· 8 ·
Дальше будешь

Крылья-то ей подрезали, поэтому вместо того, чтобы лететь, она тонет. Ледяная вода тут же заморозила бы кровь в венах, если бы в венах еще что-то оставалось.

С губ срывается крепкое слово, но тот, кому оно предназначается, конечно же, не слышит.

Перья намокли, в легких – соль, на губах застыла неосознанная кривая усмешка. Такая бывает только у тех, кто потерял рассудок, но еще этого не осознает, совсем как потерявшая ребенка женщина не понимает, что и завтра, и послезавтра внутри ее чрева по-прежнему будет пусто.

Мать Эвелины ненавидела ее за тот позор, который она навлекла на всю семью. Если бы их еще соединяла пуповина, мать отпилила бы себе все туловище пониже груди, чтобы сердце билось только для нее одной.

Порой мать рассказывала маленькой Эвелине, чье имя в той жизни, конечно же, звучало по-другому, истории, которые потом шрамами остались в ее памяти.

«Хочешь, я расскажу тебе сказку? – шептала мать. – Очень, очень страшную сказку… В которой добрые молодцы и ядовитые змии поменялись местами. В которой, чтобы быть хорошим, необходимо стать самым плохим…»

Мать гладила Эвелину по волосам, но это меньше всего было похоже на нежность, а больше всего – на отчаянную попытку выдавить из этой прелестной головки остатки мозга. Кабы не отец и не страх перед сплетнями, мать наверняка бы в одну из темных ночей обернула вокруг шеи ненавистной дочери пуховый платок и затянула бы концы так сильно, что яблоки бы повылетали из глазниц.

Порой Эвелина просыпалась в холодном поту, резко, не давая голове толком протрезветь, открывала глаза и натыкалась на высокий тонкий силуэт матери, обволакиваемый лунным светом. Каждый раз казалось, что вот эта ночь – точно последняя, и в груди все теплела уверенность, что когда-нибудь мать решится на что-то большее, чем просто взгляд.

Младшие сестры родились другими. Они не были уродами, как Эвелина. Да, лицом и телом они выросли не такими привлекательными, но зато у них под одеждой не пряталась покрытая белесыми перьями кожа.

В пылу одной из ссор мать назвала Эвелину «дьявольским отродьем». Контекст уже давно стерся из памяти, равно как и причина размолвки, но вот эти слова, плевком вылетающие из бледных уст матери, Эвелина будет помнить в любой из своих жизней. Уже потом, лежа как-то без сна на своем сундуке, она придумала хлесткий ответ. Что-то из разряда: «Значит, ты сама якшалась с дьяволом, раз меня родила?» Но было, конечно, очень поздно.

На мгновение окунув голову под воду, Эвелина тут же выныривает на поверхность. Хорошо, что она решилась на побег не зимой, когда единственный путь к свободе пролегает подо льдами толщиной в человеческий рост.

Когда впереди показывается земля, Эвелина думает, что это мираж, видение – что угодно, но только не реальность. А даже если здесь есть хоть какое-то соприкосновение с действительностью, то природа может сыграть с тобой злую шутку и еще целую вечность дразнить морковкой перед носом, пока ты не выдохнешься окончательно и не задохнешься в собственном отчаянии.

Она неплохо плавала в прошлой жизни. Недалеко от деревни пролегала река. Не очень широкая и не очень глубокая, но довольно шустрая, чтобы время от времени утаскивать зазевавшихся пловцов на илистое дно. Бабушка всегда говорила Эвелине быть осторожной, не попасться в лапы к кровожадному водяному, но тогда она в эти сказки не верила. Сейчас – еще как.

Воспоминания о бабушке особенно четкие, потому что это была одна из ее последних жизней. Порой Эвелина жалеет, что не родилась до нее, потому что, наверное, могла бы получить ее душу. Но тогда они могли встретиться лишь на некоторое время – не насовсем.

Бабушка была маленькая, щуплая, и волосы – не то чтобы белые, но полностью седые, похожие скорее на грязный снег, чем на белый бок луны. Лицо такое жухлое, что маленькие темные глазки, нос и даже тонкогубый рот терялись в складках сморщенной кожи, с возрастом изрядно потемневшей.

Кто-то в деревне втихую шептался о ней, потому что люди время от времени заставали ее, обращающуюся к белке или жучку, будто это были разумные существа. Но в лицо никто не смеялся, потому что, как и мать, бабушку слишком уважали.

Лица обеих родственниц изрядно помутнели в памяти, но, пока Эвелина гребет вперед, ее держат на плаву только смутные образы этих двух женщин, какие-то общие детали. Длинные волосы, уютно устроившиеся платки на плечах, пальцы, двигающиеся изящно и завораживающе, будто маленькие змейки.

«Нужно еще раз посмотреть, где земля», – командует себе Эвелина и с нечеловеческим усилием заставляет себя открыть глаза. Поначалу все нечеткое, и верх мешается с низом, выливая воды ледяного моря в прозрачно-голубое небо. Но постепенно зрение сосредоточивается на грязном островке суши, и хотя силы к тому времени давно покинули Эвелину, в этот момент она чувствует новый прилив энергии. Кажется, люди этого времени называют это «оптимизмом». Эвелина набирает полные легкие воздуха.

Оттуда, из райского сада, ей нравилось наблюдать за современным обществом. Она будто бы смотрела одно из популярных реалити-шоу, но то, где все по-настоящему. Где люди хуже, чем хотят казаться. Где есть те, кто врут, и те, кто никогда не говорят правду, а остальные умирают еще до рождения. И подобное зрелище не то чтобы доставляло удовольствие, но успокаивало. Ведь это было прямым доказательством того, что она сама не сделала ничего дурного – просто была как все.

Первое касание твердой холодной земли ощущается смутно. Фантомная почва забирается под изгрызенные ногти, пыль заполняет дыхательные пути, но впервые за долгое время настолько простые вещи доставляют столь неземное удовольствие.

Дрожащая, насквозь мокрая, Эвелина червяком выползает на сушу, карабкаясь по горизонтальной поверхности, будто по отвесной скале, и каждый рывок вперед стоит целой жизни.

Щекой касается земли, прижимается к ней, совсем как младенец прижимается к матери в поисках молока. Неужели в мире бывает что-то настолько мягкое? Тюремная роба липнет к телу, как вторая кожа, и сквозь нее твердая поверхность ощущается воздушней пухового одеяла.

Она не дышит или дышит слишком часто? Понять невозможно, разум окончательно затуманивается воспоминаниями о том, что было и чего не было. Перед глазами всплывает еще одно лицо, самое знакомое. И если раньше оно вызывало нежность, то теперь – только гнев. Возможно, именно благодаря этой бесконечной злости Эвелина вообще еще жива.

«На этот раз я перехитрю тебя, – не без наслаждения думает Эвелина, – и застану врасплох прежде, чем ты сделаешь первый шаг».

На горизонте появляется грязно-желтое облако. И вместо того чтобы отдалиться, оно только увеличивается и увеличивается, пока наконец не нависает над ней большой тенью.

Тусклое солнце полностью скрывается за толстой медвежьей шкурой.

Едва Эвелину обдает зловонным дыханием, она с трудом сдерживается, чтобы не зажать нос от отвращения. Над ухом раздается пара коротких звуков – как будто кто-то несколько раз шумно втягивает носом.

Когда животное заговаривает вслух, Эвелина окончательно убеждается в том, что сошла с ума.

– Ну и чего разлеглась?

Одна пасть больше, чем вся Эвелинина голова, а еще есть зубы – каждый размером с хороший нож для мяса. Изо рта пахнет чем-то сладковато-подгнившим, но шевелящиеся черные губы обмануть не могут.

– Ну? И долго мне ждать?

Существо чуть толкает ее когтистой лапой, и тогда уже приходится подниматься. На нетвердых ногах Эвелина делает несколько шагов назад и едва не оступается обратно в воду.

– Вот кулема, – бормочет медведь, и, Эвелина готова поклясться, если бы мог, сделал бы то, что современная молодежь называет «фейспалмом». На языке животных получилось бы что-то вроде «фейспо».

Эвелина хочет задать вопрос, но в горло будто насыпали пуд соли. Она морщится, обхватывает руками шею и тщетно пытается сглотнуть.

Животное же как ни в чем не бывало разворачивается и устремляется куда-то вперед, бодро перебирая лапами. Ничего не остается делать, как идти за ним (точнее, если учесть разницу в размере шагов, бежать).

Краем глаза Эвелина отмечает, что никакой земли-то здесь и нет. Показалось или привиделось – уже не имеет значения, но вместо рыхлой почвы всюду чуть присыпанный свежим снегом слой льда. Что же тогда творилось в воде и как она умудрилась сюда добраться? Почему-то ответы на эти вопросы знать совершенно не хочется.

Конечно, это не Большая земля, потому что до нее плыть и плыть. Плотный белый туман скрывает размеры острова, но не может полностью скрыть виднеющуюся впереди постройку. И если она возведена руками человека, то это лучше, чем ничего. Вдруг внутри даже найдется еда, не говоря уже о теплой одежде или компасе.

Ноги продолжают передвигаться по инерции. Кажется, что остановишься всего на секунду, чтобы перевести дух, – и тут же намертво примерзнешь к ледяной корке под ногами.

– Что, чешешь? – спрашивает медведь, на ходу полуобернувшись, чтобы проверить, где Эвелина. Удостоверившись, что она все еще жива, животное чуть увеличивает темп.

Дверь в небольшой домик не заперта, и медведь уверенно подталкивает ее вперед черным носом. Внутри пахнет сыростью, но, сколько бы лет хижина ни пустовала, холод довольно хорошо справляется с сохранением истории. На полках разложены многочисленные приборчики непонятного назначения. Из знакомого – только барометр на стене. Да и то, судя по застывшей на «буря» стрелке, давно не работающий.

У единственного окна стоят стол и стул. На столе – куча пожелтевших бумаг, исписанных мелким убористым почерком.

– Ты здесь живешь, что ли? – хриплым, как у заправского курильщика, шепотом спрашивает Эвелина. Но обернувшись, понимает, что такая здоровенная махина попросту не может пролезть в дверной проем.

– Не, ну точно поехавшая, – комментирует медведь вместо ответа. – В общем, можешь здесь переночевать. Где-то в углу в коробках старые консервы. Надеюсь, не траванешься. Будет обидно переплыть Карское море и сдохнуть от протухшей тушенки.

Медведь уже почти исчез в белом тумане, когда Эвелина, спохватившись, бросает ему вслед:

– А что потом?

Трудно определить, она действительно слышит донесшееся с улицы «суп с котом» или ей только кажется.

В следующие несколько дней они с медведем сидят на отвесном берегу острова и смотрят на взволнованное море. Он рассказывает ей истории, и остается только догадываться, сколько в них правды.

Одна из них про него. Точнее, медведь не говорит, что про него, но по тоске в черных глазах Эвелина все понимает.

Когда-то давно, когда медведь только пришел на эти земли, он не знал, как ему кормиться. Он был первым медведем, так что у него не было матери, которая бы смогла его всему обучить. Какое-то время он просто бродил по льдам, пока не почувствовал острый голод, цепью сжавший его желудок. Тогда, как по волшебству, медведь впервые за долгое время повстречал другое живое существо. Это был лис.

– Я знаю эту сказку. Это про то, как медведь потерял хвост, а лис съел всю рыбу, – разочарованно протягивает Эвелина.

Но медведь обрывает ее:

– Ты можешь хоть на секунду заткнуться? Наслушалась всяких человеческих выдумок и думает, что знает все на свете.

Какое-то время он еще дуется, но затем продолжает.

Лис и вправду взялся обучить медведя рыбной ловле. Он показал свой белоснежный пушистый хвост и сказал, что нужно только-то и всего, что опустить его в море и ждать, пока добыча сама клюнет.

Медведь поначалу не поверил, но Лис принялся убеждать товарища, что это самая что ни на есть правда и он ему это непременно докажет.

На следующее утро лис растормошил оставленный путешественниками мешок рыбы, которую они ловили всю неделю. Медведь был тут как тут: смотрел и удивлялся, как ловко да как быстро лис столько рыбы добыл. Да тут к тому же снова голод взыграл, и медведь решил, что пора действовать.

– …он опустил свой хвост в море, а его кто-то откусил. Знаю я, говорила же, – вновь встревает Эвелина.

На этот раз медведь выглядит не таким обиженным. Он смотрит на Эвелину скорее с сожалением, и его мокрая морда грустно опускается на грудь.

Он шепчет:

– Обернись.

Эвелина оборачивается, но понятия не имеет, на что именно ей нужно обратить внимание. На заброшенную станцию? В таком тумане ничего толком и не разглядишь.

– И что? – спрашивает она.

– А то, что разве ты видишь где-нибудь пройдоху лиса?

Только тогда Эвелина понимает, чем на самом деле заканчивается эта история.

Дождавшись, пока лис налопается рыбы, медведь кинулся на него в самый подходящий момент. Одним легким движением переломил хрупкую шею и знатно отужинал.

– А хвост тогда куда делся? – интересуется Эвелина, чувствуя, как по спине ровным строем пробегаются мурашки.

– Отвалился за ненадобностью.

– Но тогда это не соотносится с легендами. – Что-то внутри продолжает настойчиво противиться такой версии истории. – Лис должен быть хитрым, а медведь… Я даже не знаю, каким он должен быть. Беспощадным?

Хищник едва заметно оскаливается.

– Это все равно что на каждого человека налепить этикетку с одним-единственным словом. Скажем, ты будешь «глупая», а сестрица твоя – «красивая».

Эвелина не знает, специально ли медведь давит на болевые точки или это всего лишь совпадение. Конечно, в ее времена почти в каждой семье было много детей; логично предположить, что у нее когда-то была сестра.

«Утешай себя», – насмехается голос в голове.

– Сказки, они в первую очередь для детей, – продолжает медведь; задумчивый взгляд устремлен за горизонт. – А детям поначалу трудно понять, что бывает не только черное и белое. Вот меня каким чаще всего в книжках рисуют?

– Белым.

Кивает.

– Вот именно. А ты присмотрись ко мне внимательней. Грязь, желтизна, серый подшерсток… Есть на мне хоть один кусочек чего-то кипельно-белого?

И правда: его шкура какая угодно, но только не белая.

Тогда Эвелина решается задать свой главный вопрос:

– Когда-то давно мать тоже рассказала мне одну историю. Про птицу, которая была рождена, чтобы творить добро, но сделана из зла. – Она нервно сглатывает. – Эта птица всегда знает правду, но ирония в том, что не может держать ее в тайне. И была на этом свете другая птица, которая, несмотря на все свое великолепие – длинные блестящие перья и пушистый хвост, – обречена на вечное одиночество, потому что никому никогда не сможет доверять. Чтобы прожить новую жизнь, ей нужно забрать чужую, иначе тело ее распадется на маленькие кусочки.

– Ты про Феникс?

Надо же, и это он знает.

– Не имеет значения. Важно другое. Как долго мы должны расплачиваться за прегрешения наших прошлых жизней?

Медведь на мгновение задумывается, а затем дергает левым ухом, будто пытаясь отогнать назойливое насекомое.

– Если хочешь завершить круг жизней, то, пожалуй, до тех пор, пока не воцарится равновесие…

– Но если, чтобы вернуть равновесие, нужно убить? – Слова тихие, но собеседнику они были бы слышны, даже если бы Эвелина промолчала.

– Кому-то в этой сказке придется быть злодеем, чтобы потом дети смогли понять, что в этом мире хорошо, а что плохо. Тебе просто не повезло, как в каком-то смысле и мне.

Но везение ли это, если ты сам выбираешь свою роль? Четверть века в шкуре отощалой собаки, и все ради чего? Ради одного-единственного ответа на вопрос: «Илюха, где, мать твою, Соловей»?

Чужое приближение летавица чувствует так остро, что бесформенное тело тут же начинает колотить от предвкушения. Вряд ли кто из ее сородичей когда-либо в истории лакомился страхами стольких нелюдей сразу.

Ребенок – вроде бы девочка – визжит, как загнанная свинья. Прежде симпатичное личико обезображено допотопным ужасом, из глаз брызжут слезы, будто глаза – это соковыжималка, а соленая жидкость на самом деле апельсиновый сок.

– Мама! Ма… Мама!.. – всхлипывая, надрывается получеловеческий детеныш.

Летавица хочет обнять его, приласкать, прижать к несуществующей груди и долго баюкать, пока дитя наконец не уснет.

Но то почему-то только продолжает кричать.

Футболку Эвелина стащила. Пластиковая «защита» легко поддалась под ногтями, так что заходила Эвелина в магазин подозрительным покупателем, а вышла вполне себе человеком. Точно так же нашла она рваные джинсы, только они ей были немножко великоваты, и им явно не хватало ремня, но было так приятно впервые за долгое время почувствовать себя обычной, хотя обычным в этой ситуации не было ничего.

Деньги – еще проще. Стащила из борсетки у какого-то зеваки на эскалаторе. Ногтем надрезала тонкую кожу сумочки и быстро извлекла оттуда стопку банкнот. Бедняге ничего не грозило: он был не из тех, кто пытается протянуть от зарплаты до зарплаты, так что угрызения совести Эвелину не мучили.

Все складывалось хорошо, даже слишком. Уже на подлете к Москве Эвелина занервничала, что Муромец мог ее обмануть, но быстро успокоила себя мыслью, что этот богатырь не из таких. Он скорее руку, которой меч держит, себе отгрызет, нежели очернит свою репутацию, пусть сегодня до него мало кому есть дело.

Затем встреча с Соловьем. Эвелина поначалу поверить не могла, что это действительно он. Крупный, с небольшим животиком и жесткой, как металлическая мочалка для мытья посуды, рыжеватой бородой и обманчиво добрыми глазами в обрамлении пушистых ресниц. Ангела с него, конечно же, не нарисуешь, но какого-нибудь средневекового выпивоху с кружкой медовухи в левой руке – вполне. Симпатичненько смотрелся бы где-нибудь на гобелене в таверне.

Но он оказался орешком покрепче, чем она предполагала. План ведь был такой: пару раз похлопать глазками, повилять хвостиком – и он расстелется перед ней красной ковровой дорожкой. Но видимо, после смерти она не просто растеряла все свое очарование, но и приобрела аллергическую реакцию на всех особей мужского пола, что оказалось невозможно скрыть.

И правда, каждый раз, когда мимо проходит очередной мужчина, Эвелина вздрагивает и инстинктивно отшатывается в сторону. Разве можно поверить, что давным-давно она наслаждалась вниманием противоположного пола? Она, как подсолнух, поворачивалась только в ту сторону, откуда светило солнце, и всеми силами впитывала в себя тепло.

– Девушка, вы чего? – слышится откуда-то рядом, но Эвелина толком не может определить источник звука.

Краешком сознания фиксирует гримасу отвращения на небритом лице и тут же начинает перебирать все возможные варианты такой реакции: она выглядит странно? от нее плохо пахнет? пустой взгляд? Перед глазами пробегают кадры из телешоу, которыми она прежде наслаждалась, но лицо не может воспроизвести ни одно из запомнившихся выражений.

Она просто сломана. Потеряла жизненно необходимые детали, и теперь мотор никак не завести. Еще какое-то время сможет проехать на холостом ходу, но что дальше – неизвестно.

Сколько времени она уже так бродит по улице? Когда они разошлись с Соловьем, время было под утро, а сейчас уже светло, так что, скорее всего, она далеко не первый час скитается.

В нос ударяет запах свежего кофе и выпечки, и внутри Эвелины просыпается ручное чудовище под названием голод. Она с легкой улыбкой вспоминает медвежью историю, но дает себе слово, что границы морали не переступит ни при каких обстоятельствах. На ней и так слишком много чего висит.

Рука сама нащупывает в заднем кармане смятую купюру, и в следующее мгновение Эвелина уже заказывает горячий тыквенный суп с гренками и свиную котлету. За окном неторопливо проплывает человеческая масса, где за одинаковыми вязаными шапочками и пальто верблюжьего цвета отдельных лиц не разглядеть.

Она чувствует себя почти нормально. Наверное, так чувствует себя девица после расставания с парнем, которому отдала лучшие годы своей жизни. Сначала плачешь и не понимаешь, кто ты и где, но затем обязательно становится лучше, и вот ты уже разглядываешь другие варианты через стеклянную стенку.

Короткое «дз-зынь» оповещает о приходе новых посетителей, и Эвелина бы не обратила внимания на вошедшую незнакомку, если бы та сама не подсела к ней за столик.

– Не помешаю?

Она на ходу разматывает шарф, и от нее пахнет лавандой и обещанием счастливого будущего. Невысокая брюнетка с плохо сделанным каре, но в целом невероятно миловидная. Если бы она была одета по современной моде, то ее привлекательность стала бы почти противозаконной. А так видно, что одежда на ней недорогая и купленная скорее для того, чтобы хоть как-то прикрыться, нежели для того, чтобы подчеркнуть ее неземную красоту.

Эвелина ничего не отвечает, но девушка уже повесила свою массивную дерматиновую сумку на спинку стула, на который села.

– Я Вера.

Нужно тоже представиться?

Приносят тыквенный суп, и аромат от него такой божественный, что если эта девица скажет еще хоть слово, то Эвелина решится на пересмотр своего обещания «вести себя по-человечески».

Первую ложку супа, наверное, можно сравнить только с первым поцелуем. Он может быть самым прекрасным или самым ужасным в твоей жизни, но после него в голове будет крутиться только одна мысль: «слава богу».

– Я Вера, – медленно повторяет девушка, будто Эвелина – умственно отсталая.

– Рада за тебя.

Размякшие в горячей жиже сухарики так и тают во рту, не давая сразу перейти к словам похлеще, как Эвелина уже давно сделала бы в Божедомке. Там кожа быстро становится толще или, как любят говорить местные, «мертвой».

– Заметила, ты тут сидишь одна. – Вера пытается подобраться с другой стороны, но Эвелина на это не покупается.

– Наверное, не просто так, – отвечает она с набитым ртом.

У Веры доброе лицо. Такой девушке хочется доверить свою жизнь, невзирая на последствия, но Эвелина давно привыкла, что в этом мире на тебя просто так внимания не обращают. Либо человеку что-то от тебя нужно, либо ты разговариваешь с отражением в зеркале.

– Понимаю твою подозрительность, – кивает Вера и тянется к сумке, из которой достает зеленую папку на резинках. – Вот, смотри, у меня все написано. Босс сказал, что я найду тебя здесь именно в это время, так что не пугайся, я не из этих.

– Зато твой босс, кажется, из этих, – шипит Эвелина, но все-таки пододвигает себе кипу бумаг, чтобы посмотреть, что там написано.

Единственная причина, по которой она не встала и тут же не вышла из кафе, это удивительно знакомый запах, которым Вера укутана, как одеялом.

С первого раза разобраться в написанном не получается. Приходится с нескрываемым сожалением отставить тарелку в сторону и прочитать содержимое документов уже более внимательно.

«…в лице заказчика, закрытого частного образовательного учреждениея «ФИБИ», и исполнителя, в лице Эвелины…»

– Так вообще можно писать, без фамилии?

– Ну, раз у вас ее нет, то, думаю, можно, – пожимает плечами Вера.

На третьей странице договора Эвелина сдается.

– Можно мне, пожалуйста, человеческим языком объяснить, что за тарабарщина здесь написана?

– Если по-простому, мой босс хочет нанять вас для того, чтобы вы поймали и уничтожили летавицу. Слухами, как сами понимаете, земля полнится, и не каждый день кому-то удается сбежать оттуда. – Вера многозначительно двигает бровями. – Думаю, вряд ли мы где-нибудь найдем еще одного такого специалиста, как вы.

Эвелина едва ли не открыто хохочет в лицо собеседнице.

– Специалиста? Вы шутите, да?

– Специалиста по нечисти, и я вполне серьезно.

За годы, проведенные в каменных стенах, Эвелина и правда стала кем-то вроде специалиста. В тюрьме, чтобы выжить, необходимо было быстро учиться и еще быстрее вставать на ноги, когда кто-то толкает тебя в спину. Об этом Эвелине до сих пор напоминают многочисленные шрамы, уютно устроившиеся на коже по всему телу.

– А ты?.. – Обычно Эвелина довольно быстро вычисляет, какой природы существо перед ней, но Вера либо отлично замаскировалась, либо…

– Я простой человек, – улыбается девушка, предугадав вопрос, – просто так получилось, что довольно много знаю.

Эвелина задумывается. С одной стороны, ей все равно сейчас нужно чем-то заняться, пока она не придумает, что делать дальше, с другой – поимка летавицы это тебе не игрушка. Эта тварь живет в звезде, пока та не потухнет, а затем в змеином обличье по призыву хозяина падает на землю. Проблема в том, что так как она может принять обличье любого, кто небезразличен конкретному человеку, ее довольно сложно уничтожить.

– У нас закрытая школа для особенных детей. Мы не сразу поняли, что именно летавица проникла на территорию школы, поэтому довольно долго толком не обращали внимания на рассказы учеников о том, что те видели в коридоре или туалете общежития своих друзей и родственников. Сами понимаете, когда дело касается неокрепших умов, тут надо действовать быстро, пока это создание их на что-нибудь не надоумило.

С каждой секундой предложение кажется все более привлекательным, а начавший остывать в стороне суп – все менее. И когда Эвелина уже начинает искать глазами ручку, чтобы поставить свою подпись, Вера откалывает от юбки обыкновенную булавку.

– Боюсь, мой начальник не очень доверяет чернилам.

Ага, значит, договор, подписанный кровью.

В юности мать часто наставляла Эвелину: «Тише едешь – дальше будешь». Всегда просила ее трижды подумать, прежде чем что-то говорить или делать, но Эвелина ничего не могла поделать со своим импульсивным характером и раз за разом влипала в истории, пока однажды не поплатилась жизнью.

Только потом она услышала от Феникс продолжение этой поговорки, и все встало на свои места. Тише едешь – дальше будешь от того места, куда едешь. А Эвелина всегда хотела идти вперед. Мчаться, лететь, ввязываться в авантюры, нырять в ледяное море.

Если ее чему и научили двадцать четыре года, проведенные в Божедомке, то только тому, что страшно не ошибаться, а всю жизнь на жопе ровно просидеть.

– Деньги можете оставить себе. Взамен я хочу одну небольшую услугу.

Вера улыбается вежливо, как продавщица в магазине, где подышать стоит тысячу рублей, а платье – миллион.

– И какую же?

– От тебя пахнет Соловьем-разбойником, за километр чую. Было бы чудесно, если бы вы помогли мне у него кое-что выведать.

Вера улыбается во все тридцать два зуба и подвигает бумагу Эвелине.

– Конечно, никаких проблем.