Глава 22

– ПРИНЕСИТЕ мне киноварь. И индиго, пожалуйста. Май, я знаю, что ты со мной не разговариваешь, но ты все еще можешь носить вещи, правильно? Эмма, не могла бы ты найти что-нибудь, что я могла бы подложить под руку, пока работаю? Грач, это не палитра, это поднос. Ох… неважно, неси его сюда. Думаю, он подойдет.

Моя мастерская закружилась в водовороте активной деятельности. Я чувствовала, что рухну, едва попытаюсь встать, поэтому расположилась на диване, подсунув под спину полдюжины подушек, а все остальные прислуживали мне, что могло бы быть очень приятно, если бы все эти задачи я не выполняла с удовольствием сама. К их чести, никто не пытался отговаривать меня от того безрассудного плана, который я придумала. Эмма и Грач всего раз посмотрели в мои горящие глаза, переглянулись в неожиданной солидарности и начали подавать мне кисти.

Я никогда не работала так раньше. Для начала у меня не было времени, чтобы сделать набросок. Утренний свет уже прокрался в комнату, озаряя мою банку с льняным маслом, отбрасывая на обои розовый прямоугольник. Я решила не оглядываться, потому что понимала, что, начав, уже не смогу остановиться; но Эмма то и дело выглядывала в окно. Наконец она ахнула и уронила подушку.

– Что ты там увидела? – спросила я.

– Ничего? – Она торопливо подоткнула подушку мне под локоть. – Просто распереживалась. – Бесстыдная ложь. Эмма могла смешивать смертоносные химикаты, пока кто-нибудь бил бы в тарелки у нее над ухом.

Май привстала на цыпочки и посмотрела сама.

– Что-то бежит по полю, – объявила она якобы будничным тоном. Потом отвернулась, пожав плечиками с преувеличенным спокойствием, чтобы показать, что не боится, хотя мне через всю комнату было видно, как она дрожит. – Наверняка это Ольховый Король, который придет сюда, чтобы убить тебя и съесть, потому что ты глупая.

Эмма вскинулась, хватая очередную подушку.

– Май, не смей так говорить со своей сестрой!

– Ну это же правда!

– Ольховый Король еще не явился, – заверил меня Грач. – Это всего лишь гончая, и она не сможет проникнуть в твой дом, равно как и другие чудовища и фейри, которые придут следом.

Я постаралась обуздать собственное дыхание, заставляя себя расслабиться. Кисть, которую я зажала в кулаке, оставила на моих пальцах бескровные вмятинки.

– Почему? – тихо спросила я, надеясь, что мои близкие это не услышат. – Заклинание же не помешает никому проникнуть внутрь.

Его глаза сверкнули.

– Потому что я им не позволю. – Бросив еще один быстрый взгляд в окно, он развернулся и зашагал в сторону коридора.

– Грач, – позвала я, заставив его остановиться. – Спасибо. Будь осторожен.

Я благодарила его не только за то, что он собирался сделать. Я благодарила его за доверие, за веру в мои силы. Ему было нелегко отложить железный кинжал.

Он неловко кивнул; потом вышел из комнаты. Где-то вне поля моего зрения кухонная дверь захлопнулась за ним. Заставив себя отбросить страхи, я сосредоточилась на своем холсте, забываясь в скольжении блестящей краски по шершавой поверхности, в тихом шуршании сухой щетины кисти в конце каждого мазка. Фон цвета темной жженой умбры на углах к центру становился ясно-золотым, чтобы высветить силуэт в сияющей короне. От этого портрета зависело все. Эта работа должна была стать лучшей из всего, что я когда-либо писала; и я должна была закончить ее в одно утро в технике, к которой привыкла меньше всего – мокрым по мокрому, потому что у меня просто не было времени, чтобы дать краске высохнуть. Глаза жгло от необходимости держать их открытыми, и кисть, казалось, весила с десяток килограмм. Но, мазок за мазком, моя картина оживала.

Вскоре я так погрузилась в работу, что перестала замечать, что происходит вокруг. Весь мир состоял только из моего Ремесла; за пределами краев моего холста не существовало ничего, как будто он был старой морской картой. Пока снаружи не донесся грохот, от которого затряслись стаканы на столе рядом с моим мольбертом, выдергивая меня обратно в светлую и шумную реальность.

Я обернулась, остолбенело моргая. Эмма и близняшки прилипли к окнам. Эмма стояла у южного окна на другой стороне комнаты; я не заметила, как Март с Май забрались на диван по обе стороны от меня.

– Он разорвал его пополам! – радостно взвизгнула Май. Март подпрыгивала, стоя на коленках.

Я оглянулась через плечо. Заросли гигантских извивающихся лоз, покрытых шипами, широких и высоких, как дубы, окружали наш дом; двор накрыла их тень. На моих глазах одна из них хватила какую-то белую фигурку – гончую – и отбросила к пшеничному полю так далеко, что я не видела, где она приземлилась. Останки какого-то волшебного чудовища, распластанные поперек нашего загона для кур, видимо, были причиной землетрясения. Я поискала глазами Грача во всем этом хаосе. В последний раз он создавал шипы такого размера, когда был тяжело ранен Могильным Лордом. Как сильно пришлось ему ранить себя сейчас, чтобы совершить этот безрассудный подвиг? Его нигде не было видно. И я не просто подозревала, а точно знала, что убедительное пожелание смерти могло мотивировать его. По моим плечам и рукам пробежала дрожь, и через секунду я уже тряслась всем телом. Кожа казалась слишком тесной, и белый шум звенел у меня в ушах, заглушая все остальные мысли.

Март буйно заблеяла, когда очередная гончая полетела в поле. Реакция близняшек, по крайней мере, заверила меня в том, что, если мы все сегодня выживем, проблем с тем, чтобы Грач им понравился, не возникнет.

«Может, им не стоит на это смотреть?» – безмолвно спросила я Эмму, бросив на нее безумный взгляд.

Тетя ответила мне взглядом, не менее бешеным: «О, поверь мне, это бесполезно».

Снаружи раздался громкий скрип. Я снова повернулась к окну. Лозы замерли на месте от корней до верхушек; шипастые щупальца изгибались, деревенея, формируя густые, почти непроходимые заросли. Голова закружилась. Я оставила попытки высмотреть что-то во дворе и сконцентрировалась на внутренних ощущениях, пытаясь нащупать связь приворота между нами. Если бы с Грачом что-то случилось, я бы это почувствовала. Лозы не были мертвы, просто обездвижены. Что бы ни творилось снаружи, он делал это нарочно, не так ли?

Дверь кухни распахнулась, и по коридору застучали подошвы: я безошибочно узнала широкие шаги Грача. На мгновение закрыла глаза, справляясь с головокружением облегчения, захлестнувшим меня. Но этим ощущением я наслаждалась недолго.

– Он идет, – сообщил Грач с порога. – У нас мало времени.

Грудь его вздымалась тяжело, как кузнечные мехи, и волосы были так растрепаны, как будто он только что оказался посреди ветреной бури. Один из его рукавов был закатан; кухонное полотенце было неаккуратно обмотано вокруг запястья. Я постаралась не задумываться о том, что это значило – раньше он никогда не бинтовал раны. Может быть, он просто не хотел запачкать кровью ковер.

Мы с Эммой мрачно переглянулись.

– Можешь отвести близняшек в подвал? – спросила я.

Возможно, сейчас мы в последний раз видели друг друга живыми. От этого знания смотреть Эмме в глаза было не легче, чем смотреть на солнце. Она поклялась вырастить меня и уберечь от всех опасностей, а сейчас рисковала потерять по вине тех же сил, которые уже однажды разрушили наши жизни. Внезапно я поняла – с ужасающей ясностью, – что она не знала, сможет ли найти в себе силы снова подняться, если потеряет меня. В ту секунду передо мной стояли две Эммы – та, что меня вырастила, и другая, которую она от меня прятала, которую я почти не встречала раньше. Эмма, которую я, возможно, так никогда и не узнаю.

Чары рассеялись.

– Вы слышали, что сказала ваша сестра, – произнесла Эмма оживленно, хотя голос ее звучал очень устало. Она подошла к Март и подняла ее на руки. Май покорно соскользнула с дивана. Обе близняшки неуверенно смотрели на меня. Нельзя было снова начинать плакать. Только не сейчас.

– Я вас люблю и закончу до обеда, – объявила я привычным голосом занятой перфекционистки. Когда Май открыла рот, я перебила ее: – Май, я знаю, что ты меня не ненавидишь. – Если бы я дала ей возможность произнести это вслух, то точно не смогла бы сохранить самообладание. – А теперь поторопитесь.

Прежде чем уйти, Эмма поцеловала меня в макушку. Я стиснула зубы, запрокинула голову к потолку и, только дождавшись, когда их шаги застучат вниз по ступеням, позволила слезам скатиться вниз. Старательно шмыгая носом, вытерла мокроту запястьями, окунула кисть в завитки киновари и желтого сурика и вернулась к работе. Сейчас мне остались только заключительные штрихи. Несколько изъянов отчетливо виднелись на холсте – пятно тени, на котором не хватало фиолетового рефлекса, пластина короны, на которую стоило добавить бликов для объема, – но у меня не осталось времени на то, чтобы все их исправить. Самая важная часть, говорила я себе, была закончена.

Раздался шелест ткани. Это Грач подошел ко мне и остановился, впившись взглядом в мое творение. Он оставался абсолютно неподвижен. Эта обездвиженность, это молчание сказали мне все, что я хотела знать. Пауза – и я опустила кисть. Уверенность поднялась внутри меня твердо и спокойно, как морской прилив, заполняя собой каждую полость сомнения.

Мое Ремесло было истинным.

Вдалеке, заставив стекла окон задребезжать в рамах, раздался зов рога – низкий, звучный, презрительный. Солнечные лучи пронзили мою мастерскую, когда снаружи рассыпались кристаллы: шипы сдались Ольховому Королю. Легкомысленная самоуверенность, пьянящая, как вино, подстегивала меня. Я подняла глаза на Грача и улыбнулась.

Он оторвал взгляд от портрета, пораженный. В какой-то момент внешние чары покинули его. Спутанные пряди волос обрамляли встревоженное лицо. Он изучал меня нечеловеческими глазами, жестокими глазами, которым не должна была быть свойственна доброта, нежность или любовь; но по ним все еще было видно, что я вела себя странно даже для смертной, и особенно для самой себя.

– У тебя закончилась магия, – мягко сказала я, касаясь его запястья. Янтарная кровь пропитала временную повязку. Он поморщился; выражение его лица дрогнуло. Подняв руку, Грач стал вертеть ее перед глазами, разглядывая длинные пальцы со странными суставами, как будто, подобно человеку, находил это зрелище отталкивающим.

– Приворот отнимает у меня много сил, – сообщил он. – Я больше не смогу защитить тебя от него.

– И не придется, – ответила я.

По полу прошла дрожь. Хотя я больше ничего не почувствовала, весь дом застонал, как будто его силой сорвали с фундамента и подняли в воздух. Когда он рухнул обратно с громоподобным грохотом, все половицы задрожали и с потолка посыпалась штукатурка. Грач огляделся, очевидно, замечая что-то, что мне было не дано. Мне не нужно было даже спрашивать. Чары, наложенные на мой дом, были разрушены. Ольховый Король пришел сюда лишь ради одной цели – чтобы убить нас обоих. И он не собирался тратить время.

Я отпихнула подушки и встала. Мои колени подкосились уже в третий раз за эти сутки, но Грач поймал меня снова, помогая удержаться на ногах, как будто я ничего не весила. Я потянулась за портретом.

– Изобель, – позвал он. Моя рука остановилась. – Я не большой мастер… объяснений, – продолжил принц, помедлив. Потом, глядя на меня, он совсем замолчал, очевидно, поглощенный зрелищем и успевший позабыть все, что собирался сказать.

– Знаю, – нежно заверила я его. – Припоминаю, как в первый раз ты умудрился оскорбить мои короткие ноги, помимо прочего.

Он немного выпрямился.

– В свою защиту скажу, что они действительно очень короткие, а лгать я не умею.

– То есть сейчас ты пытаешься сказать, что любишь меня такую, как есть, с короткими ногами и прочим?

– Да. И… нет. Изобель, я люблю тебя всецело. Я люблю тебя безгранично. Я люблю тебя так сильно, что это пугает меня. Я боюсь, что не смог бы жить без тебя. Десять тысяч лет подряд я мог бы каждое утро видеть твое лицо и каждый раз с нетерпением ждать следующего пробуждения, как первого.

– Кажется, мы тебя недооценили, – выдохнула я. – Это и впрямь было прекрасное объяснение.

Схватив за воротник, я притянула его к себе и поцеловала, несмотря на жуткое лицо и приглушенные звуки протеста, которые все равно скоро стихли. Его зубы оставались острыми, но он целовал меня с такой нежностью и осторожностью, что это не имело значения. Внутри меня распускался цветок – мягкий и редкий бутон, отчаянно жаждущий света, ветра, прикосновений. В каком-нибудь другом мире это мог бы быть наш последний поцелуй. Но сейчас я не собиралась этого допустить.

Мы отпрянули друг от друга, когда на окно упала тень. Грач неохотно отпустил меня, и я, шатаясь, зашагала вперед. Слабые ноги подкашивались, как у новорожденного олененка. Сняв портрет с мольберта, я подняла его перед собой, как щит, а потом развернулась.

Что-то происходило с дверью. Блестящие темные пятна растекались по ней, как кляксы чернил просачиваются сквозь страницу или пламя свечи чернит кусочек бумаги. Я не понимала, что случилось, пока сладковатый смрад тлена не ударил мне в ноздри, а на дереве не зашевелились мохнатые клочки белой плесени. Дверь гнила. Она осела на петлях, накренившись. Доски облезали клочками, падая наземь и превращаясь в губчатые комки. Латунная ручка со стуком упала на пол и покатилась в угол. И Ольховый Король вошел внутрь, согнувшись пополам и развернув широкие плечи боком, чтобы протиснуться в пустой дверной проем. Его огромный силуэт затмил собой свет и почернел, почти невидимый. По комнате поползла волна жара.

В моей мастерской побывали множество фейри, но таких, как он, я не принимала никогда. Когда он выпрямился, солнце иной эпохи загорелось в его бороде и засияло на изумрудном сюрко, освещая гигантскую фигуру под таким углом и с такой интенсивностью, что стало ясно: окна комнаты здесь ни при чем. Он был не из нашего времени, и это бремя было окутано вокруг него, точно мантия. Осознавая, что по сравнению с ним я была маленькой, как ребенок, я сделала шаг вперед. Он не смотрел на меня. Как будто вообще меня не видел. Под кустистыми бровями его глаза шарили в бесконечности веков, разыскивая настоящее, тот час и день, которые имели для него меньше значения, чем единственная пылинка, парящая в воздухе среди тысяч ей подобных.

Моя уверенность пошатнулась. В подготовленном плане был всего один изъян – он не мог сработать, если Король не опустит взгляд. Поэтому я прочистила горло и подала голос.

– Когда-то мы поклонялись вам, не так ли, Ваше Величество? Я видела статуи в лесу. Они были вырезаны руками человека.

Он наклонил голову, как будто прислушиваясь к далекому щебету птички.

– Я никогда не слышала историй и не читала книг, в которых в Капризе не царило бы лето, – продолжала я. – Прежде чем покарать нас, скажите, как долго вы правили?

Его голос скрипел, как живой лес.

– Я правил вечно. Я был королем, когда смертные еще не придумали слова. Сначала мной восхищались. Потом меня боялись. Теперь я забыл. Странно. Я не помню, сплю я или бодрствую и в чем состоит разница. – Его взгляд опустился, становясь острее от постепенного осознания, и все мои мышцы оцепенели; я сражалась с желанием спастись бегством, как кролик – от когтей пикирующего ястреба. – Однажды я пришел покарать смертную деву по имени Изобель и принца по имени Грач за преступление против Благого Закона.

– Да, – ответила я; в горле стало нестерпимо сухо. – Этот день сегодня, Ваше Величество. Но сначала я хотела бы преподнести вам дар, как и многие смертные до меня.

Я подняла портрет. Его взгляд опустился и задержался на нем. Мое сердце дрогнуло. Он изучал мою работу, не узнавая, как будто она ничего для него не значила. С тем же успехом я могла бы показать ему портрет Грача, Овода или вовсе пустой холст. Но потом он испустил долгий, медленный вздох – последний хрип умирающего, от которого по мастерской пронесся порыв ветра. Неземной солнечный свет, золотом озаряющий его плечи, потух, скрывшись за облаками, омрачив черты лица. Он снова превратился в того старика, сидевшего в тронном зале. Пыль все еще оседала на его коже. Показавшись из тени, между рогов его короны повисла паутина.

– Что это? – спросил он низким хриплым голосом.

– Это вы, Ваше Величество.

Он посмотрел на себя. Он видел свое лицо, как будто оно было чужое, но все же узнавал его: правитель, который восседал на троне бесчисленные тысячелетия, но чувствовал при этом каждую потерю, великую или крошечную, выдержал каждое тяжкое бремя своей бесконечной жизни. Существо, которое когда-то любило и, возможно, даже было любимо в ответ. Его рот дрогнул. Слеза прокатилась светящейся дорожкой по запыленной щеке.

– Вы сказали, что вам что-то снилось, Ваше Величество. Вы чего-то хотели. Что это было? – Я поудобнее перехватила холст. Металл, нагретый от моего прикосновения, шевельнулся в ладони.

Его лицо исказилось.

– Как смеешь ты… как смеешь ты показывать это мне? – Его слова становились все громче, пока не превратились в сломленный вой, как буря, треплющая деревья. Дом вздрогнул, и ветки заколотились о стены снаружи. – Мне ничего не снится. Мне безразличны эти безделицы, эта пыль, которую вы зовете Ремеслом.

Он поднял руку, собираясь покончить со мной. И все еще не мог оторвать глаз от своего портрета.

Сейчас. Я рванулась вперед. Ольховый Король не посчитал серьезной угрозой смертную девочку, бросившуюся на него, вооруженную лишь холстом и влажной краской. Это и стало его погибелью. Я навалилась на него всем весом собственного тела; железный кинжал прорвал холст, скользнул Королю между ребер и пронзил его сердце.

Я отскочила, и Грач поймал меня; Ольховый Король рухнул на колени. Портрет, порванный, валялся на земле – лучшая работа всей моей жизни превратилась в кучу из искореженной рамы, изорванной ткани и размазанной по полу краски. Мой пульс стучал, как молот по наковальне; я представила, что он вот-вот вытащит кинжал из собственной груди и невредимый поднимется на ноги. Но он лишь прижал ладонь к желтой краске на своем сюрко, как будто удивился ей больше, чем собственной крови. Его внешние чары начали рассеиваться, и я придушенно ахнула, увидев, что было под ними.

Рост Ольхового Короля оставался неизменным, но теперь он стал сухопарым и истощенным, как труп; изъеденные молью одежды обвивали иссохшее тело. Глаза его запали глубоко внутрь глазниц, и бесцветная кожа казалась мягкой и хрупкой, как истлевшая марля. Корона из рогов почернела и потускнела; жуткие острые осколки торчали во все стороны там, где куски отвалились от времени, а ободок врос в плоть его лба. От него исходил тошнотворный смрад. Когда он покачнулся, заваливаясь вперед, жук-падальщик выскочил из его уха и исчез в бороде.

Его губы шевельнулись.

– Мне страшно, – прошептал он голосом, полным изумления. – Я чувствую…

Его глаза закатились. Мох вспенился на ковре и потянулся вверх, поглощая его. «Да он испортит весь пол», – подумалось мне. Странная практичность. Нужно было перенести тело. Но едва эта мысль пришла мне в голову, Грач оттолкнул нас обоих в сторону и закрыл меня своим телом. Мир пошатнулся. Половицы вздулись; огромный корень выскочил из-под земли, расщепляя древесину, как топором. Заросли цветов вспыхнули на ковре, мольберте и диване, на нас с Грачом, волной ударившись о противоположную стену. Раздался звон бьющегося стекла. Ветки царапали потолок; гвозди скрипели и гнулись от нагрузки. А потом дом тряхнуло с мучительным грохотом, и отвалившиеся куски кровельной дранки посыпались на пол. Лучи света, слепяще яркого, рассекли руины моей мастерской.

Кажется, на этом все кончилось. Грач пару мгновений еще лежал на мне сверху; потом оглянулся через плечо и отполз в сторону. Куски штукатурки посыпались с его волос. Он помог мне подняться посреди воцарившейся разрухи. Теперь мастерская скорее напоминала лес. Громадная ольха росла посреди комнаты, проломив полкрыши и часть южной стены. Пятна света мерцали на зарослях мха, папоротников и цветов, под слоем которых мебель была почти незаметна, лишь там и тут торчали из подлеска бугры странной формы. Мы победили, но в это мгновение я как будто оцепенела. Было так странно стоять посреди собственной мастерской и смотреть на пшеничное поле сквозь обвисшие остатки шипастой баррикады, построенной Грачом. Там, вдалеке, к лесу бежали фигуры – куда быстрее, чем люди, некоторые даже на четвереньках.

Порыв ветра захлестнул нас. Грач пошевелился; кусок дранки заскрипел под его подошвой. Потом он споткнулся и рухнул на землю. Паника охватила меня. В голову мне сразу пришла жуткая мысль о какой-нибудь щепке, проткнувшей ему спину, пока он защищал меня своим телом. Я упала на колени рядом с ним, схватив его за руку, не зная, сможет ли он пережить серьезное ранение без помощи магии.

Вид у него, впрочем, был скорее удивленный, чем травмированный. Пока я ощупывала все его тело в поисках малейшего ранения, внешние чары снова вернулись к нему. Он схватил меня за руку.

– Смотри, – сказал он, но обернуться меня заставило уже одно только выражение его лица.

Ветер пронесся по полю, сгибая пшеницу сверкающими волнами. Когда они разошлись в стороны, как рябь по воде, цвета вокруг переменились.

Листья на деревьях стали золотыми, и алыми, и огненно-рыжими. Скоро весь лес, преображенный, полыхал. Далеко вдали зелеными оставались лишь травянистые обочины, тянущиеся вдоль полей, да несколько одиноких высоких сосен, проглядывающих сквозь листву. Я громко рассмеялась, представив, в каком смятении будут остальные жители Каприза: как миссис Фирт, потрясенная, выползет из своего магазина, как Финеас будет рассматривать картину, висящую у двери. Единственный красный лист сорвался с дуба возле кухни и полетел вниз.

– Так тихо, – поразилась я. Ветер зашуршал в складках моего платья; от его сладкой долгожданной прохлады по моей коже побежали мурашки. Птицы пели в кронах деревьев. Из леса доносился плавный стрекот сверчков. Но все кузнечики уже замолчали.

Одинокая фигура показалась посреди разрушенного двора, брезгливо пробираясь мимо шипов, рассыпанных по земле. Его светлые волосы отливали серебром в свете солнца, и с момента последней нашей встречи он успел переодеться: на нем были полупрозрачный синий жилет и безупречный свежезатянутый шейный платок.

Внутри у меня все сжалось. Где-то здесь, в моей мастерской, все еще был погребен железный кинжал.

Овод заговорил мягким приятным голосом:

– Итак, правление лета подошло к концу, и в Каприз пришла осень. Мне жаль, что до весны еще далеко, но так устроен мир, и я верю, что однажды времена года снова переменятся. Добрый день, Грач. Изобель.

Он остановился в нескольких метрах от нас и поклонился. Грач хмуро ответил ему тем же. Я же вовсе не была связана такими обязательствами и просто вперила в него свой гневный взгляд.

– Какой радушный прием, – заметил Овод. – Я всего лишь хотел поздравить вас обоих с отлично проделанной работой. – Он перевел взгляд на меня и улыбнулся – теплая, любезная, но непроницаемая улыбка, от которой в уголках его глаз появились морщинки. – Ты сделала каждый выбор правильно. Как блестяще. Как исключительно. Убив Ольхового Короля, ты уничтожила каждый мандат, установленный им. Вы с Грачом свободны жить, как вам вздумается, и Благой Закон больше не властен над вами. Дворы фейри никогда больше не будут прежними.

Я еле нашла в себе силы заговорить.

– Но вы… вы же хотели…

Что он хотел? Внезапно все встало на свои места. Прежде чем я заключила с ним нашу первую сделку, возможно, даже прежде, чем я родилась, он уже начал плести свои интриги. Наложил на мой дом могущественные чары, чтобы завоевать мое доверие и убедиться, что я не пострадаю, пока не придет время действовать. Организовал портрет для Грача. Привел нас к Зеленому Колодцу. Подложил нам железный кинжал, который с самого начала был предназначен именно для Ольхового Короля. И хуже того, знал с точностью до малейшего слова, что сказать мне, чтобы я возненавидела его, посчитала своим злейшим врагом и понеслась сквозь лес, прочь от предназначенного мне пути, к невозможной цели, чтобы, наконец, свергнуть и уничтожить Ольхового Короля. Изумление и ярость захлестнули меня одновременно. От эмоций мой голос звучал жестко и приглушенно.

– Мне неприятно осознавать, что вы использовали меня как пешку в своей игре, сэр.

Он долго смотрел на меня и заговорил не сразу.

– Ах, но ты вовсе не была пешкой. Все это время ты была ферзем.

Я сделала глубокий вдох. В интонации его голоса крылся какой-то незримый смысл, на расшифровку которого у меня сейчас не хватало терпения.

– А вы коварны и жестоки, и я никогда не забуду, какие страдания нам пришлось вытерпеть из-за ваших расчетов, чем бы все это ни закончилось.

– Слова истинного монарха, если позволите так выразиться. – Он снова улыбнулся. Но по его лицу промелькнула тень, и на этот раз в уголках глаз не появились морщинки. Его портретная галерея невольно вспомнилась мне. Все эти столетия терпеливо собирать картины, но не из искренней страсти, а лишь потому, что он ждал меня, моего Ремесла, как паук в середине огромной паутины, которую сотнями лет плел в абсолютном одиночестве.

– Я верю, что все это к лучшему, – продолжал он. – Доверять даже одному представителю моего народа – и без того достаточная глупость. Смертным никогда не следует забывать, кто мы такие и что служим только себе.

– Овод, – произнес Грач тоном, призванным намекнуть весеннему принцу, что он злоупотребляет нашим гостеприимством.

– Последнее, если позволите. – Овод стряхнул с рукава несуществующую пыль и, взглянув на Грача, приподнял брови. – Ты, я полагаю, осведомлен, что еще не провозглашен королем? Что есть еще кое-что, что тебе необходимо…

– Да, я знаю! – рявкнул Грач, перебивая его.

Я бросила на него любопытный взгляд; он нервно отвернулся, не глядя мне в глаза. Очевидное облегчение показалось на его лице, когда в доме послышались нерешительные шаги, освобождая его от необходимости срочно пояснять мне подробности «кое-чего». В ту секунду я была счастлива забыть об этом.

– Эмма! – позвала я. – Мы в безопасности! Мы в… мастерской.

– Это я вижу, – спокойно ответила Эмма, входя в комнату; близняшки цеплялись за ее руки. – В стенах дыры. Март, что бы ты сейчас ни подняла с пола, ни в коем случае не ешь.

– Поздно, – сказала Май.

Тетя покачала головой. Окинув взглядом мастерскую, а следом двор, она увидела Овода и, буравя его взглядом, оценивающе прищурилась.

– Ну и кто будет все это убирать?

– О боже! – воскликнул Овод. – Боюсь, мне пора бежать.