· 7 ·
Где сосна взросла

Огонь гладит ее тело, обнимает и целует в и без того алые губы, чтобы согреть замерзшее сердце. Но, как он ни ластится к ней, как ни прижимает ее голову к своей груди, взгляд ее по-прежнему холодный, а внутренности неподвижные. И тогда огонь уходит. Нехотя, медленно, будто бы тем самым давая ей дополнительное время, чтобы одуматься и окликнуть его. Но она все так же равнодушна, и пламени, разочарованному в хозяйке, остается только раствориться в сырой земле.

Оставшись одна, она не сразу понимает, как же этой ночью холодно. Хочет обнять себя руками, но осознает, что рук у нее пока нет – лишь длинное толстое тело да пасть, готовая заглотить любую жертву от кролика до оленя. Язычком ощупывает твердый клык, затем пробует на вкус свежий ночной воздух. Обилие запахов сводит с ума, за мгновение доводит до состояния экстаза. Больше всего внимание привлекает чужое чувство тоски. Оно такое же яркое, как свет от сестриц-звезд над головой, и даже более аппетитное, чем молодое оленье мясо.

Тело само начинает двигаться в сторону жертвы. Оказывается, не обязательно иметь ноги, чтобы идти, и не обязательно иметь бьющееся сердце, чтобы всем своим естеством жаждать чужого горя.

Летавица мчится через лес с такой скоростью, что не сразу замечает преследователя. Любое другое живое существо не заставило бы ее остановиться, однако завет праматери все еще слишком силен в ее памяти, чтобы не почтить вниманием своего духовного предка.

Этот волк старый: половина его шкуры все еще серая, как в юности, но ровно посередине тела проходит четкая граница, после которой волос его стал белее снега. Когда их взгляды пересекаются, летавица выдерживает всего несколько секунд и, не в силах более противостоять, опускает треугольную голову к самой земле.

Когда-то давно, на заре времен, черт выстругал первого волка из дерева, но тот все никак не оживал. Из стружек и опилок появились первые гады: змеи, ящерицы, угри… И тогда один из богов решил подшутить над чертом и вдохнул в деревянного волка жизнь. Хищник тут же кинулся на своего создателя и ухватил за ногу, после чего нечистый до конца времен был обречен на хромоту. Вот и получается, что, будучи далекими по крови, змеи и волки по духу ближе друг другу, чем два сына от одного отца и одной матери.

Сегодня волки уже не так могущественны, как прежде. Большинство из них, как говорится, «собаки лешего», которых он кормит белым хлебом и которым дает указания, какую скотину или какого грешника задрать.

«Будь осторожна», – мысленно предупреждает серо-белый волк, и летавица сдавленно кивает. Ей хочется поскорее убраться с этой поляны, но если она хотя бы дернется в сторону, то хищник тут же перегрызет ей позвоночник, не дав возможности впиться в него ядовитыми клыками.

После такого напутствия в ее голову даже закрадывается мысль о том, что, возможно, этот волк на ее стороне, но затем слышит окончание фразы:

Как и всякий благородный зверь, волк – по-древнему хорт – не станет нападать в первый раз. Вот во второй – разорвет на мелкие кусочки и глазом не моргнет.

Затем, так же внезапно, как и появился, хорт исчезает в сени невысоких деревьев, растворяясь среди листвы, будто сахар в крепком горячем чае.

Эта встреча заставляет летавицу немного остыть и прийти в себя, а не слепо следовать кровным инстинктам. Теперь она ползет в сторону деревни не так быстро, с наслаждением ощущая трение чешуи по сырой земле.

Сложнее всего незаметно проползти мимо здоровенного черного пса, чьи глаза спрятаны за черной кучерявой шерстью. Зверь не спит, словно чувствует, что чужак на хозяйской земле и добра от него не жди.

Летавица прячется за каменным порогом, где открывается небольшой проход в пространство под домом. Здесь сыро и холодно, но дышится даже легче, чем в зеленом лесу. Ограниченное пространство позволяет впервые за долгое время почувствовать себя в безопасности.

Прямо на уровне глаз мелькают чьи-то голые щиколотки, но летавица даже не дергается. Еще некоторое время она терпеливо выжидает, затем выползает обратно на порог, где слегка приподнимается на брюшке. Какая-то невидимая сила подхватывает ее и принимается тащить вверх, растягивая и разминая, как кусок пластилина. И вот вместо треугольной морды появляется крупное бородатое лицо, на месте пустоты – две руки с широкими ладонями. В новом теле не очень удобно, но перемены – это всегда чужое государство за безопасной границей того, что когда-то считалось привычным.

Мужчина негромко откашливается, чтобы прочистить горло, и на нетвердых ногах движется вдоль стены дома, пока не припадает к единственному окну, где горит свет. Сидящая в комнате девица не замечает его. Она сидит за столом, склонившись над пустой тарелкой, и вспоминает того, кто когда-то был ей всех роднее и милее; кто когда-то называл ее «душечка» и позволял мять свою жесткую бороду; кто хотел сделать ее всех счастливей, но отчего-то сделал несчастной.

Что-то в новой груди колет так нестерпимо больно, что хочется вернуться обратно на небо, стать горячей звездой с ледяным сердцем и продолжить наблюдать за этим миром с высоты вселенной. Только вот обратного пути нет, и, обхватив голову руками, мужчина оседает у деревянной стены и прижимается щекой к ее шершавой поверхности. По небритым щекам катятся слезы, которые миниатюрными водопадами стекают на землю, превращаясь в несбывшиеся надежды.

– Бей! Бей! Бей! – слаженно скандирует толпа.

В воздухе стоит металлический запах крови, и на арене остается дышать только собственным страхом. Чувствуя подступающую к горлу тошноту, Эвелина ненадолго разжимает губы и вдыхает через рот, но лучше от этого не становится.

Казалось бы, за двадцать с лишним лет уже можно привыкнуть к духоте, запаху пота и подвальной полутьме, в которой приходится драться желающим выйти на волю. Но каждый раз эта пытка одинаково болезненна; даже, скорее наоборот, чувствительность обостряется, отвращение выходит на новый уровень. Если поначалу это была простая брезгливость, то сегодня – ненависть к себе за то, что так и не смогла стать героиней своих собственных фантазий. Сильной, смелой, крушащей врагов одной левой.

Почему прошлая жизнь все никак не отпускает, не позволяет превратиться в птицу-воина? Эвелину по-прежнему предают нежные руки и мягкий румянец на впалых от недоедания щеках. Густые черные ресницы, которым когда-то давно завидовали соседки, становятся проклятьем, которое Эвелина с радостью передала бы кому-нибудь другому.

Из-за внешности никто не воспринимает ее всерьез. Как же: маленькая, хрупкая, как некоторые говорят, «миловидная». Такую в лучшем случае захочется оберегать, в худшем – отставить в сторону, чтобы не мешалась, а не вгрызаться в белую кожу зубами.

На арене тем временем продолжается представление. Похожий на гигантского змея с человеческой головой Полоз тщетно пытается зацепить ощерившуюся стрыгу, но старуха в ответ строит такие зверские рожи, что другой давно бы уже отступил, но только не царь-змей. Оба в полутанце кружат по арене, раскинув в стороны руки, будто в ожидании объятий. Конечно, большинство болеет за Полоза, потому что, несмотря на долгое заточение, в нем все еще остается что-то благородное, перед чем даже нечистый склонит голову в знак уважения. Баб-вампирок же в Божедомке такое количество, что одной больше – одной меньше, никому до этого особого дела нет, даже грызущим в углу ногти родственницам.

С Полозом Эвелина как-то общалась. Владыка все рассказывал про своих дочерей и про горы, которые по долгу рода должен был охранять и в спешке покинул. Эвелина сразу вспомнила себя и свой сад с золотыми яблоками. Сейчас райское местечко предстает в памяти скорее поросшей мхом фантазией, нежели реальным воспоминанием.

– ДАВАЙ, МОЧИ ЕГО! – ревет какая-то нечистая прямо на ухо Эвелине. Не специально, конечно, просто хочет поддержать сестрицу, но Эвелина едва сдерживается, чтобы не двинуть шумной бабе под ребро.

– ПО-ЛОЗ! ПО-ЛОЗ! ПО-ЛОЗ! – раздается в ответ с другой стороны арены.

Каракатица наблюдает за происходящим с небольшого кованого балкона в окружении охранников-лосей, и на ее лице Эвелина видит неподдельный восторг. «Хорошо, что хотя бы один обитатель этой крепости по-настоящему счастлив», – рассеянно думает она.

Стоит отвлечься всего на секунду, и на нее уже летят брызги чужой крови. Терпкой, липкой, горячей. Эвелина раздраженно трет щеку, но только размазывает багровую субстанцию по коже.

Дух Божедомки торжественно объявляет:

– И победитель этого раунда – ВЕЛИКИЙ ПОЛОЗ!

Он бы схватил змия за руку и вздернул ее в воздух, совсем как на боксерском матче, но все, что он может сделать, это несколько раз возбужденно взвизгнуть, пародируя диджея на сельской дискотеке. Эвелину от всей этой показухи вновь тянет блевать, только вот такой демонстрации слабости она допустить не может.

Полоз вновь оборачивается человеком, и теперь ясно можно различить три параллельные царапины на бледной щеке. Только вот он сам, кажется, совершенно не беспокоится о ранении – в глазах отражается сладкий триумф.

На сцене появляется знакомая девчушка и зычным басом декламирует:

– Для следующего поединка требуется новый доброволец!

Еще до того, как стены впитают в себя последний звук, зал заполняется поднятыми вверх руками. Какая-нибудь учительница общеобразовательной школы с умилением в глазах ласково прокомментировала бы подобное зрелище как «лес рук!».

– Может, желаешь выбрать противника? – предлагает ведущая победителю.

Тот, недолго думая, указательным пальцем тычет куда-то в центр толпы, и Эвелина сначала даже думает, что жест обращен к ней, но затем, как и многие, оборачивается, чтобы поглядеть на настоящего виновника торжества.

– И-илья Муромец! – объявляет девочка с крылышками своим недетским голосом и со всей дури ударяет в взвизгнувший гонг.

Богатырь не сразу понимает, почему чудовища перед ним начинают расступаться. Мутным взором он оглядывает собравшихся, на секунду напомнив Эвелине потерявшегося мальчишку. Несмотря на свои размеры, выглядит он довольно беззащитно, так что понятно, почему выбор Полоза пал именно на него. С другой стороны, былая репутация – не то, что исчезает со временем, а то, что будет хвостом волочиться за тобой всю жизнь; и даже если отрубить злосчастный хвост, все равно зарубцевавшийся обрубок будет всегда напоминать о том, что было до этого.

Не сразу, но взгляд Муромца фокусируется на арене. Не глядя на Эвелину, он зычным низким голосом говорит:

– Право добровольца.

– Что-что? – тут же начинают перешептываться окружающие. – Это он еще о чем?

Эта традиция такая же старая, как и укрытые плесенью каменные стены Божедомки. Эвелина ее узнала от Феникс, а та, в свою очередь, от Жар-птицы, бывшей одной из немногих, кому удалось побывать и на том свете, и на этом. Оказалось, что собрать под одной крышей всех неугодных – недостаточное развлечение для высших. Так тюрьма превратилась бы в стеклянную витрину для коллекционных фигурок, на которую достаточно быстро наскучило бы любоваться. Из этих соображений и появилась арена: место, которое позволило бы не только вкусить хлеба и зрелищ, но и дать заключенным призрачную надежду на освобождение. Ни один кот в здравом уме не загонит мышь в угол, из которого невозможно выбраться, ведь таким образом моментально пропадает все веселье.

«Право добровольца» – еще одна лазейка, о которой со временем позабыли. Только если арена – это способ глотнуть свежего воздуха, то «право добровольца» поможет только тем, кому местные нары дороже зеленой листвы. Согласно правилам, выбранный победителем предыдущего раунда кандидат может выставить вместо себя своего «аватара», чьи победы и поражения станут его победами и поражениями, только в грязи валяться не придется.

Загвоздка в том, что такой «ва-банк» раньше имел довольно серьезные последствия: в случае проигрыша добровольца игрок лишался возможности участвовать в арене на тысячу лет. Надо ли объяснять, почему никто уже много столетий не пользовался этим правом, тем более придумывали его, скорее всего, к концу вечера под бокальчик крысиного яда, когда все сотрудники тюрьмы уже валялись под столом пьяные в стельку.

Девочка-капустница с непроницаемым лицом смотрит наверх, на надзирательницу, которая, кажется, только рада новой движухе. Каракатица одобрительно кивает, и на ее дряблой физиономии расплывается невольная улыбка. Возможно, стоило все затевать только ради этого зрелища.

– ПРАВО ДОБРОВОЛЬЦА! – в десятки раз усиленный голос девочки бьет по барабанным перепонкам.

Вряд ли кто-то из собравшихся ждет, что добровольцем окажется птичка-невеличка с подбитым крылышком и общипанными перышками. Под удивленные взгляды Эвелина в который раз взбирается на сцену, и на лицах окружающих видит преждевременно вынесенный приговор: поражение. Она проигрывала до этого гораздо более слабым соперникам, проиграет и теперь. Предсказуемость финала открывает двери арены для зверской скуки, которая навевает зевоту.

– И противником Великого полоза становится… ПТИЦА ГАМАЮН!!!

Аплодисменты рваные, ленивые, будто это не арена, а цирк, где в миллионный раз фокусник показывает публике простейший фокус с монеткой. Дескать, давайте скорей, пусть наконец выведут слонов.

Издалека Полоз казался Эвелине значительно меньше, но вблизи он выглядит сущим великаном. Ей не то что десять боев выстоять – на ногу ему наступить не получится. Он это знает, она это знает. Только вот никто, кроме нее и Муромца, не знает, зачем ей устраивать показное «избиение младенцев».

Со временем тело начинает рефлекторно реагировать на начало боя. Звенит гонг, толпа стихает, и ноги сами несут по площадке, выполняя движения крест-накрест, будто танцуя сиртаки. Полоз выглядит вполне расслабленным, даже не делает вид, что собирается атаковать первым. Ладно бы он при этом обернулся змием, но сражаться с его человеческой формой – прямое оскорбление. Эвелину это бесит, но она усилием воли не дает злости застлать себе глаза.

Ей нужно всего лишь проиграть этот бой, как она проигрывала сотни раз до этого.

Неожиданно она ощущает знакомый зуд на кончике языка. Не успевает проглотить слова, и они плевком выскакивают наружу:

– Тебя старшаˆя дочь подставила, чтобы сюда упечь, не правда ли?

Вопрос бьет хлеще пощечины. Вопреки ожиданиям по залу не проносится удивленный рокот, потому что говорит Эвелина негромко, так, чтобы только противник ее услышал.

Раздутые от мышц плечи едва заметно опускаются.

– Вот тебя людишки-то уже поди позабыли, а Хозяйку Медной Горы вечно будут помнить, – продолжает давить Эвелина.

Ей самой противно каждое слово, но такую уж судьбу она вынуждена проживать: не любя себя за то, какой была в прошлом, и ненавидя в настоящем. Наверное, в этом ее наказание за гордыню и себялюбие.

Полоз крепко сжимает руки в кулаки, и даже с такого расстояния Эвелина чувствует запах свежей крови от вонзившихся в ладони ногтей. Грудная клетка вздымается чуть чаще, и Эвелина с ужасом осознает, что разозлила бывшего царя.

Только назад поворачивать поздно. Состав на полном ходу несется в пропасть, а выпрыгнуть из вагона уже духу не хватит.

Хищный рев раздирает пространство на тысячи маленьких кусочков. Полоз несется на Эвелину, и по его перекошенному лицу ясно можно сказать, что он себя совершенно не контролирует. Змий настигает ее, как ночь настигает день на границе сумерек, как куница хватает цыплят в курятнике, как яблоко неизменно подчиняется притяжению. Вот он нависает над ней плакучей ивой и тянет свои ветви-руки, чтобы переломить хребет и уже никогда не слышать слов, которые острыми иглами искололи его сердце.

Еще мгновение назад она была там, а сейчас ее нет. И последнее, о чем она успевает подумать, это о том, что лучше бы она просто продолжала очаровывать чужих мужей.

Неровная дробь дождя успокаивает. Укутывает теплым одеялом, гладит по недавно подстриженным волосам и приговаривает: «Ты все сделал правильно, Глеб». Он же хочет вырваться из-под навязчивой опеки и, как раньше, будто назло матери, выйти на улицу босиком и без вязаной шапки.

Она когда-то заставляла его пить горячее молоко с медом, когда он простужался, хотя знала, как сильно он ненавидит молоко. И тем больше он злился на самого себя, что знал: отказать ей не сможет никогда.

Конечно, он по-своему любил мать, в этом нет сомнений, но больше, чем любил, он ее уважал. Не боялся, нет: боялся ее мягкотелый Кирилл, который порой нет-нет да пытался выведать, как там его братец.

«Глеб псих, да?» – Да, он как-то осмелел настолько, чтобы спросить это напрямую. А сам в это время трясся, и в глазах плескался океан страха, волны которого вот-вот грозились накрыть его с головой.

Киру тогда было лет десять, а Глебу – шесть. Уже в то время он почти догнал старшего брата по росту, а по аппетиту так и вовсе давно перегнал. Кир, наверное, завидовал, но кто бы не стал?

– Я дома! – на весь коридор горланит Рената.

Поначалу она каждый раз заходила к нему в комнату, но потом разленилась настолько, что стала кричать с другого крыла. Потом, наверное, будет эсэмэску присылать.

Глеб выглядывает в коридор и осматривается, вдруг девочка потревожила кого из соседей.

– Ты чего так поздно?

Рената сверяется с часами на дешевеньком китайском смартфоне. На большее Глебу в свое время не хватило денег, а совсем без телефона сегодня ходить как-то не по-человечески. Складывается впечатление, что только наличие мобилы и отличает обычного человека от бомжа. Да и то не по финансовым причинам: бомжам просто некому звонить.

– Да ладно тебе! – машет рукой Рената, по-прежнему не стесняясь орать на все здание. – Еще только начало восьмого!

Но темнота за окном и непрекращающийся дождь превращают «только начало восьмого» в «целое начало восьмого». А раскинувшийся за территорией школы лес так и вовсе – в «невероятное начало восьмого».

Через пятнадцать минут Рената и Глеб встречаются на кухне, где, тщательно изучив содержимое холодильника, девочка приходит к неутешительному выводу, что осталось только молоко да и то срок годности вышел еще вчера.

– Давай, что ему будет? – заговорщически подмигивает Глеб и достает с полки учительницы литературы мелкую лапшу в виде животных. – Смотри, что нашел. Такая солидная женщина, а питается детской едой.

– Я смотрю, ты повеселел.

Рената по-привычке усаживается за стол с клеенчатой скатертью и подпирает подбородок ладонями. Варить молочную лапшу – с таким справится даже Глеб. Он ставит на плиту небольшую кастрюльку и зажигает газ. Спустя какое-то время общая кухня заполняется сладким ароматом теплого молока. Глеб с наслаждением втягивает его носом. Странно, как с возрастом меняются привычки и предпочтения.

– Как дела в школе?

– Ничего. Одни идиоты, – со знанием дела докладывает Рената. – Но ты не подумай, я не жалуюсь. Гораздо приятней быть самой умной среди тупых, чем тупой среди умных.

– Завела друзей?

– Нет.

Тон вроде не расстроенный – и ладно.

Глеб же про себя думает, что он, несмотря на свою нелюдимую натуру, как раз много с кем сблизился за прошедшие с начала учебы недели. Большинство преподавателей, как и он, новенькие, и, судя по тому, что говорят сами ученики, раньше практически все учителя были богами, а сейчас в лучшем случае такие, как он. Правильно все-таки Рената говорит, быть тупым среди умных – то еще испытание.

В классе он все еще чувствует себя неуверенно, и порой ему кажется, что некоторые ученики обсуждают его за спиной, что только усиливает постоянную тревогу. Но в конце дня его всегда спасает уже в каком-то смысле устоявшаяся традиция пропустить пару стаканчиков с Зефиром и выкурить после этого на общем балконе эдак пяток сигарет.

Жизнь, можно сказать, налаживается впервые за год после похорон.

– Добрый вечер. – На кухню вплывает Антонина, та самая учительница литературы, чьи зверушки-макарошки сейчас плавают в кипящем молоке.

– Добрый, – хихикает Ренатка, явно предвкушая скандал, в котором ее, конечно, никто не будет ни в чем обвинять как самую маленькую.

– Если не возражаете, я сварю себе кофе.

Как обычно, Антонина – сама любезность. Чуть высоковатая для женщины, с изящными запястьями и – Рената рассказывала – щиколотками, она даже вне класса остается степенной дамой неопределенного возраста. Глеб сначала сказал – «бальзаковского», но дочь ему быстро объяснила, что «бальзаковским» возрастом она, скорее всего, переболела еще лет пятнадцать назад.

Антонина носит парик баклажанного цвета. При этом она из тех людей, кто думает, будто этот факт является ее маленьким секретом. Натка как-то притащила этот кусок искусственных волос в комнату Глеба, когда женщина спала. Так, похихикать.

Еще у учительницы русского, скорее всего, в дальних родственниках кто-то из морских обитателей, потому что если в школе она постоянно носит рубашки с высоким жабо, то в общаге надевает свитер ручной вязки, и на ее шее можно разглядеть что-то похожее то ли на шрамы, то ли на жабры. Антонина говорит, что в детстве мечтала стать оперной певицей как раз потому, что можно носить платья с высоким воротом, но реальность оказалась жестока: ее выгнали со второго курса института за несданный итальянский. Пришлось перепоступать в педагогический.

Пока женщина варит кофе, Глеб неловко мнется с другого края плиты. Вроде Антонина не сильно старше его, но трепет вызывает, как пенсионерка в общественном транспорте, которая, кажется, способна испепелить тебя взглядом, если не уступишь ей место.

– Как ваш день прошел? – Глеб наконец решается заполнить тишину словами.

Край губ Антонины Егоровны дергается и замирает.

– Да вот устала что-то, – признается она. – Эти спиногрызы изводят почище спецклассов. А я в таких отработала лет пятнадцать, уж поверьте мне.

Кухня постепенно заполняется терпким кофейным ароматом. Конечно, это неправильный, ненастоящий кофе – быстро приготовленная бурда в турке с ржавой ручкой. Но запах-то настоящий. Это запах жизни. Он проникает в каждую клеточку тела, сплетается с ДНК, мягким туманом оседает в голове, позволяя впервые за день по-настоящему расслабиться.

– Вы у Печонкина преподаете? – внезапно интересуется Антонина.

Глеб мысленно корит себя за то, что за прошедшее с начала учебного года время так и не запомнил всех учеников. Может, поначалу было нетрудно, пока у него в аудитории побывали всего несколько классов, но потом детские лица постепенно начали сливаться в одно, а их имена – в неразличимый звук. Порой Глебу все-таки кажется, что они нашли для этой работы не того парня.

– Это из десятого? Темненький такой мальчик, высокий?

Антонина смотрит на Глеба с немым осуждением.

– Нет, – говорит она таким тоном, что Глеб тут же ощущает себя одним из провинившихся учеников, – Сева Печонкин светленький, худенький.

– А что с ним не так?

– Мне кажется, вам нужно уделить ему пристальное внимание, Глеб Дмитриевич.

Отчество режет по ушам, но не будешь же на каждом углу кричать, что твой отец слишком знаменит, чтобы вставлять его имя в свое отчество.

– В чем причина? – деловым тоном спрашивает Глеб и тут же чувствует себя настоящим придурком. Как бы он ни пытался вписаться в мир нормальных взрослых, у него это вряд ли когда-нибудь получится.

– Насколько я понимаю, – кофе тонкой струйкой льется в голубую кружку со сколотой ручкой, – психологов или аналогичных специалистов в этой школе не предусмотрено. Я здесь такой же новичок, как и вы, Глеб Дмитриевич, поэтому не судите строго, но не кажется ли вам, что именно вам выпала эта нелегкая доля поддерживать детей в непростое для них время?

Глебу хочется забиться в угол, закрыть лицо руками… Или нет, лучше закрыть руками уши, чтобы не слышать этого бесконечного шипения, не различать шуршания чешуйчатого тела по деревянному полу.

Подняв голову, Глеб видит белоснежную змею с кроваво-красными глазами-бусинками, и сидит эта тварь прямиком на плечах у учительницы русского языка. Обвила своим длинным туловищем ее шею с потемневшей с годами чуть обвислой кожей и смотрит прямиком на Глеба, как есть, не мигая.

Как же хочется выпить.

– Куда вы смотрите? – с чуть большим раздражением, чем, видимо, намеревалась, интересуется Антонина.

Она оборачивается к окну, наверняка думая, что именно там что-то привлекло внимание Глеба, но там никого нет. Всего на долю секунды на ее лице проскальзывает почти детская растерянность.

– Нет-нет, никуда, простите. Так что вы, говорите, со Славой?

Каждое слово дается с таким трудом, будто его вытаскивают из груди хирургическими щипцами.

– С Севой. Я не знаю, может, ваша девочка с ним поговорит? Она, конечно, помладше, но производит впечатление не по годам рассудительной.

Как во сне, Глеб выливает молочную лапшу в глубокую тарелку и ставит перед Ренатой. Та при этом посматривает на него скорее с любопытством, чем с беспокойством. Значит, не все так плохо, но, боги, как же здесь душно.

Кофейный аромат, до этого казавшийся таким приятным, теперь едва ли не вызывает зуд. Запах такой душный, что кажется, что если прямо сейчас не глотнешь свежего воздуха, то тебя вывернет наизнанку.

– Так вы не сказали, что с ним.

Это говорит он или кто-то другой? Уже не понять. Змея на плече Антонины неодобрительно покачивается из стороны в сторону.

– Мальчик какой-то дерганый, честное слово. Пяти минут спокойно высидеть не может. По сто раз за урок отпрашивается у меня в туалет, и мне, право слово, уже неловко его так часто туда пускать. Ладно бы у него были проблемы по этой части, но я спросила у ребят, они говорят, у Севы другие тараканы. Говорят, у него какие-то галлюцинации, но я в этом точно хуже вас разбираюсь, Глеб Дмитриевич.

В блеклых голубых глазах женщины искреннее сочувствие, за которым удается даже ненадолго разглядеть ее собственные раны.

– Конечно, – сглатывает, – я поговорю с ним.

А про себя почему-то материным голосом думает: «Ох, и во что же ты, Глебушка, ввязался?»