Я медленно открываю дверь большой спальни.

Туне сидит в дальнем углу комнаты. Она не стала ложиться ни на одну из двух кроватей или садиться на мягкое сиденье стоящего перед письменным столом небольшого стула, а вместо этого скрючилась в треугольном пространстве между стеной и накренившимся в ее сторону платяным шкафом.

Не глядя на меня, Туне чуть раскачивается вперед и назад на месте, прижав лоб к коленям.

– Туне? – мягко говорю я.

Она не отвечает – но издает тихий протяжный звук, который я воспринимаю как знак того, что она слышит меня.

От страха все мое тело напряжено, руки влажны от пота; но страх быстро проходит, стоит мне увидеть Туне. Она вызывает скорее жалость. И когда я сейчас смотрю на нее, до меня внезапно доходит, что Туне не выглядела опасной и в переулке.

– Я принесла тебе воды, – говорю я ей и, сделав несколько шагов по комнате, начинаю огибать кровать, приближаясь к ней, но она еще больше съеживается. При виде этого у меня начинает щемить сердце.

– Тебе нечего бояться, – говорю я ей. – Все нормально. Я оставляю ее здесь, видишь?

Я стараюсь сохранять спокойный нейтральный тон.

Поставив кувшин с водой на пол где-то в метре перед ней, поднимаю руки, как бы показывая, что от меня не надо ждать опасности, и, отступив на несколько шагов, сажусь на стоящий у письменного стола стул. Его сиденье жесткое, но оно все равно удобнее, чем пол, и потом, более безопасно сидеть выше ее – быстрее подняться на ноги в случае необходимости.

Туне медлит, но потом отпускает колени и тянется к сосуду с водой. Я замечаю, что на ее ногтях еще остался лилово-сиреневый лак.

Туне неловко хватает кувшин обеими руками и поднимает к лицу, а потом жадно пьет большими глотками. Ее, вероятно, измучила жажда.

– Что с тобой произошло? – спрашиваю я. Но пусть это и вопрос, я не жду на него ответа.

К моему удивлению, Туне опускает кувшин и смотрит на меня. Ее взгляд не встречается с моим, но в любом случае он направлен куда-то на мою левую руку.

Я киваю. Это хоть что-то. Не так уж много, но лучше, чем ничего.

Я должна спросить ее. По крайней мере, попытаться.

– Это ты взорвала машины? – интересуюсь я.

Туне ничего не говорит. Ее глаза опущены, но лицо повернуто в мою сторону. И смотреть на него труднее всего, поскольку оно украшено множеством уже засохших ссадин и измазано не только кровью, как видно сейчас вблизи, но также землей и грязью, слипшимися с ее волосами. Кожа вокруг царапин покраснела и выглядит воспаленной.

– Откуда у тебя эти раны? – спрашиваю я по-прежнему все тем же деловым и спокойным тоном. Пока непонятно, оказывает ли он на нее хоть какое-то воздействие, зато мне самой удается сохранять невозмутимость именно благодаря ему.

Она снова начинает тихонько раскачиваться, непрерывно издавая при этом слабые гортанные звуки.

– Туне, – говорю я с мольбой в голосе, немного обиженно, поскольку вот она, сидит напротив меня, а я никак не могу понять, что с ней такое и как моя подруга вообще могла дойти до такого состояния. К тому же у меня по-прежнему не укладывается в голове, что именно она стала причиной всех наших бед.

– Пожалуйста, скажи хоть слово, – прошу я немного дрожащим голосом. – Просто поговори со мной, черт побери… Мы можем попытаться…

И что тогда?

Попытаться все исправить?

Слишком поздно. Кое-что уже не отыграть назад.

Я отворачиваюсь в сторону и несколько секунд смотрю в окно. Солнце уже опускается за горизонт. Через полчаса или около того все небо вспыхнет огнем.

Один из ящиков письменного стола по-прежнему наполовину выдвинут. В нем нет ничего, помимо нескольких карандашей. Я беру один из них, рассматриваю его. Классического желтого цвета, наполовину использован, но его конец все еще остро заточен. Повинуясь секундному импульсу, я кладу его на пол и толкаю в сторону Туне.

Карандаш катится, останавливается перед ней, и она сразу же поднимает его, немного неловко, и держит довольно странно. Зажав в кулаке, как обычно делают дети.

Затем склоняется к полу и прижимает кончик карандаша к доскам.

– Все нормально, – говорю я ей. – Смелее. Все, кто когда-то жил здесь, давно умерли, поэтому они не будут ругаться.

Туне нажимает на карандаш с такой силой, что грифель утопает в доске, оставляя на ней глубокую отметину.

– Он сломается, – говорю я ей. – Не дави так сильно, иначе он сломается.

Не знаю, почему я пытаюсь заговорить с ней снова и снова. Понимаю ведь, что она не будет отвечать.

Кончик карандаша тем временем двигается по доскам, и на них остается перевернутая буква «Y» с двумя дополнительными черточками-руками и головой сверху.

Человеческая фигурка.

Неловкими длинными штрихами Туне рисует волосы вокруг головы – грифель царапает мягкое дерево, – а потом утыкает карандаш в центр нарисованного лица и начинает двигать его по кругу. Раз за разом, раз за разом. В результате появляется рот в виде затушеванного круга.

Но тут кончик внезапно ломается, и Туне замирает, а затем издает какой-то звериный рык, идущий из глубины ее груди. При этом она смотрит не прямо на меня, а немного в сторону, но очень близко от моего лица, и у меня создается ощущение, словно она старается сказать мне что-то.

Уж слишком хорошо знакома мне нарисованная ею фигурка. Я видела ее раньше. На бумаге и на потертой поверхности стола.

Она рисует в точности как ее бабушка.

– Точно как Биргитта, – говорю я, сама не зная, сказала это себе или ей.

Услышав это имя, Туне смотрит мне прямо в глаза.