Когда мы заканчиваем есть, на небе уже сверкают первые звезды. И тут Туне открывает дверь фургона и осторожно встает на одну ногу.

– Туне! – говорю я, поднимаясь. – Как ты себя чувствуешь?

Она еле заметно улыбается, трет лицо и говорит:

– Я ужасно голодна.

Глаза у нее узкие, как щелочки, заспанные; короткие волосы взъерошены.

Подхожу к ней; она принимает мою руку и с ее помощью добирается до костра.

– Как у тебя дела? – спрашивает Макс и покрывает одеялом сумку-холодильник, чтобы Туне могла сесть на нее.

– Чувствую себя лучше, – отвечает она и принимает миску с супом, которую я протягиваю ей. Пробует, и ее лицо искривляет недовольная гримаса. – Минестроне?

– Для тебя только лучшее, – ворчит Эмми, закатывая глаза.

Я не могу удержаться от комментария.

– В отличие от твоих обычных проектов, у нас нет бюджета на всякие изыски. Мне жаль, если ты скучаешь по бутербродам с креветками. – Прежде чем она успевает ответить, поворачиваюсь к Туне и добавляю: – Хлеб тоже есть. Мы уже убрали спиртовку, но я могу поджарить его на костре, если хочешь.

Туне кивает.

– Отлично. Спасибо.

Беру два кусочка белого хлеба из пакета, завязываю его узлом, чтобы остальное не черствело, и насаживаю их на шампур, одним ухом слушая других.

– Как все прошло после обеда? – спрашивает Туне, потихоньку расправляясь с супом.

Отвечать берется Эмми.

– Хорошо, – говорит она. – Мы разобрались с заводом и успели заглянуть в несколько жилых домов. Провели небольшую разведку.

– Что вы сделали? – спрашиваю я, торопливо оглядываясь.

– Мы побывали в двух домах типовой постройки, – отвечает Эмми. – У нас еще оставалось время. Это безумие какое-то – они абсолютно одинаковы, будто сюда завезли четыре сотни стандартных конструкций из ИКЕА и поставили их рядом друг с другом.

– А может, примерно так все и обстояло? – спрашивает Макс, адресуя свой вопрос ко мне. – Вполне возможно, владельцы шахты таким образом сами организовали жилье для рабочей силы, которую переместили сюда во время войны?

– Угу, – говорю я, вспоминая про хлеб, лишь когда, судя по запаху, он начинает гореть, и переворачиваю кусочки как раз перед тем, как они успевают вспыхнуть огнем. Немного подгорели, но это не страшно. И даже сделало хлеб вкуснее.

– У нас получились очень хорошие фотографии, – говорит Эмми. – На одной из них яблоня в саду, чьи ветки проникли внутрь через окно, в результате чего обрушилась половина стены. Ужасно неприятное зрелище. Пусть и красивое, неким образом…

Мне снова не удается удержать язык за зубами.

– Стандартных домов в графике нет, – ворчу я.

Жду ответной резкой реакции Эмми, но слово берет молчаливый Роберт:

– Это была моя идея. Мне захотелось посмотреть, как там все выглядит.

– Ага, – говорю я. – Ясно.

– Трудно удержаться от любопытства, – объясняет он, как бы извиняясь, и чешет затылок. У него большие ступни и ладони при тонких лодыжках и кистях. Это смотрится немножко странно; в результате он выглядит малость непропорционально сложенным, как бы подростком, чье тело еще не выросло до конца, – хотя, если верить Эмми, ему всего на пару лет меньше, чем нам. Пожалуй, именно поэтому трудно сердиться на него.

– Интересно ведь, что же тут случилось, – продолжает Роберт. – Там на одном из столов в кухне стояла чашка. Будто кто-то поставил свой кофе и вышел на улицу принести газету, а потом просто…

Туне заканчивает предложение за него.

– …Исчез, – говорит она тихо.

– Да, – соглашается Роберт. – Точно.

Убираю хлеб с огня, снимаю кусочки с шампура и протягиваю Туне. Она смотрит на них и говорит:

– Хорошо прожарились.

И только потом кусает. Пусть я сожгла хлеб до такой степени, что он наполовину превратился в уголь, ее слова приносят мне облегчение. Она выражается в своей обычной манере, несмотря на то что устала и ее мучает боль. Скорее язвительно, чем грустно.

– Имеются какие-то теории на сей счет? – спрашивает меня Эмми.

Я засовываю руки в рукава свитера, сажусь на свой коврик и отвечаю:

– Все есть в папке.

– Да, да, – Эмми кивает. – В папке. Но ведь тебе известно все об этом месте. Ты не могла бы рассказать нам?

Прикусываю щеку, но потом замечаю, что Макс и Роберт впились в меня взглядами, и, резко выдохнув скопившийся в легких воздух, сдаюсь.

– О’кей. Конечно. Само собой, могу.

Потом какое-то время размышляю о том, с чего начать. Ищу ниточку в голове, за которую нужно потянуть; одновременно окидываю взглядом площадь, глазеющие в нашу сторону пустые оконные проемы, холодные булыжники под нашими ногами. Небо далеко вверху. На нем звезды. Я никогда не видела Млечный Путь, пока мы не оказались в Сильверщерне.

– Полицейское расследование закончилось практически ничем, – начинаю нерешительно. – Это вам известно, это есть в…

Вижу, как Эмми начинает ухмыляться.

– Да. Ну да ладно, черт с ним. Само собой, есть теории. Большинство, похоже, верит, что произошло массовое самоубийство. Как в Джонстауне. Вы наверняка помните историю религиозной общины в Южной Африке, где сумасшедший проповедник вынудил девятьсот человек покончить с собой?

– Если он вынудил их, речь идет скорее о массовом убийстве, – бормочет Эмми.

Я не обращаю на нее внимания.

– А ведь есть определенное сходство, – вступает в разговор Макс. – Некий культ, изолированное место, харизматичный псих…

– Не знаю, можно ли назвать подобное культом, – говорю я. – По-моему, многие называли их сектой. Хотя, пожалуй, напрасно. Они ведь не отделились от Шведской церкви, поэтому считались самым обычным приходом.

– Давайте не будем играть словами, – вмешивается Эмми. – Это был культ. Независимо от того, как его называли.

Прежде чем я успеваю ответить, слово берет Туне:

– Да. Такой момент там присутствовал. Это ведь заметно по письмам. Помимо прочего.

– Ты имеешь в виду письма Айны? – спрашиваю я, и Туне кивает.

– Итак, нам не особенно много известно о событиях в Сильверщерне в последние месяцы, – продолжаю я. – Последнее имеющееся у нас письмо от Айны датировано маем пятьдесят девятого года. Я искала письма от других за тот же период, поскольку наверняка существовали и иные семьи, имевшие родственников за пределами города, но ничего не нашла. Люди не хранили их, или же те потом просто затерялись – ведь сколько лет прошло… В материалах расследования есть свидетельские показания близких, но они мало что дают. Поэтому все теории относительно церкви и пастора базируются на пустых измышлениях.

– Но ведь случившееся каким-то образом связано с ним, – говорит Эмми. – Не так ли? Вряд ли это просто совпадение, что все дружно начинают сходить с ума по этому парню, а потом так же дружно исчезают…

– Ну, не скажи, – снова вступает в разговор Туне с непроницаемой миной на лице. – Есть ведь и такие, кто свято верит, что всех похитили пришельцы.

– Лично я голосую за это, – говорю я, ухмыляясь. – Поэтому если ночью кто-то увидит тарелку, сообщите остальным.

Эмми закатывает глаза. У нее дергаются уголки рта, и это вызывает у меня странную реакцию, некий прилив теплых чувств – как напоминание о нашей прошлой близости.

– Хотя, если говорить серьезно, возможно, связь и существует, – продолжаю я. – Согласно самой распространенной теории, имела место добровольная миграция. К примеру, пастор сказал, что Господь повелел ему забрать с собой весь приход на север, и они умерли по пути. Подобное уже случалось. Исторический блог «Наше темное прошлое» сравнивает это с крестовым походом детей в тринадцатом веке. Религиозные идеи могут оказывать на людей весьма своеобразное действие.

– Все-таки странно, что никого так и не нашли, – говорит Макс. – Все равно после них должны были остаться какие-то следы. Когда мигрируют пятьсот человек, это можно отследить по каким-то признакам, особенно вблизи от исходного пункта.

– И это не объясняет обнаружение младенца, – поддерживает его Эмми. – Не так ли?

Я качаю головой.

– Да, все так. А также отсутствие кошек и собак. Или убийство Биргитты Лидман. И невозможно объяснить также, почему никто ничего с собой не взял. Все было, как сказал Роберт: на столах в кухнях по-прежнему стоят кофейные чашки, горшки на плитах; согласно отчету полиции, у домов на веревках сохло белье… Все произошло словно в один момент. Будь это массовая миграция, люди взяли бы с собой вещи, но, похоже, все осталось на своих местах.

– Согласно другим теориям, имел место массовый психоз, – напоминает о себе Туне.

Я киваю.

– В истории есть подобный пример. В четырнадцатом веке случилось событие, называемое «Танцевальной чумой», когда почти четыреста человек непрерывно танцевали на улицах Страсбурга более месяца. Многие из них умерли от истощения. Считается, что это была некая форма массового психоза, вызванная голодом и всеобщим беспокойством. При мысли о безнадежной ситуации, сложившейся после закрытия шахты, здесь, пожалуй, могло произойти нечто похожее.

– Но это по-прежнему не объясняет, куда все подевались, – говорит Туне. – Как и в случае миграционной теории.

– Да, – соглашаюсь я. – Если они просто ушли, здесь многое не сходится. Есть также предположение, что произошла утечка метана, находящегося в недрах земли, который мог вырваться наружу в результате деятельности шахты. Именно поэтому представители горнодобывающей компании, приезжавшие сюда в девяностых годах, проверяли качество воздуха. И не выявили ничего подобного. В любом случае эта теория не объясняет обнаружение ребенка, или почему в городе не нашли никаких тел, помимо мертвой Биргитты. Она ведь явно умерла не от удушья. Август в том году выдался жарким. Если б случилась утечка газа, на улицах лежали бы разложившиеся трупы, когда сюда приехали мой дед и Ян.

При мысли об этом лицо Макса искривляет брезгливая гримаса.

Я смотрю на Туне. Спрашиваю ее:

– Я ничего не забыла?

– Ничего важного, – отвечает та. – А вот мне всегда нравилась гипотеза о русском вторжении.

– Да, точно! – говорю я.

Это действительно смешно. Согласно данной гипотезе, Советский Союз проник на нашу территорию и провел что-то вроде генеральной репетиции полномасштабного вторжения в Швецию, похитив население целого города.

Я пожимаю плечами.

– Честно говоря, у меня нет никаких конкретных контраргументов против нее. Я чуть ли не надеюсь, что это правда. А вдобавок, какая сенсация!

Эмми смеется. Это снова выглядит так знакомо, что пробуждает во мне приятные воспоминания. Я стараюсь быстро избавиться от них.

– То есть, собственно, нет ни одного приличного объяснения? – спрашивает Роберт.

– Да. Поэтому это так и осталось загадкой. Почти пятьсот человек, исчезнувших без следа… никто не знает, живы они или мертвы. А также покончили ли они с собой, заболели или покинули город добровольно. Никто не знает, почему бедняжку Биргитту Лидман забили камнями до смерти. И чьего младенца нашли в школе, и почему его оставили.

После моих слов воцаряется странная гнетущая тишина, словно истина, скрытая в них, до глубины души тронула нас всех.

– Они, скорее всего, умерли, не так ли? – тихо говорит Эмми, что абсолютно не свойственно ей, привыкшей выражаться громко и уверенно.

– Похоже на то, – перевожу дыхание. – По крайней мере, я так считаю. Но мне неизвестно, как… или почему. Надеюсь, мы найдем что-нибудь, способное пролить свет на это дело.

Макс кивает. Туне сидит абсолютно неподвижно. Посмотрев на ее лодыжку, я вижу, что брючина немного задралась и видна кожа над повязкой – красная, воспаленная. Она не съела весь поджаренный хлеб – один недоеденный подгорелый кусок лежит рядом с ней, остывая на земле.

– Тогда у нас есть цель на завтра, – говорит Эмми, уже своим обычным голосом. Встает и протягивает руку Роберту, который берется за нее и тоже поднимается. – Я пойду ложиться. Увидимся утром.

Роберт кивает нам и следует за ней к их фургону.

Макс смотрит на меня, удивленно приподнимая брови.

– Боже, – ворчит он тихо, чтобы его слова не могли услышать Эмми и Роберт. – Еще даже нет девяти.

Я смотрю на Туне. Ее губы напряженно сжаты; под глазами темные пятна, словно она трогала лицо испачканными сажей пальцами.

– Думаю, всем нам, пожалуй, тоже стоит пойти и лечь, – предлагаю я. – У нас был трудный день.

Туне молчит.

– Что скажешь? – спрашиваю я. Она удивленно поднимает глаза, словно услышала меня только сейчас.

– Пойти и лечь? – повторяет. – Да. Пожалуй, это хорошая идея.

Я поднимаюсь, сворачиваю свой туристский коврик, а потом протягиваю Туне руку. Этого недостаточно, и мне приходится обхватить ее за талию и поднять, что оказывается труднее, чем я ожидала. Она всей тяжестью наваливается на меня.

– Спокойной ночи, Макс, – говорю я через плечо. – Хорошего тебе сна.

Вижу, как он смотрит нам вслед, потом вытягивает руку, собираясь добавить еще одну палочку в огонь, и отворачивается.

Я помогаю Туне залезть в палатку и застегиваю за нами молнию. Потом обнаруживаю, что под руками у меня сыро. Маленькая электрическая лампочка, горящая внутри, быстро помогает мне понять, что Туне вся мокрая от пота. У меня начинает ныть живот, когда я вижу, какое бледное у нее лицо.

Я чищу зубы, в то время как она молча стаскивает с себя джинсы и надевает кальсоны, чтобы не замерзнуть ночью. Вижу, как каждое ее движение отдается болью в ноге.

Я высовываю голову из палатки, чтобы сплюнуть пену от зубной пасты, и вздрагиваю, когда обнаруживаю Макса, стоящего прямо передо мной.

– Извини! – говорит он приглушенно, улыбаясь. – Я не хотел пугать тебя.

– Все нормально, – отвечаю я и вытираю рот. – В чем дело?

– Ты не могла бы одолжить мне зубную пасту? – спрашивает он. – Я не могу найти свою.

Я смотрю через плечо в глубь палатки и тянусь к огромному дорожному несессеру, нашему с Туне. Он содержит все, от пластыря и зубной пасты до шампуня.

– Возьми сам, – говорю, протягивая ему несессер. – Подожди, а ты разве не чистил зубы до этого?

Макс виновато ухмыляется, роясь в нашей сумке. Ему приходится сесть на землю перед палаткой и воспользоваться телефоном в качестве фонарика, чтобы найти пасту. Я не могу сдержаться и при его тусклом свете пытаюсь проверить, желтые у Макса зубы или нет, но это трудно понять.

В конце концов он извлекает нужный тюбик и выдавливает половину его содержимого себе в рот, а потом мямлит «спасибо» и протягивает несессер назад мне.

Я смеюсь.

– Ложись спать, черт побери, – говорю и, сложив губы трубочкой, посылаю ему воздушный поцелуй, после чего снова прячусь в палатке.

– Могу я взять несессер? – спрашивает меня Туне.

– Естественно, – отвечаю я и протягиваю его ей. Затем надеваю толстые колготки и смотрю на нее. – Послушай… – говорю, помедлив.

Туне замирает и таращится на меня.

– Да?

– Может, нам стоит отвезти тебя в больницу? – спрашиваю. Каждое слово дается мне нелегко, но я чувствовала бы себя еще хуже, не задав этот вопрос. – Конечно, Туне, я знаю, что ты сильный человек, но тебе же больно. И потом, а вдруг у тебя действительно перелом? Который неправильно срастется…

Она поджимает губы и качает головой.

– У меня его нет, – отрезает она. – Это просто вывих, пусть и сильный.

– Ты уверена? – спрашиваю я с сомнением. – Нога выглядит не лучшим образом.

– Я в состоянии понять подобное, – ворчит Туне. – Не хочу ехать в больницу, в этом нет необходимости.

Она продолжает рыться в несессере, стараясь не встречаться со мной взглядом.

– Я не хочу, чтобы ты оставалась здесь ради меня. Мой фильм не важнее твоего здоровья.

Сейчас она смотрит мне прямо в глаза.

– Это не твой фильм, Алис. Ты не единственная, кто много инвестировал в данный проект. Ты не единственная, кто волнуется за него.

Это звучит достаточно убедительно, чтобы заставить меня замолчать.

Туне выдавливает зубную пасту на щетку и чистит зубы, в то время как я придаю своему свитеру форму подушки и обматываю его снаружи туристским ковриком.

Мы обе залезаем в наши спальные мешки и застегиваем молнии. Я выключаю лампу.

– Спокойной ночи, – говорю тихо и слышу в ответ столь же приглушенное «спокойной ночи».

Возможно, Туне права относительно того, что это не столь опасно, и я напрасно беспокоюсь. Она же взрослая. Мне просто надо поверить, что она знает саму себя лучше, чем я.

В конце концов, нам не угрожает никакая катастрофа. Вопреки всему, мы пока выдерживаем график. До сих пор все оборудование функционировало нормально. У нас получилось несколько по-настоящему шикарных фотографий; они явно помогут нашим попыткам получить финансирование как через Интернет, так и посредством грантов. Эмми ведет себя прилично, а я держу под контролем свои чувства по отношению к ней.

Если вывих Туне станет худшим происшествием за время нашей поездки, все будет замечательно.