Эмми останавливается, лишь когда между ней и площадью оказываются почти три улицы. Она поворачивает направо, за дома, и я следую за ней. Не могу ни о чем думать, у меня по-прежнему стоит звон в ушах, и я слышу только топот подошв по булыжникам, а вижу только одетые в джинсы ноги Эмми и ее раскачивающиеся в такт движениям волосы.

Она останавливается на боковой улочке, перегибается пополам и громко, надрывно кашляет. Я чувствую привкус дыма в горле и на языке, но у меня не получается последовать ее примеру. Легкие словно свела судорога, не давая им раскрыться полностью, а мне – сделать глубокий вдох.

Слышу, как сзади меня останавливаются Макс и Роберт. Я тоже наклоняюсь и позволяю себе на секунду закрыть глаза, пытаясь хоть чуточку успокоиться, взять себя в руки.

Внезапно обнаруживаю, что меня душит хохот, просто-таки рвется наружу. Я открываю глаза, зажимаю рот ладонью, стараюсь не выпустить его. Убить.

– Что случилось? – спрашивает Макс.

Его спокойный, рассудительный тон каким-то образом помогает мне сдержать истерический смех, и я опускаю руку. Вижу, как Эмми перестает кашлять и сплевывает на землю, а потом выпрямляется.

– Что случилось? – слышу я вопрос, и только спустя мгновение понимаю, что задала его я сама.

– Что случилось? Как они могли взорваться? Машины не взрываются сами по себе!

Я хочу, чтобы кто-нибудь что-то сделал. Обнял меня за плечи, встряхнул, дал мне пощечину. Привел меня в чувство.

Но никто не шевелится. Мы просто стоим там, где остановились, с безвольно опущенными руками, тяжело дышим и таращимся друг на друга.

– Жидкость для розжига огня, – тихо говорит Эмми.

Я гляжу на нее – и вижу, что она уставилась на клубы дыма, по-прежнему поднимающиеся над крышами домов.

– Что?

– Жидкость для розжига огня, – повторяет Эмми. – Канистры с ней стояли у нас внутри. Плюс еще канистра бензина для автомобилей. Всё согласно списку.

Точно.

– Кто-то, скорее всего, поджег их. Другого объяснения просто не существует.

Мы переглядываемся между собой, как происходит порой, когда у нескольких человек одновременно возникает одна и та же мысль. Я смотрю на Роберта и на Макса. Последний говорит:

– Эмми была со мной.

А Роберт сразу же добавляет:

– Я находился с Алис.

– Это не был кто-либо из нас, – включается в разговор Эмми. – Это не мог быть кто-то из нас четверых.

– Туне.

Это говорит Макс.

Я вперилась в него взглядом, от испуга и удивления мне становится немного не по себе.

– Макс… – начинаю я.

– Алис, послушай. Они имеют право знать.

Он не может подразумевать то, на что сейчас намекает.

Но, судя по морщинам вокруг рта и на лбу, Макс все равно так считает. И мне явно не удастся заставить его молчать.

– Знать что? – спрашивает Эмми резко.

Макс медлит с ответом и смотрит на меня. Его лицо напряжено. Когда он поворачивается к Эмми, я уже понимаю, что сейчас будет.

– Мать Туне – тот самый ребенок, найденный в школе, – говорит он ей. – Так она и Алис познакомились. Алис нашла ее два года назад, занимаясь сбором данных для фильма.

– Это правда? – спрашивает Эмми негромко, но резко.

– Вам необязательно было это знать, – отвечаю я. – Туне не хотела ничего говорить, и я пошла ей навстречу. Она сама должна была рассказать об этом.

– Но это еще не всё, чем ты не поделилась, – говорит Макс.

В воздухе висит резкий смешанный запах дыма, сажи и горелой резины. От него слезятся глаза. Он пропитывает одежду, лезет в нос.

– Макс, пожалуйста, – чуть ли не молю я.

– Я видел таблетки, – говорит он.

Я не узнаю его. Макса, моего Макса, друга… Который всегда мог рассмешить меня, в любой момент был готов сходить за пивом, слушать мои бредни, болтать в ответ всякий вздор… Который прикрывал мне спину в любой ситуации…

Такое впечатление, словно Макс наслаждается происходящим. Он же видит, в каком я состоянии. Что готова расплакаться. Похоже, он был серьезен, когда сказал, что, по его мнению, они должны всё знать…

Пожалуй, он прав.

– Я видел их в вашей палатке, – продолжает Макс. – В несессере, когда брал у вас зубную пасту. Пароксетин и абилифай.

Он делает паузу и добавляет еще более мрачным тоном:

– Абилифай используют при психозах. Правильно? Во всяком случае, так было написано на упаковке.

Я не отвечаю. Тогда Макс подытоживает, ставя меня в еще более сложное положение:

– Туне страдает психозом.

Я качаю головой.

– Это не так, – моргаю, стараясь остановить рвущиеся наружу слезы. – У нее был всего лишь один эпизод, уже больше года назад. Она не психопатка и не опасна. Да, у нее депрессия и когда-то был психоз, но это же не все время… Сейчас Туне чувствует себя гораздо лучше. Она не хотела, чтобы кто-либо знал это, и я не имела права рассказывать… Пока она принимает свои лекарства…

Я хочу закончить фразу, но понимаю, что не могу.

На какое-то время воцаряется тишина.

– Но она принимает их? – наконец спрашивает Эмми.

У меня словно ком встает в горле.

Я вижу маленькую упаковку ипрена в руке Туне. Невнятный хмурый взгляд, когда она проглотила две таблетки и сжала губы…

Я знала, почему Туне не хотела принимать обезболивающее. Понимала нежелание пить пилюли, способные взаимодействовать с ее лекарствами. Но я не представляла, к чему такое могло привести.

Но она же страдала от боли. Причем очень сильно. И догадывалась, что я не хочу уезжать. Знала, как много значит для меня наша поездка. Она прочла это в моем взгляде, когда я спросила, не нужно ли отвезти ее в больницу.

– Когда она закончила принимать свои препараты, Алис? – спрашивает Эмми.

Абсолютно ясно, о чем она думает.

Я навещала ее в больнице. Раз в неделю. В последнее время перед тем, как все случилось, Туне перестала отвечать на мои телефонные звонки и эсэмэски. Я не хотела приходить к ней домой без приглашения, поскольку обиделась – посчитала, что у нее просто нет желания разговаривать со мной. Я и представить себе не могла, что с ней беда. Хотя кому, как не мне, следовало понять… Ведь именно я знала, как тяжело порой всего лишь открыть письмо, когда страх тонкими черными пальцами держит тебя за горло…

В больнице Туне была ужасно молчаливой, еще менее разговорчивой, чем обычно. Едва отвечала на мою болтовню. А я, в свою очередь, говорила быстрее, чем всегда, пытаясь заполнить словами каждое мгновение, лишь бы избежать тишины. Порой, находясь там, я даже спрашивала себя, хотела ли она вообще, чтобы я приходила туда.

Однако когда я собиралась уходить, Туне всегда цеплялась за меня с такой силой, словно я – спасательный круг, а она тонет. Поэтому я все равно продолжала навещать ее, пока она однажды не позвонила мне на мобильник и не рассказала, что снова находится дома. Словно ничего никогда не происходило.

Я не видела ее по-настоящему больной. Мы особо не разговаривали об этом. А в тех немногих случаях, когда касались данной темы, она просто рассказывала о своих ощущениях.

Однако Туне уже давно заводила речь об этом с единственной целью – убедиться, что я никому не расскажу о ее проблеме. Ей ведь стало лучше. Она же чувствовала себя хорошо.

Пока принимала свои лекарства…

У меня перехватывает дыхание, когда в памяти всплывает картинка – Туне за кухонном столом Биргитты, – и я снова пытаюсь не дать волю слезам. Я не хочу видеть эту картинку. Не хочу понимать, что она могла означать.

Туне же уверила меня, что с ней все в порядке.

Она ведь сказала так.

Все молчат. Я пытаюсь побороть слезы и снова обрести нормальный голос. Мне очень хочется, чтобы кто-то из остальных произнес хоть слово, нарушил тишину. Лишь бы мне не пришлось говорить то, что я должна.

– Нам надо выбираться отсюда, – наконец бормочет Эмми. – Мы не можем оставаться здесь. Нам необходимо привести помощь.

– Как? – спрашивает Макс. – Ты же видела машины. Вернее, то, что от них осталось.

– Мы можем идти пешком, – говорит Эмми.

Роберт откашливается.

– До ближайшей автострады три десятка километров по труднопроходимой местности. И на ней не было никакого движения. А где находится ближайшая автозаправка? Еще в паре десятков километров по дороге, верно?

– Не нужно кого-то искать, – возражает Эмми. – Главное – выбраться из мертвой зоны.

– И сколько времени это у тебя заняло? – спрашивает Роберт.

– Сорок пять минут, – отвечает она. – Мне пришлось ехать по лесу, очень аккуратно, поэтому все заняло так много времени. Но я не знаю, как далеко получится, если идти по прямой.

Я поднимаю взгляд и вижу, как Эмми выуживает свой телефон из кармана. Пытается оживить его, затем качает головой.

– Последний разговор полностью посадил аккумулятор, – говорит она. – А как дела с вашими?

Роберт тоже качает головой. У меня нет необходимости проверять свой – мне и так известно, что он «мертв».

– Мой на нуле, – сообщает Макс.

– Где был твой зарядник? – спрашивает Эмми. – В «Вольво» или в автофургоне?

– В «Вольво».

– А у тебя есть автомобильный зарядник? – взволнованно спрашивает Эмми Макса. – Который можно засунуть в гнездо прикуривателя?

У Макса оживают глаза.

– Да, по-моему, – отвечает он. – В бардачке.

Роберт качает головой.

– Движок «Вольво» помер, – говорит он. – Ты же видела, как выглядит его машина; нет ни единого шанса, что…

– Но не генератор, – перебивает его Эмми. – Он же находился во втором фургоне. И, вполне возможно, уцелел. Если нам удастся подключить к нему зарядник Макса, мы сможем оживить его телефон. А после этого надо будет пройти еще тридцать-сорок километров, чтобы оказаться в зоне приема.

– Для этого надо вернуться на площадь, – напоминает Макс. – Но мы же не знаем, вдруг второй фургон тоже взорвется…

Эмми смотрит над крышами домов.

– Дым больше не идет, – констатирует она. – А машины не взрываются сами по себе. Если рванула канистра с бензином, нет оснований считать, что второй фургон тоже опасен.

– Дело не в фургоне, – бормочет Роберт. Ему не требуется больше ничего добавлять.

У меня озноб пробегает по коже. И дело вовсе не в том, что я продрогла, а скорее, во все еще витающем в воздухе запахе дыма – он постоянно напоминает об угрозе, прячущейся в обманчивом спокойствии, царящем вокруг нас.

– Нас гораздо больше, – говорит Эмми Роберту. Ее лицо напряжено; судя по нему, она не собирается выслушивать никаких возражений. – Что такое один против четверых? И нам незачем находиться там долго. Надо только прийти туда, найти зарядник, повернуть ключ и дать телефону зарядиться. Мы будем настороже и заберем все необходимое из грузового отсека. Еду и воду. Все, что уцелело.

Я знаю, что должна молчать, но у меня не получается.

– Туне не виновата, – бормочу я стылыми губами. – Это не могла быть она. Она не сумасшедшая. У нее нет склонности к насилию, такого за ней никогда не замечалось. Она просто… больная.

Потом я слышу, как Макс говорит приглушенным голосом:

– Если не она, то кто, Алис?

По его тону я понимаю, что это не вопрос и Макс говорит это с единственной целью окончательно закрыть данную тему, но все равно его слова не убеждают меня. Я думаю о силуэте среди дождя, о неразборчивом смехе на видеозаписи, о том, как Туне шептала: «По-моему, я видела кого-то на первом этаже».

Об Эмми, как ее зеленые глаза смотрели на меня. «Ты видела кого-то, не так ли?»

Именно на нее я гляжу сейчас.

Она сердито поджала губы – с такой силой, что рот еле виден на ее лице.

– Это не играет никакой роли, – говорит она, к моему удивлению. – Для нас важнее всего вызвать помощь и убраться отсюда. А для этого необходимо вернуться на площадь.

– Что будет, если твой план не сработает? – спрашивает Макс. Его светло-зеленый вязаный свитер весь в пятнах сажи.

Эмми чешет затылок.

– В худшем случае нам придется подождать помощи, – говорит она. – Моя мама беспокоилась, поэтому я сказала ей, что она может прислать сюда полицию, если я не дам знать о себе в течение сорока восьми часов. Это было, когда я считала, что просто смогу вернуться сюда, погрузить Туне и отвезти ее в больницу; но сейчас… – Эмми пожимает плечами. – Лучше будет, если сегодня мы попытаемся зарядить один из мобильников и вызовем по нему помощь. Вдобавок у нас нет никакой еды, помимо той, что находится во втором фургоне. Мы должны вернуться на площадь.