Опухшее осеннее солнце лениво скатывалось в дремучий лес. Косые лучи его пробивались через макушки сосен и елей и оранжевым с красным крыли крыши домов деревеньки, будто забытой кем-то между излучиной реки и лесом. Деревенька была разносортная, но в общем, скорее, бедная, чем зажиточная. Разномастные крыши домов, утыканные печными трубами, тянулись сначала дружной стайкой вдоль реки, потом круто заворачивали прочь от неё и рассыпались почти хаотично в разные стороны. Поодаль, в полях, виднелись коровники и свиноферма. Людей заметно не было, только у одного дома, крытого новыми шиферными листами, царила суета, и видно было, что чуть не все жители собрались тут. Да и в самом доме, если мы заглянем в него, видно будет, что готовятся к чему-то важному.

Дверь на улицу распахнута настежь и придавлена обломком кирпича, в крошечных сенях света нет (только тот, что пробивается из двери), а в огромном сундуке у задней от входа стены копошится женщина средних лет, разгребая руками соль и вытаскивая на свет пласты сала, осматривает их, нюхает и выбирает кусок посолиднее.

В большой комнате накрыт стол от дверей и до окна, мужики устанавливают вдоль него лавки и накрывают их половиками. А на столе том чего только нет! В центре стола печёные карпы пялятся белыми глазёнками на жареного поросёнка, утыканного со всех сторон зеленью, а от центра к краям идут грибы маринованные с чёрными горошинами перца и солёные с луком, квашеная капуста с клюквой, огурцы свежие и солёные, помидоры с блестящими бочками, буханки крупно нарезанного хлеба, дымящиеся блюда с картошкой, стопки с блинами пшеничными и картофельными, миски с холодцом, обильно укрытые толстым слоем белого жирка, пара жареных гусей, яблоки летние красные и осенние жёлтые, вязанки зелёного лука, графины с компотом, кольца домашней колбасы, которую то ли ещё не успели, то ли просто забыли нарезать, банки с хреном и горчицей и гранёные рюмочки на тоненьких ножках, которые говорят, что, да, и самогон тоже будет, просто ещё из подпола не доставали. И это ещё не всё – из печи слышно весёлое скворчание шкварок на сковородах. Свадьба, думаете вы? Погодите – давайте посмотрим внимательно да прислушаемся, о чём говорят.

Патриарх семьи, дед Миша, сидит у окна на табуретке и снимает последние пылинки с серого в рябчик пиджака, увешанного медалями и орденами.

– Люська! – кричит он в сени. – Де ты там? Хватит копошиться! Неси какой схватишь кусок да лезь за самогоном!

– Дед, ну что ты орёшь? – та самая женщина, которую мы видели в сенях, входит с пластом сала на сгибе руки.

– Знаю чо ору! На вас не ори, так будете тут до второго пришествия сиськи мять! Петька! Иди сало режь, без тебя лавки расставят! Люське за самогоном пора.

– Батя, так рано ещё, нет?

Дед Миша стукнул кряжистой клюкой в пол.

– Петька, а ну-ка мне!

– Ладно, ладно, не кипятись, всё успеем.

Петька, мужик лет за сорок, в брюках, заправленных в сапоги, и рубашке с закатанными рукавами и завязанной узлом под ещё не крупным, но уже заметным животом, подмигнул Люське:

– Видала, батя опять за порядок взялся, ух и заживём теперь!

Перехватив сало, он плюхнул его на широкую, рельефно изрезанную доску, ухватил с приступка печи нож и, довольно улыбаясь в усищи, принялся ловко нарезать куски. Не крупные и не тонкие, а как раз такие, какие приятно брать в руку и тянуть в рот.

Люська, если присмотреться, тоже была чему-то необычайно рада и взволнована – глаза блестели и руки с ногами делали дела споро и ловко не только оттого, что дела те были рутинные, но и потому, что шли в охотку.

– А баба де моя?

– Курям давать пошла.

– Крикни – хай переодеваться идёт! Не подохнут её куры, как жрут в три горла, так всё равно не несутся!

Дед Миша один во всей этой суете оставался строгим и серьёзным – его явно заботило, чтоб всё прошло именно на том уровне, который он запланировал, и без сучка и задоринки.

– Едут! Едут! – закричали со двора, и дед Миша, за ним Петя с Люсей, а потом уж все остальные потянулись на двор.

Кто едет? Где? А так вот же (и как они заметили раньше нас?) – из леса выкатился вслед за рокотом и лязгом помятый ГАЗон пятьдесят первой модели с ядовито-зелёной кабиной и надписью во весь борт «Перевозка пассажиров запрещена!» В кузове сидели несколько бабушек лет от пятидесяти до ста с остатками семечек и пирожков, что не успели продать на станции, – но не их же так встречают?

Общество во дворе заметно оживилось и даже запахло некоторой ажитацией, как если бы в деревню давно ждали и вот, наконец, прибыла какая-то знаменитость: Дэвид Гилмор, например, да не один, а в паре с Ричардом Блэкмором.

– Ну? Говорил я вам? – улыбался почти беззубым ртом дед Миша. – Рано, рано им всё! А то я не знаю, когда поезд приходит!

ГАЗон подкатил ко двору и, чихнув напоследок сизым облачком из выхлопной трубы, заглох, как так себе актёр, который играет смерть, – внезапно и наповал.

Бабки сидели в кузове и выходить не торопились – ждали второго акта. Визгнула пассажирская дверь, и на землю спрыгнул высокий и стройный морячок – чёрный, как Вельзевул, и оттого ещё больше красивый. Чёрные ослепительные ботинки, чёрные брюки клёш, расшитые несколько шире положенного, чёрный бушлат и чёрная бескозырка – ну чем вам не диавол? Только шеврон с шестерёнкой и винтом на рукаве, ленточка бескозырки и погоны с якорями (что положены курсантам, но не матросам) и двумя золотыми лычками поперёк выдавали в морячке жильца нашего с вами мира, а не потустороннюю силу. На ленточке горела надпись «Северный флот» (что говорило о том, что это всё-таки матрос, а не курсант), и концы её за спиной свисали до самой, простите, жопы. А от жопы вверх по концам карабкались:

– якорь;

– чайка;

– буквы «СФ»;

– памятник затопленным кораблям;

– дельфин;

– маяк;

– Северный (или Южный, но вверх ногами) полюс;

– белый медведь;

– акула, перекусывающая трезубец;

– подводная лодочка, торчащая из игривой волны.

Больше ничего на ленточках поместиться не могло: подводные лодки (слева и справа) перископами своими в аккурат упирались в узел на бескозырке.

Как вы уже поняли, матрос был красив и на клоуна совсем не похож. Несмотря на ленточки, якоря на погонах, лычки чуть шире положеных, белую подложку под шеврон на рукаве и широкие клеша, в мотошвейные войска записать его мы не можем, – такие мелочи для дембеля в расчёт не берутся.

Солнце, подыграв матросу, успело эффектно блеснуть якорями перед тем, как окончательно упасть в чащу – и нарочно так не подстроишь.

– Вовочка! – спугнула повисшую тишину Люся. – Сынок! Вернулся!

И, заплакав, кинулась ему на шею. Петя (очевидно уже, что отец) шмыгнул носом, но эмоции дальше не пустил – мужик же, да и дед вон строго глядит.

– Мама, ну что ты мама, ну не война же, – забубнил густо покрасневший Вова, – ну чего бы я не вернулся, ну в самом деле, ну перестань уже, ну люди же…

Мать с трудом отлипла от Вовы, но продолжала есть его глазами. Следующим обнял (коротко, но крепко) сына Петя, а потом уже к нему подступил дед Миша.

Передав бабке клюку и вытянувшись во фронт, дед Миша сурово приказал:

– Докладывай!

– Товарищ гвардии сержант! Старшина второй статьи Кузьмин после прохождения срочной службы прибыл! Без замечаний!

Вокруг зашушукались.

– Сам ты младший сержант! Старшина второй статьи я! – обернулся Вова к мужичку в очочках, переводившему бабкам с военного на русский.

– Верю, что без замечаний! Только как приказ в газете вышел, а ты ужо дома! – объяснил дед Миша обществу. – Ну иди, что ли, обнимемся!

– А что ты скромно так? – поинтересовался мужичок в очочках. – Где аксельбанты и вот это вот всё?

– Да я ему заранее сказал, чтоб меня не позорил! Я б ему эти аксельбанты засунул бы! – глухо ответил с Вовиной груди дед Миша.

– Дед! Я ж тебе это, подарок привёз! – встрепенулся Вова и аккуратно вытащил из кабины картонную коробку, укутанную клейкой лентой и верёвками.

– Вот, дед, держи! Ты такого, небось, и не видал!

– Больно ты знаешь, чего я видал! Я такого, может, видал, что тебе и во сне не привидится!

– Ну хватит уже, – встряхнулась от любования сыном мама, – давайте в дом, стынет же всё!

В дом проходили долго: пока все пожали Вове руку, похлопали по плечам и задали вопрос «Ну как там?», на небо уже начали высыпать первые звёзды. Но и зайдя в дом, к пиршеству приступили не сразу – дед Миша долго ковырял ножом коробку под шепотки Вовы «аккуратней, дед, аккуратней, вещь хрупкая» и всем же невероятно интересно, ну что там притаранил Вова деду из Мурманской области и прямо такого, что оно хрупкое и требует бережного к себе отношения, и что тот стол? Не видали, что ли, того самогона? Ну хочется его, понятно, но любопытство сильнее прочих пороков, и даже не спорьте. Наконец, дед Миша перестал чертыхаться и вынул на свет содержимое – все ахнули.

На деревянной доске был натуральный морской натюрморт с камнями, ракушками и мхом, а посредине доминировало над всем чудище, с виду похожее на паука, но размером с кошку. Чудище блестело лаком (им же и пахло) и, растопырив клешни, смотрело на мир крохотными чёрными бусинками с видом «да лучше бы вы меня, блядь, съели».

– Вот, – гордо сказал Вова, – камчатский краб. Сам ловил. И это ещё маленький!

– Ты ж на северах служил вроде? – подозрительно прищурился дед Миша.

– Ну.

– Дык а как ты краба камчатского добыл? Свистишь, небось?

– Дед, ну слышишь, ну мало где они плавали! – вступилась мать.

– Не плавали, а ходили, ма. У нас, моряков, говорят «ходили»!

– Ишь ты, три года не было всего, а глянь ты, мать уже поправляет! Давайте к столу – остыло уж всё!

За стол расселись по ранжиру: во главе дед с бабкой, по правую руку от них Петя, а по левую Вова и, сразу за ним, Люся – остальные садились как придётся. Рядом с Петей посадили Машу, дочку куркуля с единственного деревенского хутора, одноклассницу Вовы и его школьную любовь, у которой в деревне имелся статус Вовиной невесты. За последние три года Маша успела уехать в город, окончить медучилище, устроиться на завод и даже завести роман с чертёжником лекального отдела, съехаться с ним жить в съёмной квартире, разочароваться его мещанством и снобизмом, бросить всё и вернуться в деревню поправить нервную систему дойкой коров и работой фельдшером в местном травмпункте. Но интернета тогда ещё не было, и приключения её были известны одному Вове, переписку с которым Маша вела регулярно, ничего не скрывая – ну и пусть все думают, как хотят.

Дед Миша возмутился поставленной ему рюмкой и сказал, что в нос закапывать он не собирается, для чего ему эта мензурка и где его стакан.

Речи говорили по очереди, все радовались возвращению Вовы с флота и желали ему чем дальше, тем больше, обильнее и пошлее. Вова смущался на просьбы рассказать истории про свой героизм, смущался смотреть на Машу и смущался пить, хоть дед разрешил – теперь-то, сказал он, уже можно, уже мужик, а не глиста ленточная, раз отслужил и вон значков на груди чуть не больше, чем у деда медалей за всю войну.

Опрокинув три стопки, Вова расслабился, осмелел и развязал язык. Рассказал он, по строгому секрету, что служил на атомной подводной лодке и был подводным диверсантом – специальным человеком, который отвечал за безопасность корабля в море и хоть и не самым главным во всём экипаже, но зависело-то всё на самом деле от него. Деревенские охали и ахали в восхищении от того, какой смелый их земляк (в чём они, собственно, и не сомневались, и их деревня всегда славилась отчаю-гами) и как он освобождал лодку от прилипания к грунту и заклинившего якоря, выходя наружу через торпедный аппарат, и отстреливаясь одной рукой от акул и вражеских шпионов, другой пилил якорную цепь или дробил камни в грунте. Дед Миша и Петя даже поспорили, чьё это воспитание и личный пример взрастили в Вове такую бесшабашность. Вова их примирял и говорил, что там на флоте все такие и он даже подумывает, не вернуться ли ему обратно, на контракт, потому как вот только что и уехал, а уже щемит, как там без него – тяжело или очень тяжело, и не сильно ли пострадала обороноспособность страны в целом. В этом месте Люся заплакала и разговоры про контракт пришлось свернуть до лучших времён.

Ели и пили вдоволь, расходиться никто не спешил, потому что ну что там дома – телевизор? Не видали, что ль, того телевизора, а моряк из их деревни первый был, и где ещё такого наслушаешься, по телевизору-то ведь такого не расскажут – секретность, дело понятное.

Засобирались по домам далеко за полночь – небо уже начало светлеть и лес сделался вовсе чёрным, пугающим случайных путников, существом. Гости и собравшись не больно торопились, – толпились и договаривали разговоры.

– Вован, – подмигивали мужики, – ты Машку-то того… до дома проведи сходи, а то ночь на дворе.

– Ой, да ладно, ночь, – отмахивалась Маша, – кого я тут боюсь?

– Ну чудища какие, – не сдавались мужики, – оно, знаешь, как бывает в лесу-то ночью: пошёл человек и нет человека, только и клочок хустки на лещине и найдут. Бывало такое, да-а-а.

– Страшнее чёрного дембеля чудища нет, – отрезал разговоры изрядно захмелевший Вова.

– А что за зверь такой? Негр, что ли, какой? Откудова им в наших краях взяться?

– Да сами вы негры, эх, темнота!

– Ну дык расскажи, чо!

– История давняя, тем более, что с любовью связана. Так, с кондачка и не расскажешь… Потом уж, как-нибудь. Да и ночью нельзя, а то призовём, неровен час!

Но Машу провожать пошёл.

По деревне шли молча. В домах то тут, то там зажигались и быстро гасли огни, лениво брехали собаки – и они вроде как были одни, а вроде бы и нет, и каждый ждал, когда другой начнёт говорить первым. За деревней стоял туман, и одинокие лампочки над коровником и свинофермой будто плыли в воздухе сами по себе и вовсе не разгоняли тьму, а делали её ещё гуще. А в лесу-то и совсем хоть глаза коли.

– Ну так что ты там? – первой не выдержала молчания Маша.

– Да так, всякое, – Вова старался выдыхать в сторону.

– Девушку не нашёл себе?

– Где?

– Ну там.

– Да откуда там девушки, даёшь ты. Закрытая база, там девушки не водятся.

– А я тут вот, видишь…

– Да, что теперь, бывает.

– Ты на меня не обижайся, ладно?

– Ладно… да я уж успокоился. Сначала, да, конечно, а потом… молодец, что писала.

– Ну мы же друзья с тобой?

– А то. Спрашиваешь…

Лёгкий ветерок, гуляя с ними по тропинке, в лесу шумел в кронах сосен и чуть колыхал ленточки на бескозырке.

– О, слышишь, идёт кто-то навстречу, – прислушался Вова.

– Да ребята наши, с дискотеки возвращаются. Кто ещё-то? Не твой же чёрный дембель, – в нашей глуши, так и привидение за счастье встретить. Хоть какое, а разнообразие.

За поворотом тропы уже явно слышалось треньканье гитары и разговоры:

– … и вот, с тех пор бродит этот чёрный дембель по свету, да невесту себе новую ищет…

– Вася, бляха, ты год, как с армии пришёл, а всё байку эту травишь, – перебил рассказчика девичий голос, – ну не страшно никому, видишь же?

И тут компания вышла к Вове с Машей.

В первый миг показалось, что притих даже лес. Миг – и завизжали девушки: сначала робко, а потом, подбадриваемые друг дружкой, от всей души и во всех тональностях, раскручиваясь, как «Сирена» или «Тифон» воздухом.

Вова успел ещё оглянуться вокруг с целью узнать, что так всех напугало, а потом об него разбили гитару и всё куда-то поплыло. «Крестик! Крестик есть у кого?». «Осину, осину ломай!» …

– …где это видано? С каких это пор, а?

– Дядя Петя, да я же вам говорю, не специально мы, само как-то вышло…

– Всё у вас само, а подумать, мозги пораскинуть?

– Да ночь же, темно, Вася этот, со своим дембелем, а тут Вова ваш весь чёрный и девки орут…

– Драть вас некому! Повырастали лбы, а мозгов с горошину!

– О, дядь Петя, Вова проснулся! Вован, братишка, прости меня, а? Я же сдуру, понимаешь, от страха, ну не хотел я, пойми, а!

В фельдшерском пункте пахло йодом, карболкой, бинтами и мазью Вишневского, но всё равно вкусно.

– Как ты, сынок? Маша сказала, что пару дней тут у неё полежишь, а то мало ли, сотрясение мозга. А чего ты улыбаешься? У тебя всё нормально? Что болит?

Отец что-то спрашивал и спрашивал. Пришёл Вася с двумя девушками, и они тоже что-то говорили, объясняли, просили и умоляли их простить, а Вова смотрел в окно на синее небо с перьями облаков, слушал и улыбался – как всё-таки хорошо дома: птицы вон как поют, и жужжит кто-то из насекомых, и в фельдшерском пункте только одно лежачее место.

А на контракт он потом уехал, но уже с Машей.