Сейчас
По крыше машины барабанит дождь, и по лобовому стеклу вниз сбегают потоки воды. Здесь, внутри, прохладно, гораздо холоднее, чем раньше, но я плотно завернулась в спальный мешок и зажгла одну из маленьких ламп, работающих от аккумулятора. Желтый свет заполняет тесное пространство, отражаясь от запакованного оборудования, которое лежит сразу за передним сиденьем.
Туне спит в палатке. Прибежав из церкви, мы запрыгнули в машины, надеясь, что непогода быстро пройдет, но время шло, а дождь явно не собирался прекращаться, и тогда я поняла, что утро для нас потеряно. В первый час, в то время как я перекраивала график, Туне просматривала фотографии, однако потом ей захотелось вздремнуть. Я пообещала вести себя тихо, но она сказала, что очень чувствительна к свету и не сможет заснуть, даже если будет гореть только экран моего компьютера, и покинула меня.
Немного спустя я оставила в покое график и начала печатать набросок записи в блоге о нашем первом дне. Интересно, согласится ли Туне, если мы в качестве иллюстрации используем фотографию ее лодыжки? Это, конечно, в какой-то мере пóшло, но с другой стороны, почему бы и нет? Пусть все видят, что мы занимаемся не самым простым и безопасным делом. Хотя, пожалуй, хватит и снимков разрушенной лестницы. Если повезет, мы сможем сделать их после обеда, когда закончится дождь. Все равно нужно вернуться в школу и поискать потерянную Туне рацию.
Я таращусь на одно и то же предложение уже, наверное, минут с десять. Звук хлещущего по крыше дождя действует убаюкивающе, и я зеваю, прикрывая рот тыльной стороной руки. Нетрудно понять, почему Туне заснула. Мне, пожалуй, самой стоит сделать то же самое… В таком состоянии от меня мало толку.
Рюкзак лежит у моих ног – и манит к себе.
Почему бы мне не посмотреть листочки из церкви? Они ведь тоже часть нашей работы, часть всей этой истории. Да и заниматься ими интереснее, чем писать текст для блога или составлять перспективный график производства…
Выключаю компьютер и тянусь за рюкзаком, а потом медленно и осторожно расстегиваю молнию, чтобы капли воды, усеявшие рюкзак, не стряхнулись внутрь и не попали на бумаги. Те кажутся такими тонкими, что мне даже страшно их доставать. А вдруг на них попадет жир с пальцев? Архивариусы и библиотекари обычно используют перчатки, занимаясь старыми документами, но у меня с собой ничего такого нет. Однако так хочется почитать их, что руки дрожат…
Божественный
Чтобы впустить в свою душу божественный свет
Нет никакого страха перед Господом. Только любовь.
Первый лист сродни тому, что я и Эмми рассматривали в церкви. Похоже, это проповеди. Пастор Матиас писал, зачеркивал и снова писал. Судя по всему, он строчил черновик за черновиком, оттачивая свои идеи, подобно любому автору. Язык напыщенный, но содержание не оставляет равнодушным.
Переворачиваю лист.
Это, скорее всего, было написано Матиасом в другом состоянии. Никаких зачеркиваний, все рождалось на одном дыхании, и почерк тоже другой – более размашистый, буквы крупнее, словно человек пребывал в состоянии сильного душевного подъема.
Господь всегда требовал жертв от своих приверженцев. Путь к спасению души труден и тернист. Он пролегает сквозь тьму. Только осмелившись пройти через долину смертной тени, можно заново родиться чистым на другой стороне; лишь спустившись во тьму, можно найти свет.
Истинный путь малопривлекателен. Он извилист и тяжел. На нем отсеиваются ленивые и слабые в вере. Остаются лишь самые достойные, чья вера по-настоящему сильна.
А рядом с ним вас постоянно поджидает дьявол. Он рыскает вокруг с невинным ликом и елейным голосом. Он будет нашептывать вам в ухо: «Следуй за мной, и ты познаешь все мирские удовольствия. Сможешь хоть на время отвлечься от своих проблем. Зачем думать о вечности?»
Его слуги прячутся среди вас. Они будут обращаться ко злу, существующему в вас, умолять и просить. Но вы должны сохранять твердость сердца и слушать только глас Божий. И не слушать ложь, которая, подобно меду, станет литься из их уст, когда они будут пытаться затуманить ваш разум, чтобы внести смятение в ваши души. Укрепитесь в вере своей и следуйте за светом истины.
Вы – его воины. Вы – его избранники. Но вы должны добровольно идти за ним. Вы не можете спрятаться за спинами других в ожидании блаженства. Царствие Небесное вам не гарантировано. Нельзя пускать на самотек вашу мирскую жизнь. Вы должны пройти сквозь тьму, дабы суметь увидеть свет. От вас требуется желание узреть его врагов в своем подлинном обличье и сокрушить их со всей божьей силой и гневом.
Я облизываю свои пересохшие губы и переворачиваю лист. Небо освещается яркой вспышкой молнии. Медленно считаю «один-два-три-четыре», и только тогда все прочие звуки вокруг заглушаются громкими раскатами грома. Гроза бушует прямо над нами.
Листочки лежат как попало, словно кто-то намеренно перепутал их. На следующем – отнюдь не продолжение наскоро написанной проповеди, а что-то другое. Я даже не понимаю сначала, что именно. Такое впечатление, словно я вижу писанину ребенка. Беспорядочные каракули. Несколько фигур напоминают примитивные изображения человечков, но все это кажется абсолютно бессмысленным.
Странно… Что, рядом с тем, кто записывал свои мысли на этих бумагах, был ребенок?
И я сразу невольно вспоминаю Биргитту Лидман.
Убогую Гиттан.
Слова бабушки эхом отдаются у меня в ушах.
«Ее звали Биргитта, и она была слабоумная, как говорили в то время. Именно поэтому ее прозвали Убогой Гиттан. Мать бедняжки умерла несколькими годами ранее, и на смертном одре она попросила мою маму позаботиться о ее дочери. А моя мама принадлежала к тем людям, кому нравится помогать всем и каждому, поэтому она, конечно же, согласилась.
Биргитта была крупной, нескладной женщиной с постоянно всклокоченными волосами и маленькими темными глазами, никогда не встречавшимися ни с кем взглядом. Иногда, до смерти ее матери, их видели вдвоем в городе. Но, оставшись одна-одинешенька на белом свете, Биргитта перестала покидать свой дом. Поэтому до того, как я переехала в Стокгольм, мы с моей мамой по очереди ходили к ней каждый день с корзинкой еды. И в ней всегда лежало одно и то же, поскольку для нее имело большое значение, чтобы ничто никогда не менялось.
После моего отъезда помогать маме и носить еду Биргитте пришлось Айне. Она была не в восторге от этого, и я могу ее понять. Биргитта порой могла напугать кого угодно своим бормотанием и блуждающим взглядом. Иногда с ней случались такие приступы ярости, что от волнения она чуть сама не лишалась чувств. Помнится, однажды я и мама пришли к ней со столом и двумя стульями, которые мама упросила сделать кого-то из деревенских парней. Они получились немного кривыми, но мы решили, что это лучше, чем ничего, поскольку в лачуге Биргитты стояли лишь кровать и ночной горшок. Но она словно взбесилась тогда – мотала головой и раскачивалась вперед-назад на одном месте, а потом принялась бормотать все громче и громче и в конечном итоге перешла на крик, дико размахивая руками вокруг себя. Мама получила сильный удар, но больше всего пострадала сама Биргитта – она ударилась головой о стену и разбила лоб в кровь…»
Где в ней пряталась эта злоба?
А может, именно на найденных нами листочках все и началось? Нечто, закончившееся тем, что Биргитту привязали к столбу на площади Сильверщерна и до смерти забили камнями?
Просто не укладывается в голове, как люди могли слушать это. Напыщенную вычурную болтовню о сверхъестественных вещах и о зле. Но кто-то слушал.
Айна, например…
«После того как я перебралась в Стокгольм, Айна начала помогать маме с Биргиттой, но спустя немного времени она стала писать странные вещи о ней в письмах, которые посылала мне. По ее мнению, нам не следовало помогать бедной женщине. Айна вдруг решила, что Биргитта должна сама заботиться о себе. И что она стала такой, какой была, поскольку Господь наказал ее – за то, что зло проросло в ее душе.
В ответном письме я спросила Айну, откуда она это взяла. Биргитта – не зло, написала я ей, она просто больной человек, нуждающийся в нашей помощи. Зная, что Библия сейчас стала ее путеводной звездой в жизни, я попробовала зайти с этой стороны. Как добрые христиане, указала я, мы должны стараться помогать тем, кому необходима наша поддержка. Именно так всегда говорила наша мама.
Когда же Айна ответила мне, ее письмо выглядело еще более странно, словно не она написала его. Она поведала, что пастор Матиас рассказал ей о добре и зле, и что в Биргитте жил дьявол. Если верить ей, многие в городе действительно думали как она; якобы они и пастор намеревались разобраться со всем, что идет не так в городе. А сам он очистит Сильверщерн от грехов и зла, укоренившихся там, и Айна надеялась, что я тоже пойму правильность всего этого и увижу свет истины».
Я начинаю переворачивать лист, но снова сверкает молния – и гремит гром, лишь только я успеваю сосчитать до двух. Вздрагиваю, немного смущенно смеюсь сама над собой (очень хорошо, что никто меня не видит), а потом кладу бумаги рядом с собой и тянусь за папками, лежащими в самом низу моего рюкзака. С трудом извлекаю их – они такие тяжелые, что чуть не вываливаются из моих пальцев.
Собственные изыскания бабушки занимают несколько сотен страниц. Самое важное из них я отобрала для резюме, розданных другим, но опустила бóльшую часть. Она хранила все статьи, когда-либо написанные о Сильверщерне и исчезновении его жителей. Многие из них ничего не стоят – они содержат главным образом пустые рассуждения и никуда не приведшие гипотезы, а часть просто повторяют прежние опусы других авторов.
Но есть среди них и материалы, действительно удивившие меня.
Я кладу папки рядом с собой на пол, просматриваю надписи на них и отбираю интересующую меня именно сейчас – «МАТИАС ОКЕРМАН». Она лежит под «СКАНДИЙЯРН».
Понятия не имею, как бабушке удалось раздобыть копию отчета горнодобывающей компании. Концерн, купивший ее в начале нулевых годов, с ходу отказал мне, когда я обратилась к ним по электронной почте с просьбой сделать для меня его копию. Когда же обнаружила пожелтевший, но вполне читаемый экземпляр в папках бабушки, мне показалось, что я наткнулась на золотую жилу.
Однако не только его мне удалось обнаружить в бабушкином архиве.
Папка с названием «МАТИАС ОКЕРМАН» такая старая, что ее картонная обложка, кажется, вот-вот развалится на части. Содержание большинства других папок я скопировала и переплела их заново, но бабушка сама подписала эту, и я не смогла выбросить ее. Почерк у бабушки угловатый, неровный. Я глажу поблекшие, написанные чернилами слова, перед тем как заглядываю внутрь.
Первая вырезка маленькая и почти нечитаемая; она представляет собой копию короткой заметки в местной газете.
«Двенадцатого сентября 1928 года у Нильса и Эдды Окерман родился сын МАТИАС ОКЕРМАН. Крещение состоится в церкви Форсхеллы в следующее воскресенье, двадцать третьего сентября».
Я не знаю, как бабушка нашла его. Понятия не имею, как ей вообще удалось выйти на след пастора; верила ли она сама в то, что отыскала нужного человека? Я обнаружила этот архив лишь после ее первого инсульта, а тогда было уже слишком поздно спрашивать.
Я думала, у нас будет больше времени. Хотя это типичное всеобщее заблуждение…
Следующий документ представляет собой копию больничной карты одиннадцатилетнего Матиаса Окермана. Согласно ей, родившийся 12 сентября 1928 года Матиас трижды успел побывать в больнице в период с 1939 по 1940 год. Сначала из-за сломанного ребра, потом из-за боли в животе и в третий раз по поводу перелома руки. Причины травм нигде не указаны. Только то, что ему всегда оказывали нужную помощь и отпускали домой.
В первых двух записях в карте в качестве лица, обеспечивавшего домашний уход за ребенком, указан Нильс Окерман. В третьей же, касающейся сломанной руки, соответствующая графа пустая. Я не знаю, произошло это по чьей-то небрежности или же что-то означало. Напротив на полях бабушка написала: «Переехал к дяде?»
Следующая вырезка – газетное сообщение о смерти.
«С глубокой скорбью Нильс Окерман извещает, что его супруга ЭДДА ОКЕРМАН скончалась после продолжительной болезни.
Прощание с покойной состоится в церкви Форсхеллы в субботу пятого июня».
В объявлении есть темная нечеткая фотография бледного лица. На ней нельзя разобрать черты. Глаза выглядят двумя черными пятнами на белом овале. Не заметно, чтобы она улыбалась. На полях рукой бабушки написано: «Уже переехал?» Имя не названо. А потом под этим: «Причина смерти?»
На последний вопрос тоже нет ответа.
Далее идет хронология событий. Не знаю, откуда бабушка взяла бóльшую часть из написанного там. Либо это ее догадки, либо она имела в своем распоряжении какие-то материалы, затерявшиеся где-то среди ее бумаг.
12/09/1928: Рождается у Нильса и Эдды Окерман в Форсхелле, Блекинге.
1928-?: Проводит раннее детство у родителей. Неясно, когда происходит переезд. А также что вызвало его. Возможные причины: смерть матери, финансовые проблемы, жестокое отношение со стороны отца.
1939–1940: Обращение за медицинской помощью из-за переломов и возможных внутренних кровотечений. Никаких дальнейших обследований не проводится.
1940?-1944: Покидает родительский дом и перебирается жить к брату матери Густаву Ларссону. Неясно, когда происходит переезд. Судя по сообщению о смерти матери, до ее кончины в июне 1944 года, но нет никаких конкретных доказательств того, что Матиас живет в семействе Ларссонов ранее 1944 года.
06/1942: Мать Эдда Окерман умирает в начале июня. Матиасу на тот момент уже тринадцать лет. Непонятно, живет ли он по-прежнему в родительском доме, или уже у дяди. Причина смерти неясна.
21/10/1944: Первое официальное доказательство того, что Матиас проживает со своим дядей и его семьей. Смотри выписку из книги регистрации по месту жительства. Тот же документ показывает, что семейство Густава включает в себя его жену Берит и дочерей Линнею и Софию, родившихся соответственно в 1934 и 1936 годах. Смотри также свидетельство о браке и свидетельства о рождении девочек.
05/1946: Линнея посещает больницу. Ее мать Берит Ларссон указана в качестве сопровождающего. Согласно медицинской карте, ранее она жаловалась на боли в животе. У Линнеи синяки на левой руке и обоих бедрах. Она не хочет сообщать, как они появились. По мнению медсестры, медицинской помощи не требуется, она отправляет девочку домой и предупреждает по возможности быть более осторожной во время игр.
11/1946: Линнея посещает больницу во второй раз, снова вместе с матерью. Причина визита – обморок после тяжелой менструации. В ходе обследования выясняется, что кровотечение произошло из-за выкидыша на ранней стадии беременности. Линнея отказывается назвать отца ребенка. В течение трех дней она находится в больнице под наблюдением.
07/1947: Согласно выписке из книги регистрации по месту жительства, Матиас больше не живет у Ларссонов. Он также не проживает с отцом Нильсом Окерманом. Нет никаких данных о его местонахождении.
16/02/1947: Матиаса Окермана задерживают в Стокгольме за бродяжничество и приговаривают к штрафу. Который, похоже, так и не был выплачен.
09/07/1953: Молодого человека, согласно описанию имеющего средний рост, белокурые волосы и серые глаза и одетого в заношенную рубашку и заплатанные брюки, задерживают в Фалуне по подозрению в сексуальных домогательствах по отношению к молодой девушке. Он называет себя Матиасом Ларссоном, но ничем не может подтвердить эти данные. Его отпускают на следующий день, когда пострадавшая заявляет, что она не способна со всей уверенностью опознать его. В каких конкретно действиях он подозревается, неясно. Нельзя также точно утверждать, что речь идет о Матиасе Окермане. Описание внешности совпадает. Фамилия «Ларссон», возможно, названа из-за проживания в семействе дяди.
06/1955: Матиас Окерман выражает желание выучиться на священника и подает заявление в соответствующее учебное заведение. Получает отказ.
06/1956: Матиас Окерман делает новую попытку стать служителем церкви. И опять получает отказ.
На этом хронология событий прерывается.
Есть еще несколько документов: свидетельства о рождении его двоюродных сестер Софии и Линнеи и медицинская карта Линнеи. Помимо записи о ее первом визите в больницу в ней есть также фотографии синяков девушки – темных пятен на фоне белых худых конечностей.
Я перечитывала все эти документы множество раз. Просматривала газетные статьи, выписки из книг регистрации, изучала медицинские карты и немногословные полицейские отчеты. Не знаю, почему бабушка, судя по всему, полностью уверилась в том, что именно Матиас Окерман стал пастором Матиасом. Пожалуй, она вышла на верный след через его ходатайства, когда он пытался стать священником. Или узнала, что описания внешности полностью совпадали. Здесь многое неясно. Но одновременно не составляет труда соткать историю вокруг немногочисленных фактов, найденных ею. Тяжелое детство, из-за чего он, наверное, и переехал к дяде, и преждевременная смерть матери. Мальчик с неустойчивой психикой, растущий вместе с двумя младшими кузинами, наверняка обожающими своего красавца-кузена, становящегося им старшим братом и одновременно тайным возлюбленным. А он пользуется ими, пока тайное не становится явным и его не выбрасывают на улицу.
Несколько лет скитаний. Мелкие правонарушения. Подозрение в совершении развратных действий неизвестного свойства в отношении молодой девицы в Фалуне. Неудачные попытки стать служителем церкви.
А потом в один прекрасный день он всплывает в Сильверщерне, со своим приятным, немного странным диалектом и покрытым тайной прошлым, – чтобы стать спасителем и пророком для всего города…
Невозможно сказать, так все происходило или нет. Но в любом случае создается ощущение, что в этом могла быть доля истины. И тогда не составляет труда сделать определенные выводы. Понять, вспомнив о том, как обожала его Айна, о ее почти безумной любви к нему, – к чему это могло привести.
Я думаю об августовском дне в Сильверщерне почти шестьдесят лет назад. Ужасной жаре, царившей здесь тогда. Необъяснимой пустоте. Единственной живой душе, обнаруженной в городе, – младенце, лежавшем в комнате медсестры на втором этаже школы.
Честно говоря, я даже искала в лице Туне черты, характерные для моей бабушки, пыталась понять, насколько похожи их глаза.
«А может, ребенок был дочерью Айны?» – размышляю я порой, но не позволяю себе зацикливаться на данной мысли.
Дождь по-прежнему барабанит по ветровому стеклу. Как долго он может продолжаться?
Наконец небо над нами начинает светлеть, и я вижу через окно, как Макс минует второй фургон, направляясь к нам. На нем широкая куртка; он двигается быстрым шагом, едва заметный при тусклом, приглушенном непогодой свете.
Ему надоело сидеть в одиночестве в «Вольво», захотелось компании… Меня охватывает легкое раздражение. Мы же здесь, чтобы работать, а не ради приятного времяпрепровождения. Я не могу общаться с ним, мучающимся от безделья. Нет, сейчас я не собираюсь идти у него на поводу. Хотя, возможно, он хочет обсудить проект или еще что-то…
Слышу, как шаги приближаются и прекращаются у двери. Жду, что он постучит в нее. Но ничего не происходит.
Летят секунды. Дождь барабанит по крыше с такой силой, что его звук заглушает все другие вокруг. Помимо него я слышу лишь собственное дыхание.
Неужели он так и будет стоять там, снаружи?
Выпрямляюсь и смещаюсь ближе к двери, намереваясь открыть ее, но потом на меня набрасываются сомнения.
Волосы на голове встают дыбом. Почему?
Мне становится не по себе.
Почему он не стучит?
Почему просто стоит под дождем?
Хоровод мыслей кружится в голове. Я сижу абсолютно неподвижно.
Капли дождя стали тяжелее, звуки их падения слились в единый монотонный гул, слышный со всех сторон. Создается впечатление, будто находишься в улье.
Я стараюсь дышать медленно и глубоко.
Откуда он пришел?
«Вольво» стоит справа наискось от нашей машины, но Макс появился не оттуда. Он двигался прямо через площадь. От школы.
Где же он был?
Скорее всего, я неправильно запомнила. У меня всегда были проблемы с ориентацией в пространстве. Я просто перепутала.
Смещаюсь немного вперед. Сейчас я могу видеть ветровое стекло «Вольво» с того места, где сижу, но оборудование отчасти закрывает обзор. Мне приходится привстать; голова касается крыши. Смотрю в сторону площади.
Нет, «Вольво» стоит на своем месте. Я вижу лишь силуэт среди дождя, но это определенно он. Вдалеке справа.
Почему Макс был в школе?
Кажется, время замедлило бег, почти остановилось. Внезапно я осознаю, как холодно в машине и как мои пальцы дрожат от внутреннего напряжения. Наполовину законченная проповедь пастора Матиаса лежит на полу позади меня. По какой-то причине одно предложение из нее эхом отдается в моей голове снова и снова.
«Его слуги прячутся среди вас».
Вспышка молнии опять освещает все вокруг, сразу за ней следует гром, и я закрываю рукой рот, чтобы не закричать. Задеваю ногой работающую от аккумулятора лампу, и та гаснет.
Я видела это. Я видела.
В свете молнии я разглядела его сидящим в машине. Макса. Только силуэт, с лицом, склонившимся над чем-то, книжкой или телефоном. Но это был он. Макс.
Но если он по-прежнему в «Вольво»…
«Это Эмми, – убеждаю я себя. – Ей что-то понадобилось…»
Но почему тогда она просто стоит там, снаружи?
Чувствую всю абсурдность своего страха. Ему нет причины. Я просто выдумала его, сидя в одиночестве с моими папками и читая.
Просто скажи что-то. Крикни «Эй!». Эмми ответит, и ты все узнаешь, почувствуешь себя лучше.
Это паранойя. Всего лишь твои нервы. Дают о себе знать волнения последних дней. Твой мозг сыграл с тобой злую шутку.
Открываю рот, собираясь крикнуть: «Эй?» – но что-то внутри меня, какой-то древний инстинкт, не позволяет мне издать ни звука. Ничего не происходит. Я просто сижу, жадно хватая ртом воздух. И физически ощущая чье-то присутствие с другой стороны двери.
Как я хочу, чтобы Туне сейчас находилась здесь со мной, внутри!.. Чтобы я не оставалась одна в этом маленьком закрытом пространстве, где теперь внезапно чувствую себя как в клетке…
Дверь не заперта.
Дождь барабанит по крыше в одном ритме с моим сердцем.
Неожиданно я слышу где-то рядом громкий продолжительный треск – и в первые секунды с ужасом думаю, что кто-то скребется в дверь. Но потом до меня доходит, что звук идет изнутри машины. От меня самой. С пояса джинсов.
Это рация, понимаю я и пытаюсь снять ее дрожащими пальцами.
Нажимаю на клавишу и говорю:
– Алис здесь.
В ответ я слышу нечто напоминающее визгливый и сбивчивый шепот.
Снова треск, еще громче, причем настолько, что он режет уши. И посреди него, на фоне посторонних шумов, – стон.
Детский… нет, женский голос… металлический и искаженный радиопомехами…
Дверь открывается. Я с криком роняю рацию на пол, так что отваливается крышка батарейного отсека.
Стоящий в дверном проеме человек стаскивает с головы капюшон. Рыжие от хны волосы Эмми рассыпаются по плечам.
– В чем дело? – спрашивает она. – Успокойся! Это всего лишь я.
Она залезает внутрь, оставляя дверь открытой. Я вижу, как дождь у нее за спиной колошматит крупными каплями по лужам, уже заполнившим всю площадь.
– В чем дело? – спрашивает она снова. – Что-то случилось?
Зрачки Эмми кажутся огромными в темноте. Проходит несколько секунд, прежде чем я обретаю дар речи. Меня захлестнули страх и адреналин, способность рационально мыслить еще не вернулась ко мне, и я просто изливаю на нее свои эмоции:
– Чем ты, черт возьми, занимаешься?! Почему просто стояла там?! И что это за фокусы с рацией?!
Эмми аж пятится, ошарашенная моей злобой, но потом быстро берет себя в руки и хрипит в ответ:
– С чего вдруг эта истерика? Ты же не могла разозлиться так лишь из-за того, что я подошла к вашей машине. Я просто собиралась спросить, не хотите ли вы пообедать!
– Я разозлилась не потому, что ты подошла к машине, а потому, что ведешь себя как психопатка. Стоишь снаружи пять минут и стонешь по рации, как какой-то зомби-ребенок…
Мои руки мокры от пота, я чувствую привкус металла во рту. Раздражение столь велико, что мой голос скорее напоминает воронье карканье.
– Что? – спрашивает Эмми, судя по тону, явно пребывая в полном замешательстве. – О чем ты говоришь? Какие стоны по рации?
– Не пытайся морочить мне голову, – начинаю я с отвращением, но Эмми качает головой.
– Нет, Алис, я… не знаю, что я там, по-твоему, сделала, но у меня даже рации с собой нет.
Она выворачивает карманы своего худи, демонстрируя, что они пусты, показывает на пояс брюк.
– Посмотри.
Я гляжу на нее. Что?..
– И нигде я не стояла, – продолжает Эмми. – Просто скоренько добежала от нашей машины. Дверь была не заперта, и я сразу же открыла ее, как только добралась. Зачем мне мокнуть понапрасну?
Ее волосы растрепаны, на коже вокруг глаз нет и намека на морщины.
Неохотно перевожу взгляд на ветровое стекло и смотрю в сторону школы, виднеющейся вдалеке. На открытую большую входную дверь, висящую на ржавых петлях, как бы пытаясь разглядеть пустое помещение, находящееся за ней.
Небо над нами снова озаряется молнией, но гром взрывается лишь через несколько секунд. Гроза потихоньку уходит. Дождь постепенно начинает ослабевать.
Я смотрю на Эмми. На ее светло-серый наряд.
Он почти сухой.
Ее глаза кажутся бездонными, когда она встречается со мной взглядом и говорит тихо, но не допускающим возражения тоном:
– Ты видела что-то. Не так ли?
20 февраля 1959 г.
Любимая Маргарета!
Надеюсь, поездка на поезде прошла хорошо и тошнота тебя особо не мучила! Ты выглядела немного зеленой на станции, когда мы прощались. Я не захотела ничего говорить об этом, чтобы не сделать еще хуже. Мама рассуждала на сей счет сегодня утром за завтраком. Если верить ей, она чувствовала себя столь плохо, когда вынашивала тебя, что в первые месяцы едва вставала с кровати.
Это так интересно! Я знаю, что ты ужасно занята своей работой, и беременностью, и квартирой, но старайся писать каждую неделю. Я буду делать то же самое в качестве напоминания тебе!
Кстати, я придумала очень красивое имя, если ты родишь девочку! Дагни сидела у нас и пила кофе, когда я пришла сегодня домой, и она заявила, что у тебя определенно будет дочка, поскольку она видела твое зеленое лицо. Если верить ей, женщины всегда хуже чувствуют себя, если должна родиться девочка. Мама только улыбалась, слушая ее, а когда Дагни ушла, назвала эти рассуждения полной чушью, представляешь? Однако я все равно думаю, что Дагни права, или, наверное, просто надеюсь на это… Но подумай только, как здорово будет с маленькой девочкой! Ах, я не могу дождаться… А до августа еще так далеко!
Как тебе нравится имя Руфь? Я знаю, что ты говорила об Элизабет и Шарлотте, но, на мой взгляд, короткие имена в любом случае красивее. (Все равно ведь не столь важно, чтобы оно звучало «по-европейски», как считаешь? По словам папы, ты начала говорить, как настоящая горожанка – после того, как уехала. Он тебе тоже сказал это? Я, пожалуй, зря проговорилась. Но, по-моему, он не имел в виду ничего плохого.)
Я нашла это имя вчера, знакомясь с Библией. Женщине с этим именем там посвящена целая книга, и именно ее помимо прочего пастор Матиас попросил нас прочитать к сегодняшней встрече. Мы продвинулись довольно далеко! Даже Лена начала приходить на наши посиделки, хотя, на мой взгляд, она делает это больше не из-за желания читать Библию, а поскольку вздыхает по пастору. Вчера Лена заявилась в блузке, благодаря которой, как она говорит, у нее получается по-настоящему осиная талия. Но пастор, похоже, не обратил на это никакого внимания; он просто мягко улыбнулся и сказал, что приятно видеть много новых лиц в группе, а потом даже толком и не смотрел в ее сторону! Я думаю, она слегка обиделась.
Мы говорили о Руфи и ее семье, и как трудно, наверное, не иметь никакого дома. И тогда Карин Энглунд расплакалась. Сразу стало совсем тихо, и никто не знал, что сказать, но пастор просто сел рядом с ней и молча ждал, пока она не начала успокаиваться, и тогда спросил, почему она так опечалилась. А Карин ответила, что ее мама и папа, пожалуй, не смогут остаться в Сильверщерне и им придется уехать и искать новую работу. И что она не знала, куда они направятся, и боялась остаться без крыши над головой, точно как Руфь. И тогда пастор напомнил ей, что Руфь обрела новый дом, и сказал, что она не должна беспокоиться, поскольку мы и церковь станем ее домом. Он добавил, что он сам и Господь всегда примут ее в свои объятия. Тогда Карин разрыдалась еще больше и шептала «спасибо, спасибо, спасибо», а у меня все заныло в груди, и я почувствовала, что тоже могу расплакаться.
По мнению мамы, я ничего не замечаю; но я вижу, что с каждым новым днем та становится все более усталой и обеспокоенной. Мама старалась не показать этого, когда ты была здесь, поскольку не хотела тебя волновать, но я слышала, как она жаловалась Дагни на проблемы с деньгами и что папа не нашел никакой новой работы. Если ситуация не улучшится в ближайшее время, я, пожалуй, окажусь в положении бедняжки Карин Энглунд.
И знаешь, потом, казалось, произошло чудо, поскольку, когда я подумала про это, пастор Матиас посмотрел прямо на меня, и создалось впечатление, словно он точно знал, о чем я размышляла. Он сказал нам тогда – хотя, по-моему, главным образом, обращаясь ко мне, – следующее:
«Для всех у Господа найдется дом. Никто из вас не должен беспокоиться, что с вами случится подобная беда. Если ваши семьи потеряют свои жилища, церковь станет вам домом. Если родители и братья с сестрами покинут вас, мы станем вашей семьей. Господь позаботится обо всех».
Он говорил так искренне, что я поверила его словам – и впервые за много месяцев почувствовала себя спокойно.
После нашего собрания я немного задержалась, и пастор Матиас поблагодарил меня, поскольку я так хорошо помогаю ему с группой, ведь отчасти благодаря мне к нам присоединилось много молодежи. Он сказал, что никогда не преуспел бы без меня, подумай только! Я прямо не знала, как мне ответить, но он, похоже, как обычно, сам понял мои мысли и лишь улыбнулся. А затем добавил, что я смогу сама выбрать стихи для следующей встречи! Причем любые, по собственному желанию. Но он предложил сначала посмотреть Песнь Песней Соломона и выразил уверенность, что она наверняка мне понравится. Я не успела еще это сделать, но не сомневаюсь в его правоте. Поскольку он никогда не ошибается. Но подумай о предложенном мною имени. Руфь! Оно, пожалуй, не слишком европейское, но она же стала царицей, в конце концов, несмотря на все трудности, поэтому оно царское – что, по-моему, еще лучше!
Сейчас мне надо идти и читать Песнь Песней Соломона и постараться выбрать стихи. С нетерпением жду ответа!
Твоя младшая сестра Айна
