Петроград, 1921 год
На другой день ближе к обеду подруги отправились в Институт живого слова. Сверяясь с номерами домов, барышни дошли до великокняжеского особняка на Дворцовой набережной и шагнули в распахнутые двери. Посреди просторной залы с малахитовыми колоннами и ляпис-лазуревыми вазами возвышался обшарпанный кухонный стол, покрытый казенным зеленым сукном. За столом восседала полная дама в мужском пиджаке, буклях и с дымящейся папиросой в руке. Она взглянула на девушек сквозь лорнетку без стекол и с королевской надменностью осведомилась:
— Кто? Куда? К кому?
— Зинаида Бекетова-Вилькина и Татьяна Яворская. В цех поэтов, к Гумилеву, — дерзко выпалила Зиночка, копируя голосом заносчивость вопрошавшей.
Дама отложила папиросу на щербатый край полной окурков тарелки, раскрыла толстую амбарную книгу и, макая стальное перо на деревянной ручке в старенькую чернильницу, старательно записала ответы. Закончив писать, взяла папиросу из импровизированной пепельницы, сунула в рот и, не разжимая зубов, проговорила:
— Поднимайтесь на второй этаж, за четвертой дверью направо — круглый зал. — Выпустила дым из ноздрей и насмешливо предупредила: — Только имейте в виду — Николай Степанович не любит, когда приходят в самом конце занятий.
Зиночка окинула даму презрительным взглядом и парировала:
— Николай Степанович не любит, когда приходят другие. Нам он обрадуется.
Тронула Татьяну за локоть, призывая следовать за собой, и направилась к широкой парадной лестнице, ведущей наверх. Татьяна робко ступала за ней, уже жалея, что пошла на поводу у эксцентричной подруги. Поддалась минутному порыву, разрушила свой уютный мирок, теперь летит неизвестно куда и зачем, как бабочка в огонь. Но самоуверенный вид Зинаиды придал ей сил, и Таня Яворская ускорила шаг.
На втором этаже оказалось бесчисленное множество дверей, и, судя по гулу голосов, за каждой из них шли занятия. Из наклеенной на здании афиши подруги уже знали, что институт был основан в ноябре восемнадцатого года актером и театроведом Всеволодским-Гернргроссом. Здесь работали уважаемые ученые, каждый в своей области непререкаемый авторитет — Луначарский, Бонди, Кони, Мейерхольд, Энгельгард. Ну и, конечно же, здесь преподавал Гумилев. Толкнув, как было указано, четвертую дверь, Зиночка решительно шагнула в круглый зал, в центре которого, закинув ногу на ногу и держа спину удивительно прямо, восседал на стуле Гумилев. Вид поэт имел неприступный и на расположившихся перед собой студийцев взирал свысока. Особенно строго смотрел он на вытянувшегося перед ним по стойке смирно тощего юношу, декламировавшего нараспев:
Потомки! Я бы взять хотел,
Что мне принадлежит по праву —
Народных гениев удел,
Неувядаемую славу!
И пусть на хартьи вековой
Имен народных корифеев,
Где Пушкин, Лермонтов, Толстой,
Начертан будет Тимофеев!
— Какая великолепная чушь! — хихикнула Зиночка, толкая Татьяну в бок.
Та не удержалась и тоже хихикнула. Гумилев расплел ноги, резко поднялся со своего руководящего места и деревянной походкой направился к дверям, неприязненно глядя на давящихся смехом девушек. Костюм висел на нем мешком, растянутые брюки пузырились на коленях, однако лицо было гордое и сердитое.
— Барышни, если уж вы опоздали, извольте не мешать другим! Займите свободные места.
Стараясь не шуметь, подруги прошмыгнули в конец аудитории и опустились на стоящие у стены стулья. Народу на занятиях было немного. В основном слушатели отделения состояли из восторженно взирающих на мэтра барышень, по виду из приличных семей. Было и несколько молодых людей, один из которых и стоял сейчас перед грозными очами Гумилева. С минуту учитель недовольно рассматривал тщедушную фигуру ученика в застиранной гимнастерке, окидывая взглядом с головы до ног, после чего миролюбиво произнес:
— А вы знаете, Тимофеев, совсем недурно. Только не в меру амбициозно. Осилите ли такое соседство?
Юноша самоуверенно кивнул:
— Можете не сомневаться, Николай Степанович. Соседи станут мой гордиться.
— Ну что же, буду страшно рад, если у меня в учениках окажется второй Лермонтов!
Вдохновив Тимофеева на дальнейшие поэтические подвиги, мэтр окинул цепким взглядом остальных студийцев и торжественно объявил:
— На сегодня занятия закончены. К следующему разу жду от вас стихотворение о бульдоге. В стихах попрошу использовать сложное чередование четырехстопных и двустопных хореев. Надеюсь увидеть всех вас в добром здравии в пятницу, в обычное время. — И другим, заговорщицким, голосом позвал: — У кого есть желание размяться, милости прошу в холл!
Он первым покинул класс, оставив широко распахнутую дверь в коридор. И тут же девицы подскочили со своих мест и устремились вслед за учителем. Молодые люди двинулись за ними. Зиночка заметила, что почти все побежали в холл за Гумилевым, и только несколько слушателей направились в другую сторону.
— Мы как, со всеми? — повернулась она к подруге, прислушиваясь к доносящимся из коридора смеху, топоту и громким вскрикам.
— Даже не знаю, — смутилась Татьяна, выглядывая из-за ее плеча. — Как-то неудобно. Мы никого не знаем.
— Вот и познакомимся!
Зиночка твердым шагом направилась в коридор и застала странную картину. В конце коридора носились как угорелые те самые студийцы, которые только что чинно восседали на стульях и благоговейно внимали учителю. Гумилев верховодил забавой. Он бегал вместе со всеми. Поэт и его ученики играли в салочки.
— Ну и ну! — изумленно протянула Татьяна. — А я почему-то считала, что поэты совершенно другие.
Раскрасневшийся Гумилев вдруг остановился и, махнув рукой, с одышкой прокричал:
— Ну же, барышни! Что же вы застыли соляными столбами? Бегите скорее к нам!
Зиночка тут же присоединилась к игре, Таня, все еще сомневаясь, медленно двинулась за ней. Подруга уже резвилась вместе со всеми, а Татьяна некоторое время застенчиво стояла у стены. Но вскоре дух всеобщего веселья захватил и ее, и девушка кинулась в общую кучу. Веселье закончилось так же внезапно, как и началось. Гумилев вдруг остановился и буднично сказал, глядя на покрытых испариной студийцев:
— Ну, все. Довольно. Побегали, и будет.
И скованной походкой направился в сторону лестницы. Зиночка подхватила Татьяну и устремилась за поэтом.
— Николай Степанович! — прокричала Бекетова-Вилькина в напряженную коричневую спину.
Поэт остановился и обернулся, выжидательно глядя на девушек. Приближаясь к Гумилеву, Зиночка на ходу торопливо говорила:
— Николай Степанович, вы меня не помните? Зинаида Бекетова, мы встречались в Аддис-Абебе. Я подарила вам свои картины. — Зиночка подошла к поэту вплотную и интимно добавила: — А еще вы спасли мне жизнь. Так что теперь я ваша должница.
Длинное лицо Гумилева оживилось, бледные губы тронула мягкая улыбка. И снова Зиночка поймала себя на мысли, что от его странного, двоящегося взгляда становится как-то не по себе.
— Ну конечно! Зинаида Евсеевна! Конечно, я вас помню! Вы еще так забавно на меня сердились… Вы по-прежнему рисуете?
Зиночка игриво махнула рукой.
— Что вы, давно забросила. Как вышла замуж за Вилькина, так вдохновение и кончилось. Думаю начать писать стихи. Как вы полагаете, у меня получится?
— Даже не сомневаюсь! — горячо воскликнул Гумилев, кивками отвечая на прощальные поклоны проходящих мимо студийцев. — Конечно, если у вас нет таланта, настоящим поэтом вы не станете, зато научитесь быть отменным читателем стихов. Что, согласитесь, не менее важно. Вы, сударыня, тоже хотите научиться писать стихи? — вдруг обратился он к Татьяне.
До этого момента девушка стояла у окна, не решаясь подойти ближе и делая вид, что смотрит на Невский проспект. Гумилев ее поразил. При ближайшем рассмотрении у него оказалось лицо степного божка и поразительные руки с длинными тонкими пальцами, похожими на бамбуковые палочки. От неожиданности Таня вздрогнула и громче положенного выкрикнула, вызвав снисходительную улыбку Гумилева:
— Очень хочу!
— Ну, так что же вы там прячетесь? — поддразнил Николай Степанович. — Подходите к нам!
Татьяна на негнущихся ногах прошествовала к беседующим и застыла в паре шагов.
— Простите, не имею чести знать вашего имени-отчества, — галантно проговорил Гумилев, сгибаясь пополам и целуя Татьяне руку.
— Татьяна Яновна Яворская, — торопливо сообщила девушка, цепенея под его необычным взглядом, как кролик перед удавом.
— Очень рад, обворожительная Татьяна Яновна, что вас влечет стихосложение, — чопорно проговорил Гумилев. — У вас невероятно поэтичное имя, у вас обязательно должно получиться слагать стихи. Как я уже говорил, в сочинительстве стихов нет ничего сложного. Научиться подбирать слова и рифмы так же возможно, как научиться любому другому ремеслу. Поэтому я и назвал свой кружок «цех поэтов». Цех! Где все ученики — подмастерья. А я — мастер. Мэтр. Синдик. Имейте ввиду — я строгий учитель. Если хотите примкнуть к моим ученикам, извольте слушаться меня безоговорочно. Я готов хвалить, но я могу и наказывать. И наказания подчас бывают самые суровые.
Он замолчал, прислушиваясь к доносящимся снизу голосам разбредающихся по домам студийцев и давая возможность обдумать его слова, и только потом сурово спросил:
— Ну что, барышни, вы готовы стать моими ученицами?
Татьяна подняла на Гумилева робкий взгляд и, ни в силах вымолвить ни слова, кивнула. Зиночка же кокетливо передернула плечами и игриво заметила:
— Я хоть сейчас готова подвергнуться любому наказанию, пусть даже самому суровому.
— Милые дамы, знакомство необходимо отметить, — не спуская глаз с Татьяны, провозгласил Гумилев. — Я страшно голоден, могу съесть быка и потому приглашаю вас в одно уютное местечко, где подают превосходные бифштексы!
Они вышли на улицу и двинулись по разобранной мостовой, перешагивая через щербатые проемы и ощущая под ногами последствия убийственно холодной зимы и непосильной дороговизны дров. Минувшей зимой замерзающие горожане, не церемонясь, растащили на дрова для печек-буржуек не только сработанные из дерева мостовые, но также и деревянные дома, сараи и другие подверженные горению постройки. Печальной участи избежали только каменные особняки, на стенах которых серели расклеенные советские газеты.
Зиночке бросилась в глаза слепо пропечатанная страница петроградской «Красной газеты», где некий репортер с ничем не примечательной фамилией Петров заходился праведным гневом по поводу объявленного «костюмированного бала и кабарэ» с входными билетами стоимостью в десять тысяч рублей.
«Для кого это? Для чего? Рабочие ходят оборванные и голые. Трудовая Россия раздета и разута, а тут господа… Стыд и позор!»
Бекетова-Вилькина тут же решила, что непременно посетит костюмированный бал, ибо неправдоподобно дорогие билеты ее невероятно заинтриговали.
Уютное местечко оказалось «нелегальной столовой», расположенной в маленькой темной квартире на Фурштатской улице, мало напоминающей ресторан. В двух комнатах — спальне и гостиной — высились столы, покрытые пестрой клеенкой. По-видимому, вид широкой кровати со взбитыми подушками не портил аппетита посетителей, ибо в помещении для сна обедающих оказалось даже больше, чем в комнате, предназначенной для приема пищи. Усадив дам друг напротив друга, Гумилев разместился во главе стола и принялся внимательно изучать нацарапанное на клочке оберточной бумаги меню. Потом, подозвав быстроглазую хозяйку, сделал заказ:
— Не сочтите за труд, принесите борщ. Пирог с капустой. Свиную отбивную в сухарях и блинчики с вареньем. С клубничным вареньем.
И, закончив перечислять разносолы, повернул голову в сторону спутниц.
— А вы? Берите, что хотите.
У Татьяны перехватило дыхание и в то же время желудок сжал голодный спазм. Последний год она питалась отварными картофельными очистками, плохо пропеченным серым хлебом и выдаваемой по карточкам селедкой, запивая нехитрые яства морковным чаем. Даже у Зиночки она почти ничего не ела — привычка к скромности, граничащей с аскетизмом, стала второй ее натурой. И потому смутившаяся девушка чуть слышно выдохнула:
— Спасибо, я не голодна.
Отчего-то Татьяна думала, что ее станут упрашивать, и очень опасалась, что придется долго отказываться, выставляя себя ломакой, но Гумилев никак не отреагировал на ее слова и посмотрел на Танину подругу. Зиночка отложила «меню» и затараторила на ухо услужливо склонившейся хозяйке:
— Будьте так любезны, принесите телячье рагу с грибами, куриный шницель и бланманже со взбитыми сливками.
Гумилев перевел двоящийся взгляд на Таню и распорядился:
— А этой барышне подадите стакан чаю, раз ее ничто не соблазняет.
За трапезой поэт говорил о стихах и с видимым удовольствием рассматривал Яворскую. А после распрощался с Татьяной, усадил Зиночку в мотор и повез в номера на Гороховую.
