В понедельник 20 февраля 1933 г. в 6 часов вечера группа примерно из 25 предпринимателей прибыла на виллу нового председателя рейхстага Германа Геринга, где должна была состояться частная встреча с участием рейхсканцлера Гитлера, собиравшегося «разъяснить свою политику». Гости представляли собой весьма пестрое общество. В число приглашенных входили лидеры германской индустрии – такие люди, как Георг фон Шнитцлер, второй человек в IG Farben, Крупп фон Болен, благодаря удачному браку вставший во главе империи Круппа и в то же время возглавлявший Ассоциацию промышленников Рейха, и доктор Альберт Феглер, генеральный директор Vereinigte Stahlwerke, занимавшей второе место среди сталеплавильных фирм мира. В то же время на встрече присутствовало некоторое количество явно второстепенных фигур. Сперва предпринимателей встретили Геринг и Ялмар Шахт. Сам Гитлер заставил себя ждать. Если бизнесмены ожидали, что им предстоит разговор о конкретных аспектах экономической политики, то их ждало разочарование. Вместо этого Гитлер дал общий обзор политической ситуации. Как и в обращении к нации 1 февраля, он сделал своей ключевой темой поворотный пункт в германской истории, которым стали поражение в Первой мировой войне и революция 1918 г. По его словам, опыт последних 14 лет показал, что «частное предпринимательство невозможно в эпоху демократии». Предпринимательство прежде всего основывается на принципах персональной ответственности и личного руководства, а демократия и либерализм неизбежно приводят к социал-демократии и коммунизму. После 14 лет деградации настал момент для того, чтобы покончить с фатальным расколом в германском обществе. Гитлер обещал не давать пощады своим врагам на левом фланге. Пришла пора «окончательно разгромить противника». И следующий этап этой борьбы должен был начаться после выборов 5 марта. Если нацистам удастся получить еще 33 места в рейхстаге, то в действиях против коммунистов будут использоваться «конституционные средства». Но «каким бы ни был исход, отступления не будет <…> если выборы ничего не решат <…> то решение должно быть получено иными средствами».

Гитлер не предлагал слушателям задавать ему вопросы и не объяснил, что именно он ожидает от лидеров бизнеса. Он прибыл не на переговоры. Он прибыл для того, чтобы объявить о своих намерениях. И у его аудитории не должно было остаться никаких сомнений. Новый канцлер Германии собирался покончить с парламентской демократией. Он планировал разгромить немецких левых, для чего был не просто готов прибегнуть к силовым мерам, но был очень рад этому. Согласно уцелевшим стенограммам, конфликт между левыми и правыми служил 20 февраля главной темой выступлений и Гитлера, и Геринга. Ни тот ни другой не упоминали ни об антиеврейской политике, ни о каких-либо завоевательных планах. Раскрыть непосредственную цель встречи Гитлер предоставил Герингу. Поскольку германский бизнес крайне заинтересован в победе над левыми, он должен сделать соответствующий финансовый вклад. «Жертвы, – заявил Геринг, – окажутся намного более легкими <…> если она [промышленность] поймет, что выборы 5 мая наверняка окажутся последними на ближайшие десять лет, а может быть, и на ближайшие сто лет». Крупп фон Болен, выбранный предпринимателями в ораторы, подготовил обширные заметки для подробного обсуждения экономической политики, но услышав такое откровенное воззвание, решил не вдаваться в утомительные детали. Вместо этого он ограничился констатацией того, что все присутствующие, несомненно, согласятся с необходимостью как можно скорее найти выход из сложившейся политической ситуации. Деловые круги полностью поддерживают цель создания правительства, действующего в интересах немецкого народа. Экономика и бизнес могут «развиваться и процветать» лишь в сильном и независимом государстве.

После этого обмена националистическими банальностями Гитлер и Геринг отбыли, а Ялмар Шахт перешел к делу. Он предложил создать избирательный фонд в 3 млн рейхсмарок, которые были бы разделены между нацистами и их партнерами по националистической коалиции. В течение трех следующих недель Шахт получил взносы от 17 различных деловых групп. Крупнейшие отдельные пожертвования поступили от IGFarben (400 тыс. рейхсмарок) и Deutsche Bank (200 тыс. рейхсмарок). Щедрый взнос в 400 тыс. рейхсмарок сделала и Ассоциация горнорудной промышленности. В число других крупных спонсоров вошли организаторы Берлинского автосалона (юо тыс. рейхсмарок) и группа электротехнических корпораций, включавших Telefunken, AEG и Accumulatoren Fabrik;. В последующие годы эти взносы были институционализированы в качестве Фонда Адольфа Гитлера (Adolf Hitler Spende), служившего источником средств на личные расходы Гитлера. Однако в практическом плане решающую роль сыграли пожертвования, сделанные в феврале и марте 1933 г. Они обеспечили партию крупными денежными суммами в тот момент, когда она остро нуждалась в средствах, а впереди у нее, как предсказывал Геринг, были последние состязательные выборы в ее истории.

Встреча 20 февраля и ее последствия представляли собой наиболее вопиющие примеры готовности германского крупного бизнеса содействовать Гитлеру в установлении диктаторского режима. От фактов отмахнуться невозможно. Ничто не указывает на то, что лидеры германского крупного бизнеса до или после февраля 1933 г. были ревностными приверженцами национал-социалистической идеологии. Да и сам Гитлер не требовал от Круппа и компании подписаться под агрессивным антисемитизмом или экспансионизмом. Речь, с которой он выступил перед предпринимателями на вилле Геринга, отличалась от его выступления перед генералами, состоявшегося несколькими неделями ранее, когда он открыто говорил о перевооружении и необходимости территориальной экспансии. Но Гитлер и его правительство обещали положить конец парламентской демократии и уничтожить германских левых, а это в глазах большинства представителей германского крупного бизнеса являлось такой целью, за которую они были готовы уплатить значительные суммы. В свете того, что Гитлер заявил 20 февраля, нас не должны удивлять эксцессы Machtergreifung а. Крупп и его коллеги с готовностью поддержали Гитлера при ликвидации политического плюрализма в Германии. А в сухом остатке к концу 1934 г., – полная демобилизация масс (как и планировалось). Германская политическая сцена радикально изменилась по сравнению с ситуацией десятилетней давности. Рабочее движение было уничтожено. Но вместе с ним после «Ночи длинных ножей» были ликвидированы и независимые военизированные формирования правых. Власть окончательно перешла к правящей «верхушке». Разумеется, при этом у гитлеровской националистической революции не имелось каких-либо однозначных вождей. И эта неопределенность усугублялась тем фактом, что умиротворение «масс» совпало с восторженным сплочением широкого круга лиц свободных профессий и других элитных группировок вокруг национал-социалистического проекта. Этот энтузиазм, далеко выходивший за рамки простого Gleichschaltung (политической «координации»), привел к активной конкуренции между различными претендентами на власть и привилегии. Но ясно то, что источником легитимности в Третьем рейхе являлись верхи, и в идеале – самый верхний эшелон. Ясно также и то, что многие лидеры германского бизнеса процветали в этой авторитарной атмосфере. В своих собственных фирмах отныне они были бесспорными повелителями, получив соответствующие полномочия согласно национальному закону о труде 1934 г. И владельцы фирм, и их управляющие с готовностью купились на риторику «фюрерства» (Führertum). Она была слишком близка концепции «предпринимательского лидерства» (Unternehmertum), становившейся все более модной в деловых кругах в качестве идеологического противовеса интервенционистским тенденциям, свойственным профсоюзам и веймарскому государству социального обеспечения.

В материальном плане последствия демобилизации масс проявились в дисбалансе относительной переговорной силы у работодателей и наемных работников. Фактически новый режим заморозил ставки заработной платы на том уровне, которого они достигли к лету 1933 г., и наделил правом их дальнейшего изменения региональных уполномоченных по трудовым отношениям (Treuhänder der Arbeit), чьи полномочия определялись Законом о контроле над национальной рабочей силой (Gesetz zur Ordnung der nationalen Arbeit), принятом 20 января 1934 г. Нередко это рассматривается как однозначное проявление диктата деловых кругов, поскольку номинальные ставки заработной платы, преобладавшие в 1933 г., были намного ниже, чем в 1929 г. Однако с точки зрения бизнеса ситуация была несколько более сложной. Хотя заработки по отношению к 1929 г. снизились, вместе с ними снизились и цены. На практике депрессия очень незначительно уменьшила реальный фонд заработной платы. Если он и сократился, то не за счет снижения реальной заработной платы, а за счет увольнения части трудящихся и перевода остальных на неполную ставку. Тем не менее после произошедшей в 1933 г. заморозки заработной платы, сочетавшейся с разгоном профсоюзов и очень снисходительным отношением к картелизации бизнеса – к чему мы еще вернемся, – виды на прибыль, несомненно, были очень благоприятными. Хотя по мере сжатия рынка рабочей силы заработки все же понемногу начали увеличиваться, все указывало на то, что в ходе дальнейшего роста экономики они будут отставать от цен и прибылей. Но самым важным, вероятно, было другое: гитлеровский режим обещал дать немецким фирмам возможность самим разбираться со своими внутренними делами, освободив их от контроля со стороны независимых профсоюзов. Казалось, что в будущем размер заработков будет определяться производственными задачами, стоящими перед нанимателями – а не устанавливаться по итогам переговоров предпринимателей с рабочими.

Именно в этом смысле Гитлер, придя к власти, выполнил обещанное им 20 февраля. А для тех мелких предпринимателей, которые работали, не выходя на международный уровень, период после 1933 г., несомненно, стал золотым временем авторитарного «порядка». Однако если мы ограничимся только этим аспектом, то получим крайне неполную картину. На встрече 20 февраля Круппу фон Болену так и не представилась возможность прояснить весь круг вопросов, волнующих немецкую промышленность. Если говорить коротко, упрощая ситуацию для ясности, то для более политизированных представителей германского бизнеса повестка дня мирного времени состояла по меньшей мере из двух отдельных элементов – внутреннего и международного. Внутренняя повестка дня носила авторитарно-консервативный характер, отличаясь ярко выраженной неприязнью к парламентской политике, высоким налогам, расходам на социальное обеспечение и профсоюзам. С другой стороны, в плане международных отношений германский бизнес стоял на намного более «либеральных» позициях. Хотя германская индустрия ни в коей мере не противилась установлению пошлин, ассоциация промышленников Рейха решительно выступала за экономический либерализм во внешней торговле: неограниченное перемещение капитала, мультилатерализм, режим наибольшего благоприятствования. В случае тяжелой индустрии такая защита международной торговли сочеталась с идеями о создании европейских торговых блоков разных размеров. В таких важных отраслях, как угольная, стальная и химическая, международная торговля была организована в рамках формальных картелей, иногда имевших глобальные масштабы. Siemens и AEG поделили глобальный рынок электротехники, достигнув договоренностей со своими главными американскими конкурентами. Однако все эти организационные формы были выбраны немецкими бизнесменами и их зарубежными контрагентами по собственной воле, без какого-либо вмешательства со стороны государства. Можно говорить если не о либеральных настроениях в деловой среде, то по крайней мере о добровольной самоорганизации бизнеса. В то же время свободными от какого-либо картельного регулирования оставались многие сферы германской внешней торговли – в первую очередь это касалось текстиля, металлических изделий и машиностроения, причем ассоциация машиностроителей VDMA особенно агрессивно выступала за свободную торговлю.

Именно этот контраст между внутренним авторитаризмом и международным «либерализмом» диктовал двусмысленность позиции, в которой оказался германский бизнес в 1933 г. С одной стороны, немецкие предприниматели никогда раньше не подходили так близко к решению своих внутренних проблем, как это случилось благодаря гитлеровскому правительству. К концу 1934 г. Третий рейх «снял» протестные настроения рабочих до невиданного с начала индустриальной эры в XIX в. уровня. С другой стороны, фрагментация мировой экономики и все более протекционистский уклон германской политики находились в глубоком противоречии с коммерческими интересами большей части германского делового сообщества. В этом смысле, возможно, будет полезно сравнить позиции германского бизнеса в 1933 и 1923 г. Болезненное рождение Веймарской республики завершилось внутренней стабилизацией, решительно не устраивавшей основную часть германского делового сообщества. Но с ней приходилось мириться, поскольку план Дауэса, предложенный американцами, обеспечивал международное урегулирование на очень привлекательных условиях. Стратегия Штреземана на практике означала возрождение германского национального государства на плечах германских банков и индустриальных корпораций. Как неоднократно давал понять Штреземан, он рассчитывал на экспортные возможности и финансовую мощь таких компаний, как Siemens, AEG, IG Farben и Vereinigte Stahlwerke. Именно их производственный потенциал и кредитоспособность позволили Германии уладить свои отношения с Францией и наладить новые и прочные связи с США. Принимая во внимание величайшее высокомерие, амбициозность и национализм некоторых из ведущих германских представителей тяжелой индустрии, Штреземан шел на серьезный риск. В 1923 г. ему пришлось отвечать на вызов со стороны рурского промышленника Гуго Стиннеса, пытавшегося проводить независимую внешнюю политику в отношении Франции. В 1929 г. Альберт Феглер из Vereinigte Stahlwerke препятствовал ратификации плана Янга. А еще правее Феглера находились такие люди, как Густав Блом, судостроитель из Гамбурга, или Эрнст фон Борзиг, машиностроительный магнат из Берлина, поддерживавший НННП и выступавший за открытый возврат к милитаризму и перевооружению. Однако ассоциация промышленников Рейха (Reichsverband der deutschen Industrie), главная организация в немецкой индустрии, в целом оправдывала надежды, возлагавшиеся на нее Штреземаном. Ультранационалисты, которых так и не удалось заставить замолчать, находились в меньшинстве, и Reichsverband использовала свое влияние для того, чтобы достаточное число депутатов от НННП в 1924 г. проголосовало за принятие плана Дауэса, а в 1930 г. – за план Янга. Более того, ассоциация восторженно поддерживала действия по защите международной свободной торговли, предпринимавшиеся в Лиге Наций Рейхсминистерством экономики и Министерством иностранных дел. На словах выступая за возрождение нации, ассоциация промышленников рейха без особой охоты шла навстречу рейхсверу в его попытках осуществить тайное перевооружение.

Тем не менее к концу 1920-х гг. германские предприниматели все четче осознавали недостатки стратегии Штреземана.

Из-за притока иностранного капитала и расхлябанной фискальной политики государства ассоциация промышленников Рейха сталкивалась со все более невыносимым «дисбалансом» в отечественной экономике. Поэтому неудивительно, что она охотно поддержала канцлера Брюнинга, когда тот весной 1930 г. дал обещание выполнять одновременно ее требования внутри страны и в международной торговле. После того как приток нового иностранного капитала временно прекратился, соблюдение условий плана Янга потребовало осуществления жесткой программы внутренней дефляции, что, в свою очередь, позволило Брюнингу двигаться к понижению цен на внутреннем рынке – так называемому отечественному плану Янга, – которого давно добивались деловые круги. При этом германское деловое лобби, наряду с большинством других наблюдателей, воспитанных в духе традиционной экономической школы, не осознавало суровости надвигавшегося внутреннего и международного кризиса. К 1932 г. многие столпы экономической мощи, на которые так уверенно опирался Штреземан, были потрясены до основания. Deutsche Bank, Dresdner Bank и Commerz Bank были спасены от краха лишь благодаря вмешательству государства. Громкие банкротства затронули машиностроение (Borsig и HANOMAG), пивоварение (Schultheiss-Patzenhofer) и страховое дело (Frankfurter Allgemeine Versicherungsgesellschaft, FAVAG). AEG, прежде входившая в число крупнейших германских корпораций, с трудом держалась на плаву. В 1932 г. Фридрих Флик едва сумел избежать финансовой катастрофы, убедив государство по сильно завышенной цене выкупить его долю в угольном отделении Vereinig-te Stahlwerke. В результате государство стало обладателем потенциально контрольного пакета не только в банковском деле, но и в тяжелой промышленности. Кроме того, нельзя было сказать, что кризис затронул лишь отдельные фирмы и секторы: он носил системный характер. Крушение золотого стандарта и катастрофическое распространение протекционизма подорвали сами основы экономического либерализма.

Перед лицом такой поразительной серии катастроф ассоциация промышленников Рейха сделала ставку сперва на канцлера Брюнинга, а затем и на генерала Шлейхера в надежде на то, что им еще удастся спасти остатки экономики. Крупный бизнес, несомненно, не желал возвращения к системе 1920-х гг. Но в чем могла состоять альтернатива экономической политике, ориентированной на внешние связи? В этом отношении крупному бизнесу не стоило ожидать ничего хорошего от правительства, назначенного президентом Гинденбургом 30 января 1933 г. И Гитлер, и Шахт, и Гугенберг были известными врагами экономического либерализма. И фактически именно на фоне этого обстоятельства мы должны интерпретировать встречу 20 февраля, несмотря на общее оппозиционное отношение собравшихся к Веймарской конституции и их враждебность к левым партиям. Гитлер обращался не к тем, от кого ожидал полной поддержки своего правительства, а как раз наоборот. Некоторые из ведущих германских предпринимателей, самым заметным из которых, возможно, был Карл Фридрих фон Сименс, в реальности отклонили приглашение Геринга. А Крупп проявил наивность, если ожидал, что Гитлер позволит втянуть себя в полноценный разговор об экономической политике. Гитлер и Шахт знали, что это было бы контрпродуктивно, поскольку не существовало никакой надежды на достижение согласия по ключевым вопросам международной политики. Взгляды Шахта на торговую политику и внешние долги уже подверглись резкой критике со стороны ассоциации промышленников. Но что более важно, Гитлер и Шахт знали, что они не нуждаются в согласии со стороны бизнеса. После Первой мировой войны предпринимательское лобби оказалось достаточно сильным для того, чтобы дать отпор революционным порывам 1918–1919 гг. Сейчас же глубочайший кризис капитализма сделал германский бизнес беззащитным перед государственным интервенционизмом – только уже не слева, а справа.

В первые годы существования гитлеровского режима в Германии был создан ряд механизмов контроля над предпринимательством, беспрецедентных для мирного времени. В значительной степени их появление объяснялось сложностью управления германским платежным балансом, и в этом смысле их корни явно восходили к грандиозному финансовому кризису лета и осени 1931 г. Однако в условиях полной дезинтеграции золотого стандарта, последовавшей за девальвацией доллара, ползучего дефолта Германии по ее долгосрочным обязательствам, включая долги в сотни миллионов рейхсмарок, числившиеся за германскими корпорациями, и осуществления «Нового плана» этот контроль приобрел новый и более систематический характер. Как мы уже видели, «Новый план», который фактически регулировал доступ всех до единой немецких фирм к зарубежному сырью, породил обширный бюрократический аппарат, контролировавший жизненно важные функции значительного сегмента германской промышленности. Хотя экспорт, разумеется, поощрялся, отказ правительства от девальвации означал, что большинство германских экспортеров могли выдержать конкуренцию лишь в том случае, если они сперва обращались за субсидией. Это тоже требовало обширной работы с бумагами и взаимодействия с бюрократией. А экспортные субсидии, в свою очередь, финансировались за счет обременительного перераспределительного налога, взимавшегося со всей германской промышленности. Управление этой громоздкой системой контроля представляло собой основную задачу организаций, которые Шахт навязал бизнесу с осени 1934 г. по весну 1935 г. В каждом секторе многочисленные добровольные ассоциации объединялись, образуя иерархию рейхсгрупп (в промышленности, банковском деле, страховании и т. д.), деловых групп (Wirtschaftsgruppen, которые действовали в горнорудной, сталеплавильной, машиностроительной и других сферах) и отраслевых групп (Fachgruppen, объединявших предпринимателей, занятых добычей антрацитов в противоположность тем, кто добывал лигнит, и т. п.). Каждая германская фирма должна была входить в какую-либо из этих ассоциаций. Каждое подразделение каждой деловой группы возглавлялось своим собственным фюрером. Их кандидатуры выставлялись существующими ассоциациями, рассматривались рейхсгруппами и окончательно одобрялись Шахтом. Главная задача деловых групп заключалась в том, чтобы играть роль канала связи между отдельными фирмами и Рейхсминистерством экономики. Оно спускало вниз указы через деловые группы. Через них же в Берлин шли жалобы, предложения и донесения от фирм. Эта система непрерывно порождала на свет инструкции, руководства и рекомендации по части передовых приемов хозяйствования. Кроме того, на основе чрезвычайных указов, издание которых началось на последних этапах Первой мировой войны, деловые группы также были уполномочены на сбор обязательных отчетов от входивших в их состав фирм – тем самым была создана беспрецедентная система промышленной статистики. После 1936 г., когда была внедрена стандартизированная система бухгалтерии, они получили право еще глубже вникать во внутренние дела фирм. Однако функции деловых групп были по-настоящему незаменимыми с точки зрения выполнения «Нового плана». Из кадрового состава деловых групп набирались агентства по надзору за импортом и весь их персонал. В том, что касалось экспорта, именно на деловые группы начиная с лета 1935 г. были возложены оценка оборота входивших в их состав фирм и сбор налога, предназначенного для финансирования экспортных субсидий.

Поскольку цель работы всего этого контролирующего аппарата заключалась в ограничении германского импорта, в итоге с германских рынков практически исчезли зарубежные конкуренты. В страну не ввозилось ничего из того, что можно было бы произвести внутри нее – а это относилось практически ко всем промышленным товарам. В сочетании с ростом уровня внутреннего спроса это позволило германским производителям положить конец дефляции и добиться заметного роста цен. После многих лет дефляции индекс потребительских цен с весны 1933 г. по август 1934 г. вырос почти на 6 %, и этого хватило для того, чтобы начались тревожные разговоры об инфляции. Для того чтобы этот процесс не вышел из-под контроля, Министерство экономики издало ряд указов о твердых ценах, а кульминацией этих мер в ноябре 1934 г. стало назначение уже знакомого нам Карла Герделера на должность рейхскомиссара по контролю над ценами. Как мы уже видели, Герделер заслужил свою репутацию неподкупного человека в тщетных попытках противопоставить девальвации фунта стерлингов драконовские меры в рамках четвертой дефляции Брюнинга. Его роль в Третьем рейхе заключалась в том, чтобы вернуть на прежний уровень все цены, неоправданно завышенные начиная с лета 1933 г. По иронии судьбы при всех либеральных наклонностях Герделера к концу 1935 г. это привело к созданию всеобъемлющей системы государственного диктата в области цен.

С точки зрения этой системы фундаментальное значение имело расширение возможностей государства по надзору над разветвленной системой германских картелей. В июле 1939 г. Министерство экономики присвоило себе право создавать принудительные картели. Тот же указ наделял его полномочиями по надзору за действиями существующих картелей, изданию правил, регулирующих деятельность их членов, и контролю над устанавливаемыми ими ценами. Всего с 1933 по 1936 г. министерство проконтролировало создание не менее чем 1600 добровольных картелей и навязало 120 принудительных картельных соглашений. Даже в таких крупных и сильно фрагментированных отраслях, как полиграфия с ее годовым оборотом, превышавшим 1 млрд рейхсмарок, и буквально тысячами мелких фирм, отныне можно было создавать организационные структуры с четко установленными минимальными ценами. Принудительные картели имели право контролировать инвестиции в своих секторах и оптимизировать существующую структуру отраслей посредством систематических «выкупов». Второй закон о картелях, принятый летом 1933 г., ликвидировал юридическую защиту, при Веймарской республике дававшую фирмам, не входившим в состав картелей, возможность вести свои дела так, как они сочтут нужным. Отныне картели могли в судебном порядке преследовать аутсайдеров, устанавливавших цены, являвшиеся «несправедливыми» или «пагубными для благосостояния нации». Таким образом, добровольные картели превращались в принудительные организации, находившиеся под государственным контролем. В 1936 г. РМЭ доверило повседневный надзор за картелями деловым группам и отраслевым группам. В свою очередь, те использовали свои новые стандартизованные бухгалтерские системы при внедрении и отладке ценовой дисциплины.

Рост внутреннего спроса, устранение зарубежных конкурентов, рост цен и относительно статичные ставки заработной платы создали условия, в которых было трудно не получать хорошую прибыль. Более того, к 1934 г. советам директоров некоторых фирм выплачивались такие большие бонусы, что это вызвало в гитлеровском правительстве сильное замешательство. В свете гораздо более скромного роста доходов у трудящихся создавалось впечатление, что коммунисты и социал-демократы действительно кое в чем правы. Нацистский режим превратился в «диктатуру боссов». Поэтому РМЭ, установив контроль над импортом, экспортом и отечественными ценами, весной 1934 г. занялось прибылями бизнесменов. Отныне сумма выплат акционерам не должна была превышать 6 % от капитала. Разумеется, это никак не сказалось на скрытой прибыльности. Бухгалтеры корпораций просто начали прятать прибыли посредством преувеличенной амортизации и создания резервов. В течение следующих лет германские предприниматели накопили гигантские финансовые резервы, которые могли использоваться для внутренних инвестиций. Очевидно, что именно это, помимо чисто «косметических» аспектов, и было истинной целью указа о дивидендах.

РИС. 6. Норма прибыли от капитала в германской промышленности, 1925–1941 гг.

С точки зрения властей Рейха, задача заключалась в том, чтобы разделить национальные ресурсы, пригодные для инвестиций и для государственных расходов. Промышленные инвестиции должны были финансироваться из прибылей, не доставшихся акционерам. В то же время ограничивался доступ корпоративных заемщиков к рынку долгосрочных кредитов – пополнявшемуся за счет сбережений домохозяйств, проходивших через банки, сберегательные банки и страховые фонды, – благодаря чему эти средства оставались в распоряжении у государства.

Контроль Рейхсбанка за финансовыми потоками в германской экономике еще больше укрепился благодаря новой системе банковского регулирования, внедренной в 1934 г. После кризиса 1931 г. государство стало обладателем контрольного пакета акций во всех трех крупнейших банках страны – Deutsche Bank, Dresdner Bank и Commerzbank. Если бы верх одержало левое крыло нацистов, то не исключено, что власти осуществили бы полномасштабную национализацию банковской системы с последующей ликвидацией национальных коммерческих банков и созданием интегрированной системы региональных банков. Неудивительно, что эту идею активно поддерживали и региональные сберегательные кассы (Sparkassen), находившиеся под контролем местных активистов Нацистской партии. Но Ялмар Шахт принял меры к тому, чтобы этот радикализм не принес никаких конкретных плодов. Наоборот, кризис дал ему возможность осуществить управленческую реформу и ужесточить надзор со стороны центрального банка. С сентября 1933 г. по октябрь 1934 г. особая комиссия провела ряд тщательно срежиссированных дебатов, в ходе которых сторонники радикальных взглядов последовательно оттеснялись на периферию. Итогом этих дебатов стал проект закона, по которому Рейхсбанк получал обширные надзорные права. С целью предотвратить повторение финансовых скандалов начала 1930-х гг. вводились ограничения на величину займов, которые мог получить в банке отдельный частный заемщик. Рейхсбанк впервые был наделен правом определять элементарные требования, предъявляемые к резервам, и полностью контролировать размещение частных банковских активов. Тем самым берлинские «большие банки» были спасены от национализации. Однако факты говорят о том, что они так до конца и не оправились от ущерба, нанесенного им финансовым кризисом 1931 г. В чисто коммерческом плане «большие банки» находились в числе главных «жертв» нацистского экономического возрождения. С 1932 по 1939 г. их общие активы выросли всего на 15 %, хотя объемы производства в Германии увеличились более чем вдвое. Напротив, активы сберегательных касс – главного источника того, что можно назвать народными деньгами, – за тот же период выросли на 102 %. В то же время международные операции «больших банков» резко сократились из-за свертывания германской внешней торговли. Средства, накапливавшиеся на счетах банковских клиентов из числа промышленников, делали их более независимыми от банковских займов, чем когда-либо прежде. А те, кто все же нуждался во внешнем финансировании при осуществлении наиболее приоритетных проектов режима, могли обратиться к новым заимодавцам, за которыми стояло государство – таким, как Bank fur Industrie-Obligationen или принадлежавший люфтваффе Aero-Bank. Разумеется, из этого не следует, что все три уцелевших больших банка не получали хорошую прибыль. Нельзя отрицать и того, что банки играли важную роль, определяя развитие некоторых важных компаний. В первую очередь следует упомянуть, что Deutsche Bank был тесно связан с компанией Mannesmann и ее генеральным директором Вальтером Цангеном, входившим в число тех, кому нацистский режим принес самые большие дивиденды. Но в противоположность идее о том, что в конечном счете именно «большие банки» были кукловодами национал-социализма, на самом деле трудно назвать другой период в современной истории Германии, когда эти учреждения имели бы меньше влияния, чем в 1933–1945 гг.

Намного более динамичной и не менее важной частью современной экономической инфраструктуры было производство электроэнергии. И для этой отрасли при национал-социализме тоже была создана новая структура контроля. Как и в случае банковской системы, германская сеть электроснабжения была поделена между несколькими гигантскими олигополиями с одной стороны и множеством поставщиков, действующих на уровне отдельных городов и земель, с другой. Ведущие производители электроэнергии, с их громадными электростанциями, многочисленными линиями электропередач, угольными копями и собственными строительными компаниями, входили в число крупнейших промышленных корпораций Германии. Лидером в этой отрасли был поставщик электричества для Рура, могучая Rheinisch-Westfalische Elektrizitatswerke (RWE). Формальное большинство ее акций контролировалось рурскими муниципалитетами, но де-факто власть в RWE находилась в руках профессиональных менеджеров, юристов и инженеров, а также ключевой группы частных акционеров, представлявших интересы угольной и сталеплавильной отраслей. Представителей этих кругов в наблюдательном совете RWE возглавлял Альберт Феглер из Vereinigte Stahlwerke— крупнейшей германской сталеплавильной компании. Его брат Ойген Феглер возглавлял строительное подразделение RWE – HOCHTIEF. За пределами западных регионов Германии главными поставщиками электричества были крупные электрические холдинги, принадлежавшие Прусскому государству и Рейху – VE В А, VIAG и BE WAG, с которыми RWE в 1929 г. заключила соглашение о разделе рынка, так называемый электромир (Elektrofriederi). В результате их единственными реальными конкурентами остались мелкие муниципальные и региональные производители, созданные в ранние годы электрификации. После 1933 г. многие из них попали в руки местных организаций Нацистской партии, и не удивительно, что те стали роптать на засилье крупных концернов. Но их снова перехитрили Шахт и РМЭ, сыгравшие роль централизующей силы и защитников корпоративных интересов. Шахт с самого начала своей банковской карьеры выступал за программу централизации в сфере электроэнергетики, призванную обеспечить прибыльность этой отрасли. И его предрасположенность очень четко проявилась в проекте закона об электроэнергии, предложенном его министерством правительству осенью 1935 г. Подчиненные Шахта беззастенчиво обосновывали необходимость в централизованном контроле над новыми инвестициями в генерирующие мощности «насущными интересами германского энергетического бизнеса» («ubergeordnetes Interesse der deutschen Energiewirtschaft»). Это было чересчур для таких национал-социалистов, как рейхсминистр внутренних дел Вильгельм Фрик, выразивший такое недовольство, что законопроект был отозван и пересмотрен, после чего государственное вмешательство стало в нем оправдываться необходимостью создать «единое руководство» («einheitliche Fuhrung») в «интересах общего блага» («interesse des Gemeinwohls») и в целях «обеспечения национальной обороны» («sicherstellung der Landesverteidigung»). Однако сущность закона от этого не изменилась. Он укреплял положение существующих производителей, в то же время наделяя Рейхсминистерство экономики беспрецедентными надзорными полномочиями. Процесс консолидации и концентрации, начавшийся в 1920-х гг., продолжался вопреки идеологическим побуждениям нацистских активистов на местах.

Свойственная экономическим властям Германии тенденция к активному интервенционизму становилась все более заметной с момента окончания Первой мировой войны. И реформированный Рейхсбанк, и Рейхсминистерство экономики, и Рейхсминистерство труда, и Рейхсминистерство продовольствия и сельского хозяйства являлись порождением Первой мировой войны и ее последствий. Многие меры контроля, осуществленные после 1933 г., включая закон об электричестве и новый закон о корпорациях, принятый в 1937 г., обсуждались еще в 1920-х гг. Однако после 1933 г. ситуация изменилась: по крайней мере в том смысле, что государство приобрело намного больше полномочий и независимости, чем когда-либо прежде. И в этом отношении гитлеровская риторика о националистической революции служила удобным прикрытием. Тем не менее на практике Рейхсбанк и Рейхсминистерство экономики не испытывали никакого желания дать радикальным членам СА, воинствующим рабочим-активистам НСДАП или комиссарам-гауляйтерам диктовать ход событий. Под лозунгом «сильного государства» чиновники из министерств создавали новую общенациональную структуру контроля над экономикой. Вероятно, не следует удивляться тому, что должностным лицам из РМЭ первые годы работы под началом Шахта запомнились как прекрасное время: «Мы трудились и выполняли распоряжения на потрясающем подъеме. Мы действительно имели власть. В глазах служащих министерства контраст с Веймарской республикой был ошеломляющим. В рейхстаге больше не было слышно партийной болтовни. Бюрократический язык избавился от парализующей формулировки: формально правильно, но политически невозможно».

Было бы абсурдно отрицать реальность этого поворота. Великая депрессия и вызванный ею кризис корпоративного капитализма навсегда изменили расстановку сил. Крупный бизнес уже больше никогда не оказывал такого прямого влияния на власть, как в период с начала Первой мировой войны в 1914 г. до начала депрессии в 1929 г. В свою очередь, экономические власти Рейха приобрели беспрецедентные полномочия по контролю над экономикой страны. Поэтому можно задаться вопросом: почему новая линия, проводившаяся в Берлине, не вызывала заметного недовольства, протестов и тем более открытого противодействия? Как уже говорилось в предыдущей главе, было бы неверно утверждать, что никакой оппозиции не возникло. Члены делового сообщества, взгляды которых отражались в таких периодических изданиях, как Wirtschaftsdienst, осмеливались поднимать вопрос о возможной девальвации. Рассуждая в этом направлении, они начинали сомневаться в необходимости бюрократического контроля, превращавшегося в удушающий корсет для экономики. Повседневные неудобства, связанные с «Новым планом», не говоря уже об экспортном налоге, явно были крайне непопулярны. Но размах споров и дебатов ограничивался целым рядом факторов – не только жестким контролем над СМИ со стороны режима.

Свою роль сыграло несколько препятствий. Гитлер и Шахт, уже весной 1933 г. поставившие свою личную репутацию на стабильность рейхсмарки, делали все возможное для того, чтобы снять тему девальвации с повестки дня. Более того, Шахт в своих спорах с германскими кредиторами эксплуатировал те мыслительные привычки, которые глубоко укоренились в сознании еще со времен репарационных дебатов 1920-х гг. В германских экономических дискуссиях стало традицией считать проблемы платежного баланса страны «структурными», то есть такими, которые Германия не могла решить своими силами. Германская экономика, подобно любой другой современной экономике, не могла обойтись без импорта продовольствия и сырья. Для того чтобы оплачивать их, она должна была что-то экспортировать. А если на пути этого товаропотока вставали протекционизм и девальвации, проводившиеся по принципу «разори соседа», то у Германии не оставалось выхода, помимо все более широкого государственного контроля над импортом и экспортом, который, в свою очередь, вызывал необходимость в других интервенциях. В этом смысле, несмотря на вопросы о возможной девальвации, резкое усиление государственного контроля могло рассматриваться как неизбежное порождение «исторической необходимости», а не как сознательный политический выбор. В любом случае, учитывая, что в 1934–1935 гг. мировая торговля восстановилась лишь частично, никаких причин для нетерпения не имелось. Предприниматели почти ничего не теряли, ограничивая свои усилия быстрорастущим внутренним рынком Германии. Беспокойство стало остро ощущаться лишь в 1936–1937 гг., когда возникло впечатление, что мировая экономика в конце концов возвращается к процветанию.

Более того, помня о новой расстановке сил в отношениях между государством и бизнесом в начале 1930-х гг., мы не должны попадать в ловушку и считать германский бизнес всего лишь пассивным объектом новой драконовской системы регулирования, созданной режимом. Как мы уже видели, после 1933 г. прибыли быстро росли, что открывало самые радужные перспективы перед руководством немецких корпораций. Сперва прибыль шла на возмещение ущерба, нанесенного депрессией. Затем, начиная с конца 1930-х гг., она использовалась для финансирования грандиозного инвестиционного бума, какого прежде никогда не было в истории германской промышленности. Гитлеровский режим реально позволил германскому бизнесу оправиться от катастрофической рецессии, накопить капитал и принять участие в ускоренном развитии нескольких ключевых технологий, необходимых режиму для решения поставленных им задач: достижения самодостаточности (автаркии) и перевооружения. По сути, технология представляет собой один из ключей к пониманию взаимоотношений между гитлеровским режимом и германским деловым сообществом. В то время как в рамках стратегии Штреземана значение германского бизнеса определялось экономическими факторами – международной конкурентоспособностью и кредитоспособностью германского бизнеса, – Третьему рейху немецкая промышленность в первую очередь была нужна из-за своих производственных ресурсов, как технологических, так и организационных. И если согласно одному из определений «власть» – это способность добиваться намеченных целей, то в этом широком смысле германская промышленность обладала властью и при Третьем рейхе. Несмотря на резкое усиление государственного контроля, промышленники и их управленческий и технический персонал оставались незаменимыми – если не при определении политики развития страны, то по крайней мере при ее осуществлении.

Прибыль, политика и технологии никогда не переплетались столь драматическим образом, как в случае германского химического гиганта IG Farben. К концу 1930-х гг. IG Farben с ее более чем 200 тыс. служащих и активами на общую сумму, превышавшую 1,6 млрд рейхсмарок, являлась одной из крупнейших частных компаний не только в Германии, но и во всем мире. На Нюрнбергском процессе и в дальнейшем ее тесные отношения с нацистским режимом воспринимались как символ соучастия германской промышленности в делах Третьего рейха. Однако с исторической точки зрения альянс между германской химической промышленностью и гитлеровским режимом был уникален и сложился в результате ряда решений, принятых в течение предшествовавших десятилетий. До 1914 г. германская химическая промышленность, будучи прогрессивным лидером второй промышленной революции, была глубоко заинтересована в многосторонней торговле и была далека от консервативных позиций по внутренней политике. Ее представители принадлежали к либеральному лагерю германских предпринимателей, и в известной степени эта ситуация сохранялась в 1920-х гг. В промышленных кругах IG Farben являлась одним из самых важных союзников Штреземана и его политики выполнения обязательств и не поддерживала противников

Веймарской республики. IG была глобальным лидером в огромном числе секторов химической и фармацевтической промышленности. Она находилась в равноправных отношениях с могущественной американской Standard Oil. Такие более скромные химические компании, как британская ICI и американская Du-Pont, были ей не ровня. Хотя депрессия больно ударила по IG, фирма, несомненно, процветала бы буквально при любом режиме, какой только можно вообразить в Германии 1930-х гг. Германская химическая промышленность ни в каком смысле слова не «нуждалась» в Гитлере. И все же в результате ряда технических решений вожди германской химической промышленности входили во все более тесный альянс с германским государством.

Вскоре после начала нового столетия ученые, тесно связанные с IG, приступили к созданию нового поколения химических технологий, и первой из них стало такое яркое достижение, как производство азота по процессу Габера – Боша. Благодаря этой технологии, сделавшей возможным производство взрывчатки и удобрений на местом сырье, германская химическая промышленность (и прежде всего фирма BASF) превратились в оплот германского военного производства во время Первой мировой войны. В 1920-х гг. это движение по пути технологического развития продолжилось усилиями Карла Боша. Именно он стоял за слиянием шести крупнейших химических корпораций Германии, образовавшим Interessensgemeinschaft (IG) Farben в 1925 г. Бош, добиваясь слияния, по-видимому, имел своей целью сделать предприятие достаточно крупным для того, чтобы оно могло финансировать его технологические разработки, становившиеся все более дорогостоящими. К сентябрю 1923 г. исследовательская группа Боша осуществила синтез метана, а в 1928 г. IG Farben (на своем заводе в Лойне под Мерзебургом, в центрально-германском промышленном поясе) приступила к строительству первой в мире установки по гидрогенизации угля – «алхимического» процесса, в результате которого уголь превращался в нефть. Эта программа следовала четкой научной логике. Но в то же время она опиралась на самую современную фобию: что нефть в один прекрасный день кончится. Вложенные в установку в Лойне 330 млн рейхсмарок должны были окупиться после того, как нефтяные скважины опустеют и цены на топливо взлетят до небес.

Именно это увлечение химическим синтезом и превратило IG Farben в ближайшего и важнейшего союзника гитлеровского режима из числа германских предприятий. Имевшиеся у IG технологии давали Германии шанс на независимость от импорта нефти. Более того, исследовательские группы Боша в ближайшем будущем надеялись вслед за гидрогенизацией освоить эффективное массовое производство синтетического каучука – второго ключевого компонента «механизированной» войны. И наоборот, именно громадные инвестиции IG Farben в эти технологии служили для корпорации, отличавшейся интернациональным кругозором, мощным стимулом к сотрудничеству с Гитлером и его националистической программой. Ставка Боша на неминуемое истощение нефтяных месторождений обернулась полным провалом. Перспектива нехватки нефти привела к активным усилиям по ее поиску. К концу 1920-х гг. в результате успешного открытия новых месторождений нефти в Венесуэле, Калифорнии, Оклахоме и Пермском нефтегазоносном бассейне на западе Техаса мировой рынок сырой нефти резко раздулся. Более того, в октябре 1930 г/ разведывающие нефть наугад предприниматели открыли в восточном Техасе знаменитое месторождение «Черный гигант». В течение нескольких месяцев мировые цены на нефть обрушились, обесценив инвестиции, вложенные IG Farben в Лойну. Для Карла Боша это, несомненно, был тяжелый удар. Но IG, разумеется, могла обойтись без гидрогенизации. Эту компанию не разорили бы потери в несколько сотен миллионов рейхсмарок. Впрочем, такое отступление полностью противоречило идеям Карла Боша о будущем фирмы, отныне основывавшимся на готовности германского правительства ввести высокие пошлины на импортную нефть. Именно эта необходимость в политическом содействии и побудила IG к налаживанию связей с партией Гитлера. Нацисты были известными проповедниками автаркии. Но Гитлер, кроме того, был страстным любителем автомобилей, и IG опасалась, что это сделает его сторонником дешевого импортного бензина. Осенью 1932 г., после яркого успеха нацистов на июльских выборах, двое людей из IG, имевших связи в ультраправых кругах, были отправлены в Мюнхен проинформировать Гитлера о государственном значении проекта по созданию синтетического топлива.

Предпринимая этот шаг, IG стремилась «отбить» свои инвестиции— не более того. Компания хотела прежде всего гарантировать будущее заводу в Лойне и продолжить свою исследовательскую программу, а не вовлечь Германию в выполнение крупномасштабного проекта по обеспечению топливной самодостаточности. Человек, который в первые дни существования гитлеровского правительства активнее всего добивался широких работ в области гидрогенизации топлива, представлял не химическую, а угольную промышленность. Это был Альберт Феглер – генеральный директор гигантского стального и угольного конгломерата Vestagy а также председатель наблюдательного совета в RWE – одного из крупнейших в стране производителей электроэнергии. Он был кровно заинтересован в расширении угольного рынка и в налаживании новых связей с химической промышленностью. Феглер, играя на заинтересованности Гитлера в автаркии, предложил план по производству нескольких миллионов тонн синтетического топлива. В условиях политических потрясений 1933 г. дело заняло несколько месяцев. Но 10 августа 1933 г. Феглер получил возможность уведомить профессора Карла Крауха, в рамках программы IG по синтезу топлива заведовавшего технологической частью, о том, что статс-секретарь Эрхард Мильх из Министерства авиации заинтересован в консультациях с IG по вопросу о перспективах снабжения Германии топливом. Два дня спустя Рейхсминистерство экономики заверило IG Farben в том, что ей не стоит беспокоиться о коммерческом будущем завода в Лойне:

Мы, национал-социалисты, намерены всемерно расширять германскую сырьевую базу <…> с этой точки зрения наше желание развивать производство нефти из германского сырья становится принципиально важным. С чисто экономической точки зрения было бы неправильно производить в стране нефть по цене в 19 пфеннигов, в то время как ее рыночная цена составляет 5 пфеннигов. Но я заявил импортерам: «Каким образом вы можете гарантировать, что в мире не начнется война?» Для нас, национал-социалистов, помимо экономических критериев <…> решающими являются военные соображения. Поэтому я намерен всеми средствами способствовать производству топлива из германского сырья и дать необходимые гарантии цен и продаж.

К концу года при активном содействии со стороны Министерства авиации и армии Рейхсминистерство финансов наконец определило условия так называемого Бензинового контракта (Benzinvertrag). Его суть заключалась в том, что IG обязывалась довести объемы своего производства в Лойне до 350 тыс. тонн в год, в ответ на что Рейх гарантировал IG прибыль в размере не менее 5 %. В том случае, если рыночные цены снизятся из-за дешевого импорта, Рейх должен был обеспечить прибыльность завода в Лойне с помощью субсидий. С другой стороны, любую прибыль, превышающую 5 %, следовало передать Рейху. Сперва Рейхсминистерство финансов не желало давать таких гарантий, опасаясь, что производство в Лойне никогда не окупится. Но оно могло не волноваться. Начиная с 1936 г. Лойна давала большую прибыль, основная часть которой доставалась Рейху. Именно IG Farben, а не Рейху, пришлось сожалеть об условиях «Бензинового контракта».

Гитлера и сторонников перевооружения беспокоили главным образом не финансовые условия сделки, а недостаточные объемы производства в Лойне: 350 тыс. тонн в год представляли собой лишь крохотный шажок к самодостаточности. В начале 1934 г. Гитлер лично начал добиваться принятия более обширной программы. Его желание исполнилось после того, как Ялмар Шахт возглавил РМЭ в августе 1934 г., в разгар катастрофического валютного кризиса. 21 сентября Шахт провел в Берлине совещание ведущих промышленников в области производства угля и минерального топлива и сообщил им, что сложившаяся в стране ситуация с иностранной валютой требует резкого расширения отечественных мощностей по производству топлива. В то время, даже при существовавших низких мировых ценах, импорт нефти и нефтепродуктов обходился Германии в 200 млн рейхсмарок ежегодно. Как уже продемонстрировал пример Лойны, гидрогенизационные установки были чрезвычайно дорогими. По оценкам Шахта, первый этап расширения производства требовал затрат в сумме от 250 до 300 млн рейхсмарок. Государство, разумеется, могло дать такие деньги. Но у Рейха имелись и другие безотлагательные статьи расходов. Поэтому Шахт воззвал непосредственно к интересам производителей угля. Они «получают большую прибыль и хорошо зарабатывают на естественных ресурсах, которые на самом деле принадлежат народу. И теперь они должны внести свой вклад. Хорошо известно, что ряд корпораций по добыче бурого угля располагает значительными средствами. Тем компаниям, у которых не имеется свободных денег, следует взять займы». Вероятно, нет ничего удивительного в том, что промышленников взяла оторопь. В их глазах гидрогенизация угля была экономически неоправданным процессом, а выделение таких больших сумм помешало бы им воспользоваться другими возможностями, открывавшимися в ходе экономического возрождения. Но Шахт не отступал. Не сумев добиться добровольного согласия, он поручил министерству разработать проект указа о создании принудительных экономических ассоциаций в области добычи бурого угля (Verordnung ilber die Errichtung wirtschaftlicher Pflichtgemeinschaften in der Braunkohlenwirtschaft). Десяти ведущим угледобывающим корпорациям 25 октября 1934 г. было предписано «объединиться» в Braunkohlenbenzin AG (Brabag). Каждая из них должна была выписать чек не менее чем на 1 млн рейхсмарок, доступных для немедленного использования. После того как в ноябре в это объединение вступило еще несколько угольных компаний, Шахт пригрозил всем, отказывавшимся сотрудничать, неограниченными штрафами и тюрьмой. Для того чтобы удовлетворить потребности армии, к 1936 г. в действие должны были вступить три новых завода синтетического топлива, построенные по лицензии IG Farben.

С целью гарантировать соблюдение этих сроков во главе Brabag были поставлены не его недовольные хозяева, а отборная команда менеджеров, чья репутация гарантировала, что график будет выдержан. Роль технического советника исполнял Карл Краух из IG. Надзор за выполнением срочной строительной программы осуществлял Генрих Коппенберг – инженер, призванный из конгломерата Флика и в своей работе на Junkers проявивший себя в качестве одного из застрельщиков грандиозной промышленной экспансии люфтваффе. Интересы военных представлял отставной генерал Альфред фон Фоллард-Бокель-берг, бывший глава интендантской службы, давно занимающийся секретным перевооружением армии. Повседневная деятельность Brabag контролировалась Фрицем Кранефуссом (1900–1945?). Его предки были производителями сигар из Херфорда в Вестфалии, а сам он после недолгой службы на императорском флоте и во «Фрайкоре» приступил к практическому изучению коммерции. Впрочем, его главным капиталом являлись политические связи. Он был племянником Вильгельма Кепплера, личного экономического советника Гитлера, и с 1932 г. состоял в Нацистской партии. Кранефусс тесно сотрудничал с Генрихом Гиммлером и получил место в аппарате Рудольфа Гесса, второго человека в партии. Назначение Кранефусса в качестве главы Brabag было одобрено самим Гитлером на встрече с Шахтом и Кепплером в начале ноября 1934 г. Сам Кепплер возглавил наблюдательный совет Brabag. Для того чтобы успокоить зарубежных инвесторов, владевших паями в германской угольной промышленности, Шахт отрядил в совет директоров Brabag своего доверенного сотрудника Гельмута Вольтата. Окончательно выработанные весной 1936 г. коммерческие условия, на которых работал Brabag, были не менее выгодны для Рейха, чем те, на которые в 1933 г. согласилась IG Farben. Государство гарантировало акционерам Brabag возмещение убытков от основной деятельности компании (если они возникнут). Кроме того, давалась гарантия покрытия тех сотен миллионов рейхсмарок, которые Brabag был вынужден взять взаймы для финансирования своего головокружительного расширения. Но норма прибыли была установлена на уровне в 5 %, и все заработанное сверх этого предела причиталось Рейху. Однако на практике вся прибыль безжалостно вкладывалась в дальнейшее развитие. К 1939 г. за Brabag числились активы на общую сумму в 350 млн рейхсмарок. Подневольные инвесторы так и не дождались никаких дивидендов, но Третий рейх сильно продвинулся в сторону важной для него автаркии (см. Приложение, таблица А2).

Подобно химической промышленности, стальной сектор в 1920-х гг. также претерпел драматический процесс консолидации. Его итогом стало создание Vereinigte Stahlwerke (сокращенно Vst или Vestag) – корпоративного гиганта, не уступавшего в размерах IG Farben и в мировом рейтинге сталеплавильных компаний стоявшего на втором месте после могущественной US Steel. Однако в рамках немецкой сталеплавильной отрасли Vestag занимал намного более скромные позиции, чем IG Farben – в химической промышленности. Конкурентами Vestag были Krupp, Flick, GHH, Klöckner, Mannesmann, Hösch и Röchling. Каждая из этих фирм обладала теми или иными уникальными технологиями; помимо этого, многие из них проявляли интерес к машиностроению и другим смежным отраслям. Но все они выплавляли чугун и сталь. Фундаментом для этой олигополистической структуры в сталеплавильном секторе служила не менее запутанная структура угольного сектора, тесно связанного со стальным. В результате сложилась чрезвычайно сложная картина, до сих пор остающаяся слабоизученной. Более того, уже в самые первые месяцы существования Третьего рейха стала очевидной вся проблематичность выявления единой позиции тяжелой индустрии по отношению к гитлеровскому режиму.

И Крупп, и Фриц Тиссен, и Альберт Феглер принимали самое непосредственное участие в событиях, произошедших после 30 января 1933 г. Но каждый из них гнул свою линию. Густав Крупп (1870–1950) не только руководил четвертой по величине германской корпорацией; к моменту захвата Гитлером власти он еще и возглавлял ассоциацию промышленников Германии. Если верить самой свежей биографии Круппа, первоначально он с недоверием относился к гитлеровскому режиму и прежде всего был озабочен сохранением независимости этой главной ассоциации германских бизнесменов. В этом его, по-видимому, поддерживали другие представители старой предпринимательской гвардии – в первую очередь Пауль Ройш, генеральный управляющий GHH, и Карл Фридрих фон Сименс. По-видимому, Крупп даже подумывал о возврате к стратегии, которой придерживалась немецкая промышленность перед лицом революции 1918 г. Эта стратегия включала альянс с германским профсоюзным движением как способ заявить о независимой позиции частной индустрии по отношению к гражданской войне, угрожавшей разразиться между нацистами и коммунистами. Однако весной 1933 г. эти попытки оказались еще более эфемерными, чем после Первой мировой войны. Нацисты приняли бесповоротное решение уничтожить германское профсоюзное движение, и Крупп, как председатель ассоциации промышленников Рейха, пал жертвой интриги, проведенной Фрицем Тиссеном (1873–1951). Тиссен, наследник одного из крупнейших состояний Рура, больше всех выиграл от слияния, в результате которого был создан Vestag. С начала 1930-х гг. он был одним из немногих по-настоящему восторженных сторонников Гитлера в кругах крупного бизнеса. Однако в данном отношении мотивы Тиссена были вполне бескорыстны. Он на самом деле был вдохновлен корпоративизмом, впервые опробованным в фашистской Италии. Характерной чертой этой модели являлось то, что и наниматели, и работники становились членами единой организации – таким образом, социальное единство насаждалось по указу государства. Неудивительно, что этот подход не нашел поддержки у таких зубров немецкого капитализма, как Крупп и Ройш. Кроме того, социальный романтизм Тиссена не импонировал ни Курту Шмитту из Рейхсминистерства экономики, ни Шахту, стоявшему во главе Рейхсбанка. Поэтому и Крупп, и Тиссен оказались исключены из новой структуры индустриальных организаций, созданной Шахтом зимой 1934–1935 гг. в рамках выполнения «Нового плана».

Однако на уровне корпораций и Krupp, и Vestag сумели более чем комфортабельно устроиться при новом режиме. Неудивительно, что обе крупнейшие германские сталеплавильные фирмы стали членами-основателями Mefo. К началу 1936 г. на военные заказы уже приходилось 20 % продаж Krupp, причем заказы поступали как на Gusstahlfabrik в Эссене, так и на принадлежавший Круппу завод Gruson в Саксонии, занимавшийся производством брони и сложных конструкций для флота. Самой проблемной частью империи Круппа являлась кораблестроительная верфь Germaniawerft в Киле, на протяжении всех 1920-х гг. приносившая огромные убытки. Именно на ней было развернуто производство германских подводных лодок во время Первой мировой войны и ее не закрывали лишь в надежде на новые заказы со стороны ВМФ. Как мы уже видели, перевооружение флота первоначально отставало от перевооружения армии и люфтваффе. Но к осени 1933 г. Эссен по крайней мере получил заверения в том, что флот испытывает «серьезную заинтересованность» («ernstes Interesse») в выживании Germaniawerft. А в августе 1934 г. терпение Круппа было наконец вознаграждено заказом на постройку б малых подлодок, за которым через несколько месяцев последовал контракт на 5 эсминцев и первую серию подлодок U-VII, которые впоследствии стали стандартными подлодками германского флота. Так как завод Gruson тоже получил уведомление о крупных заказах на броню, то к концу 1934 г. перед всеми отделениями империи Круппа по крайней мере замаячила возможность получить прибыль.

Vestag, как и Krupp, в годы депрессии понесла тяжелые убытки и стремилась получить военные заказы. Но у нее имелись еще более насущные, чем у Krupp, причины для достижения дружественного modus vivendi с новым режимом. После того как Гитлер в 1933 г. прочно взял власть в свои руки, самой неотложной задачей для руководства Vestag стала гладкая реприватизация паев, в начале 1932 г. перешедших в собственность государства. Тиссена в этих усилиях поддерживал Альберт Феглер (1877–1945), председатель совета директоров Vestag, принимавший активное участие в Machtergreifung’e. Феглер начал свою карьеру скромным инженером и получил известность как один из наиболее способных помощников Гуго Стиннеса. После смерти Стиннеса в апреле 1924 г. Феглер стал виднейшей фигурой в немецкой тяжелой промышленности и одним из архитекторов Vestag. В 1933 г. именно Феглер обратился к Гитлеру с грандиозным предложением о создании новой топливной индустрии на основе угольной отрасли. Этот план явно замышлялся как одно из мероприятий в рамках общей реорганизации угольной промышленности, включавшей также печально известные маневры, в результате которых Пауль Сильверберг, ведущий еврейский промышленник Германии, лишился контроля над производителем лигнита Rheinbraun и отправился в изгнание в Швейцарию. Весной 1933 г. Феглер был награжден за свое сотрудничество назначением в наблюдательный совет государственного промышленного холдинга VIAG. Когда же Шахт стал искать промышленника, которому можно было бы поручить надзор за банками, Феглер стал очевидной кандидатурой. Помимо того, что акции Vestag без особых эксцессов вернулись в частные руки, крупнейшая сталеплавильная фирма Германии еще и заняла командные высоты в новой организационной структуре, созданной Шахтом для стальной отрасли. Во главе деловых групп для литейных заводов и горной промышленности встали люди, связанные с Vestag, а главой деловой группы для самой сталеплавильной индустрии Шахт назначил Эрнста Пенсгена (1871–1949). Пенсген, родившийся в семье рурских промышленников, с 1926 г. был заместителем Феглера в Vestag и являлся там ведущим специалистом по картелям. С 1930 г. он возглавлял германский стальной картель и председательствовал в региональном совете рурской тяжелой промышленности. Однако куда более важной оказалась роль, которую Пенсген сыграл в создании Международного стального картеля в 1926 г., а также его чрезвычайно тесные связи с люксембургским стальным гигантом ARBED и его директором Алоизом Майером. В 1935 г. Пенсген оказался очевидным кандидатом в качестве преемника Альберта Феглера как главы Vestag, когда Феглер «получил повышение», войдя в состав наблюдательного совета.

В то время как навыки Феглера как переговорщика позволили провести Vestag сквозь политические пертурбации Machtergreifung а, задача получения щедрых военных заказов была поручена дочерним структурам корпорации. В первую очередь речь шла о Bochumer Verein, во главе с Вальтером Борбетом (1881–1942), и Deutsche Edelstahlwerke – компании, специализировавшейся на производстве высококачественной стали, чей молодой начальник Вальтер Роланд (1898–1981) явно метил очень высоко. Борбет и Роланд представляли два поколения рурского милитаризма от металлургии. Борбет принадлежал к «державникам» старой школы. Кроме того, он был увлеченным производителем оружия, всю жизнь завидовавшим Круппу с его претензиями на приоритет в этой сфере. Во время Первой мировой войны Борбет первым наладил производство дешевой пушечной стали, требовавшей минимума импортных сплавов, а в 1920-е гг. он превратил Bochumer Verein в один из центров по освоению центробежного литья – революционного процесса, в ходе которого пушечные стволы, прежде производившиеся путем высверливания стальных болванок, отливались из расплавленного металла. Для Вальтера Роланда возрождение немецкой армии было не менее лично важным, чем для Борбета. В 1916 г. Роланд подростком-добровольцем вступил в инженерный корпус и принял участие в последних этапах битвы при Вердене. Он остался в живых, но его любимый брат Фриц погиб рядом с ним в бою в мае 1917 г. 1918 год вовсе не стал для Роланда концом войны. Некоторые из наиболее ярких эпизодов в его мемуарах связаны с его противодействием оккупации Рура французами в 1923 г. Когда Гитлер в 1935 г. открыто объявил о перевооружении Германии, Роланд, занимавший в тот момент ответственную должность в Vestag, немедленно воспользовался возможностью и продолжил свою военную карьеру, вступив в 11-й танковый полк в качестве капитана запаса и с энтузиазмом принимая участие в маневрах. Таким образом будущий генеральный директор Ves-tag лично ознакомился с машинами, благодаря которым он получил прозвище Танковый Роланд.

Борбет, в свою очередь, в 1933 г. едва мог сдержать свой восторг. Уже через несколько месяцев после захвата власти нацистами он активно обсуждал заказы Mefo с Эрхардом Мильхом из Министерства авиации и генералом Бломбергом. В 1934 г. он удостоился первой личной беседы с Гитлером, на которой обсуждались вопросы перевооружения, а в 1935 г. принимал в Бохуме не только генерала Бломберга (министра обороны), но и Геринга (ВВС), адмирала Редера (флот), генерала Фрича (армейского главнокомандующего) и самого Гитлера. В 1934 г. по предложению вермахта Bochumer Verein приобрел обанкротившуюся машиностроительную фирму HANOMAG с тем, чтобы развернуть на ее мощностях производство артиллерии. И Борбет был вознагражден за свой энтузиазм стабильным потоком военных заказов: их стоимость выросла от 30 млн рейхсмарок в 1934 г. до 50 млн марок в следующем году, почти догнав стоимость заказов, полученных Круппом. Пусть Борбет и Bochumer Verein не были создателями пушек для вермахта, но именно успехи Борбета в разработке технологии центробежного литья позволили наладить недорогое массовое производство знаменитых 88-мм зенитных пушек, разработанных совместно фирмами Krupp и Rheinmetall. В свою очередь, усилиями Вальтера Роланда предприятие Deutsche Edelstahlwerke превратилось в главного кандидата на производство корпусов танков. Завод в Крефельде не только выпускал высококачественную электросталь, но и стал мировым лидером в освоении сложной технологии сварки броневых плит – настоящий прорыв в производстве современных танков.

Общей чертой в карьере Борбета и Роланда в металлургии было их увлечение производством высококачественной электростали, без которой перевооружение было бы невозможно. Если рассматривать только голые цифры производства угля и стали, то можно получить неожиданное впечатление, что германская тяжелая промышленность довольно неохотно участвовала в перевооружении (см. Приложение, таблица А2). Добыча угля сильно отставала от общего роста промышленного производства, а производство стали возрастало не слишком-то стремительными темпами. Не составит труда найти и причину такой медлительности. Еще с начала 1920-х гг. рурские управляющие пытались что-то сделать с хроническим переизбытком мощностей – наследием «сверхинвестиций» времен Первой мировой войны и последовавшей гиперинфляции. Перед лицом оружейного бума 1930-х гг. они не собирались повторять свою ошибку. Однако совокупные цифры дают лишь одну часть картины. Несмотря на то что опасения в отношении избыточных мощностей, возможно, сдерживали общий рост производства в некоторых ключевых отраслях тяжелой промышленности – и в первую очередь в производстве специальной электростали, – они не сопровождались конфликтом интересов между нуждами перевооружения и стремлением промышленников к получению прибыли. Высококачественная электросталь требовалась для перевооружения и в то же время сулила большие барыши в будущем. Если производство обычной стали в Германии даже в лучшие годы едва достигало половины объемов производства в США, то в области производства электростали Германия к 1939 г. сравнялась с Америкой. Под предводительством Борбета и Роланда объемы выпуска специальной высококачественной стали с 1929 по 1939 г. увеличились в семь раз.

В отличие от химической и сталеплавильной отраслей, в которых режиму приходилось иметь дело с крупными устоявшимися производителями, наиболее радикально государство вмешалось в работу незначительного по масштабу сектора (на 1933 г.). История авиационной промышленности в Третьем рейхе заслуживает того, чтобы на ее примере изучать всю индустриальную историю режима. В 1932 г. в немецкой авиационной промышленности было занято 3200 человек, производивших не более сотни самолетов в год. Менее чем за десять лет режим, потратив миллиарды рейхсмарок, создал мощную индустрию по производству самолетов и авиадвигателей. Она давала работу не менее четверти миллиона человек и была способна ежегодно выпускать более 10 тыс. самых современных военных самолетов в мире. Из всех последствий перевооружения для промышленности это было наиболее масштабным. С авиационным производством были непосредственно связаны группа Флика, Deschi-mag, Henschel и Blohm & Voss, входившие в список ста крупнейших фирм Германии. Аналогичным образом, Daimler-Benz и BMW, известные в первую очередь своими автомобилями и мотоциклами, занимали заметные места в этом рейтинге, главным образом благодаря быстрому росту производства авиамоторов. Другие детали для стремительно расширявшихся сил люфтваффе поставляли Siemens и AEG, как непосредственно, так и через находившееся в их совместном владении дочернее предприятие Telefunken. Кроме того, крупными поставщиками для люфтваффе являлись ITT-Lorenz, Bosch и Vereinigte Deutsche Metallwerke (последние находились под контролем Metallgesellschafi). Алюминий и магний поставляли Vereinigte Aluminiumwerke, которыми владели государственный холдинг VIAG и IG Farben. Производством высококачественных стальных отливок для авиации занимались Deutsche Edelstahlwerke Роланда и Krupp. Но наряду со вкладом, внесенным этими индустриальными корпорациями, работавшими в самых разных секторах, поражает то, что в списке крупнейших германских корпораций конца 1930-х гг. присутствует не менее шести специализированных авиастроительных предприятий, ни одно из которых в 1933 г. не входило даже в список 500 крупнейших фирм. К 1938 г. Junkers, еще не вступив в самый драматический период расширения производства, уже стоял рядом с Daimler-Benz в качестве 12-го из крупнейших частных нанимателей Германии. Ниже в этом списке присутствовали Arado, Heinkel, Dornier, Focke-Wulf и фирма Bayerische Flugzeugwerke, более известная как Messerschmitt.

В отличие от судоверфей и предприятий, производивших пушки и танки, авиазаводы почти не занимались выпуском гражданской продукции. Выпускавшиеся этими заводами военные самолеты к концу 1930-х гг. не имели практически никакой коммерческой ценности. Для всех занятых на обширных специальных производственных мощностях, созданных усилиями Министерства авиации, не существовало никакой альтернативной работы в гражданском секторе. Хотя все эти фирмы, кроме Junkers, номинально принадлежали частным лицам, все они были детищами Рейхсминистерства авиации и его директора, статс-секретаря Эрхарда Мильха. Поэтому в принципе крупнейший из новых промышленных секторов Германии не просто находился под контролем государства. Он появился на свет благодаря государственной инициативе, государственному финансированию и государственному руководству. Более того, в его основе лежал один из наиболее вопиющих случаев насилия по отношению к бизнесменам-неевреям в истории Третьего рейха. Рано утром 17 октября 1933 г. д-р Гуго Юнкере был арестован в своем загородном доме в Байришцелле по обвинению в измене. Юнкере был одним из создателей германской авиации, прославленным инженером, сконструировавшим на своем заводе в Дессау первый в мире цельнометаллический самолет. Завод Юнкерса при его скромных размерах был крупнейшим авиастроительным предприятием в Германии. Существует мнение о том, что фирму Гуго Юнкерса экспроприировали из-за его интернационалистических и пацифистских наклонностей. Но на самом деле Юнкере был консервативным националистом, с готовностью принявшим участие в перевооружении. Причиной постигших его неприятностей служило лишь то, что он владел крупнейшим в Германии авиазаводом, на который позарились Геринг и его статс-секретарь Эрхард Мильх. В 1920-е гг. Юнкере конфликтовал с германскими военными по вопросу о будущем развития ВВС. Новые власть имущие не собирались вступать с ним в дискуссии. После суток, проведенных в полицейском участке, Юнкере согласился передать свою фирму государству. Управление ею было доверено Генриху Коппенбергу (1880–1960), ветерану индустриального конгломерата Флика, который, подобно Крауху в химической промышленности и Фоглеру и Борбету в сталелитейной отрасли, сделал себе имя на поставках вооружений во время Первой мировой войны. В наблюдательном совете Junkers его поддерживали Гельмут Ренерт, вскоре после этого возглавивший контролировавшуюся государством фирму Rheinmetall, Карл Раше, Эмиль Майер из подконтрольного государству Dresdner Bank и вездесущий Вильгельм Кепплер. То, что тот же самый тандем Кепплер – Коппенберг сыграл ключевую роль в создании фирмы Brabag, занимавшейся производством синтетического топлива, явно не было случайностью.

Опираясь на Junkers, Мильх и Министерство авиации резко увеличили мощности по производству самолетов и авиамоторов. Представителей германской авиапромышленности ознакомили с новым раскладом на совещании, состоявшемся в Берлине 20 октября 1933 г., через два дня после экспроприации Junkers.

В торжественной тишине приветствовав авиапромышленников поднятой в салюте руке, Геринг объявил им о намерении Гитлера в течение следующих 12 месяцев вновь сделать Германию великой авиационной державой. Каждая авиастроительная фирма должна была дать согласие на интеграцию в общую структуру, разработанную РМА. Первая производственная программа опиралась на существующие конструкции: Junkers и Dormer создавали первые соединения бомбардировщиков, а Arado и Heinkel отвечали за истребители, разведчики, штурмовики и учебно-тренировочные самолеты. От старых производителей требовалось участвовать в «подготовке» новых авиазаводов. Под строгим надзором со стороны министерства отрасль развивалась с невероятной скоростью: в январе 1933 г. в ней насчитывалось менее 4 тыс. занятых, а два года спустя уже почти 54 тыс. Вместе с тем Министерство авиации выдавало заказы на создание совершенно нового поколения самолетов и авиамоторов. Именно после 1935 г., во время второй фазы экспансии, Junkers, Dornier и Heinkel зарекомендовали себя в качестве ведущих разработчиков бомбардировщиков, а Вилли Мессершмитт с его заводом BFW занял доминирующие позиции в сфере разработки и производства истребителей. Другие авиапроизводители были сгруппированы вокруг этих «передовиков»: каждая из них была приписана к головному заводу, ответственному за организацию снабжения, подготовку рабочей силы и поставки деталей и креплений, требовавшихся для производства и точной сборки авиационных узлов. К весне 1938 г. почти 120 тыс. человек было занято в производстве планеров самолетов, 48 тыс. – в производстве авиационных двигателей, и еще 70 тыс. – в оснащении самолетов и их ремонте.

Создание этой производственной базы, очевидно, являлось крайне дорогостоящим мероприятием, и РМА, судя по всему, надеялось на то, что ему удастся мобилизовать значительные объемы частного капитала. Число фирм, вошедших в 1933 г. в эту отрасль, действительно обнадеживало. В число тех, кто желал строить самолеты, входили индустриальный конгломерат Флика, производитель локомотивов Henschel и верфи Blohm и Deschimag. Однако эта первая волна энтузиазма не привела к самоподдерживающемуся росту частных инвестиций. Хотя все работавшие на люфтваффе фирмы, кроме Junkers, находились в частном владении, расширение их мощностей происходило почти исключительно за счет РМА. В условиях общего возрождения германской экономики и создававшихся при этом альтернативных инвестиционных возможностей вкладывать большие средства в отрасль, где действовало слишком много фирм и почти целиком зависевшую от непредсказуемого потока государственных заказов, было просто неоправданно с коммерческой точки зрения. В середине 1930-х гг. РМА даже пыталось продать Junkers – алмаз в короне авиационной промышленности – стальному гиганту Vestag, но бухгалтеры «Стального треста» отвергли это предложение, сочтя его чрезмерно рискованным. Показательным было решение Siemens продать BMW свой бизнес по производству радиальных двигателей. С учетом доходного положения Siemens в сфере производства электронных компонентов и средств связи эта фирма была только рада прервать рискованные отношения с люфтваффе. Ни в одном из этих случаев отказ от дальнейшего участия в оружейном буме не имел никакого отношения к политическим взглядам. Он просто отражал ненадежность авиационного сектора как источника прибылей. Все параметры деловых отношений в этом секторе определялись государством и могли быть изменены Министерством авиации по своему желанию. Выход на этот рынок подвергал фирму громадному риску, если только расширение производственных мощностей не финансировалось самим государством. А именно этим и занималось Министерство авиации при посредстве так называемого Аэробанка, бывшего источником средств для всего авиационного сектора.

Кроме того, государство создавало и другие условия, принципиально важные для развития люфтваффе, 10 июня 1936 г. Министерство авиации подписало второй крупный контракт с IG Farben, на этот раз на строительство завода в Лойне, способного ежегодно выдавать 200 тыс. тонн авиационного топлива. В качестве добавки, повышавшей октановое число топлива, использовался крайне токсичный тетраэтилсвинец, доступный благодаря соглашению об обмене патентами между IG и фирмой Standard Oil of New Jersey. Standard Oil передала технологию в Лойну, невзирая на протесты Госдепартамента в Вашингтоне. В ответ на это, причем с полного согласия германских властей, Standard Oil получила от IG новую технологию производства синтетического каучука. Нужно ли говорить, что расширение мощностей по производству авиационного топлива происходило исключительно на средства Министерства авиации. Кроме того, Рейх обеспечил и второе принципиальное условие для стремительного роста люфтваффе, приняв меры к резкому увеличению производства алюминия – самого незаменимого материала в авиационной промышленности. Подобно стали, производство алюминия в Германии зависело от импорта бокситов. Но, в отличие от железной руды, бокситы можно было в достаточных объемах ввозить из Венгрии и Югославии – стран, с которыми РМЭ заключило выгодные двусторонние торговые соглашения. С тем чтобы использовать эти поставки, принадлежавшее государству предприятие Vereinigte Aluminiumwerke, входившее в состав группы VIAG, потратило 180 млн рейхсмарок на десятикратное увеличение мощностей по выплавке алюминия.

Авиационная промышленность Третьего рейха дает нам образец успешного расширения производства, осуществленного усилиями государства. Однако даже в этой сфере оставался простор для предпринимательской инициативы. Более того, временами германская авиационная промышленность становилась символом независимого, конкурентного – но нередко убыточного предпринимательства. Причиной этого в принципе являлась крайняя проблематичность контроля над очень сложной производственной отраслью, работавшей в условиях чрезвычайной технической неопределенности. В 1930 г. большинство боевых самолетов все еще представляло собой бипланы, построенные из дерева и ткани. Люфтваффе лишь в 1935 г. провели испытания первого поколения цельнометаллических монопланов, оснащенных мощными поршневыми двигателями. Менее чем через пять лет Эрнст Хейнкель создал первый в мире прототип реактивного истребителя, тем самым посеяв надежды на то, что очень скоро боевые самолеты смогут подойти к звуковому барьеру или даже перешагнуть этот рубеж. Каждый из этих прорывов опирался на крайне труднопредсказуемые открытия и конструктивные новшества в сфере аэродинамики, металлургии и конструкции планеров и двигателей самолетов. При этом конструирование самолетов было не единственной проблемой. Следовало также наладить их экономичное и массовое производство. А Министерство авиации, разумеется, покупало не всякие самолеты. Оно нуждалось в вооружении для будущей войны, природа которой оставалась совершенно неясна сама по себе. Будет ли роль военно-воздушных сил заключаться в поддержке армии и флота или же они станут независимым стратегическим оружием? А в таком случае какие бомбардировщики понадобятся и насколько они должны быть защищенными? Как сама Германия будет защищать себя от угрозы с воздуха? Собственно говоря, с кем именно ей придется сражаться?

Ни одна другая сфера перевооружения, и вообще ни одна другая отрасль германской промышленности, не сталкивалась с такой полнейшей технической неопределенностью. И именно эта особенность авиационного бума открывала просторы для предпринимательской инициативы: конкурирующие друг с другом производители наперебой предлагали «технические изюминки», в которых нуждался Геринг. К 1936 г. Генрих Коппенберг успел превратить Junkers в производственный комплекс, способный соперничать с крупнейшими немецкими промышленными компаниями. На Henschel был освоен ряд новейших технологий штамповки металлов и налажена сборка чрезвычайно сложных станков, необходимых для массового производства самолетов. Daimler-Benz, BMW и Junkers яростно конкурировали друг с другом в сфере авиадвигателей. Остановив свой выбор на истребителе Мессершмитта (BFW) Bf-109 Министерство авиации в 1935–1936 гг. решило по крайней мере одну из стоявших перед ней технико-стратегических задач. Bf-109 вплоть до начала 1940-х гг. оставался более чем адекватным истребителем для германских военно-воздушных сил. Однако люфтваффе так и не нашли ответа на самый важный вопрос современной воздушной войны: на чем доставлять бомбы. Хотя Хейнкель в середине 1930-х гг. приступил к разработке тяжелого четырехмоторного бомбардировщика, Министерство авиации интересовалось в первую очередь двухмоторными средними бомбардировщиками, конструкции которых были предложены в 1935 г. фирмами Dornier (Do-17), Heinkel (Не-111) и Junkers (Ju-86). Для того чтобы загрузить работой новые заводы и чтобы свежеиспеченным летчикам было на чем летать, все три самолета были тут же запущены в производство. Но ни один из них явно не годился на роль оружия стратегической воздушной войны. Для этого им не хватало грузоподъемности и скорости. Более того, их незащищенность делала сомнительной возможность их прорыва сквозь воздушную оборону противника. Поэтому, несмотря на успешность этих машин в плане наращивания объемов производства, уже в 1936 г. стало ясно, что необходимо создать по крайней мере еще одно поколение самолетов и авиадвигателей, прежде чем люфтваффе станут действительно эффективной боевой силой. Именно поиск таких технических находок не давал покоя германским авиапромышленникам на протяжении всех 1930-х и в начале 1940-х гг. Будущее люфтваффе как орудия войны (а также миллиардов рейхсмарок, вложенных в него) зависело от инженеров и техников.

Кого же политика Рейха в области промышленности оставила в проигравших? Еще никто не называл текстильную промышленность облагодетельствованной гитлеровским режимом. Однако даже в этой сфере нацистский режим благодаря смелой индустриальной политике сумел сплотить вокруг себя ряд производителей, сделавших ставку на его программу самодостаточности и перевооружения. Эта отрасль не получила таких же впечатляющих инвестиций, какие были характерны для авиапромышленности и производства синтетического топлива. Тем не менее изготовление синтетических волокон приобрело принципиальное значение для значительной части промышленности и привело к настоящей революции в деле снабжения населения Германии тканями. 20 июля 1934 г. РМЭ уведомило двух главных производителей синтетических волокон – IG Farben и принадлежавшее голландцам объединение Vereinigte Glanz-stojffabriken (VGF) – о том, что «Текущее состояние валютных резервов Рейха порождает необходимость в самом решительном сокращении объемов ввозимых хлопка и шерсти…». В более конкретном плане, разумеется, этого требовала проводившаяся Шахтом политика частичного разрыва с Соединенными Штатами – традиционным поставщиком хлопка в Германию. «С целью как можно более скорейшего укрепления отечественной сырьевой базы германские производители вискозного волокна категорически обязаны не только полностью задействовать свои производственные мощности, но и незамедлительно приступить к их расширению». Власти Рейха желали удвоить производство вискозного волокна и резко увеличить производство так называемого штапельного волокна, доведя его объемы не менее чем до 100 тыс. тонн в год. Проблема, как и в случае нефти, заключалась в резком снижении мировых цен на шерсть и хлопок. Насколько дело зависело от IG Farben, синтетические волокна, несомненно, были обречены оставаться нишевым товаром. Жизнеспособность любых новых мощностей, созданных в Германии, зависела бы исключительно от государства. Однако летом 1934 г. интерес к этому вопросу проявили самые высокие круги. В августе Гитлер лично ознакомился с образцами ткани, сотканной из штапельного волокна «Вистра», выпускавшегося на IG Farben, и выразил «полнейшее удовлетворение» ее качеством. В ноябре 1934 г. в рамках перестановок в Министерстве экономики контроль над программой производства синтетических тканей был передан личному представителю Гитлера по экономической политике Вильгельму Кепплеру, который, в свою очередь, передал этот вопрос в ведение Гансу Керлю (1900–1984). Керль, владелец небольшой текстильной фабрики в Котбусе, член партии с 1932 г. и Gauwirtschaftsberater (экономический советник) округа Курмарк, стал членом команды Кепплера в начале 1934 г. Он не испытывал симпатий ни к IG Farben, ни к VGF и не впал в отчаяние из-за их отказа от сотрудничества. Кепплер и Керль предполагали прибегнуть к откровенному принуждению такого же типа, которое использовалось в отношении Юнкерса или при создании топливной корпорации Brabag. Однако, как поспешил заверить руководство IG Кепплер, прямое принуждение применительно к крупнейшей германской корпорации никогда не рассматривалось в качестве серьезного варианта. Вместо этого Керль получил полномочие найти новые пути, в обход уже работающих производителей. Используя свои контакты среди регионального партийного руководства, Керль основал четыре «добровольных» синдиката, по одному в каждом из главных регионов германского текстильного производства: Силезии, Саксонии, Тюрингии и Рейнской области. Каждый синдикат собрал по подписке по 4 млн рейхсмарок на строительство новых фабрик синтетических волокон с минимальной производительностью 7 тыс. тонн в год. При проведении этой подписки важную роль, несомненно, сыграл политический нажим. Многие фирмы рассматривали свое участие в этом проекте как способ снискать расположение местных гауляйтеров. Другим серьезным мотивом служила надежда обойти ограничения на импорт натурального волокна, получив привилегированный доступ к отечественному синтетическому волокну. С другой стороны, такие ведущие текстильные фирмы, как Dierig, даже не нуждались в понуканиях, рассматривая вискозное волокно и новое штапельное волокно как долгосрочную альтернативу устоявшемуся рынку шерстяных и хлопчатобумажных тканей. Новое синтетическое волокно, продававшееся под торговой маркой Flox, приобрело в 1930-е гг. значительную популярность. Так или иначе, Рейх сделал все для того, чтобы максимально снизить рискованность этих инвестиций. Согласно положениям «Закона о гарантиях участвующим в расширении производства сырья» (Gesetz über die Übernahme von Garantien zum Ausbau der Rohstojjwirtschaft), Кепплер был уполномочен выдавать все необходимые субсидии новым фабрикам штапельного волокна. Рейх гарантировал выдачу синдицированных займов под эгидой Dresdner Bank и обеспечивал необходимое техническое консультирование, осуществлявшееся двумя ведущими специалистами, переманенными из отделения синтетических волокон IG Farben. Главным из них был Вальтер Шибер, член Тюрингского отделения НСДАП, получивший должность генерального управляющего в местной же фирме Zellwoll AG. Перед лицом происходящего VGF, более слабый из двух существовавших производителей синтетических волокон, сдался и согласился участвовать в финансируемой государством программе по расширению производства. IG Farben, в свою очередь, сохранила независимость и придерживалась своей программы ограниченного расширения производства вискозного волокна, ежегодно увеличивая его выпуск не более чем на 30 тыс. тонн. К 1936 г. Керль мог похвастаться производством 45 тыс. тонн штапельного волокна в дополнение к более чем 50 тыс. тонн синтетического шелка. К 1937 г. рыночная доля волокон германского производства удвоилась, составив почти 40 %.

Случай VGF поднимает вопрос более общего порядка – о статусе принадлежавших иностранцам компаний в гитлеровской Германии. На этот счет в последние годы было сделано много сенсационных заявлений, поэтому совсем не лишним будет привести несколько фактов. Действительно, и в 1920-е гг., и перед 1914 г. германская экономика получала много прямых зарубежных инвестиций. По оценкам американцев, сделанным во время Второй мировой войны, прямые зарубежные инвестиции в германские предприятия достигали величины порядка 450 млн долларов. Standard Oil благодаря инвестициям на сумму почти в 65 млн долларов, вложенным в Deutsch-Amerikanische Petroleum Gesellschaft, а также тесным связям с IG Farben занимала первое место среди американских промышленных корпораций, вкладывавшихся в гитлеровскую Германию. Но за ней по пятам следовала корпорация General Motors (GM), инвестировавшая 54,8 млн долларов в предприятие OpelAG в Рюссельсхайме – крупнейший производитель автомобилей в Германии. Напротив, инвестиции Ford, составлявшие всего 8,5 млн долларов, были относительно скромными, как и стоимость доли IBM в ее германском дочернем предприятии Dehomag. Более значительными (в каждом случае примерно по 20 млн долларов) были вложения таких фирм, как Woolworths (британский ритейлер), Singer (изготовитель швейных машин), а также ITT, в частности владевшей паями фирмы Conrad Lorenz, одного из важнейших поставщиков радиоэлектронного оборудования для люфтваффе. И американцы были не единственными иностранцами, вкладывавшимися в германскую промышленность. В сфере нефтепереработки и сбыта нефтепродуктов важное место в Германии занимали такие мультинациональные компании из Великобритании и Голландии, как Anglo-Persian (ВР) и Royal Dutch Shell (англо-голландская). Серьезные инвестиции в германскую резиновую промышленность сделала британская фирма Dunlop, производящая шины. ARBED, типичный европейский промышленный концерн, базировавшийся в Люксембурге, владел большими паями в германских угледобывающих предприятиях, а также в кабельных заводах Felten и Guilleaume. Всем этим инвестициям тем или иным образом шло на пользу гитлеровское экономическое возрождение. Чем больше предприятия, в которые они были вложены, отдалялись от своих зарубежных пайщиков и чем активнее они сотрудничали с режимом, тем лучше шли у них дела. В свою очередь, режим, особенно в первые годы своего существования, изо всех сил старался убедить представителей Ford, GM и ITT, что в Германии им ничто не грозит. Вильгельм Кепплер советовал ITT ввести в свой совет директоров банкира барона фон Шредера, одного из тех людей, которые в январе 1933 г. лоббировали назначение Гитлера канцлером. Руководство завода Ford в Кельне отличалось чрезвычайно сильными пронацистскими настроениями. A Opel, вероятно, сильнее любого другого автомобилестроительного предприятия, нажился на гитлеровском автомобильном буме.

Вместе с тем, признавая важную роль зарубежного участия в экономическом «возрождении» Германии, нельзя игнорировать и тот факт, что совокупная сумма прямых инвестиций в немецкие предприятия меркла на фоне миллиардных займов, из-за дефолта так и не возвращенных американским и европейским банкам и держателям облигаций. И в том, что касалось такого принципиального вопроса, как репатриация инвестированных капиталов или полученных прибылей, с прямыми инвесторами обращались не лучше, чем с держателями других зарубежных долгов Германии. На всех них распространялись те же самые меры валютного контроля, которые позволяли обменивать рейхсмарки на зарубежную валюту лишь по чудовищно низкому курсу. В какой-то момент в отчаянной попытке ликвидировать свои инвестиции в IG Farben американская фирма DuPont предлагала на продажу акции, оценивавшиеся в 1929 г. в з млн долларов, менее чем за 300 тыс. долларов. Британская компания ICI в конце концов сумела продать свой пай в IG Farben— после длительных переговоров и только после того, как дала согласие на сложный обмен, в котором участвовали акции швейцарского дочернего предприятия IG. Неудивительно, что после того, как первая паника улеглась, большинство инвесторов, попавшихся в германскую ловушку, предпочло сохранить свое присутствие в стране и вкладывать «обратно» всю заработанную прибыль. В этом смысле они следовали той же логике, как и прочие германские предприниматели. Если они не могли распределять прибыль обычным образом, то по крайней мере имели возможность энергично накапливать капитал.

К середине 1930-х гг. гитлеровский режим посредством всех этих многочисленных переговоров и компромиссов добился крайне выгодных для себя результатов. Вместо того чтобы препятствовать политическим изменениям, как это произошло во время первой германской революции в 1918–1919 гг., крупный бизнес активно участвовал во многих ключевых аспектах гитлеровской националистической революции. Инициатива, несомненно, принадлежала властям (политическому руководству).

Иногда она исходила от Шахта, Рейхсминистерства экономики или Рейхсбанка, иногда – от геринговского Министерства авиации или других армейских структур. Иногда источником инициативы являлись Вильгельм Кепплер и его специальный штаб, занятый решением сырьевых вопросов. Однако практически в любом контексте и даже в условиях, когда можно было бы ожидать определенного сопротивления, агенты режима могли рассчитывать на сотрудничество со стороны немецкого бизнеса. Опорой и источником энергии и для программы автаркии, и для перевооружения и даже для множества новых контролирующих органов служили опытные управленцы, пришедшие на службу режиму из германской промышленности. Согласно знаменитому изречению Гитлера, в национализации предприятий не имелось никакой нужды, если можно было национализировать само население. В том, что касается немецкой управленческой элиты – одного из наиболее важных слоев этого населения, – режим, несомненно, нашел в ее рядах множество партнеров, готовых к сотрудничеству.