счастлив. Когда он согласился, меня это ничуть не удивило.

инт.: Я должен сказать вам, что при изучении этой темы разговаривал с множеством самых разных людей. В том числе со всей семьей Ода и с Дзито Дзоо.

какудзо: И с Дзоо тоже?

инт.: Да.

какудзо: Поосторожнее – думайте, кому можно доверять. У всякого своя версия, и почти все – ошибочные. Строго говоря, я могу вам уверенно заявить: ошибочные – все. Я могу помочь вам разобраться, что происходило. Поймите, господин Болл: мир состоит почти исключительно из скотов и сентиментальных дураков.

инт.: А вы кто из двух?

какудзо (смеется).

инт.: Если честно.

какудзо: Сентиментальный скот, наверно. Намерения добрые, но к другим – ни малейшего сочувствия.

[От инт. Тут Какудзо дал мне запись вечера, с которого все началось, – самую настоящую запись тех минут, когда Сотацу уговорили, склонили к признанию. Я испытал шок. Вначале мне было трудно поверить в ее подлинность, но, прослушав ее, понял, что она может быть только подлинной. В ней было много странного и чудесного, например, то, как отличались голоса Какудзо и Дзоо от их голосов во времена, когда я разговаривал с ними лично, – да, отличия были, но почти неуловимые, возникшие под грузом времени, всего времени, которое миновало со дня записи, и под грузом всего произошедшего тоже.]

[После того, как Какудзо передал мне материалы, он не пожелал больше давать интервью. Он просто отдал мне запись того первого разговора и ряд заявлений. Заявления я привожу ниже, дословно (без малейших изменений, за вычетом тех, которые упомянуты в моем вступлении к ним). Заявления были из самых разных времен, некоторые даже предшествовали произошедшему. Ниже я привожу их с моей собственной нумерацией.]