Ловцы душ

Ибо между народом Моим находятся нечестивые: сторожат, как птицеловы, припадая к земле, ставят ловушки и уловляют людей.

Книга Иеремии

– Он заголился, вскочил на стол, присел, насрал Светлейшему Государю в вазу с фруктами и пожелал приятного аппетита, – сказал Риттер таким тоном, словно объявлял, что вчера была хорошая погода.

Я молча на него уставился.

– Да вы пьяны, – постановил я наконец.

– Это факт. – Риттер встал со скамьи, и ему с трудом удалось сохранить вертикальное положение. – Честно признаюсь, что я пьян! Но примите к сведению, трудно гордиться трезвостью, когда бухаешь третий день!

– Вы ведь приврали в этой истории?

– Я пил, – сказал Риттер с гордостью в голосе. – Пью. – Он указал на кружку. – И буду дальше пить, – пообещал он с ещё большей гордостью. – Но то, что я говорю, святая правда. Вот увидите, завтра весь город будет гудеть. Его собираются привлечь за оскорбление величия.

– Оскорбление величия, – повторил я. – Очень остроумно, принимая во внимание тот факт, что преступление имеет место тогда, когда величие посчитает, что его оскорбили. Это проще простого. Только на этот раз наказание, пожалуй, вполне заслужено...

– Это уж точно. – Мой собеседник засмеялся так, что его козлиная бородка заходила ходуном. Выпил кружку до дна и громко проглотил напиток. Рыгнул. – У императора как раз гостило посольство польского короля. Представляете?

Я много слышал о поляках и о том, что во время официальных встреч они придают необыкновенное значение соответствующим процедурам, этикету и соблюдению соответствующей иерархии. А если они решали, что кто-то их проигнорировал или задел их честь, то они могли стать действительно неприятными. В конце концов, кто ещё, как не король Владислав, велел заживо четвертовать пять тысяч гданьских горожан, которые слишком поздно пришли к выводу, что недопущение польской армии в ворота города может расцениваться как оскорбление? Я не думаю, чтобы мероприятие, в котором приняло участие польское посольство, повысило в их глазах престиж Светлейшего Государя.

– Или его уволят с поста и посадят, – констатировал я, – или мы можем забыть о договоре.

– Канцлера? – Риттер широко распахнул глаза. – Не думаете же вы…

– Если он его простит, поляки решат, что он слабый человек без чести, и с отчётом, выдержанным именно в таком духе, вернутся к своему королю. А вы ведь знаете, насколько они нам нужны.

– Королевство трёх морей… – выпалил Риттер.

– Чёрт с их морями. Главное, что у них есть армия, которая, хочешь – не хочешь, охраняет наши восточные границы. Однако если император прикажет наказать канцлера, то сразу все эти Теттельбахи, Фалкенхаузены, Нейбахеры и кто там ещё... Ба, да даже домашний арест с обязательным медицинским наблюдением они так просто не проглотят.

– Не понимаю его, – покачал головой Риттер. – И это очень меня злит!

– Канцлера или Светлейшего Государя?

– Конечно же, канцлера. – Пожал он плечами, словно удивляясь моей недогадливости.

– А это почему?

Он вылил в кружку остатки вина из кувшина и уныло заглянул в опустевший сосуд. Вздохнул. Вдруг кто-то разорался за его спиной, и мы увидели рослую женщину с толстым красным лицом и спутанными волосами. Она тащила за ухо мужичка, напоминающего перепуганную крысу. Именно эта женщина так ужасно кричала, прося все силы адские и небесные забрать от неё проклятого пьяницу, именуемого её венчанным мужем.

– Ногой её, ногой! – оживился было Риттер, но увидев, что глаза мужчины выпучены от страха, лишь ещё раз вздохнул. Вновь повернулся ко мне.

– Как поэт, драматург и писатель я должен знать тайны человеческой души и законы, которые регулируют поведение человека. Вы и сами знаете, что для описания природы нужно прежде всего знать направляющие её механизмы. Но в этом случае... – он покачал головой: – Я беспомощен.

– Как и любой, кто стоит перед лицом безумия, – утешил я его.

– Слава Богу, что, по крайней мере, я могу различить звучание струн, движущих женские сердца, – сказал он не в тему, и ещё раз посмотрел в кувшин в тщетной надежде, что сосуд сумел чудесным способом наполниться. – Купите ещё выпить, мистер Маддердин?

– Куплю, – вздохнул я. – Что тут поделать?

Он от души рассмеялся.

– Я знал, что вы хороший человек, – сказал он, склоняясь в мою сторону. – Но вот с женщинами вам не везёт… – добавил он.

– Такая уж у меня судьба, – ответил я спокойно. – Но я рад, что вам везёт за нас двоих.

– Ну, это, действительно, правда, – заявил он без лишней скромности и покачал указательным пальцем правой руки. – Знали бы вы, как хорошо быть артистом, осенённым славой и уважением...

– Например, как вы? – перебил я его.

– Как вы угадали, – засмеялся он снова, не чувствуя иронии в моём голосе. – Мой блеск привлекает женщин, как мотыльков. – Он снова посмотрел на дно кувшина. – Вы должны были купить выпивку, – заявил он осуждающим тоном.

Я приподнялся с места и кивнул трактирщику.

– Ещё раз то же самое, – приказал я, и он улыбнулся, показывая гнилые зубы.

Я вернулся к Риттеру, который нервно барабанил пальцами по столешнице.

– Как начну, не могу остановиться, – проворчал он недовольно и покачал головой. – Что ж делать, если художественная фантазия, видимо, требует, чтобы её стимулировали благотворными возлияниями.

– А много в последнее время вы написали под влиянием этого стимула? – Спросил я насмешливо.

– Пока я прервался на творческие размышления, – ответил он надменно, глядя куда-то поверх моей головы, словно на прелом закопчённом потолке трактира хотел найти музу. – Но, поверьте, что скоро я соберу богатый урожай из посеянных зёрен моего таланта... И поверьте, что тогда, – он снова покачал пальцем, – я о вас не забуду.

– Сердечно вас благодарю, – проворчал я.

– Да, да, никто не скажет, что мастер Хайнц Риттер забывает о друзьях. Вообразите себе, какое я буду иметь влияние, когда стану императорским драматургом? А сколько женщин… – Он задумался, улыбаясь своим мыслям.

– Не думал, что вам не хватает счастья в любви.

– Женщин никогда не бывает достаточно, мастер Маддердин, – изрёк он поучительно. – Такова наша мужская природа, которая заставляет нас бросать семя на плодородное лоно. Вот вы дарите свои ласки светловолосой молодке с изящной попкой и небольшими грудками, но уже, почти в это же время, мечтаете провести сладкие минуты со зрелой брюнеткой, с ногами словно греческие колонны и грудями, похожими на штормовые волны.

– То есть с брызгами пены на верхушках? – спросил я невинным тоном.

– Ничего вы не понимаете в искусстве. – Нахмурился он, поняв, что я над ним подшучиваю. – Метафора и сравнение являются средствами художественного выражения, и автор в этом случае отпускает вожжи фантазии, чтобы слушателю или читателю яснее рисовался перед глазами образ, который возник в его богатом воображении.

Я мог шутить над Риттером, но в его словах была определённая правота. Ведь самый красивый тот берег, который только-только появился на горизонте, а самые благоуханные цветы растут в саду соседа. Я вздохнул над недостатками человеческого характера и подумал: какое счастье, что то, что касается обычных людей, не относится к верным слугам Господним.

Трактирщик вынырнул из-за занавески и поставил перед нами кувшин с вином.

– Может, похлёбочки? – предложил он заискивающе. – Только что сварена, из нежнейшего мяска, на вкуснейшей подливочке. А к ней подам свежевыпеченного хлебушка… Не желают ли господа?

Я молча взглянул на него, и улыбка медленно угасла на его щекастом лице.

– Ну, не буду больше вас беспокоить, – прошептал он и исчез за занавеской.

– Вообще-то, я бы что-нибудь съел... – проворчал Риттер, наливая вино в кружки. Рука его немного дрожала, но он не уронил ни капли.

– Станеместьи пить, ибозавтраумрём – сказал я ироничным тоном.

– Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо день завтрашний сам будет заботиться о своём – поэт ещё достаточно соображал, чтобы также ответить цитатой из Писания, и от радости, что нашёл столь остроумный ответ, хлопнул себя ладонями по бёдрам.

Я поднёс кружку ко рту и попробовал напиток. Вино было весьма неплохим для своей цены и быстро ударяло в голову.

По крайней мере, оно нравилось Риттеру, ибо мне требовалось нечто большее, чтобы погасить мрачные мысли, которые в последнее время редко изволили меня покидать.

– Может, споём? – предложил Риттер, хотя его язык уже немного заплетался. – Знаю я одну провансальскую песенку…

– Нет, – отказался я наотрез. – Я ещё слишком трезв для провансальских песенок.

Риттер беспокойно заёрзал на стуле, и стул опасно заскрипел.

– Тогда, может быть, пройдёмся по городу? – Он машинально погладил свою козлиную бородку.

– Хайнц, вы знаете, сколько в Аахене стоят хорошие шлюхи? – спросил я, поскольку знал, что он имеет в виду. – Цена на их услуги обратно пропорциональна состоянию моих финансов, – добавил я.

Некоторое время он обдумывал только что услышанные слова, затем посмотрел на меня, кусая губу.

– Не надо сразу идти к хорошим. – Он пожал плечами. – А-а-а, я думаю, это значит, что у вас вообще нет денег?

– Гений, – воскликнул я с наигранным восторгом. – Чистый гений! Как вы до этого додумались?

– Слишком много вы тратите, – заявил он, целясь в меня указательным пальцем. – Со всем уважением, мастер Маддердин, но деньги что-то у вас не залёживаются... Вы должны доверить мне опеку над общими финансами.

– Общими? Ха, не премину последовать этому превосходному совету, – сказал я кисло, потому Риттер начал уже действовать мне на нервы.

Эти финансы были такими общими, что я их только добывал, а он только тратил. И подобное положение вещей я терпел, в принципе, только по одной причине. Я знал, что если бы Хайнц имел деньги, то не прятал бы их по карманам, а пригласил бы вашего покорного слугу на основательную попойку в сочетании с другими развлечениями. Такова уж была его щедрая натура, хотя жаль, что к ней не прилагалось богатство.

Драматург снова разлил вино по кружкам. Ну, не буду скрывать, мы пили в быстром темпе. Я всё больше и больше злился, что вино на меня вообще не действует.

– Могу спеть вам песню о принцессе Индре, которая давала всем окрестным пастухам… Хотите?

– Чего давала? – Спросил я без интереса.

– Что было хорошего, – засмеялся Риттер, поперхнулся вином и долго кашлял. Я не похлопал его по спине. – Плохо пошло, – прохрипел он наконец и вытер блестевшие от слюны губы. – Ну и? – спросил он через минуту весёлым уже голосом, хотя и по-прежнему немного хрипло. – Про Индру? Вы быстро выучите припев…

– Гвозди и тернии! Откуда я беру столько терпения?! – Рявкнул я.

– Как там было? – Риттер, казалось, не обращал на меня внимания.

– Телом была как снег бела, вся дрожала, когда её палкой угощали, – затянул он сдавленным голосом

– Если это провансальская песенка, то я польский воевода, – сказал я.

– Ну, эта как раз моя, – проворчал он и начал выбивать пальцами ритм на столешнице, одновременно бормоча что-то себе под нос.

– Как раз, – фыркнул я. – Занимайтесь лучше драмами. – Я махнул рукой. – И так не сравнитесь с Педро…

– Педро Златоуст? – спросил он, поднимая взгляд. – Знаете его?

– Знаю, – ответил я, поскольку знаменитый бард некогда имел передо мной долг благодарности, который ему удалось погасить с лихвой.

– Он сейчас здесь, – сказал Риттер, а прозвучало это как «онщаззесь». Наверное, он был более пьян, чем я думал. – Карьеру делает... – возмутился он. – Рифмоплёт... – добавил он насмешливо.

– Это в вас говорит зависть…

– Куда-а там. – Он замахал рукой так быстро, что я едва успел убрать кружку, которую в ином случае он неизбежно смахнул бы рукавом. – Вы знаете, что он потерял глаз?

– Ничего себе! – удивился я. – Бандиты? Дуэль?

– Куда-а там, – повторил он. – Конкуренция, не бандиты.

– Конкуренция?

– Рита. Златовласка. Это вам о чём-то говорит?

Говорило, и много. Но я пока не собирался сообщать об этом Риттеру.

– И? – спросил я.

– И она выцарапала ему глаза, то есть глаз. Один. За то, что написал о ней балладу, где назвал её Ритой Плоскодонкой. И с тех пор все только так о ней и говорили, а как приезжала на спектакли, смеялись ей прямо в лицо. Ах, мастер Маддердин, женщины очень чувствительны по поводу своих прелестей...

Я был рад, что моя давняя интрига дала столь значимые результаты, тем не менее, мне немного жалко было Педро Златоуста, который потерял глаз в результате достойной сожаления вспыльчивости Риты. Ну что ж, никто его ни к чему не принуждал, а за художественную свободу иногда приходилось, как видно, платить высокую цену.

– За Педро. – Я поднял кружку. – Чтобы ему оставшийся глаз хорошо служил!

– За Педро, – подхватил Риттер, стукая своей кружкой в мою. Хорошо, что я немного отдёрнул руку, ибо, без сомненья, в противном случае он разлил бы обе порции напитка.

* * *

Приглашение во дворец, занимаемый польским посольством, честно говоря, меня поразило. О моём пребывании в столице не знало даже местное отделение Святого Официума, хотя вежливость обязывала, чтобы, даже не находясь на службе, я доложился начальнику Инквизиториума, которым в настоящее время и в течение многих лет был Лукас Эйхендорф. В этот раз, однако, я не выполнил этой формальности, так что мне было интересно, откуда польский посол – воевода Анджей Заремба – узнал о пребывании вашего покорного слуги в Аахене. Ну, и интересно, чего он от меня хотел...

Здание, занимаемое поляками, находилось прямо за собором Иисуса Триумфатора, посреди большого красивого сада. Это был двухэтажный дворец с башней в форме купола, ко входу вели белые колонны и широкие мраморные лестницы. Охранникам у ворот я показал письмо с печатью, и после этого слуги без промедления провели меня в комнату, которую занимал посол. Воевода был высоким пузатым мужчиной с длинными седыми усами и черепом, окружённым венком столь же седых волос. У него были улыбающиеся голубые глаза и мясистые губы, выдающие обжору и лакомку. С виду он напоминал богатого весёлого купца или благодушного помещика. Но из того, что я знал, он не был ни весёлым, ни благодушным. Зато был невероятно богатым. Польское посольство въехало на улицы нашей столицы, ведя сорок рысаков благородных кровей, каждый из которых был подкован золотыми подковами. И поляки не переживали, когда кони их теряли. Безусловно, к огромной радости черни. Видимо, было даже несколько убитых в яростном бою, который наши горожане устроили за золотые подковы.

– Ваша милость. – Я поклонился настолько глубоко, чтобы поклон можно было считать достаточным доказательством уважения, но не настолько, чтобы его восприняли как признак подобострастия.

– Садитесь же, садитесь, мастер инквизитор – предложил Заремба на латыни. – Гость в дом, Бог в дом, как говорят. – Жестом он приказал слуге, чтобы тот положил мне еды и налил вина.

Я поблагодарил, садясь в кресло, обитое пурпурной шёлковой камкой.

– Вы слышали о происшествии, которое случилось во время аудиенции, которую соизволил дать нам Светлейший Император? – Прямо спросил он без предисловий.

– Кто не слышал, господин. Весь город…

Он покивал головой, на вилку с двумя зубьями насадил огромный кусок мяса, прожевал и запил вином. Слуга тут же наполнил его кубок.

– Пейте, инквизитор, не люблю заливать глаза в одиночку.

Я послушно взял кубок и выпил, рассматривая этот дорогостоящий сосуд. На основании стояла фигура бородатого Атласа, который мощными руками поддерживал чашу кубка, словно небесные своды. Естественно, всё это было вырезано из золота, а на боку чаши красовалось изображение вставшего на две лапы льва, возвышающегося над шлемом в короне. Герб рода Заремба. Я выпил. Причмокнул, ибо вино было действительно высшего сорта. Слуга немедленно долил мне дополна.

– Странное происшествие, вы не находите?

– Я согласен, ваша милость. Но уже древние врачи писали, что безумие проявляется у некоторых людей как гром с ясного неба. Бывает следствием переутомления, чревоугодия, пьянства, жизненных трагедий... Таится, как змея, беззвучно, невидимо, чтобы внезапно напасть и укусить со всех сил.

– Может быть. – Он выпил снова, сильно наклоняя голову назад. Его щёки покрылись лёгким румянцем. – Пейте, пейте, – поторопил он меня.

Воевода, как видно, был человеком, не чурающимся удовольствия выпить, а поскольку вино из его запасов было высшего качества, то я мог только радоваться, что он не имеет привычки экономить на гостях.

– Я слышал о вас, – сказал он, казалось бы, не в тему. – Мне стало известно, что вы друг друзей. – Я почувствовал на себе изучающий взгляд голубых глаз.

– Я стараюсь помогать ближним, когда они в беде, – ответил я.

– И правильно. – Поляк кивнул головой. – Значит, теперь вы поможете мне.

Не скажу, что не ожидал подобного поворота дел, но не скажу и того, что меня не смутил факт столь быстрого исполнения ожиданий.

– Я верный подданный Светлейшего Императора, – сказал я осторожно.

– И правильно, – повторил воевода. – Вашу верность никто не собирается подвергать испытанию. Каждый подданный должен хранить верность своему сюзерену, ибо именно так, и не иначе, устроен мир. За здоровье императора! – Он поднял кубок.

– Послушайте, инквизитор, – продолжил он, когда мы уже выпили тост. – Я знаю, что вы человек опытный в раскрытии всякой пакости, которую Сатана в злобе своей насылает на люд Божий. И именно для этого вы мне и нужны.

Я понял, конечно, что речь идёт о раскрытии тайн, а не пакостей, тем не менее, я мысленно улыбнулся. Только мысленно, ибо воевода не производил впечатления человека, которого бы позабавило, что на его ошибки указывает кто-то более низкого статуса.

– Если у вас есть какие-либо подозрения о колдовстве или ереси, господин, может, следует официально уведомить Инквизиториум…

Он грохнул кулаком по столу, аж задрожали тарелки и кубки, а я прервался на полуслове.

– Сто золотых дублонов, – объявил он, – за ваше время, усилия и способности. Ещё три сотни, если найдёте то, за что стоит платить.

Взглянул на мой наполненный (снова!) до краёв кубок.

– А вы что? Обет воздержания?

– Со всей определённостью, нет, господин, – ответил я. – И покорнейше прошу, чтобы вы позволили мне поднять этот кубок за здоровье знаменитого короля Владислава.

– Позволяю. – Воевода опорожнил кубок между слогами «поз» и «воляю», да так быстро, что пауза почти не была слышна.

– Это царское вознаграждение, – вернулся я к разговору, а поскольку я и в самом деле был поражён высотой предлагаемого гонорара, это должно было прозвучать более чем честно. Воевода улыбнулся. – Но я до сих пор не знаю, за какие услуги должен его получить.

– Странные события происходят в последнее время в окружении твоего владыки, инквизитор. Убийство жены, кража драгоценностей, нападение на самого императора, а теперь это...

– Сейчас…

– Не удивляйся, что не слышал об этом. – Он пожал плечами. – Однако поверь мне, что канцлер уже четвёртый человек при дворе, с которым происходит невероятный... – сделал паузу – случай. Предыдущие трое были отправлены в свои родовые владения и переданы под опеку медиков, так как состояние их рассудков вызывало, и из того, что я знаю, по-прежнему вызывает, опасения... Я люблю играть в кости, инквизитор, – добавил он через некоторое время. – И если кому-то четыре раза подряд выпадает шестёрка, я чувствую себя обязанным проверить, нет ли здесь мошенничества.

– Если ваша милость позволит... Кем были предыдущие три человека, чьё поведение было так необычно? И при чём здесь смерть императрицы?

Не было ничего удивительного, что он знал больше меня. Только идиот мог полагать, что поляки не содержали шпионов при императорском дворе. А Заремба был одним из самых доверенных советников польского короля. Вероятно, именно к нему попадали отчёты агентов.

– Вы слышали, что она умерла при родах, да? – спросил он и засмеялся. – Ну, пейте, пейте, что вы всё время тянете... – добавил он. – С сожалением констатирую, что нет в вас дионисийского духа!

Ссылки на языческие верования у нас не приветствовались, но не было смысла сообщать об этом Зарембе. Я слышал, что во время предыдущего визита к императорскому двору, пьяный в дым воевода встретил камергера и спросил: «Скажите-ка, любезный, где здесь можно посрать?». «Вам, воевода? Везде», – ответил камергер вежливо и правдиво. Ибо Зарембе было позволено в сто раз больше, чем простому смертному. Поэтому, если бы он сказал мне перед каждым тостом проливать на землю вино в честь Бахуса, я бы тоже не стал протестовать.

– Покорно прошу простить, господин воевода, – повинился я, хватая кубок.

Мы снова выпили до дна, и слуга снова долил доверху.

– А он…? – Я показал глазами на слугу.

– Не бойтесь. Он глух и нем, только не из-за физического дефекта, а по собственной воле.

– Не понимаю…

– Никогда не произнесёт даже слова, из тех, что были здесь сказаны, ибо нас связывает пролитая кровь, – пояснил Заремба. – Он отдал бы жизнь за меня, как и я за него.

– Но, господин, разница в положении… – осмелился я сказать.

– Разница в положении, – презрительно фыркнул он и посмотрел на мой полный кубок. Поднял свой. – В очередной раз хотите меня оскорбить воздержанием?

– Никогда бы не посмел! – Мы выпили.

– Для нас важны лишь кровь и честь, – пояснил воевода. – На поле боя все мы равны, ибо и та же кровь сочится из наших вен, и больно нам одинаково.

Воевода Заремба, несомненно, был романтическим идеалистом. А поскольку этот самый романтический идеализм нас сблизил, то я обратился к нему со всей искренностью.

– Только что я могу, господин воевода? Скажу честно: я не знаю Аахена, и приехал только на короткий отпуск, какой соизволил мне дать Его Преосвященство епископ Хез-Хезрона. Что ещё хуже, у меня нет здесь информаторов, можно даже сказать, что я никого не знаю. В Хезе я мог бы постараться вам услужить, но здесь... – я развёл руками, – простите.

Он некоторое время смотрел на меня из-под нахмуренных бровей, потом улыбнулся.

– Вы честный человек, – сказал он. – И я рад видеть, что меня не обманули на ваш счёт.

Я заинтересовался, кто предоставил полякам информацию обо мне, но не собирался спрашивать, и не надеялся, что мне ответят.

– Да-а. – Он потёр пальцами выпуклый нос. – Я ведь всё это знаю, инквизитор, и я пригласил вас не для того, чтобы вы вежливо отказались. Я слышал об одном человеке, который может быть нам полезен. А вы его знаете ещё со времён учёбы в Академии.

– В Академии Инквизиториума? Кто это, если не секрет?

– Франц Лютхофф, – пояснил он.

Я задумался. К сожалению, у меня не было гениальной памяти моего друга Курноса, и поиск имён из далёкого прошлого не даётся мне с лёгкостью. Тем более что, как видно, Франц Лютхофф не отметился в моей жизни ни хорошим, ни плохим, раз уж я не мог его вспомнить.

– Не помню, – буркнул я, но уже через миг хлопнул себя по колену, ибо память начала проясняться. – Хотя подождите, это случайно не рыжий такой, с веснушками?

– О! – Воевода поднял палец. – Тепло, тепло. Ну, давайте выпьем, а то вино испаряется.

Любой повод годился, и мы снова выпили до дна.

– Лютхофф меньше года назад вёл один допрос, протоколы которого были уничтожены. А я, инквизитор, хочу знать, что такого было написано в этих протоколах.

Уничтожение документов было преступлением. Этого в Инквизиториуме не практиковали, и я не слышал о подобных случаях. Бывало, некоторые следствия засекречивались, а подозреваемые попадали в высшие инстанции вместе со всеми касающимися их бумагами. Я сказал об этом Зарембе.

– Я знаю. – Он кивнул головой. – Однако у меня есть причины верить, что в этом случае поступили иначе, нарушив правила, которые у вас действуют.

– Осмелюсь поинтересоваться, господин воевода, почему вы не спросите у самого Лютхоффа?

– Лютхофф уже много месяцев лежит в госпитале аахенского Инквизиториума. И, похоже, недолго протянет. Вы сможете добраться до него, если попросите о гостеприимстве здешних инквизиторов.

Безусловно, я мог так поступить. По крайней мере, мне был бы обеспечен бесплатный ночлег и еда, что в моём финансовом положении было бы вовсе не глупо. Я мог также заболеть и попасть в лазарет, и там по душам поговорить с Лютхоффом, как один страдающий болезнью человек с другим страдающим болезнью человеком.

– Не были бы вы столь любезны, господин воевода, поведать мне, чего хотя бы приблизительно касалось следствие? А главное, кто был допрошен?

– Съешьте что-нибудь, инквизитор, а то вы так быстро напьётесь. – Заремба положил на мою тарелку солидный кусок жаркого, и этот жест определённо свидетельствовал о его предупредительности.

Тарелки были из серебра. В центре был выгравирован герб рода Заремба, а края покрыты сценами из Крестного Пути.

– Покорно благодарю, ваша милость.

Я попробовал и обомлел. Жаркое было замечательным. Нежное, ароматное, отлично приправленное. А соус? За описание вкуса этого соуса должен бы взяться поэт!

– Ваш повар, господин воевода… – оторвался я от еды. – Слов не найти для описания его таланта.

Наверное, он поверил, что я не хочу ему льстить, ибо я сам слышал в своём голосе искренний восторг. Он тоже отведал.

– Неплохо, неплохо. – Зачавкал он. – Так уж оно попросту есть, – добавил он без лишней скромности. – Ни в одной другой стране нет такого доблестного рыцарства, таких красивых женщин и таких отличных поваров. Но к делу... Допрашивали некоего волшебника, – пояснил он, возвращаясь к моему вопросу, – известного под именем доктора Магнуса из Падуи.

– Никогда о таком не слышал, – ответил я, как только успел проглотить. – Среди этого бардака кто угодно может назваться Магнусом.

Он кивнул, признавая мою правоту.

– В течение долгих лет он был монахом, а потом сбежал из монастыря и бродил по всей Европе. Я знаю, что его даже объявили в розыск, поскольку подозревали в делишках, несовместимых с нашей святой верой. Однако ему удалось избежать как петли, так и вашей опеки, – он подмигнул мне, – и исчезнуть на несколько лет. Но, наконец, он появился в Аахене, где ваш прыткий коллега совершенно случайно поймал его и арестовал.

– И что было дальше? – позволил я себе спросить, поскольку Заремба прервался и явно ожидал моего вопроса.

– Допрошен под пыткой. Умер.

Я зашипел. Смерть подозреваемого во время следствия свидетельствовала о вопиющем отсутствии профессионализма. Да, когда-то и у меня такое случилось, но осмелюсь утверждать, что произошло это не по моей вине, ибо я не успел даже коснуться допрашиваемого, когда он вытаращил глаза, покраснел и умер. А я только объяснял ему принцип действия пилы для резки костей, поскольку презентация инструментов была привычным началом каждого квалифицированного допроса.

– Документы уничтожены, – добавил он, но об этом я уже слышал.

– При всём уважении, господин воевода, я вынужден отказаться, – сказал я с искренним сожалением, ибо сто золотых дублонов очень бы мне пригодились.

Заремба уставился на меня, даже не рассерженный, а удивлённый. Наверное, ему редко доводилось слышать отказ.

– Опять у вас полный кубок, – заявил он осуждающим тоном. – Боитесь, что я подсыплю вам яда? Или может, вино вам не по вкусу?

–Оно великолепно, господин, насколько это может оценить нёбо человека настолько убогого, как я – ответил я, и мы в очередной раз выпили до дна. Слуга почти в тот же миг долил напитка.

– Почему вы хотите отказаться оказать мне услугу? – Заремба вперил в меня тяжёлый взгляд.

– Содержание допросов, проведённых Святым Официумом, может быть раскрыто публично только с особого разрешения руководителя местного отделения Инквизиториума. В некоторых случаях требуется даже согласие канцелярии Его Преосвященства. Я не могу нарушить закон, который поклялся охранять, – объяснил я.

Он внимательно смотрел на меня и стучал перстнями по столешнице.

– В таком случае, давайте заключим соглашение, – сказал он наконец. – Вы расследуете это дело и сами решите, хотите ли вы поделиться со мной полученной информацией. Сто дублонов, так или иначе, ваши.

Заремба был не только щедрым человеком. Он был человеком, вызывающим симпатию и уважение. Больше всего мне понравилось, что он не попытался купить мои угрызения совести и взяткой убедить, чтобы я нарушил правила Официума. А его решение означало одно: воеводе важнее, чем узнать секреты этого дела, было то, чтобы оно было решено. Если, конечно, вообще существовало какое-либо «дело». У меня не было сомнений в том, что я был всего лишь одним из инструментов, которые он намеревался использовать. Наверняка, он так или иначе привлёк к делу своих агентов при императорском дворе, хотя, скорее всего, они до сих пор ничего не добились.

– Это более чем щедрое предложение, – признал я. – Сделаю всё, что в моих силах, господин.

Воевода кивнул, словно ничего другого от меня и не ожидал.

– Но могу ли я, однако, задать несколько вопросов?

– Спрашивайте.

– Откуда ваша милость знает об уничтожении протоколов? Кто осмелился отдать такой приказ? Чего касалось расследование? И, наконец, самое главное: кто помогал Лютхоффу во время следствия? Ведь должны же были быть по крайней мере писарь и палач.

– Обоих нет в живых. Писаря сбила разогнавшаяся карета, палач погиб в драке за городом. Вот незадача, правда, инквизитор?

– А Лютхофф умирает в лазарете… Это действительно большая незадача, ваша милость.

– Я не знаю, кто отдал приказ уничтожить документы. По вашему мнению, кто мог это сделать?

– Никто, господин воевода! Даже канцелярия епископа не имеет такого права. Кто-то должен был нарушить правила. Но это строго карается.

– Кто мог потребовать от инквизиторов отдать эти документы?

– Епископ и папа. И никто иной.

– Мы оба знаем, что есть ещё кое-кто иной, – он особо выделил два последних слова. – Однако об этом говорить не будем, ибо, насколько я знаю, дело не касается ни монастыря Амшилас, ни Внутреннего Круга.

– Какого круга? – Я широко распахнул глаза, надеясь, что моё удивление подлинно и искренне, поскольку я не собирался обсуждать с послом иностранного государства настолько щекотливые темы.

– Документы потребовали папские посланники. Оригиналы и копии. – Заремба усмехнулся из-под усов, игнорируя мой вопрос.

– Может, ваша милость знает, кто был этим посланником?

– Брат-элемозинарий Маурицио Сфорца.

– Что?!

– Вы знаете этого человека?

Да уж, я знал. И мне было приятно узнать, что есть часть моей жизни, о которой польский аристократ ничего не знает.

– Да. – Я кивнул. – И осмелюсь сказать, что это отъявленная сволочь, простите на грубом слове, господин воевода.

– Слышал я слова и похуже. – Заремба снова усмехнулся.

– Он всё ещё парализован?

– А как же. Два человека носят его в специально приспособленном кресле. Может, вы знаете, что означают буквы ГЛ, вырезанные на его щеках?

– Они происходят от имени и фамилии Гаспара Лювайна, прозываемого Весёлым Палачом из Тианнона. Весёлый Палач разукрасил его так однажды ночью, а после пропал, – объяснил я.

– Вы хорошо осведомлены на этот счёт…

– Я был тогда в Столпене и вместе со Сфорцей проводил одно расследование. Он хотел отдать меня под папский суд.

Заремба протяжно присвистнул.

– Так вы с братом элемозинарием друг друга не любите, а? А вы знаете, что он сейчас здесь? В Аахене?

Я не знал, но эта информация не могла улучшить мне настроение.

– Он теперь важная персона, – добавил воевода, что меня ещё больше опечалило. Только подумать, что однажды ночью я мог безнаказанно убить Сфорцу! Теперь я жалел о своей кротости. – Вернёмся, однако, к делу, только прежде давайте выпьем, а то у меня язык сохнет. – Заремба на этот раз сам разлил вино в кубки, так как его слуга только что исчез за дверью. – Так, о чём это я... – начал он, когда уже проглотил напиток.

– Чего касалось расследование? – Напомнил я ему.

– Чёрной магии. Это всё, что я знаю.

По всей вероятности, знал он намного больше, чем хотел показать. Однако не было смысла давить, так как Заремба не производил впечатления человека, которого можно было уговорить, чтобы он сказал больше, чем хочет.

– И ещё одно, господин: кем были предыдущие три человека из окружения императора, которые, по мнению вашей милости, повели себя столь необычным образом?

– Вам это ничего не даст. – Он пожал плечами. – Их отправили в родовые владения, и из того, что я знаю, они живут там, отгородившись от мира. Иоахим Клузе, императорский виночерпий, Зигфрид Гильдебрандт, медик, и Гедеон Тахтенберг, конюший.

Эти имена ничего мне не говорили, тем не менее, я отложил их в памяти. Надо признать, что до недавних пор безумие охватывало людей, занимающих не самые важные позиции, хотя, безусловно, слова «виночерпий» или «конюший» не следовало понимать буквально, ибо, чтобы занять подобную должность, нужно было обладать хорошей родословной и значительными связями.

– Медик, – проговорил я. – Если я верно понял слова вашей милости, именно он стал причиной трагической смерти светлейшей государыни?

– Не знаю подробностей, – ответил Заремба. – Кроме того, что он вырезал плод из её чрева, прежде чем кто-либо успел его остановить.

Я посмотрел на него таким взглядом, будто он сейчас признался в том, что является изнывающей от желания прекрасной девушкой. В таком мире, как наш, мире неожиданных событий и головокружительных поворотов судьбы, редко можно удивить чем-то инквизитора Его Преосвященства. Но на этот раз слово «удивление» не передавало даже части моих ощущений.

– Ваша милость, вероятно…

– Нет, я не шучу и не издеваюсь, – опередил он мой вопрос. – Не думаю, чтобы смерть была хорошим поводом для шуток. – Он перекрестился. – Господи, упокой с миром души этой несчастной женщины и её нерождённого ребёнка.

Я перекрестился вслед за ним.

– И он не наказан, не осуждён…

– Сумасшедший? Несущий околесицу и плюющийся пеной, словно бешеный пёс?

И всё-таки Заремба знал подробности той занимательной истории.

– Не стали выносить сор из избы. И правильно. Я и сам бы так поступил.

Я вдруг понял, насколько большую власть имел этот человек. Польша была огромной страной, правда, со значительной частью территории покрытой непролазными чащами, но, тем не менее, огромной. А этот человек, может, и не управлял Польшей, но в управлении ею принимал значительное участие. И вот теперь у меня была возможность сидеть с ним за одним столом. С феодалом, который одним движением руки мог решать судьбы городов, людей и целых стран. Я верил, что он замял бы подобный скандал и без колебаний пошёл бы на устранение его свидетелей. Пришлось также признать, что я не слишком обрадован тем, что стал одним из посвящённых в подобную тайну. Зарембе даже не нужно было меня предупреждать, чтобы я ни с кем не говорил об этом деле. Если бы он это сделал, всё выглядело бы так, будто он определённо считает меня полным дураком.

– А что с попыткой убийства Светлейшего Государя, господин воевода?

– Тахтенберг. Вилами. На конюшне. Можете себе представить?

Я мог это представить, хотя и с трудом. Логично было бы, если бы дворянин попытался убить императора при помощи кинжала, меча, в худшем случае – яда. Но вилами? Словно какая-то деревенщина?

– Трудно поверить… – только и ответил я.

– Трудно, да… Но вы сами говорили, что безумие охватывает некоторых людей словно молния с ясного неба.

– Но вилами?!

– Слава Богу, не попал, – проговорил Заремба.

– Были ли свидетели этого происшествия, господин?

– Были. Хорошее слово. Именно были. Нет, нет. – Он заметил мой взгляд и замахал руками. – Они не убиты, если вы об этом подумали. Второй лекарь отправлен с экспедицией в Абиссинию, а конюх сидит в тюрьме.

– С экспедицией Маркуса Кеслинга? – Спросил я. – Ну тогда уж лучше было бы оказать ему милость и попросту убить.

Воевода рассмеялся.

–Из ваших слов следует, что вы не верите, что Кеслинг когда-нибудь вернётся?

И он был прав. Маркус Кеслинг отправился в путь, чтобы через Египет попасть в Абиссинию и проверить, справедливы ли слухи о могущественном христианском короле, владеющем этими землями. На мой взгляд, шансы вернуться у него были примерно такие же, как у мухи, отправленной для исследования паутины.

– А экспедиция, которую отправили в Китай, вернулась, – сообщил Заремба. – Хоть это и заняло у них три года. Насколько я знаю, в Кракове издан подробный отчёт об этом путешествии. Весьма занимательное чтение, инквизитор. Я прикажу отправить вам экземпляр.

– Покорнейше благодарю, ваша милость. Буду премного вам обязан, – ответил я искренне и вполне уверенно, поскольку это был первый рассказ очевидцев, и мне было действительно любопытно, что они нашли в Китае.

– Может, и Кеслинг вернётся. Выпьем за него. – Мы подняли кубки, а затем Заремба встряхнулся, как мокрый пёс, и усмехнулся. – Я уже чувствую приятный шумок в голове, – объявил он с удовлетворением в голосе. – Но вернёмся к беседе. Хотите ли вы ещё что-нибудь узнать?

Вино у воеводы было хмельным и крепким. Оно ударяло в голову, и я, честно признаюсь, чувствовал уже нечто большее, чем просто невинный шумок. Бог, правда, благословил меня особенной стойкостью к воздействию алкогольных напитков, однако я надеялся, что Зарембу ждут важные государственные дела, и он не намерен продолжать нашу встречу до тех пор, когда его или меня придётся выносить из комнаты.

– Того, что я услышал, мне пока достаточно, господин воевода. Я незамедлительно приступлю к работе.

– Хорошо. – Он кивнул. – Мне нравится ваш запал. Ну, тогда идите…

Я встал, стараясь скрыть облегчение.

– И ещё кое-что, – обронил он, когда я уже откланивался, стоя в дверях. – Я устраиваю пир. В субботу, на следующей неделе. Вы будете желанным гостем.

У меня потекли слюнки при мысли о блюдах, которые приготовит польский повар. Однако я знал, что не должен появляться во дворце Зарембы.

–Простите, ваша милость, но я не думаю, что общество инквизитора...

– Польский воевода может приглашать, кого захочет. И никому до этого не должно быть дела, – прервал он меня злым голосом – А если кому-то не нравятся мои гости, он знает, где дверь!

Мне не оставалось ничего другого, кроме как поклониться ещё раз и искренне поблагодарить за милость, воспользоваться которой я всё же не собирался.

* * *

Штаб-квартира Инквизиториума в Аахене была настоящей крепостью. И отнюдь не потому, что инквизиторы ожидали внезапной атаки. Она лишь должна была свидетельствовать о мощи Святого Официума. Ибо именно в Аахене короновались императоры, здесь находился один из дворцов Светлейшего Государя, сюда часто съезжались курфюрсты и дворяне со всей империи, здесь часто останавливались иностранные посольства, наконец, этот город славился целебными горячими источниками. Кроме того, Аахен был городом соборов, церквей и монастырей, и из-за этого Святой Официум побеспокоился, чтобы его штаб-квартира в Аахене вызывала восхищение. Построенная из красного кирпича крепость была окружена высокими, в пятнадцать футов, мощными стенами, ощетинившимися сторожевыми башнями. Основные здания, расположенные в форме прямоугольника, окружали обширный двор. Я знал, однако, что эта впечатляющая постройка была практически пуста. Не было смысла содержать ни десятки солдат, необходимых для размещения на стенах, ни сотни человек обслуги, если в аахенском отделении Инквизиториума осталось всего тридцать инквизиторов. А считая гостей Официума, охранников и слуг, там, по всей вероятности, находилось не более ста человек. Между тем, глядя на эту крепость, я был уверен, что в случае необходимости она могла вместить и тысячу защитников. Но на её территории не было столь характерных для других замков мастерских. Здесь были лишь конюшни и пекарня, служащие только для нужд жителей крепости.

Ворота оставались открытыми настежь, у стены стояли два охранника с глефами в руках. Оба были одеты в кольчуги, на плечах у них были чёрные плащи с серебряным символом сломанного креста. Оба они были высокими, широкоплечими, бородатыми и суровыми. Их внешний вид не располагал к тому, чтобы попросить о привилегии войти на территорию Инквизиториума. Я подошёл, отметив, что они начинают ко мне присматриваться.

– Меня зовут Мордимер Маддердин, я лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-Хезрона. Я хотел просить о праве войти.

– Здравствуйте, мастер, – отозвался басом один из стражников. – Это большая честь для нас. Однако, в соответствии с полученными мной приказами, я должен попросить вас предъявить документы.

Конечно, лица, выдающие себя за инквизитора, карались со всей твёрдостью и суровостью, но я знал, что иногда находятся сумасшедшие, которые по глупости, или желая нажиться или покрасоваться перед окружающими, и в самом деле пытались притвориться должностными лицами Святого Официума. Однако притворяться инквизитором здесь – под стенами аахенской штаб-квартиры Инквизиториума – было бы безумием, даже не укладывающимся в голове. Но я понимал, что правила есть правила, поэтому достал из-за пазухи епископскую охранную грамоту, предписывающую всем служителям Инквизиториума оказывать посильную помощь Мордимеру Маддердину, лицензированному инквизитору из Хез-Хезрона. Охранник просмотрел документы, внимательно изучил печати, после чего отступил в сторону.

– Вы можете войти, мастер. Приветствуем вас от всего сердца. Соблаговолите подождать некоторое время, я позову кого-нибудь, кто вас проводит. – Он смерил взглядом замковые сооружения. – Здесь даже наши постоянные посетители часто теряются.

В этом я ни капли не сомневался.

Лукас Эйхендорф выглядел как брат-близнец охранников у ворот. Я мысленно исправился: они выглядели как его братья-близнецы, поскольку, видимо, подражание руководителю здесь было в моде. Таким образом, глава аахенского Инквизиториума был высоким, широкоплечим и чернобородым. Своей позой, взглядом и одеждой он больше напоминал опытного бойца, чем инквизитора. Я не видел его никогда прежде, но, безусловно, много о нём слышал, поскольку он находился на своём посту уже около десяти лет. Насколько я знал, он закончил обучение в Академии чуть раньше, чем я в неё поступил, и своей потрясающей карьерой был обязан сильному характеру, безоглядной верности и умению находить преданных сторонников. Нечасто эти три характеристики можно было приписать одному человеку.

Эйхендорф де-факто был вторым человеком в Инквизиториуме, сразу после Его Преосвященства епископа Хез-Хезрона. Но эти должности разделяла такая пропасть, что Лукас мог быть смещён Герсардом в течение часа при помощи одного письма. Однако я знал, что епископ слишком мудр, чтобы избавляться от такого ценного сторонника, тем более что в случае приступа язвы, подагры, геморроя или кожного зуда он всегда мог выместить гнев на своих дворянах или инквизиторах в Хез-Хезроне, и ему не приходилось искать себе жертву аж в Аахене.

– Дорогой мастер Маддердин, – Лукас распахнул объятья, – сердечно приветствую в столице!

Это тёплый приём поразил меня, но и польстил. Даже если Эйхендорф лишь играл, для меня было ценно, что ему захотелось сыграть для меня.

– Наслышан о твоих достижениях, Мордимер, – пояснил он, указывая, чтобы я сел. – Между прочим, и о том, что ты сделал для всех нас в Виттингене. Ты не думал перебраться в Аахен? Я уверяю, что у меня нет таких капризов, как у Его Преосвященства. – Он засмеялся.

– Господи, не оставь его Своей милостью, – закончил я, довольный, что Эйхендорфу не чуждо моё имя и свершения. Что ж, каждый из нас, волей-неволей, имеет в себе немного грешной суеты, даже ваш покорный слуга, который считает себя человеком скромным и смиренным.

– Правильно. Пока Герсард здоров, то и мы здоровы. Но над моим предложением подумай.

– Это большая честь для меня, Лукас, – ответил я. – И я вам глубоко признателен. Боюсь, однако, что самый лёгкий способ заставить Его Преосвященство выписать мне запрет покидать Хез-Хезрон – попросить о переводе в другое отделение.

– Как вы там держитесь? – Он махнул рукой. – Последний раз я видел старика года три назад, и через час он меня уже допёк. Старый ворчун. И злой, как козёл...

Что ж, это были смелые слова для подчинённого епископа, но, коль скоро Эйхендорф так говорил, он, видимо, мог себе это позволить. Думаю, впрочем, что он знал меня достаточно, чтобы быть уверенным, что я не перескажу Герсарду содержание разговора. Кстати, если бы я даже пытался так поступить, я только навредил бы самому себе, ибо вверг бы Его Преосвященство в смущение. А смущённый епископ, со всей вероятностью, постарался бы сделать жизнь бедного Мордимера интересней с трудно описуемым результатом...

– Что привело тебя к нам, Мордимер? Чем я могу помочь?

– Я надеялся, если вы будете так добры, воспользоваться гостеприимством аахенского Инквизиториума.

– И только то? Ешь, пей, живи, сколько хочешь... – Он снова махнул рукой. – Ты здесь по делу?

– Боже, упаси, – ответил я честно, поскольку приехал в Аахена с подачи Риттера и ещё утром не знал, что буду заниматься каким-либо заказом, а тот, который я получил от польского воеводы, был весьма косвенно связан с делами Инквизиториума.

– Я прикажу показать тебе комнату, – сказал Эйхендорф. – Молитва на рассвете, завтрак сразу после.

Это были именно те неудобства, которые связаны с проживанием в отделениях Инквизиториума. Молитва на рассвете. Боже мой, на рассвете нужно засыпать, а не преклонять колени на холодных камнях! А завтрак лучше всего смаковать в ясный полдень. Это будет трудно, но мне придётся приспосабливаться к привычкам и образу жизни хозяев, если я не хотел быстро стать нежеланным гостем. Конечно, никто бы не выпроводил меня официально, но мне дали бы понять, что я не соответствую ожиданиям хозяев.

– Покорнейше благодарю, Лукас.

– Ты один приехал в Аахен?

– Нет. Вместе со мной путешествует драматург Хайнц Риттер, если это имя о чём-то вам говорит.

– Говорит, говорит. – Он рассмеялся, словно воспоминая приятное событие. – У нас ставили «Весёлых кумушек из Хеза». Весьма забавно... Можешь пригласить и его, если хочешь. Он может жить в крыле, предназначенном для гостей Официума.

– Покорнейше благодарю, – повторил я. – Хотя и не знаю, не пренебрежёт ли человек настолько светский, как он, нашим скромным житьём.

– Ох уж эти писатели, – фыркнул он. – Одни девки да вино на уме.

– Не каждый может так, как мы, найти счастье в молитвенном бдении, – признал я.

– Если хотите, можете отобедать с нами – пригласил он. – Мы недавно взяли повара из усадьбы канцлера. И поверьте мне, то, что он делает, это настоящая поэзия, Мордимер.

– Канцлера, – повторил я значительным тоном.

Он бросил на меня быстрый взгляд.

– Уже знаешь, да? – спросил он. – Конечно, знаешь. Все знают, Жаль, что меня там не было. – Он весело хлопнул ладонью по колену. – Тем не менее, это плохая новость для Империи. Умным он сроду не был, – пожал плечами Эйхендорф. – Но я, однако, не ожидал, что он сумасшедший. Он теперь мог бы и элемозинарию руку пожать...

– Маурицио Сфорца, – произнёс я спокойно и уверенно, поскольку понял, о ком идёт речь.

– Ах, что за проклятая сволочь! – в голосе Эйхендорфа я почувствовал искреннюю неприязнь. – Он прибыл сюда как руководитель папских элемозинариев.

– Совсем вас допёк? – спросил я сочувствующе. – Я вполне могу это понять...

– Дело в Столпене. – Усмехнулся он. – Слышал, слышал. Тому Весёлому Палачу, что его так разукрасил, я с удовольствием пожал бы руку. Я слышал, что этот псих Сфорца хотел отправить тебя в Рим? Это правда?

– Правда. – Я кивнул головой. – Наверное, я и сейчас сидел бы в темнице под Замком Ангелов. Но осмелюсь спросить: почему вы думаете, что он сумасшедший?

– Хммм… – Он сложил руки. – Я неправильно выразился. Сфорца не сумасшедший, но одержим идеей, которую он считает своей миссией, что в его случае, впрочем, близко к безумию. Но при всём этом мы считаем его весьма и весьма опасным человеком. Не становись у него на пути, Мордимер, ибо здесь, в Аахене, у него сильные позиции и много сторонников. Удивительно, как ему удалось этого достичь, в его-то паршивой физической форме.

Мне было досадно это слышать, и я вновь пожалел, что решил лишь сыграть небольшую шутку, а не убить брата элемозинария. Ибо, как параличу, который разбил его ниже пояса, так и вырезанным на щеках буквам он был обязан не кому иному, как вашему покорному слуге. Конечно же, об этом он не знал, подозревая Весёлого Палача из Тианнона, которым я умело притворился. Это была моя маленькая тайна, и я не собирался ни с кем ею делиться, тем более что Сфорца, по-видимому, стал человеком ещё более опасным и ещё более влиятельным, чем когда-либо.

– И что это за миссия? Что за идея?

– Ослабить нас, может, даже заменить…

– Монахами? Священниками? – Фыркнул я. – Они не смогли бы разыскать и коровью лепёшку, даже если бы в неё наступили.

– Именно. Так и бывает, когда в нашу работу вмешиваются дилетанты. А между тем дела всё хуже и хуже, Мордимер. В Аахене уже некуда деться от этих скотов. Всюду суют свои грязные носы.

– А что могут рассказать инквизиторы из Рима? Радуйтесь, что мы не там работаем.

– Римская инквизиция, жаль это говорить, уже практически не существует, – признался Эйхендорф. – Папские люди подчинили себе почти всех наших товарищей, а тех, кто подчиняться не хотел, изгнали из города в провинцию. Плохие дела творятся, Мордимер. И чем ближе к Риму, тем хуже.

– Мы отстаиваем лишь статус-кво, – сказал я. – И даже в этой борьбе мы проигрываем, несмотря на ряд более или менее впечатляющих побед, которые, однако, ничего не значат для дела в целом.

Он некоторое время смотрел на меня, словно желая понять, говорю ли я искренне или только пытаюсь вызвать его на откровенность.

– Святая правда, – ответил он наконец. – Но скажи: что ещё нам остаётся? Они нас обгладывают, как волки оленью тушу. Кусок за куском, кость за костью... Мелкие уступки, постепенное расширение прав, туманные толкования, письма, исковые заявления, апелляции, жалобы...

– Не меч, но перо правит миром, – подытожил я.

– Именно, – согласился он. – Нас спасает лишь жар истинной веры, который мы храним в наших сердцах.

Я вздрогнул. Но лишь внутренне. Я не дал понять по моей реакции, что слова об «огне истинной веры» и спасении, приходящем благодаря ему, были мне знакомы, поскольку я слышал их прежде из уст членов Внутреннего Круга Инквизиториума, людей, о существовании которых не должен был даже знать. Но я не только знал о них, но и был обязан им жизнью. Я был перед ними в долгу. Однако я не думал, что Эйхендорф принадлежал к этому избранному кругу. Хотя, возможно, служил ему. Поскольку, в некотором роде, я и сам служил людям, чьих намерений я не понимал, но которые казались мне похожими на красивые цветы, пытающиеся прорасти среди полей, преисполненных хищными сорняками.

– Будет хуже, – произнёс вдруг Эйхендорф. – Мы все это видим, не так ли?

– И насколько хуже, по вашему разумению?

– Папа создаст новую организацию, чтобы она соперничала с нами, – ответил он. – Я слышал также о проекте закона, гласящего, что каждый епископ сможет назначать в своей епархии священников, которые получат с его согласия лицензии инквизиторов. И тогда благородная миссия преследования колдунов и еретиков затеряется в спорах о полномочиях.

Споры о юрисдикции ещё не были самым страшным, хотя, несомненно, и раздражающим. Хуже, если бы случилось так, как предсказал Эйхендорф, тогда позиции инквизиторов будут значительно ослаблены, а мы сами окажемся под ударами, сыплющимися с разных сторон. Словно и без того у нас не хватало проблем с еретиками, ведьмами и чернокнижниками.

– Помолимся, чтобы этого не случилось, – произнёс я серьёзно.

– Помолимся, что нам ещё остаётся, – повторил он с горечью. – Нам не хватает людей, Мордимер. Не таких, как ты, не людей действия. Нам не хватает юристов, докторов права, богословов. Рим заваливает нас книгами, жалобами, толкованиями правил, экспертизами, и мы иногда даже не можем с ними спорить, поскольку не до конца понимаем, о чём идёт речь... А епископ... – Он лишь махнул рукой. – Отправлять что-либо в канцелярию это всё равно что камни в воду бросать...

Действительно, Его Преосвященство уделял всё меньше времени и благосклонности инквизиторам. Управление большими богатыми владениями и споры в лоне самой Церкви занимали всё больше его внимания. Курирование Инквизиториума было лишь одной из многих его обязанностей, для исполнения которой, как я осмеливался судить, у него оставалось всё меньше и меньше терпения. Делу, определённо, не помогал и тот факт, что он постоянно болел и злоупотреблял выпивкой. Я вздохнул и решил сменить тему разговора.

– У меня есть просьба, Лукас, и я буду очень признателен, если вы захотите её выслушать.

– Ну?

– Не доставит ли вам хлопот, если бы я мог посмотреть личные дела в архивах Инквизиториума?

– Если я не ошибаюсь, ты говорил, что ты здесь не по службе, – тон его голоса не изменился ни на йоту.

– Это чистая правда, – ответил я. – Но кое-кто здесь, в Аахене, попросил меня об одной услуге. И заглянуть в досье очень бы мне помогло в её выполнении.

– Чьи именно дела ты хочешь посмотреть?

Конечно, я знал, что этот вопрос рано или поздно будет задан. Но по-прежнему не мог решить, что ответить. Но, однако, это молчание затягивалось, так что, в конце концов, я принял решение.

– Если это обязательное условие, чтобы допустить меня к документам, то я назову имена. Однако, честно признаюсь, предпочёл бы этого не делать... Я лишь могу гарантировать, что этих людей в настоящее время нет в Аахене, – добавил я.

– Что ж... – Он задумчиво смотрел на меня. – Не вижу препятствий, – произнёс он наконец. – Я слышал о тебе как о человеке, достойном доверия.

– Я верен Инквизиториуму, – ответил я. – А это дело не касается Официума. Если бы было иначе, я не замедлил бы рассказать все подробности.

Он кивнул головой, принимая к сведению мои слова.

Конечно, я хотел просмотреть записи о трёх людях, которые при дворе императора так неожиданно впали в безумие. Заремба, правда, утверждал, что это не важно для дела, но я, однако, предпочитал полагаться на собственную интуицию. Я не сомневался, что дела этих людей находятся в Инквизиториуме, ибо Святой Официум справедливо полагал, что существует мало вещей более ценных, чем сведения о горожанах. Конечно, собирали информацию только о людях значительных, либо тех, кто вызвал интерес инквизиторов. Я мог быть уверен, что найду там сведения обо всех членах императорского двора. Конечно, я получу доступ лишь к части дел, но я не сомневался в том, что информация о враче, конюшем и виночерпии не была наделена статусом особой секретности.

– После обеда я прикажу проводить тебя в секретную канцелярию, – сказал Эйхендорф. – Разберёшься, что там и как. Сам увидишь, как у нас всё хорошо упорядочено.

Глава аахенского Инквизиториума был прав. Когда я добрался до канцелярии и огляделся, то увидел, что все документы были отсортированы в алфавитном порядке, по фамилии. Я отыскал те, которые меня интересовали, и, к сожалению, был сильно разочарован. Там не было ничего, что могло бы мне пригодиться. Ибо меня не волновало, что Клузе любил развлекаться с молодыми дворянчиками, Гильдебрандт не пил ничего, кроме зелёных настоек, а Тахтенберг искренне ненавидел своего брата, который отбил у него невесту. Досье были полны именно таких деталей. То, что Клузе в пьяном виде заявил, что сложно найти собрание больших мошенников и воров, чем конклав кардиналов; то, что Гильдебрандт решительно противостоял безоговорочной вере в пользу лечения пиявками; то, что Тахтенберг однажды заявил, что у его гнедого больше ума, чем у канцлера Его Императорского Величества. Однако ничто не указывало на то, что этих трёх людей что-либо связывало, кроме того, что они были верными слугами Светлейшего Государя. Ничего не связывало их и с канцлером, если не принимать во внимание плохие отзывы, которые высказывал о нём Тахтенберг, но из того, что я знал, он был отнюдь не одинок в этом мнении. Не могло ли быть лишь делом случая, что они все трое страдали болезнью головы? Да, я знал, что можно подлить людям соответствующие отвары, после которых их умы улетали на крыльях безумия, но почему кто-то решил отравить именно этих троих? Я видел из их дел, что они были верными слугами императора, так что, возможно, кто-то попросту хотел навредить людям, близким к нашему правителю.

Близкие, повторил я про себя это слово, и вдруг меня осенила одна мысль. Оба, и конюший, и врач, обезумели, будучи в обществе Светлейшего Государя (я не знал, как обстояло дело с виночерпием). И тогда я представил себе, что я стою с другом, у которого из груди торчит стрела. На следующий день я провожу время с другим другом, и он тоже оказывается убитым. Можно сделать вывод, что стрелок стремится уничтожить близких мне людей, либо просто не может хорошо попасть. А целью на самом деле являюсь я...

Я положил все бумаги на место, и, хотя я знал, что они не дали мне никакой полезной информации, однако их чтение побудило меня задуматься. По опыту я знаю, что вы никогда не должны отвергать даже самых безумных гипотез и идей, ибо к цели ведут не только широкие тракты и мощёные улицы. Иногда место, которого мы хотим достичь, находится в конце заросших кустами тропинок. Раскрытие правды напоминает поход в густом лесу, где справится только тот, кто имеет смелость углубиться в чащу. Истина редко блестит, словно гладь озера под солнцем. Чаще всего она прячется в тени, среди истлевших пней, под покровом мха, где до неё доберётся только тот, кто не боится нагнуться и начать копать, хотя, казалось бы, такое занятие глупо и бесполезно.

* * *

Несколько дней я вёл примерную жизнь инквизитора, находящегося в гостях у других инквизиторов. Я вставал к заутрене, я посещал вечерние молитвы, я старался не бросаться никому в глаза и не делать ничего, что могло считаться необычным или предосудительным. На четвёртый день я начал жаловаться на головные боли и головокружение, на пятый упал в обморок во время богослужения, и тогда братья инквизиторы сами заставили меня лечь в госпиталь под чуткую опеку местного врача. Таким простым образом я оказался в компании страждущего Франца Лютхоффа.

С некоторых пор мои сны изменились. Когда-то я засыпал так глубоко, что даже воспоминания о ночных кошмарах оставляли утром лишь эфемерный след в моей памяти. Теперь всё было по-другому. Обычно мне снилось, что она садится рядом со мной и кладёт холодную руку на мой разгорячённый лоб. Она всегда улыбалась, и я всегда видел в её взгляде чистую, ничем не запятнанную любовь. «Мой рыцарь на белом коне», – шептала она, отчасти всерьёз, отчасти в шутку. Я хотел, чтобы сон не кончался, но он кончался всегда. Я просыпался с чувством пронзительного отвращения к жизни, которую я вёл наяву. К жизни, которую она никогда со мной не разделит и никогда не узнает, что я мечтаю утром прошептать её имя, так, чтобы она ничего не слышала, но почувствовала на своих губах мои и по одному их движению могла понять, какое имя я произношу. Я открыл глаза, и ещё мгновение мне казалось, что я вижу её лицо. Но уже миг спустя я видел лишь белый потолок лазарета.

– Нет. Никогда. Невозможно, – сказал я вслух самому себе. – Твои сны, Мордимер, не могут научиться этим трём словам?

Я могу управлять своей жизнью, но я не мог, не могу и никогда не смогу управлять своими снами. Видение, которое являлось мне почти каждую ночь, было словно сон нищего о кошельке, полном золота, мечта голодающего о свежем хлебе, грёзы умирающего в пустыне о воде, которая смочит его губы. Эти сны не могли принести ничего, кроме боли. Я читал когда-то, что умирающих крестоносцев посещали иногда обманчивые миражи голубых озёр, осенённых пальмами. Они ползли в их сторону, но лишь для того, чтобы окунуть руки в горячий песок и убедиться, что стремятся к недостижимой иллюзии. Я гнал эти сны, ибо я был достаточно умён, чтобы отличать реальность от миража. Я хотел забыть её голос, её лицо, её глаза, её улыбку. Я хотел, Бог свидетель, однако сны не давали мне забыть. Она писала мне. Примерно раз в неделю, каждые десять дней. Я внимательно читал эти письма, но ни разу ни на одно не ответил. Я знал, что когда-нибудь она перестанет писать. Я надеялся, что он забудет меня, так же как и я хотел забыть о ней. Я хотел? Или нет? Да, действительно, я мечтал, чтобы...

Рядом со мной кто-то громко и болезненно застонал.

Лютхофф метался в жару, и его лицо покрывали красные пятна. Он выглядел ещё хуже, чем в тот день, когда меня положили в лазарет. Несмотря на это, я узнал его с первого взгляда. Мы действительно вместе учились в Академии Инквизиториума, и я вспомнил, что он был тихим, спокойным и прилежным учеником. Никому не мешал, но, из того, что я знал, не удостаивался и чьей-либо особой симпатии.

– Франц! – Я взял его горячую потную руку. – Ты помнишь меня?

Он повернул голову и уставился на меня блестящими глазами.

– Нет, – прошептал он. – Кто ты?

– Мордимер Маддердин. Мы вместе учились.

– Морд… дин. Да, да… Ты поседел…

Что ж, это была, к сожалению, правда. В волосах всё чаще проглядывали серебряные нити, и в этом не было ничего удивительного, учитывая проблемы, с которыми мне приходилось сталкиваться почти каждый день.

– Я умираю, знаешь? – Вновь зашептал он.

– Даже не думай так, – запротестовал я, – ты непременно поправишься, парень.

Я утешал его, но выглядел он действительно плохо. Он, должно быть, потерял, по меньшей мере, фунтов тридцать, у него были потрескавшиеся губы, грудь вздымалась в неровном дыхании. Иногда он заканчивал выдох с трудом сдерживаемым спазмом боли. Я вытер пот с его лба.

– Принести тебе воды? Горячего бульона?

Он покачал головой.

– Меня сильно тошнит, – пожаловался он плаксивым голосом. – Что ни проглочу, тут же рвёт.

Мне сразу пришло в голову, что его либо отравили, либо чем-то опоили. Если бы не то, что за ним ухаживал врач Инквизиториума, да и сам Эйхендорф должен был интересоваться состоянием здоровья подчинённого. Если бы его хотел отравить кто-то из Инквизиториума, то, во-первых, они сделали бы это быстро и эффективно, а, во-вторых, безусловно, не допустили бы вашего покорного слугу к постели больного. Я не был большим знатоком ядов (хотя и мог распознать большинство самых популярных), но, по всей вероятности, никто бы не стал рисковать подобным образом. Конечно, сама мысль, что Инквизиториум стоял за отравлением одного из своих офицеров, была абсурдна. Мы знали лучшие способы избавиться от чёрных овец в своём стаде.

– Вот увидишь, мы ещё выпьем за твоё здоровье.

Он усмехнулся с явным трудом.

– Меня отравили, понимаешь? – Произнёс он и потерял сознание.

Я попытался привести его в чувство, но он не реагировал на мои усилия. Я тут же отправился на поиски врача, искренне надеясь, что его вмешательство принесёт положительный эффект, ибо очень хотел услышать следующие слова Лютхоффа. Медик прибежал без промедления, однако после осмотра Франца его лицо омрачилось.

– Долго не протянет, – постановил он. – Я сочту за чудо, если он вообще очнётся. Сейчас ему больше нужна забота о душе, чем о теле.

Он был искренне расстроен, но давно известно, что люди могут играть различные роли, как только им это на руку. Однако я как-то не мог себе представить, чтобы этот спокойный седой человек, вдобавок лицензированный медик Инквизиториума, травил своего пациента.

– Жаль, что мы не узнаем причин этой безвременной кончины, – сказал я.

– Что ж, и медицина иногда бессильна, – согласился он со мной. – И поверьте, что даже через сто или двести лет мало что изменится в этом вопросе. Механизмы действия человеческого тела настолько сложны, что один лишь Бог может познать все законы, которые им управляют. А мы всё ещё блуждаем, как дети в тумане...

Ну, хорошо, что хотя бы он представлял исключение среди адептов врачебного искусства, ибо большинство его коллег по цеху, как правило, были более чем уверены в себе, а смерть пациента могли оправдать чем угодно, только не собственной некомпетентностью или невежеством.

– Ну, тут ничего уже не поделать. – Он повернулся на каблуках. – Если он придёт в себя, зовите...

Я покивал головой и перетащил стул к кровати Лютхоффа. Я собирался дежурить возле него так долго, как только будет нужно, и выяснить, были ли слова «меня отравили» бредом смертельно больного, необоснованным обвинением, или же в них было хоть зерно истины. Если это зерно действительно было, Мордимер Маддердин намеревался его извлечь.

Наконец, я увидел, что мой товарищ просыпается. Я должен был это использовать, ибо осмеливался судить, что у него осталось уже не так много времени, которое он проведёт в этой юдоли слёз.

– Франц? Франц? Кто тебя отравил, друг?

Он никогда не был моим другом, но нас объединяло не только совместное обучение, но и совместно занимаемая должность. Кроме того, он умирал, а человек, лежащий на смертном одре, хотел бы иметь рядом друга.

– Отравил? – Повторил он, словно плохо понимая это слово. – Пить…

Я не дал ему воды, боясь, чтобы это ему не повредило, лишь смочил губку и промокнул ему губы. Он посмотрел на меня, и в его глазах за лихорадочным блеском я увидел тень сожаления об угасающей жизни.

– Обещали, – прошептал он. – Противоядие. Обещали…

Ха, неужели кто-то применил в отношении Лютхоффа издавна известный способ? Сначала ему подлили яд, а потом, чтобы держать его в повиновении, пообещали противоядие, угрожая, что, если он его не примет, то умрёт? С кем бы ни договорился Франц, он был обманут. Я, однако, должен был узнать, что произошло, и кому служил офицер Святого Официума.

– Ты не можешь умереть, друг, – сказал я ласковым тоном.

Ты не можешь умереть, пока не поведаешь мне все свои тайны, добавил я мысленно.

– Священник… – прошептал он. – Позови священника…

Я посмотрел в его глаза и увидел, что они пусты и мертвы. Тело ещё жило, мозг работал из последних сил, но зрачки уже не различали окружающего их мира. Я решил это использовать, прося одновременно Бога о прощении греха, который я совершаю в отношении умирающего человека.

– Хочешь исповедаться, дитя моё? – Я изменил и понизил голос, надеясь, что Франц не распознает обман.

– Да, да, да, – горячо зашептал он, схватив меня за руку.

Потом я слушал его исповедь. Долгую, нескладную, перемежающуюся лихорадкой, слезами, потерей дыхания и памяти. Он умер, прежде чем я успел дать ему отпущение грехов, и я даже воспринял это с облегчением, ибо благодаря этому не совершил ещё один грех. Я отошёл от его кровати и лёг на свою. Мне нужно было о многом подумать.

* * *

Смерть Лютхоффа не вызвала особых эмоций в аахенском Инквизиториуме, каждый из инквизиторов этого ждал, это был лишь вопрос часов или дней. И не надо было в этом случае искать ответ на вопрос «что случится?», но только на вопрос «когда?». Я уже добился здесь всего, чего хотел, но, конечно, не мог чудесным образом выздороветь. Инквизиторы, как правило, люди проницательные и подозрительные, и я не собирался подвергать их подозрительность и хватку проверке. Тем более что, лёжа в госпитале, мне не приходилось вставать на богослужения, меня хорошо кормили, и я получал книги из библиотеки. Посему можно сказать, что я весьма приятно проводил бы время, если бы не память об исповеди, услышанной от умирающего Лютхоффа. И осознание того, что мне нужно с этими признаниями что-то делать. Наконец я решил, что пришло время понемногу поправляться. На третий день после смерти моего товарища я принял участие в мессе и съел ужин в общей трапезной, на четвёртый день врач сказал, что в принципе я уже не нуждаюсь в его присмотре, и я вернулся в комнату, в которой жил раньше. На пятый день я договорился встретиться в городе с Хайнцем Риттером.

– Не хотели меня к вам допускать, – пожаловался он, как только меня увидел. – Якобы правила им запрещают, – его голос был полон презрения к столь глупому закону. – Я даже хотел протащить тайком бутылочку, чтобы вы там не скучали.

– Возможно, именно поэтому к больным и не пускают гостей из города. – Усмехнулся я.

– Ну, а теперь самое время пойти выпить, – постановил он.

– Тише, тише, я только встал после болезни, – охладил я его пыл. – Но у меня есть к вам другая просьба…

– Какая?

– В Аахене есть учреждение, в котором содержат сумасшедших. Не так ли?

– Ну, так.

– Вы знаете, где оно?

– И что такого интересного в том, чтобы посмотреть на дом для душевнобольных? – спросил Риттер.

– Кое-кто попросил меня проверить, не закрыли ли там его родственника, – соврал я.

– Молитесь, чтобы нет, – фыркнул драматург. – Потому что даже если он попал туда нормальным, то, безусловно, нормальным он оттуда не выйдет.

– Хм, – только и буркнул я.

– Я однажды видел такой дом при монастыре иоаннитов, – продолжил он. – И монахи, надо признать, хорошо заботились о больных. Но здесь… – Он махнул рукой.

– Откуда вы знаете?

– Мне нужно было, как бы, убедиться... – Он слегка смешался, но тут же обрёл уверенность. – Я писал драму, в которой появляются сумасшедшие, – пояснил он, – и я хотел своими глазами увидеть, как они себя ведут, что говорят, вы понимаете: гримасы, движения, всё прочее...

– И что? Вы были довольны увиденным? – Он вздрогнул.

– Отстаньте. Сами увидите, что и как.

– А кто управляет этим домом, если не монахи?

Он задумчиво уставился на меня.

– Знаете, мне не пришло в голову спросить… Но если богатые господа открывают приюты для сирот, то почему бы кому-нибудь не открыть заведение для душевнобольных?

– Наверное, вы правы, – ответил я.

– Нашли же вы занятие в такой прекрасный день, – пожаловался он, когда мы уже протискивались среди уличной толпы. – Нет, чтобы пойти выпить вина, поговорить, спеть или посетить каких-нибудь благородных дам, а ему только хочется посмотреть на психов.

– Бывает, – сказал я, мимоходом ломая палец вору, который попытался пошарить по моему поясу.

Риттер услышал крик и обернулся, но никого не увидел. Мы двинулись дальше.

– Это бывший винный склад, – сообщил Риттер, перекрикивая толпу.

Мне это ни о чём не говорило, поскольку я не знал Аахена, но я надеялся, что поэт ведёт меня правильным путём. Наконец, мы прибыли на место. Участок был окружён деревянным забором, а на его середине стоял деревянный барак.

– Что-то он маловат, – сказал я.

– Само заведение находится в подвалах, – пояснил он. – Я ведь вам говорил, что здесь когда-то был винный склад. А где же хранить вино, как не в подвале?

Двери в барак были открыты. За уложенным на козлах столом сидело двое заросших мужчин, одетых в грязные и рваные кафтаны.

– Чего надо? – Раздражённо спросил один из них.

– До меня дошли слухи, что среди пациентов находится родственник моего друга. Я хотел бы на них посмотреть.

Я вытащил серебряный трёхкроновый и бросил на стол. Мужчина ловко схватил монету двумя пальцами.

– Почему бы и нет, – буркнул он и поднялся с места. – Идёмте, ну... господа, – добавил он немного любезнее.

Он открыл дверь, ведущую в тёмные сени. Я увидел идущие вниз крутые ступени.

– Если у вас найдётся пациент, которого кто-то опознает, не будет ли каких-то проблем с тем, чтобы его забрать? – спросил я.

– Должно быть согласие родных. Хотя, небось, нет у него семьи. Тогда забирайте себе друга или родственника, только отблагодарите заведение каким-нибудь пожертвованием.

Он забренчал ключами и принялся сражаться с неподатливым замком. Дверь была солидной. Деревянная, но укреплённая железными полосами.

– И много у вас таких людей? Без семьи, без друзей? Неизвестного происхождения?

Он некоторое время помолчал, но не потому, что не хотел отвечать, а, вероятно, лишь пытаясь понять мои последние слова. Я знал, что он будет пытаться быть полезным, поскольку рассчитывал, что у моей серебряной трёхкроновки были в кошельке сестрички, которые тоже могли к нему попасть.

– Много, – ответил он.

– Я слышал, брат элемозинарий иногда вам помогает…

– Ну, – он оживился. – На днях они забрали троих таких, чтобы их вылечить.

– И удалось?

– А мне почём знать. – Пожал он плечами.

Я заметил, что Риттер внимательно на меня смотрит. Мне было интересно, понял ли он уже, что мы пришли сюда не в поисках пропавшего родственника одного из моих друзей.

Мы вошли в подвал, и первое, что меня поразило – это ужасный смрад. Но потом я услышал крики, поскольку психи поняли, что кто-то чужой появился в их мирке. Я шёл по коридору, вдоль огороженных решётками камер, а охранник любезно светил мне факелом. Риттер был прав, вздрагивая при одном упоминании о том, что он увидел в доме для душевнобольных. Эти люди были словно животные. Грязные, иногда голые и израненные, вопящие, трясущие решётки. Какой-то мужчина бился головой об твёрдый пол, другой сидел посреди камеры и, задрав лицо к потолку, выл безнадёжно, без остановки. Какая-то голая женщина прилипла к металлическим стержням и повторяла: «Возьми меня, возьми меня, возьми меня». Другой стоял на четвереньках и пожирал остатки из выщербленной миски, а когда увидел нас, заворчал, словно собака. Неистовым, грозным рыком, рождающимся где-то в глубине горла. Вдруг, когда мы проходили мимо одной из камер, к решётке прижался старик с исхудавшим лицом и заляпанным грязью подбородком.

– Достойный господин! – Воскликнул он совершенно нормальным голосом. – Если позволите, на пару слов...

Я остановился.

– Я здесь по ошибке, – сказал он жалобным голосом. – Очень прошу вас, вытащите меня отсюда.

Я перевёл взгляд на охранника. Тот усмехнулся под усами.

– На улицах много нечестивых женщин, Роберт, – сказал он. – Охочих до мужчин, хотят с ними блудить, раздвинуть перед ними ноги...

– Я их всех убью! – Голос старика изменился так сильно, что я не мог его узнать. Теперь он был исполнен отвращения, ярости и ненависти. – Я разрежу их греховные тела, я из них кишки выпущу, распну их живьём... – поток слов превратился в лепетание.

Старик дёргал решётку, а в его глазах было лишь явное безумие.

– Убил пару шлюх, – объяснил охранник. Но поскольку он двоюродный брат одного из членов городского совета, то его закрыли у нас, а не казнили...

Мы дошли до конца коридора.

– Нашли, господин, кого ищете?

Я покачал головой.

– К сожалению. Можем уходить.

Когда охранник закрывал усиленные железом двери, я решил вернуться к предыдущему вопросу.

– А что тот элемозинарий, о котором мы говорили? Они приходят, забирают и всё?

– Нет, господин. Указывают, кого хотят, тогда его надо помыть, одеть, а вечером забирают.

Я вынул из кошелька золотой дублон, одну из монет, полученных от Зарембы, и завертел его между пальцами. Золото засияло в свете факелов, и желание обладать этим золотом засияло в глазах сопровождающего нас мужчины.

– Как только явятся, чтобы кого-то забрать, тотчас дашь мне знать, – приказал я. – Тогда получишь вторую такую монету. Пошлёшь гонца в «Императорские удобства», чтобы нашёл мастера Риттера и передал ему известие. Понял?

– Всё понял, господин. – Он ощерил зубы в довольной улыбке.

«Императорскими удобствами» называлась гостиница, в которой остановился Риттер, и, вопреки названию, она не была обителью, предлагающей услуги высочайшего качества.

– Возможно, тебе взбредёт в голову рассказать кому-нибудь о нашей маленькой сделке. Не делай этого. – Он даже не заметил кинжала, лезвие которого я прижал к его животу. – Помимо золота, у меня есть железо... – при слове «железо» я нажал немного сильнее.

Он яростно вскинулся, но посмотрел в мои глаза, и ярость внезапно угасла. Вместо неё я увидел в его взгляде страх. Он был выше меня и шире в плечах, но я знал, что у него не возникнет даже мысли оказать какое-либо сопротивление.

– Нет, нет, ничего не расскажу, господин, – зашептал он, и я надеялся, что так оно и будет.

– Хотел бы я знать, во что вы меня втягиваете? – Прошипел недовольный Риттер когда мы уже покинули заведение и вышли на улицу.

– У сердитых морщины появляются, Хайнц.

Он фыркнул.

– Вы ответите или нет?

– Нет, – ответил я просто. – Поможете мне, глядишь, и вам что-нибудь перепадёт.

– С вами одни хлопоты, – проворчал он, однако затем посмотрел в мою сторону немного более благосклонным взглядом. – Говоря «перепадёт», какую конкретно сумму вы имели в виду?

Я похлопал его по плечу.

– Безусловно, больше, чем получил тот мерзавец, – ответил я, имея в виду охраняющего душевнобольных мужчину.

– А во сколько раз больше? – Тут же спросил он.

– Не обижу, – пообещал я, и это должно было его устроить. – Так что, в ближайшие дни ни шагу из гостиницы. Пусть это скрасит вам часы ожидания. – Я вручил ему дублон. – Не подведи меня, Хайнц, – значительно проговорил я. – Не напивайся, не ходи к девкам, не исчезни где-нибудь в городе... Понимаешь?

– Да за кого вы меня держите? – Он возмутился так искренне, что если бы я его не знал, то принял бы это возмущение за чистую монету.

* * *

Гонец, нанятый Риттером, появился на третий день после нашего визита в заведение. У него было только невинное сообщение о том, что мастер Риттер приглашает меня сегодня на ужин. В связи с этим я сообщил в Инквизиториум, что буду ночевать в городе, после чего ушёл. У меня был с собой стилет, кошелёк с несколькими монетами (никогда не знаешь, когда будет нужнее золото, а когда железо) и комплект отмычек.

Попытка провести сумасшедшего по улицам города привлекла бы слишком много людского внимания. Поэтому я не удивился тому, что, во-первых, монахи пришли, когда уже стемнело, а во-вторых, у них было что-то типа паланкина. На самом деле этот паланкин был попросту ящиком, крепко сколоченным из толстых досок. Без окон и с дверцей, запираемой снаружи на железный засов. Принесли его двое плечистых слуг. Таким образом они могли перевезти безумца, связанного и с кляпом во рту, не вызывая ничьего интереса. Мне не оставалось ничего другого, как только тщательно отслеживать, куда они идут со своим ценным грузом. Задание было не особенно хлопотным, поскольку они не могли двигаться слишком быстро, а я, пользуясь ночной темнотой, без труда прятался в тени, тем более что на небе светил лишь узкий серп месяца.

Но прежде я должен был кое-что уладить. Уже несколько дней я видел человека, который пытался отслеживать мои действия. Он и сейчас был здесь, скрытый в подворотне. Я скрылся за углом, а когда услышал шаги, вынырнул из темноты. Я ударил его прямо в кадык. Слегка, чтобы случайно не убить, поскольку я ожидал объяснений, а ведь их трудно получить от мёртвого человека. Я опустился рядом с ним на колени и прижал лезвие стилета к уголку его глаза.

– На кого работаешь? – Спросил я.

Он не ответил. Он уже справился с болью и восстановил дыхание, но в его глазах ещё не появился, к сожалению, настоящий страх. Да, он боялся, но не настолько, чтобы начать говорить. Правую руку я так и держал у его глаза, левой же схватил его за мизинец на руке. Я сломал его одним движением. Он завыл. Однако владел собой настолько, чтобы не дёрнуть головой, ибо тогда он потерял бы ещё и глаз.

– На кого работаешь? – Повторил я.

И вновь не дождался ответа.

– Плохой мальчик, – заключил я и всадил остриё стилета ему в нос.

Рванул, разрезая ноздрю аж до кости. Хлынула кровь.

– На кого работаешь? – Я не утратил терпения.

Когда он не отозвался, я вложил стилет во вторую ноздрю. Он прерывисто засопел.

– Я тебя порежу на кусочки, – пообещал я. – И в конце концов ты всё расскажешь. Может, всё-таки лучше рассказать сейчас, пока ты почти цел и здоров?

Я должен был спешить. Монахи, правда, ещё не тронулись, но я знал, что они в любой момент могут это сделать.

Из моего переулка я увидел бы их, но тогда у меня было бы действительно мало времени.

Я схватил своего противника за плечо и голову и перевернул его так, что он уткнулся лицом в уличную грязь. Выкрутил ему руку назад. Теперь он действительно не мог пошевелиться, поскольку любое движение выломало бы ему сустав.

– Начинай говорить, – прошептал я ему в ухо.

Я всадил стилет в его спину так, что лезвие скрежетнуло о позвоночник. Я начал вращать его в ране. Он завыл. Завыл отчаянным, полным боли голосом. Я знал, что даже если люди элемозинария услышали вой, это не вызовет у них беспокойства. В Аахене, как и в Хез-Хезроне, слышали по ночам разные вещи. Крики избитых или раненых людей не были чем-то необычным, и никто из тех, кто ценил собственную жизнь, не собирался проверять, что же происходит в тёмных переулках. Я вынул лезвие из раны.

– На кого работаешь? – Мне самому было интересно, каким будет мой следующий шаг, если и в этот раз я не услышу ответа на вопрос.

– На воеводу, – сипло проскулил он.

– Ну и зачем было так упираться? – Спросил я ласково. – Я и так это знал, но хотел, чтобы ты выказал немного доброй воли. И что дальше?

– Я должен был следить за тобой, а если кто-то тебя убьёт, то тогда за ним…

– Весьма мудро, – признал я. – Жаль только, что у воеводы такие бесполезные шпионы…

Я врезал ему локтём в ухо, достаточно сильно, чтобы он потерял сознание. Как раз вовремя, впрочем, так как переносное кресло с пленным наконец-то двинулось. Однако информация о том, что лежащий на земле человек был агентом Зарембы, подняла мне настроение. Было бы гораздо хуже, если бы оказалось, что он агент моих врагов, а не заказчика.

* * *

Они привели меня туда, куда я и хотел. К маленькой церкви на окраине города. Но не церковь была важна, а находящиеся под ней погреба. Я прошёл туда вслед за монахами и добрался до места, которое больше всего меня интересовало. Пришлось ли мне по пути убивать? Безусловно, поскольку я знал, что не могу оставлять никаких следов. Меня никогда не радует мысль о лишении жизни человеческого существа, но я не колеблюсь тогда, когда это действительно необходимо.

В конце концов я оказался в комнате, полной полок, заставленных толстыми томами. Из-за прочных дверей я слышал вой сумасшедшего, а на скамье сидел старик в рясе и водил пальцем по странице раскрытой книги, лежащей на столе.

– Слава Иисусу Христу, – произнёс я.

– Во веки веков… – он поднял голову и запнулся. – Кто вы? – Он нахмурил седые брови.

Он совершенно не чувствовал опасности. Он был словно потерпевший кораблекрушение простак, который задаётся вопросом, что это задело его ноги и зачем кто-то выставил треугольной плавник из воды.

– Верный слуга Господа, – ответил я. – Скромный искатель знаний.

– Кто вас сюда пустил? – Тон его голоса стал резче. – Ко мне, братья! – Закричал он, повернувшись в сторону двери.

– Они не услышат, – сказал я.

– Почему не услышат? – Он обернулся в мою сторону.

– Потому что, видите ли, отче, человек, которому перерезали горло, испытывает страшные проблемы со слухом… Как жаль, что мы созданы из столь хрупкого материала, не правда ли?

– Кто вы? Чего хотите?

– Франц Лютхофф всё мне рассказал на смертном одре. По крайней мере, всё, что знал. О заклинаниях Магнуса из Падуи и о том, что их сила кое-кого очень заинтересовала. И что же это была за сила? Освобождать человеческие души и свободно перемещать их в выбранные тела! Магнус, к сожалению, умер, но он успел описать ход ритуала. В свою очередь, Лютхофф предал дело Официума и стал служить вам. Разве не так?

Монах не мигая смотрел на меня, а на его бледном, покрытом морщинами лице не отражалось ни одной эмоции.

– Но либо заклинания не были до конца доработаны, – продолжил я, – либо вы не сумели правильно их использовать. Отсюда эти ошибки, не так ли? Вместо того чтобы попасть в яблочко, стрела постоянно попадала в кромку щита... Мне стало интересно, почему вы не попробовали переместить душу одного из своих. В конце концов, что может быть лучше, чем тело императора, управляемое с помощью кого-нибудь из вас? Лютхофф этого не понял, но у меня появились определённые подозрения. Под воздействием сильной чёрной магии душа частично отмирает, не так ли?

Монах кивнул.

– Так и есть, – ответил он. – Безумцы были гораздо более подходящим материалом. А теперь расскажи мне, дорогой сын, для чего ты сюда пришёл и что собираешься сделать? Я восхищаюсь твоей способность рассуждать и достойным похвалы рвением, побудившим тебя к действиям. Знай, однако, что мы трудимся здесь для достижения общего блага, которого ты не можешь пока понять...

– Чшш, отче, – приказал я, прикладывая палец к губам. – Вы не знаете обо мне ещё одной вещи. Я инквизитор.

Я думал, что это удивит его, возможно, испугает, и уж точно смутит. Между тем монах только сжал губы и встал.

– Тогда вы не можете здесь находиться, – сказал он. – Вы нарушили столько законов, что…

Я ударил его тыльной стороной ладони по губам, и он плюхнулся обратно на скамью.

– Открою тайну: я здесь неофициально, – сообщил я.

Он помолчал какое-то время.

– И что вы теперь собираетесь делать? – спросил он.

Я окинул взглядом комнату.

– Спалю здесь всё к чертям, – решил я и улыбнулся. – Вместе с тобой…

– Ты не можешь так поступить! – Закричал он. – Это единственные экземпляры… – он прервался.

– Ох, единственные… – произнёс я почти мечтательно.

* * *

Я плохо спал и после завтрака направился к дворцу польского посольства. Мне пришлось подождать лишь каких-то полчаса (ну, что это для человека, который целыми днями просиживал в канцелярии Его Преосвященства!), после чего воевода принял меня в своей комнате.

– Отдаю должное вашему чувству наблюдательности, – заговорил он ласково, как только я переступил порог. – И спасибо, что не слишком изувечили моего человека.

– Я счёл это излишне невежливым, – сказал я. – Особенно когда узнал, кому он служит.

Он усмехнулся.

– Вы добились успеха?

– Да, господин воевода.

– Расскажете мне об этом?

– Покорнейше прошу прощения, но нет, господин воевода.

– Так и знал, – буркнул он. – Но, тем не менее, как я понимаю, проблема устранена.

– Так и есть, ваша милость.

– И не повторится в будущем?

– Этого я обещать не могу, – ответил я с грустью. – Но думаю, что если не повторится вскоре, то не повторится уже никогда.

– Я не спрашиваю кто и не спрашиваю как. Но почему именно эти люди?

Я минуту обдумывал, что ответить на этот вопрос. И решил, что в этом случае могу приоткрыть завесу тайны.

– Это была ошибка, господин воевода. Целью каждый раз был Его Величество.

– Ах, вот оно как, – произнёс он задумчиво. – Вот оно как…

– Никто не заинтересован в смерти императора. Но император, живущий, но сошедший с ума, это настоящий праздник...

– Хаос, смятение, борьба фракций... – договорил он.

– И это невозможно прекратить назначением нового правителя. – Усмехнулся я.

Он полез в ящик и бросил на стол большой мешок. Он звякнул. Попробуйте бросить медные монеты, попробуйте бросить серебряные. Прислушайтесь к их звону, и я уверяю вас, что звук будет отличаться от звука звенящего золота. И поверьте, что этот кошель звенел золотом.

– Триста дублонов. Как условились, – сказал поляк. – Вы хорошо поработали.

Я поднял кошель и ощутил его вес в моих руках. Триста дублонов весят немало, уж поверьте мне на слово.

Злился ли я на польского воеводу за то, что он использовал меня таким образом? Что он ожидал, что если кого-то заинтересует моё расследование, то этот кто-то захочет меня убить? И тогда шпион Зарембы вытрясет всё из убийцы и встанет таким образом на верный след? С тем же успехом сурок мог сердиться на вершины скал, что загораживают ему солнце. Заремба был политиком, ответственным за своего короля, свой народ и своё государство. Если он собирался положить меня на алтарь этой ответственности, я не мог иметь к нему никаких претензий. Я прекрасно знал, что, будучи на его месте, поступил бы так же, не считаясь с человеческой жизнью. Ибо если, пожертвовав одним, можно спасти многих, это именно то, что мы называем ответственностью и хорошим соотношением прибылей и убытков. Конечно, это всё не слишком хорошо выглядит с точки зрения пожертвованного, но, пожалуй, он мог бы, подобно вашему покорному слуге, не воспринимать ситуацию с приземлённой позиции собственной выгоды. Я смог. Я понимал, уважал и восхищался Зарембой, хотя, конечно, трудно было требовать от меня, чтобы я его любил. Никто не мечтает играть роль пешки на шахматной доске мира, за которой сидят циничные игроки. Но большинству из нас остается только и исключительно лишь эта роль. Мордимер Маддердин, покорный служитель Инквизиториума, не мог надеяться, что когда-нибудь станет иначе.

– Кроме того, я пришлю вам сто бутылок лучшего вина, которое во время нашей последней встречи, как я заметил, так вам понравилось, – пообещал он с широкой улыбкой.

– Покорнейше благодарю, ваша милость, – ответил я, ощущая, что, возможно, смогу его полюбить.

Он перегнулся через стол в мою сторону и похлопал меня по щеке.

– Если тебе надоест Инквизиториум, у меня найдётся для тебя место.

– Покорнейше благодарю, ваша милость, – повторил я, зная, что эти слова ничего не значат.

Он пристально посмотрел на меня.

– Слово дворянина не дым, – сказал он, будто угадывая мои мысли. – Ваши обещания словно туман, ждущий ветра, наши же как свинец.

В этот момент я понял, что он говорит правду.

– Покорнейше благодарю, ваша милость, – сказал я в третий раз, но в этот раз знал, что он понял, что я говорю искренне.

Но я, однако, надеялся, что никогда не наступят такие времена, чтобы служение Святому Официуму я захотел променять на службу у польского магната.

Эпилог

Меня пригласили в штаб-квартиру элемозинариев. Я показал письмо Эйхендорфу и спросил, как он посоветует мне поступить.

– Сложно сказать, Мордимер, – сказал он наконец. – Потому что я действительно не знаю, зачем ты приехал, что сделал и по чьему заказу. – Он поднял руку в знак того, чтобы я не перебивал его и не протестовал. – Но если Сфорца против тебя, это означает, что ты с нами. Доказательство не прямое, но достаточное. – Он улыбнулся.

– Если ты просишь моего совета, – продолжил он, – я дам тебе его. Иди к элемозинариям, надев официальный костюм инквизитора, а я отправлю с тобой шесть человек охраны.

– Думаешь, что если я пойду один…

– Не знаю, – прервал он меня. – Зато я знаю, что добыть тебя из их подземелий было бы намного сложнее, чем не допустить, чтобы ты в них попал. Пока ещё никто не посмеет напасть на моих людей. Поверь мне также, что они получат очень строгие приказы, как им следует поступать, когда станет ясно, что к чему.

– Спасибо, Лукас, – сказал я искренне. – Огромное спасибо.

– Что нам ещё остаётся, как не держаться вместе? – ответил он, а потом отвернулся и посмотрел в окно. – Наступают времена, когда выяснится, кто друг, а кто враг. И надеюсь, что именно в эти времена мы окажемся на одной стороне баррикад.

– Никогда не посмел бы в этом усомниться, – отозвался я.

Лукас тщательно выбрал инквизиторов, которые должны были меня сопровождать. Все они были высокие, широкоплечие и бородатые. Бог мне свидетель, что я не хотел бы сражаться против этой шестёрки... У ворот я показал письмо, и элемозинарий, который его получил, явно смешался.

– Приглашены только вы, мастер Маддердин, – сказал он наконец. – Без товарищей...

– Таков был приказ Лукаса Эйхендорфа, – отозвался командир сопровождающего меня отряда.

– Я... я... – замямлил монах. – Извольте подождать. – Он повернулся и быстрым шагом направился в сторону здания.

Через некоторое время он вернулся и открыл ворота.

– Добро пожаловать, – произнёс он.

Опеку над нами взял на себя другой монах.

– Следуйте за мной, господа, – сказал он. Он повёл нас через сад, но в какой-то момент, однако, остановился.

– Брат Сфорца хочет поговорить с мастером Маддердином с глазу на глаз, – сказал он. – Соблаговолите подождать здесь.

– Мастер Маддердин нездоров. Он провёл много дней в нашем лазарете, и едва оправился от страшной болезни. Нам приказано не спускать с него глаз, – пояснил командир без тени иронии, без тени улыбки и с искренностью купца, продающего бриллианты чистой воды.

– Брат Сфорца встретится с ним на пороге часовни. – Монах показал пальцем на сооружение посреди сада.

– Тогда мы подождём.

Я последовал за монахом, и когда он указал мне на каменную скамейку, сел на неё. Через некоторое время я увидел людей, несущих сидение с братом Сфорцей. Они поставили этот стул прямо передо мной, а потом молча ушли. Искалеченный элемозинарий долго смотрел на меня, в его взгляде я видел как ненависть, так и, похоже, толику уважения. В конце концов, я разрушил его планы, и хотя мы оба прекрасно знали, что у меня нет доказательств, достаточных против человека со столь высоким положением, однако хватало и того, что он и его подчинённые не были в состоянии исполнить свои гнусные планы.

– Нафтало фремя фыпирать, – сказал он, и я пришёл к выводу, что он говорит, безусловно, чётче, чем во время нашей последней встречи. – Пчему пы фам не стать нашим тругом?

– Конечно, я ваш друг, – сказал я. – Хотя трудно забыть, что вы хотели отдать меня под папский суд.

– Остафте. То дело прошлое.

– Чего вы от меня хотите? Что я должен сделать?

– Пыть ферным тругом. Ты не пжлеешь.

Он польстил мне. Видимо, священники признали, что инквизитор Мордимер Маддердин может стать полезным инструментом в их руках. А ведь похвала из уст врага стоит больше, чем восхваления друга. Я мог бы держаться дипломатично. Я мог быть вежливым. Но я не хотел. В конце концов, я прекрасно отдавал себе отчёт, что даже если бы я перешёл на их сторону, то они использовали бы мои знания и способности, а потом убили. Честно признаюсь, что свою роль сыграли и личные чувства, которые я испытывал по отношению к брату Сфорце. Я не мог забыть о том зле, которое он причинил Родриго Эстебану ла Гуардиа y Торресу, честному рыцарю из Гранады. Он унизил его так, как ни одно человеческое существо не должно унижать другое.

– Да я скорее подружусь с бешеной собакой, чем с вами, – сказал я, широко улыбнувшись.

Не знаю, удивили ли его эти слова, ибо трудно было увидеть какие-либо эмоции на этом наполовину парализованном лице.

– Я зпомню это, инфифитор. Снай, что ты саплатишь за фсё, – отозвался он наконец.

Хотел бы я получать кошель с золотом за каждое обещание, что мне это припомнят, что я пожалею о своём поведении или заплачу за него дорогую цену... Слабые люди имеют особую способность бросать слова на ветер. Что, конечно, не означает, что их следует недооценивать, ибо ненависть и жажда мести оказывают весьма стимулирующее влияние на некоторые умы. Даже двухвостка может убить воина, если сперва найдёт хитрый способ, чтобы заползти ему в ухо.

– Уже в Столпене вы грозились, что хорошо меня запомните. Я рад, что так прочно врезался в вашу память, – я выделил слово «врезался», глядя на шрамы на его щеках.

– Вы фстретите судьбу столь страшную, что даже сможте себе вбразить! – Залепетал он.

– Я уверен, что ваши пожелания будут прытко бежать вслед за мной, – при словах «прытко бежать» я опустил взгляд на его парализованные ноги.

Я заметил, что Сфорца пускает слюни, как бешеная собака, и это меня позабавило. Он пытался что-то сказать, но только прерывисто хватал ртом воздух и молча шевелил губами.

– Если вам потребуется уроки дикции, не стесняйтесь, дайте мне знать, – сказал я сердечным тоном. – Я знаю учителя, перед которым даже Демосфен устыдился бы своего мастерства риторики.

Потом я вежливо ему кивнул и пошёл в сторону ожидающих меня инквизиторов. Я не слышал отчётливо тех слов, которые произносил Сфорца за моей спиной, но был уверен, что если бы проклятия были птицами, то я унёсся бы на их крыльях под самое небо.

Назад: Яцек Пекара Ловцы душ

Дальше: Змей и Голубка. Возвращение.