Все трое, Гуго де Монтестрюк, Коклико и Кадур, были в таком возрасте, что грусть у них не могла длиться долго. Они ехали, казалось, завоевывать мир.

Гуго лелеял такие мечты, конца которым и сам не видел. Красное перо, полученное когда-то от принцессы Мамиани и закрепленное на шляпе, представлялось ему теперь талисманом.

Скоро местность изменилась, и трое верховых очутились в таких местах, где прежде никогда не бывали. Коклико, не помня себя от радости, прыгал в седле, как птичка на ветке. Каждая новая деревня, каждый дом, купцы с возами, бродячие комедианты, прелаты верхом на мулах, дамы в каретах или носилках — все вызывало у Коклико крики удивления.

— Вот болтун-то! — весело заметил Гуго.

— Граф, — отозвался Коклико, — это выше моих сил: я не могу молчать. Примером, впрочем, могут служить птицы: они всегда поют; отчего же и нам не говорить? Притом я заметил, такой уж я болван, что молчание ведет к печали, а печаль — к потере аппетита. — Затем Коклико принял серьезный вид и сказал: — А как вы думаете, граф, что ждет того, кто ищет себе удачи в свете и у кого есть притом хороший испанский жеребец, который так и пляшет под седлом; шпага, которая так и просится вон из ножен, а в кармане добрые пистоли, которые так и хотят выскочить на свет божий?

— Да все, чего хочешь, — ответил Гуго.

— Так, значит, если бы вам пришла фантазия сделаться императором требизондским или царем черкесским, вы думаете, что и это было бы возможно?

— Разумеется!

— Это, мне кажется, уже слишком много… А ты как думаешь, Кадур?

— Без помощи пророка дуб — все равно что травка; а с помощью пророка песчинка становится горой…

— Слышишь, Коклико? Моя воля будет именно такой песчинкой, а в остальном поможет моя добрая звезда.

Коклико продолжал, возвысив голос:

— Я слышал, что при дворе множество прекрасных дам, столько же, сколько было нимф на острове Калипсо, о котором я читал в одной книге, и что эти дамы, как кажется, особенно милостивы к военным и еще милостивее к таким, которые близки к особе короля. Как бы мне хотелось быть гвардейским капитаном!

— Да, недурно бы, — сказал Гуго, — можно бывать на всех праздниках и на всех сражениях…

— А вам очень нужны эти сражения?

— Еще бы!

— Ну, это как кому нравится. Мне так больше по душе праздники. С другой стороны, я слышал, что у людей духовных есть множество привилегий: богатые приходы, жирные аббатства с вкусным столом и с мягкой постелью. А какая власть! Их слушают вельможи, что довольно важно, и женщины, что еще важнее. Без них ничего не делается! А некоторые ученые утверждают даже, что они управляют миром. Я не говорю, разумеется, о сельских священниках, что таскаются в заплатанных рясах по крестьянским избам, а едят еще хуже своих прихожан. Нет! Я говорю о прелатах, разжиревших от десятины, о канониках, спящих сколько душе угодно, о князьях церкви, одетых в пурпур… А что вы скажете, граф, о кардинальской шляпе?

Гуго состроил гримасу:

— Монтестрюки все были военными.

— Ну, раз так, то перейдем лучше к важным должностям и к чинам придворным. Как весело и приятно быть министром или послом! Кругом толпа людей, которые вам низко-низко кланяются и величают вас сиятельством, что так приятно щекочет самолюбие. Вы водитесь с принцами и с королями, вы преважная особа в свете. Не говорю уже о кое-каких мелких выгодах вроде крупного жалованья, например, или хорошей аренды. Кроме того, очень весело было бы поссориться, например, сегодня с англичанами, придраться завтра к испанцам, а при случае содрать взятку с турецкого султана. Пресыщенный славой, я бы мирно окончил жизнь в расшитом мундире и в шляпе с перьями каким-нибудь первым чином двора.

— Гм! — хмыкнул Гуго. — Слишком много лести с одной стороны и неправды с другой!.. Склоняться перед высшими, вечно искать окольных путей, плакать, когда властитель печален, смеяться, когда он весел, — все это совсем не по мне… К тому же у меня не хватит терпения возиться с чужими делами, когда и со своими-то собственными часто не знаешь, как сладить.

— Есть еще кое-что, — продолжал Коклико. — Можно вернуться в Тестеру, где вас любят, да и край там такой славный, прожить там всю жизнь, найти славную девушку из порядочного рода и с кое-каким приданым, жениться на ней и народить добрых господ, которые, в свою очередь, тоже проживут там до смерти, сажая капусту. Так можно жить счастливо, а это, говорят, ведь не каждому дается.

— Мы не из такого рода, — гордо возразил Гуго.

— Да, кстати, граф, о Монтестрюках рассказывают одну историю… я что-то слышал об этом, еще будучи ребенком… Мне давно хотелось узнать у вас все подробности. Меня всегда интересовало, откуда у вас фамилия Шаржполь и девиз «Бей! Руби!», что написан у вас на гербе; так кричат, кажется, члены вашего рода в сражениях. Не объясните ли вы нам всего этого?

— Охотно, — ответил Гуго. — Это было в то время, когда добрый король Генрих Четвертый завоевывал себе королевство. За ним всегда следовали бойцы, которых он ободрял своим примером; ездил он по горам и по долинам; счастье ему не всегда улыбалось, но он не унывал и храбро встречал грозы и бури. Когда кто-нибудь из его товарищей переселялся в вечность, другие занимали это место, и так вокруг короля всегда был отряд, готовый кинуться за него в огонь и в воду. Случилось как-то, что Генриха, который был тогда еще для доброй половины Франции и для Парижа только королем наваррским, окружил в Гаскони сильный отряд врагов. С королем было очень немного солдат, с такими слабыми силами нелегко было пробиться сквозь ряды неприятеля. Король остановился в лесу, по краю которого протекала глубокая и широкая река. Враги надеялись одолеть его голодом, и в самом деле, отряд Генриха начинал уже испытывать недостаток в продовольствии.

Генрих бегал как лев вокруг своего лагеря, ища выход и бросаясь то налево, то направо. Происходили небольшие стычки, всегда стоившие жизни нескольким роялистам. На всех дорогах стоял караул, а переправиться через реку без лодок не представлялось возможным, а достать их было негде.

Однажды вечером на аванпостах показался какой-то человек и объявил, что ему нужно видеть короля. На спине у него была котомка, а одет он был в оборванный балахон, но смелый и открытый взгляд говорил в его пользу.

«Кто ты такой?» — спросил его офицер. «Я из таких, что король будет рад меня видеть, когда узнает, зачем я пришел». — «Дело в том, — продолжал офицер, — что с королем нельзя всякому говорить…» — «Ну, я подожду, если надо; только, поговорив со мной после, король Генрих пожалеет, что вы заставили меня потерять время».

У человека этого было такое честное лицо, он так спокойно сел под деревом и вынул из котомки кусок черного хлеба и луковицу, собираясь поужинать, что офицер наконец решился. «Ну, так и быть! Пойдем со мной», — сказал он крестьянину. Тот поднял брошенные на землю котомку и палку и пошел за офицером, который привел его к капитану гвардии; этот обратился к нему с теми же вопросами и получил на них те же самые ответы.

Наконец капитан пошел доложить о крестьянине королю Генриху, который с грустью считал про себя, сколько еще дней остается ему до неизбежной и отчаянной вылазки. «А! Ввести его! — крикнул король. — Может быть, он прислан ко мне с известием, что к нам идут на помощь».

Крестьянина ввели. Это был статный молодец с гордым взглядом, на вид лет тридцати. «Что тебе нужно? — спросил король. — Говори, я слушаю».

«Я знаю, что вы с вашими солдатами не можете отсюда выбраться… Ну, и я вбил себе в голову, что выведу вас, потому как люблю вас». — «А за что ты меня любишь?» — «Да за то, что вы сами храбрый солдат, всегда первым бросаетесь в огонь и совсем себя не бережете: вот мне и сдается, что из вас выйдет славный король, милостивый к бедному народу». — «Недурно, любезный! Но каким же способом ты думаешь вывести меня отсюда?.. Да и не одного же меня нужно выводить! Всех со мной, а не то я останусь здесь с ними».

«Вот это сказано по-королевски; я не ошибся, что пришел сюда». — «Так ты думаешь, что можешь вывести нас всех вместе из этого проклятого леса?» — «Да». — «Так говори же скорее… Каким путем?» — «Да через реку». — «Но ведь река так широка и глубока, что через нее нельзя перейти…» — «А брод через реку разве годится только для коз да для овец, что ли?..» — «Значит, есть брод на этой реке и ты знаешь, где он?» — «Разумеется, иначе зачем я пришел сюда?»

Генрих IV чуть не обнял крестьянина.

«И ты нас проводишь?» — «Да, когда прикажете. Даже лучше подождать ночи: ночью-то похуже караулят в окрестностях». — «А разве и на том берегу есть неприятель?» — «Да, за леском, и вам оттого именно их и не видно… а отряд, надо думать, вдвое больше вашего». — «Ну, это ничего, пробьемся!» — «И я себе говорил то же самое».

«Живо! Снимать лагерь! — крикнул король, но, спохватившись, коснулся руки будущего проводника. — Ты не врешь? Ты не для того пришел сюда, чтобы обмануть меня и привести нас всех в засаду?» — «А велите ехать по обеим сторонам от меня двум верховым с пистолетами в руках, и, как только вам покажется, что я соврал, пусть меня застрелят без всяких разговоров! Но если я благополучно проведу вас через брод, то ведь и мне можно будет попросить кое о чем?»

«Проси тогда чего хочешь! Отдам тебе весь свой кошелек». — «Кошелек-то оставьте, пожалуй, при себе, а мне велите дать коня да шпагу и позвольте биться рядом с вами». — «Решено! Останешься при мне».

Как только совсем стемнело, королевский отряд снялся потихоньку с лагеря и выстроился, а крестьянин стал во главе и пошел прямо вперед через лес. Солдаты потянулись гуськом по узкой и извилистой тропинке, которая через чащу вела к реке.

Наконец их взорам открылась река, совсем черная от густой тени деревьев. Крестьянин, который до сих пор шел быстрым шагом, остановился и стал всматриваться в темноту. Он увидел в нескольких шагах толстую дуплистую вербу, а рядом с ней другую, поменьше, с подмытыми корнями.

«Вот если тут, в стороне, есть под водой большой плоский камень, то, значит, и брод тут, — сказал он, опустил в воду свою палку, пощупал и нашел камень. — Отлично! Теперь смело можем переходить». — И он первым вошел в воду.

Все направились за ним следом. Скоро вода стала доставать им до колен. Смутно начинал уже обозначаться другой берег. «Сейчас, — продолжал проводник, все еще ощупывая дно палкой, — дойдет до пояса и немного выше — почти до плеч… Тут самое трудное место. Руки надо будет поднять над головой, чтобы не замочить порох… А то и верховые могут взять пеших себе за спину…»

Как и говорил проводник, отряд вскоре очутился на середине реки; лошадям было уже по грудь. Через несколько шагов вода дошла почти до самых седел; потом мало-помалу дно стало опять подниматься. «Слава тебе Господи! — сказал король, ступая на берег. — Ну ты, брат, молодец!»

Ночь подходила к концу. На белеющем горизонте начинал обозначаться гребень холмов, на небе показывался бледный отблеск зари. «Вот самое подходящее время, чтобы напасть на неприятеля и застать его врасплох, — сказал крестьянин. — От усталости и от утреннего холода все там крепко спят».

«А ты откуда это знаешь?» — «Да я разве не служил целых шесть лет? Рана-то ведь меня и заставила бросить ружье… Что же, — сказал крестьянин королю, который привстал на стременах, чтобы лучше видеть, — помните, что вы мне обещали?» — «Коня и шпагу? Сейчас!»

Генрих Четвертый сделал знак офицеру, и крестьянину тотчас подвели оседланную лошадь. «Храброго солдата, что ездил на этом коне, убили на днях, — сказал король, — а теперь ты его заменишь».

За леском что-то зашевелилось, но еще нельзя было разобрать, что там делается. «Это неприятельский лагерь просыпается», — пояснил крестьянин. «Ты хорошо знаешь местность. Что нам теперь делать? Куда идти?» — спросил король.

«Этот лесок — пустяки. А стоит отряд дальше, в долине; как только спустимся, так на него и наткнемся… Значит, прямо вперед и в атаку!» — «Славно сказано!.. А как тебя зовут?» — «Поль Самуил из местечка Монтестрюк, что в Арманьяке». — «Ну! Вперед, Поль! Марш!» Крестьянин пришпорил коня и пустился во весь карьер, махая над головой новой шпагой и крича: «Бей! Руби!»

В одну минуту они пронеслись через лесок, и королевский отряд с Генрихом и с проводником во главе ринулся вниз с горы как лавина. Лошади в неприятельском лагере были почти все еще на привязи; часовые выстрелили куда попало и разбежались. Пехота вздумала сопротивляться, но была опрокинута, и в мгновение ока король со своими воинами очутился перед лагерем. Тут все было в смятении. Несколько человек наскоро собрались и кое-как выстроились. Поль, увидев их, кинулся вперед, продолжая кричать: «Бей! Руби!» Ударом шпаги он свалил с коня первого попавшегося кавалериста, острием проткнул насквозь горло другому и врезался в самую середину толпы.

Четверть часа спустя король был уже в чистом поле, и вокруг него собрались сторонники, почти потерявшие уже надежду увидеть его в живых.

Когда остановились на ночлег, король подозвал Поля Самуила, обнял его при всех офицерах и сказал им: «Господа! Вот человек, который спас меня; считайте его своим братом и другом. А тебе, Поль, я отдаю во владение Монтестрюк — от него ты и будешь впредь называться — и, кроме того, жалую тебя графом де Шаржполем в память о твоей храбрости в сегодняшнем деле. На графский титул и на владение ты получишь грамоту с моей подписью и королевской печатью. Сверх того, я хочу, чтобы на твоем родовом гербе в память о твоем подвиге и о словах твоих было, во-первых, золотое поле, потому что у тебя золотое сердце; во-вторых, черный скачущий конь — в память того, который был под тобой; в-третьих, зеленый шлем — в знак того леса, в который ты бросился первым; и, в-четвертых, над шлемом серебряная шпага острием вверх — в память той, которой ты махал в бою и которая сверкала огнем на утреннем солнце. А девиз своего рода ты сам прокричал и можешь вырезать под щитом эти два слова, которые лучше всяких длинных речей: «Бей! Руби!»

— Вот как мой предок стал Монтестрюком, графом де Шаржполем, — прибавил Гуго. — С тех пор в нашем роду стало обычаем прибавлять имя Поль к тому, что дается при крещении. Первый Монтестрюк назывался Поль Самуил, сын его — Поль Илья, мой отец — Поль Гедеон, а я зовусь Поль Гуго и, если Богу будет угодно, передам это имя своему старшему сыну с титулом графа де Шаржполя, который я считаю равным самым лучшим и самым древним. Что думаешь, Коклико?

— Ей-богу! — воскликнул Коклико в восторге. — Король Генрих был великим государем, а предок ваш Поль Самуил — славным капитаном, хоть и пришел в простой одежде крестьянина, и все, все высоко и славно в этой истории! А ты, друг Кадур, что ты скажешь?

— Бог велик! — ответил Араб.