Глава 5

Гас Гриссом тайком проносил запрещенную еду на космический корабль дважды в жизни. Первый раз это была шутка, второй – предзнаменование.

В тот момент, когда все было шуткой, Гриссом выступал контрабандистом не самолично: это маленькое преступление задумал и осуществил его второй пилот, Джон Янг. Однако Гриссом был командиром экипажа, поэтому проступок подчиненного считался проступком и старшего офицера. Как бы то ни было, контрабандой в тот раз явился бутерброд с солониной, который Уолли Ширра за два дня до того купил в закусочной «Вулфиз» флоридского городка Коко-Бич и отдал Янгу, чтобы он взял его с собой в полет на «Джемини-3» в марте 1965 г. Проделка была вполне в духе Ширры: наполовину дурацкая шутка, наполовину прицельный выпад в сторону ужасающего качества провианта, который НАСА выдавало астронавтам. Даже во время коротких полетов по программе «Меркурий» еда оставляла желать лучшего, а в долгих полетах «Джемини» переносить чудовищное качество продуктов стало куда тяжелее.

– Откуда это у тебя? – спросил Гриссом в начале второго витка, когда Янг полез в карман скафандра и вытащил неприглядный, наполовину раздавленный бутерброд.

– С собой пронес, – ответил Янг. – Давай посмотрим, как на вкус. Запах-то еще тот.

Запах и вправду был не ахти, однако вкус оказался приличным. Зато стоило лишь Гриссому надкусить бутерброд, как в воздух медленным фейерверком полетело облачко крошек, так что Гриссом поспешил завернуть бутерброд и убрать его с глаз. По окончании полета те сотрудники НАСА, которые не удивлялись мелким проделкам астронавтов и даже их ожидали (а такие сотрудники составляли большую часть НАСА), от души посмеялись шутке. Те же, кто трепетал над каждым отклонением от инструкции, поморщились и напомнили всем астронавтам, что даже маленькая хлебная крошка может застрять в переключателе или засорить фильтр, вызвав целую серию проблем, способных привести к катастрофе.

Второй раз Гриссом пронес в кабину контрабандную еду 22 января 1967 г. Космический корабль был на самом деле тренажером – моделью нового трехместного командного модуля «Аполлона» в цехе North American Aviation в калифорнийском городе Дауни, где создавали эти корабли. И запретной едой был лимон.

Гриссом и его товарищи по экипажу – Эд Уайт и Роджер Чаффи – при подготовке к старту, назначенному на 21 февраля 1967 г., проводили немало времени как на тренажере, так и на настоящем «Аполлоне» (который в манифесте НАСА назывался AS-204; имя «Аполлон-1» ему предстояло получить чуть позже). Для «Аполлона» это должен был быть первый пилотируемый полет, и если судить по внешности, то астронавты получали отличный корабль: самый мощный, самый просторный космический аппарат из всех, какие НАСА и его подрядчики создали к тому времени. Однако внешность была обманчива.

Пилотам «Аполлон» казался торопливой поделкой, капризной и склонной к сбоям. Не успеешь поработать, как что-то уже сломалось: надо останавливать тренировку и запускать в корабль команду техников, которые будут восстанавливать неисправную систему связи, или отключившуюся приборную панель, или компонент системы жизнеобеспечения, отказ которого ничем не грозит на Земле, зато в космосе может привести к гибели экипажа. Проводились ремонты, но в режиме срочной починки: новые заплатки наслаивались поверх прежних. Изъять из корабля проблемные блоки, переделать их и уже полностью исправными поставить на место никому не приходило в голову. У «Меркуриев» и «Джемини» тоже не обошлось без конструкторских дефектов, но то были мелкие неполадки в корабле, который с самого начала работал исправно. «Аполлоны» же – то ли из-за большей сложности, то ли из-за спешки ради отправки астронавтов к Луне не позже 1970 г. – такой уверенности не внушали.

Раздосадованный Гриссом жаловался техникам, затем их начальникам, затем руководству НАСА. Те совещались между собой и обещали Гасу устранить неисправность, и все же тренажер «Аполлона» – который был не лучше самого корабля – так и не работал нормально. Тогда Гриссом решил выразить свое отношение другим способом. В конце долгого дня, состоявшего из многочасовых попыток заставить тренировочный корабль функционировать как задумано, Гриссом выбрался из люка, водрузил на верхушку корабля лимон и молча ушел.

«Опять Гас в своем репертуаре, – снисходительно улыбаясь, говорили друг другу инженеры. – Вечно чем-то недоволен».

Однако Гриссом имел полное право на нечто большее, чем раздражение. После совместного полета «Джемини-6» и «Джемини-7» космическая программа стремительно развивалась именно так, как запланировало НАСА. Между декабрем, когда корабль Бормана и Ловелла приводнился в северной части Атлантического океана, и ноябрем следующего года состоялись еще пять полетов «Джемини» – раз в два месяца. В последнем из них Ловелл вернулся в космос в роли командира «Джемини-12»; вторым пилотом стал Базз Олдрин, многообещающий новичок из третьего набора астронавтов. Их полет стал достойным завершением программы «Джемини», все самые сложные задачи которой – выход в космос, сближение, стыковка – теперь были выполнены уверенно и со знанием дела.

Задолго до того, как последний из «Джемини» вернулся на Землю, началась работа на производственной линии «Аполлонов». «Меркурии» и «Джемини» производила корпорация McDonnell Aircraft из Сент-Луиса, и НАСА не имело к ней никаких претензий. Люди МакДоннелла знали, что нужно космическому агентству, всегда исполняли заказ в точности и отлично понимали, что если они – владельцы завода и наниматели рабочих, то НАСА здесь – заказчик и начальник.

Однако в программу «Аполлон» эта корпорация не вписалась. Одной из причин было то, что предприятие работало на пределе сил с самого 1960 г., и одновременно заканчивать выпуск «Джемини» и запускать в производство «Аполлоны» у нее попросту не хватало ресурсов. Согласно планам НАСА, всего три месяца отделяли полет Ловелла на «Джемини-12» в конце 1966 г. от старта команды Гриссома на «Аполлоне-1» в феврале 1967 г. Задача казалась почти неосуществимой, и успешно ее выполнить могла бы лишь компания, не настолько изнуренная предыдущей нагрузкой.

Даже если бы у «МакДоннелла» хватало мощностей взяться за новый проект, отдавать заказ прежнему производителю было не с руки. Космическая программа – точно так же, как дорожное строительство, сооружение плотин или электрификация сельских районов, – принадлежала к числу так называемых общественных проектов, финансируемых государством, и если частным застройщикам не запрещалось вновь и вновь отдавать заказ одному и тому же подрядчику, то НАСА отчитывалось перед Конгрессом, а Конгресс имел сотни избирательных округов, с которыми надо было считаться. Масса производителей в разных городах по всей стране рано или поздно возжелали бы знать, отчего вдруг Сент-Луис вновь и вновь удостаивается от НАСА такой благосклонности.

Поэтому теперь заказ отдали North American Aviation. После подписания контракта выбор казался идеально верным, но, когда началась работа, все пошло совсем не так, как ожидалось. Прежде всего выяснилось, что в компании существовало так называемое отделение эргономики.

Летчики-испытатели считали, что пилот и самолет – две разные сущности. Один – безмозглый аппарат, который должен делать то, что прикажут, другой – воздушный акробат-гений, который отдает приказы аппарату. Однако в North American думали иначе. Человек и машина – попросту две части одной системы, и конструкторы в калифорнийском городе Дауни считали своим долгом добиться того, чтобы совместная работа обеих частей проходила должным образом.

Из-за этого сразу же возникли проблемы, в особенности у самих астронавтов. Первым пилотом, столкнувшимся с новой – и крайне неприятной – манерой компании вести дела, стал Фрэнк Борман. После марафона на «Джемини-7» их пути с Ловеллом разошлись. Ловелл предпочел остаться в программе «Джемини» и дождаться своей очереди слетать в космос командиром экипажа, и Борман прекрасно его понимал. Ни один нормальный пилот не удовольствуется ролью подчиненного, если чувствует в себе силы стать командиром. Сам Борман в левом кресле уже летал, и после 14 дней, проведенных в кабине «Джемини», торчать там дальше ему не очень хотелось. Вместо этого он переключился на программу «Аполлон» и теперь работал посредником на заводе в Дауни, помогая отлаживать корабль, на котором предстояло летать ему самому и другим астронавтам.

Однажды, в самом начале работы в Дауни, Борман запустил тренажер «Аполлона», чтобы опробовать его. Результат ему категорически не понравился.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что ручка управления, задействующая двигатели, спроектирована наоборот: когда тянешь ее назад, нос «Аполлона» идет вниз, наклоняешь вперед – и корабль задирает его вверх. На самолетах принцип был совершенно противоположным и интуитивно понятным и в кораблях «Джемини» – тоже.

Борман вызвал инженера и недовольно ткнул в неправильную ручку.

– У вас тут полярность перепутана, – сказал он как можно вежливее, поскольку указание на ошибку, конечно же, будет неприятно для ничего не подозревающего специалиста. – Он идет вниз, когда тянешь его вверх, и вверх, когда толкаешь вниз.

– Нет-нет, именно так мы и собираемся летать, – с сияющей улыбкой заверил его инженер. – Так встреча выходит куда проще. Тянешь ручку назад – нос уходит вниз, зато кажется, что цель идет вверх. Тогда получится, что управляешь целью, а не кораблем.

Борман не нашелся с ответом. Для начала его вывело из себя самонадеянное «мы» – будто есть сомнения, кто именно будет пилотировать корабль, и, кроме того, полное непонимание того, каким образом астронавты в корабле выполняют свою работу.

– У вас тут пилоты, всю жизнь летавшие на реактивных самолетах, – еле сдерживаясь, произнес он, – и они привыкли делать иначе.

– Мы сделали так, как велело отделение эргономики, – как ни в чем не бывало заявил инженер.

Теперь Борман окончательно взорвался.

– Вот вы и управляйте кораблем, как вам нравится, просиживая тут штаны в офисах! А мы летаем по-другому!

В этом и состояла работа Бормана: останавливать безумие, пока оно не прошло весь путь от дикой идеи в мозгу очередного инженера к металлическому сердцу корабля. В очередном звонке в Хьюстон он доложил о том, как компания предполагает управлять двигателями. Через полчаса рычаг переделали.

Впрочем, главной проблемой на заводе по выпуску «Аполлонов» оказался вовсе не тренажер. Казалось, что пренебрежение правилами царило на всех стадиях производственного цикла и скорость исполнения заказа получала приоритет в ущерб безопасности. Многие инженеры компании освоили ремесло в рамках так называемых «черных», засекреченных военных проектов, в основном посвященных созданию беспилотных летательных аппаратов, в особенности спутников и боевых ракет. Это была сложная работа, требующая большой точности с самыми минимальными погрешностями, однако в ней не оказалось места созданию систем, которые должны были сохранить живым человека. От ракет, например, не требовалось ни очень долгой работы, ни очень хорошей: они должны лишь долететь от шахты до цели и взорваться в нужный момент.

Донесения об ошибках в контроле качества достигали головного офиса НАСА с пугающей регулярностью, и в конце концов дело дошло до Криса Крафта, который вознамерился направить в Дауни своего человека. Он решил, что лучше всего подойдет кто-нибудь из «мозголомов», его давних знакомцев по Хэмптону – тех, кто может одним взглядом разобрать машину на составляющие, а потом снова собрать в уме так, что конечный вариант почти всегда будет лучше исходного. Крафт связался с Джоном Бейли – своим бывшим начальником в НАКА и одним из лучших инженеров, каких знал, – и предложил ему ознакомиться с деятельностью North American и изложить свое мнение в служебной записке.

Бейли согласился, и отчет вышел неутешительным. Бейли в подробностях описал все системы и подсистемы, где коренилась угроза, но Крафта больше всего озаботила та часть ответа, где Бейли приводил интуитивную оценку деятельности фирмы в целом.

– «Железо» у них не самое лучшее, – докладывал Бейли. – При сборке космического корабля персонал ходит по кабелям. Средств защиты от этого нет. Следить за таким не привыкли. Тот факт, что внутри машины будет человек, не учитывают даже отдаленно. Говорю тебе, это очень плохо.

Однако над НАСА неотвратимо нависал стремительно приближающийся срок, установленный Кеннеди, и норовистый Конгресс с его растущим нежеланием финансировать лунную программу одновременно с вкладыванием гигантских сумм в затянувшуюся войну во Вьетнаме. Космическое агентство, по сути, оказалось перед альтернативой: либо лететь сейчас, либо ждать идеального «железа» и тем самым отложить полет навсегда. Поэтому, несмотря на меморандум Бейли, работа продолжалась и создание корабля «Аполлон» было завершено. Крафту и его команде оставалось лишь одно – подобрать экипаж, который вызывал бы полное доверие и был способен справиться с любыми неприятностями, каким только может преподнести капризный корабль.

Гриссом оказался одним из тех немногих, кто уже дважды летал в космос. Он пилотировал «Меркурий» и «Джемини»: в обоих случаях это были ранние версии кораблей, и в обоих случаях он помогал выявлять их слабые места. Уайт летал один раз, в 1965 г. на «Джемини-4», когда он совершил свой исторический выход в космос и показал блистательную выдержку. Со стороны выход в космос казался отличным развлечением; на фотографиях астронавт в белом скафандре красовался на фоне голубого земного шара и черной бездны космоса. Однако на деле 23 минуты, проведенные за пределами корабля, оказались несказанно тяжелы: астронавту приходилось постоянно бороться с невесомостью, которая серьезно осложняла маневрирование, на вид такое простое. Даже возвращение в корабль стало мучительным: люк не закрывался целых пять минут, и в итоге Уайту пришлось его захлопывать с помощью исключительно мускульных усилий на пределе возможностей, так что даже лицевая часть шлема полностью запотела.

Новичок Чаффи еще не успел слетать в космос, однако хорошо знал, как управлять летательными аппаратами и как остаться живым, даже когда всё вокруг пытается тебя угробить. В 1962 г., когда США и СССР оказались на волоске от ядерной войны из-за внезапного появления на Кубе баллистических ракет, Чаффи был одним из тех пилотов военно-морской авиации, кто совершал разведывательные полеты над местами размещения ракет. Сбить американский самолет или даже просто вытеснить его с территории – такое вполне могло стать поводом к началу войны, однако Чаффи не терял присутствия духа, благополучно летал на задания и помогал Америке выиграть противостояние с Советами.

Эти трое астронавтов, собранные в единый экипаж, пытались изобразить нужную долю жизнерадостности в отношении предстоящего полета, однако драндулет, полученный ими от НАСА, не рождал у них ни малейших иллюзий. В преддверии полета космическое агентство начало публиковать официальные фотографии трех астронавтов, которые должны были вывести лунный корабль Америки в первый пробный полет по околоземной орбите. В одной из фотосессий позирующие пилоты сидели в скафандрах за столом, на котором стояла модель «Аполлона», и демонстрировали на камеру фальшивые улыбки.

Однако на одной из непубличных фотографий Гриссом, Уайт и Чаффи не скрывали своих истинных чувств по отношению к кораблю и позировали со склоненными головами и с молитвенно сложенными ладонями. Чтобы их послание уж точно попало в правильные руки, они адресовали фотографию Харрисону Стормсу по прозвищу Сторми – инженеру из North American, который контролировал проект «Аполлон». Как и другие руководители компании, он прекрасно знал, что с завода астронавты регулярно звонят в НАСА, докладывая об очередной проблеме с «Аполлоном».

«Сторми, – гласила подпись к фотографии, – на этот раз мы обращаемся не в Хьюстон!»

27 января 1967 г. – через пять дней после манифестации Гриссома с лимоном и меньше чем за месяц до намеченного старта «Аполлона-1» – НАСА запланировало предполетные испытания корабля на бортовом питании. На стартовой площадке экипажу в скафандрах предстояло забраться в корабль, который уже находился там и был смонтирован в головной части ракеты-носителя «Сатурн-1Б». Далее корабль переводился на питание от бортовых источников и экипаж вместе с операторами ЦУП выполнял генеральную репетицию стартовых процедур.

Еще две операции обеспечивали максимально возможное сходство с настоящим днем старта. Первая относилась к атмосфере «Аполлона»: она должна была состоять на 100 % из кислорода, как на орбите, а не из смеси примерно 22 % кислорода и 78 % азота, как в естественной атмосфере Земли. Человеку для жизни нужен только кислород, поэтому конструкторы решили не обременять корабль баками инертного азота, который только добавил бы лишнего веса.

Они знали, что в космическом вакууме кислород в кабине будет иметь давление на уровне 250 мм рт. ст.: хотя это всего треть от атмосферного давления на уровня моря, астронавтам этого вполне достаточно. Однако здесь, на стартовой площадке, требовалось гораздо большее внутреннее давление – чтобы плотный внешний воздух не расплющил и не повредил кабину корабля, если давление внутри него будет слишком низким. Поэтому для испытания на бортовом питании давление в «Аполлоне» доводилось до 900 мм рт. ст. Если кто-то и опасался того, что огонь любит кислород – особенно чистый кислород под высоким давлением, – эти тревоги не заставили НАСА отказаться от испытаний.

Второй пункт касался люка: после того как астронавты лягут в кресла, установленные вплотную друг к другу, люк окажется позади них и примерно над головой Уайта. В аварийной ситуации Гриссому, Уайту и Чаффи лучше всего было бы иметь люк, который они могли бы открыть быстро. Это позволит им выскочить из корабля в так называемую «белую комнату» – небольшое рабочее пространство на конце поворотной платформы в верхней части башни обслуживания. «Белая комната» окружала «Аполлон» на стартовой площадке, но перед запуском ее полагалось отвести. Однако легко открывающийся люк не годился для кабины с высоким внутренним давлением. Поэтому конструкторы спроектировали двойной люк – с внутренней и внешней крышками – и сделали его герметичным с помощью многочисленных замков. В случае аварии на площадке астронавт, располагавшийся в центральном кресле, должен был открыть замки специальным приспособлением, «трещоткой», снять внутреннюю крышку, втащить ее внутрь корабля и положить на пол и только потом открывать внешнюю крышку. При необходимости ему мог помочь командир экипажа, сидящий в левом кресле. Астронавты «Аполлона-1» отрабатывали эту процедуру многократно, но, независимо от усилий и сноровки, она все же отнимала изрядно времени.

В последний вечер перед этим испытанием дублер Гриссома Уолли Ширра пришел на стартовую площадку вместе с ним и провел некоторое время в корабле, прогоняя несколько последних тестов. Выбравшись наружу, Ширра покачал головой.

– Не знаю, – сказал он Гриссому. – Ни на что конкретное указать невозможно, но в корабле явно что-то не так.

В устах пилота такое звучало убийственно: выходило, что у корабля нет явно видимых недостатков, которые можно исправить, зато есть обширные системные проблемы.

И тогда Ширра добавил предостережение:

– Если у вас возникнут хоть какие-то проблемы – я бы посоветовал выбираться наружу.

Гриссом пообещал, что так и сделает.

Испытание на бортовом питании началось в 14:50 по местному времени, после того как экипаж занял свои места и двойной люк закрыли и задраили. Все шло медленно и с остановками. Самой раздражающей была проблема, уже знакомая по предыдущим испытаниям: неустойчивая связь. Уайт и Чаффи могли слышать голоса операторов в своих наушниках лишь сквозь сильный шум помех; линия Гриссома – инженеры так и не могли понять почему – была еще хуже.

Еще до начала испытания Дик Слейтон предложил себя в качестве четвертого участника: он хотел весь отведенный для работы период просидеть в нижнем отсеке оборудования – небольшом рабочем пространстве ниже подножия кресел, похожих на раскладушки, – и попытаться привести связь в порядок. Однако испытание должно было проходить в условиях, максимально приближенных к полетным, и если в трехместную кабину не планировалось втиснуть четверых человек в день старта, то не нужно было их туда втискивать и сейчас. Поэтому Слейтон находился в Центре управления запуском на мысе, где ему оставалось лишь вслушиваться в переговоры с экипажем, пытаясь разобрать слова сквозь помехи.

В 18:20 измотанный экипаж и измотанные наземные команды, работавшие одновременно на мысе Кеннеди во Флориде и в хьюстонском ЦУП, получили небольшой перерыв: имитируемый обратный отсчет дошел до встроенной задержки. Она была рассчитана на 10 минут, и за это время можно было попытаться разобраться с неустойчивой связью и другими сбоями. Крафт, который весь день метался между залом управления и своим кабинетом по мере того, как отсчет то запускали, то останавливали, теперь вернулся к своему рабочему месту у задней стены зала и прислушивался и к разговорам операторов, и к трансляции с космического корабля.

– Как мы собираемся лететь на Луну, если не можем наладить связь между тремя зданиями? – проворчал Гриссом за считаные секунды до 18:30. Это был тот редкий случай, когда его голос был ясно слышен.

– Да не слышит тебя никто, – озадаченно буркнул Уайт.

Через минуту и 14 секунд до наземных служб вновь донеслись голоса экипажа. Сначала восклицание Чаффи:

– Эй!

Затем крик Уайта:

– Пожар! В кабине пожар!

Следом Чаффи:

– У нас сильный пожар!

И в конце вновь Чаффи, на этот раз вопль:

– Мы горим!

Техники, находившиеся в «белой комнате», сквозь иллюминаторы увидели мечущиеся фигуры, мелькали отблески – явно пламя.

– Вытащите их оттуда! – прокричал Дональд Баббитт, главный в наземной команде, отвечавший за «белую комнату». Его подчиненные бросились к кораблю и стали яростно бороться с люком. Мощный жар, исходящий от металлического корпуса, обжигал лица, приходилось отворачиваться.

Шум и суматоха в «белой комнате» усилились, а звуковая трансляция из корабля совсем стихла, что было зловещим знаком. Теперь в наушниках людей в залах управления звучали лишь голоса самих операторов: на мысе Кеннеди они выкрикивали вопросы, а в Хьюстоне молчали – они ничего не могли сделать.

– Экипаж, выход! – крикнул Чак Гей, главный оператор стартовой команды, следуя инструкции и требуя от астронавтов сделать то, что они при всем желании сделать не могли: выбраться из корабля, превратившегося в пылающую печь.

– Отстрелить люк! – проорал Гэри Пропст, техник-связист. – Почему не отстрелят люк?

В «белой комнате» раздался еще один голос – никто так и не узнал чей:

– Очистить этаж! – крикнул кто-то, кодовой фразой приказывая всем, кто находился снаружи корабля, отойти – а по возможности и отбежать – подальше, поскольку корабль мог взорваться.

Через считаные секунды «Аполлон» лопнул с треском, и по воздуху прошел удар, как от бомбы; «белую комнату» завалило горящими обломками, занялись огнем бумаги на столах и планшетах. Пламя рванулось из корабля на волю, полностью поглотив астронавтов. Выжить при этом было невозможно – экипаж погиб.

Крафт слышал каждое слово умирающих. Слейтон – сидя за пультом, а не скрючившись в отсеке оборудования горящего корабля – тоже все слышал, как и каждый в двух центрах управления. Однако впоследствии так и не удалось выяснить, какими были последние слова астронавтов. Даже при прослушивании записи последних секунд разные люди говорили, что помнят другие слова, не зафиксированные на пленке, – что было вполне возможно, учитывая ненадежность связи.

Многие при этом утверждали (хотя пленка этого не сохранила), что один из астронавтов – профессионал-пилот, знающий, что, пока ты способен говорить, оператору надо докладывать о ситуации в корабле, – произнес как можно более ровным голосом, какой только позволяли обстоятельства: «Докладываю: сильный пожар». Доклад должным образом примут к сведению.

НАСА объявило о гибели астронавтов в течение часа, и телеканалы в тот пятничный вечер прерывали обычные передачи регулярными сообщениями о происшествии на мысе Кеннеди. Космическое агентство заверило публику, что Гриссом, Уайт и Чаффи погибли почти мгновенно, – это мало утешало, но все же казалось милостью. Однако официальная версия была неправдой. Трое астронавтов прожили долго, если учесть обстоятельства, – как минимум 21 секунду, судя по биометрическим показателям, по движениям внутри корабля, наблюдавшимся техниками из «белой комнаты», и по записям с датчиков системы управления.

21 секунду астронавты знали, что происходит, и пытались спастись. Для любого сотрудника НАСА, кто следил за происходящим в тот год, жертвоприношение Гриссома, Уайта и Чаффи было не случайностью, а неизбежностью – в равной степени трагедией и позором.

Джина Кранца, заместителя начальника Отделения управления полетом, вечером 27 января в ЦУП не было. В последние минуты перед тем, как разразился пожар, он был дома и собирался в ресторан – на ужин, как ему сказали, подадут нечто в виноградных листьях. Не то чтобы такая перспектива ему нравилась, но отказаться он не мог. У них с женой недавно родился шестой ребенок, но во время беременности Марты и за прошедшие после этого месяцы Кранц почти никогда не мог уклониться от необходимости работать семь дней в неделю, чтобы подготовить команду к февральскому запуску «Аполлона-1». Вот и утром 27 января он по обыкновению рано уехал в ЦУП и провел там изрядную часть дня, помогая подготовить предстоящее испытание. Но поскольку обязательное присутствие Кранца там не требовалось, а испытание, как он прекрасно знал, могло затянуться часов на 12, а то и дольше, он пообещал Марте, что вернется домой пораньше, чтобы переодеться к ужину и добраться до выбранного ею ресторана.

Греческий ресторан на Хьюстонском судоходном канале открылся совсем недавно. Канал, в прошлом сильно занесенный песком, по-прежнему служил частью огромного работающего порта, но теперь стал объектом внимания для новых предпринимателей, по большей части ориентированных на молодые семьи, устремившиеся в город с начала развития космической программы. Главной приманкой нового ресторана служили блюда, в которых начинка заворачивалась в виноградные листья, и, хотя Кранц плюсов этой кухни не понимал (почему нельзя съесть начинку отдельно с помощью ножа и вилки, а листья положить в салат, если они так уж нужны?), Марта смотрела на это по-иному. Как бы то ни было, Кранц давно обещал ей этот праздничный вечер.

Вспоминая тот режим, в котором он жил почти всю свою профессиональную жизнь, Кранц понимал, что задолжал ей гораздо больше, чем один праздничный вечер. В бытность пилотом ВВС он совершал патрульные полеты во время войны в Корее и служил летным инженером-испытателем на авиабазе Холломан в штате Нью-Мексико. В 1960 г. прямиком оттуда Кранц попал в НАСА и в течение семи лет, прошедших с тех пор, почти не прерывал лихорадочного режима работы. Когда в журнале Aviation Week вышло объявление о том, что правительству требуются люди в «Целевую космическую группу», именно Марта уговорила Кранца на него откликнуться. Попав в НАСА, Кранц быстро поднялся по служебной лестнице; к должности руководителя полета его готовил лично Крис Крафт.

Именно Крафт учил Кранца тому, как нужно и не нужно вести полет, причем учил наилучшим способом: непосредственно на практике. Кранц отлично показал себя как рядовой сотрудник ЦУП – один из многих людей, сидящих за пультами. Однако он быстро перерос эту должность, и вскоре его уже перевели за центральный пульт – в ранг руководителя полета, и теперь в каждую восьмичасовую смену успех полета зависел лично от него.

Одним из первых полетов, которыми руководил Кранц в этой редкой должности, был восьмидневный полет «Джемини-5» в августе 1965 г.; за ним числился рекорд продолжительности, который перекрыл «Джемини-7» в декабре того же года. В начале полета «Джемини-5» астронавты стали докладывать о неполадках на борту; наибольшее беспокойство причиняли криогенные баки, поставляющие жидкий кислород и водород к топливным элементам. Приборы постоянно показывали, что давление в баках ниже нормы, а если баки откажут – то с ними и вся главная система электропитания корабля.

В один из особенно тяжелых периодов Кранц явился в ЦУП к началу своей смены. Крафт, чья смена только что закончилась, сдал ему пост без лишних слов, буркнув лишь «привет» и «до свидания», и уже собрался было уйти и наконец отдохнуть. Обычно при передаче рабочего места в руки сменщика Крафт примерно обрисовывал ему перспективы на следующие восемь часов, особенно во время полета ненадежного корабля, такого как «Джемини-5». Однако на этот раз он попросту снял наушники, встал и собрался уходить.

– Крис, – окликнул его Кранц. – Какие будут указания?

Крафт обернулся, лицо его – по крайней мере так показалось Кранцу – выражало крайнее раздражение.

– Ты руководитель полета, – бросил он. – Твоя смена. Решай сам.

Сложности, аналогичные этой, Кранц успешно преодолевал раз за разом и в итоге стал одним из тех, к кому Крафт особо благоволил. Кроме него особым уважением пользовались еще два человека за главным пультом управления – Глинн Ланни и Милт Уиндлер.

Вечером в день испытания «Аполлона-1» Кранц уехал из ЦУП рано. Приехав домой, начал переодеваться к ужину, который обещал Марте. Однако не успел он закончить, как раздался громкий стук в дверь. К этому часу должна была прийти няня, но не с таким же грохотом! Кранц нахмурился и, все еще полуодетый, поспешил вниз – за дверью стоял его сосед Джим Ханниган, заместитель директора в отделении Космического центра, занимающемся лунным модулем.

– Происшествие на космодроме, – выпалил он без предисловий. – По радио объявили. Говорят, что экипаж погиб.

Кранц кинулся в дом, переоделся в рабочую одежду и рассказал Марте то, что знал. Затем поспешил к машине и помчался к городку НАСА, где располагался Центр пилотируемых космических кораблей. Добравшись туда, он бросился к зданию ЦУП и обнаружил, что его уже перевели в закрытый режим, обычный для чрезвычайных ситуаций: все на местах, никого лишнего не впускать, чтобы не создавать помех. Все известные ему входы оказались заперты, специальный телефон для вызова охраны тоже не помог: линия работала, гудки шли, но никто не брал трубку.

В итоге Кранц, обежав здание, наконец наткнулся на охранника у грузового лифта. Взмахнув удостоверением, Кранц выпалил, кто он такой и где его место – а именно внутри здания, не снаружи на лужайке. Охранник внял доводам и впустил его внутрь. Влетев в зал управления, запыхавшийся Кранц остановился в оцепенении.

За главным пультом Крафт вполголоса переговаривался с летным врачом, находящимся на космодроме. Рядом стоял Джон Ходж, глава Отделения управления полетом. Оба были мрачны, однако их лица не шли ни в какое сравнение с бледными лицами совершенно ошеломленных молодых сотрудников, сидящих за другими пультами. Ходж, с его опытом работы в программах летных испытаний, уже давно узнал, как выглядит смерть. Кранц тоже – он ведь участвовал в боях. Крафт же работал в НАСА достаточно долго, чтобы быть готовым к беде.

Остальные из тех, кто находился в зале, не имели ни такого опыта, ни такого мужества. Они были почти мальчики – недавние выпускники технических вузов, их средний возраст равнялся 26 годам. На том уровне, на каком вчерашние студенты и аспиранты представляли себе мир, они понимали, что вступили в игру, где ставкой может быть человеческая жизнь. Однако теории в учебниках – совсем не то же, что живая кровь, а этим вечером космическая программа была обагрена кровью.

Кранц и другие руководители в зале усадили молодежь за работу и дали указание сохранить все пульты в неприкосновенности, чтобы тумблеры и переключатели остались в том же положении, в каком они были на момент начала пожара. Среди этих тысяч настроек могла быть важная информация для будущего расследования – а оно, несомненно, будет.

Вскоре после того, как эта малоприятная процедура была выполнена, операторы, все как один, снялись с мест. По негласной договоренности они собрались в «Поющем колесе» – облюбованном сотрудниками НАСА баре неподалеку от Космического центра. Те, кто постарше, называли заведение «Красным сараем»: не могла же любимая забегаловка остаться без неформального прозвища, завсегдатаям из НАСА она казалась чем-то похожей на красный сарай.

Как всегда, за барной стойкой работал Лайл – мало кто из сотрудников ЦУП знал его фамилию. Ему уже было известно о происшедшем, и он постарался спровадить остальных клиентов, как только завидел операторов. Когда заведение оказалось в их полном распоряжении, они приступили к тому, ради чего пришли, – принялись тяжко и горестно напиваться. Лайл их не торопил и закрыл бар только после того, как последний посетитель на заплетающихся ногах отбыл домой горевать в одиночку.

Выходные, последовавшие за днем пожара, были почти невыносимы – и не в последнюю очередь потому, что большей части команды ЦУП до понедельника было нечего делать, кроме как думать о том, что произошло в пятницу на мысе. Однако в понедельник утром операторы – с красными глазами или нет, сумевшие поспать или нет – должны были вернуться на работу. Там их уже ждал Кранц. В главной аудитории здания № 30 Центра пилотируемых космических кораблей они с Ходжем организовали собрание, явка была обязательной.

Когда операторы заняли свои места, слово взял Ходж. Он рассказал о том, что стало известно за последние два дня; до сих пор мало удалось узнать о причине пожара и об обширных внутренних проблемах корабля. Ходж объявил имена тех, кто назначен в комиссию по расследованию, и немного остановился на том, сколько времени потребуется для возобновления полетов. Он признал, что не имеет ни малейшего представления о том, остается ли теперь реалистичным заданный срок полета на Луну, но заверил слушателей, что руководство НАСА сделает все возможное, чтобы посадка на Луну состоялась до 1970 г. Затем он передал слово своему коллеге.

Кранц, который все выходные провел в тяжелых раздумьях и все больше раздражаясь, не собирался упускать случай вбить в головы слушателей урок, полученный такой трагической ценой. В предыдущие месяцы, сказал он притихшим операторам, мы слишком часто отмахивались от потенциальных проблем под девизом «такого не случится». В корабле может оказаться неисправным электрический переключатель, но чтобы из-за этого отказал в полете топливный элемент – такого не случится. Может, новые пиросредства излишне своенравны, но чтобы из-за них не вышел парашют – такого не случится. Да и кабину заполняли чистым кислородом не впервые и никаких проблем, ведь так?

А что, если все-таки случится? Что тогда делать? Этот принципиальный вопрос никто не пытался задавать. Недостаточно задавать вопросы лишь о том, что можно было бы предпринять. Нужно спрашивать, что ты сегодня сделаешь для того, чтобы не произошло отказа. И твое решение всегда должно быть ответом на главный итоговый вопрос: какое действие лучше всего предпринять в текущей ситуации?

В той хьюстонской аудитории Кранц прямо заявил собравшимся, что в последние месяцы перед катастрофой команда поработала не лучшим образом. Никто из собравшихся – включая его самого – не демонстрировал ни должного упорства, ни достаточной компетентности, ни предельной способности отвечать за свои поступки. Каждый из присутствующих видел в «Аполлоне» хотя бы одну неполадку, а часто и больше. Каждый слышал рассказы о том, какой уродец выходит из ворот завода North American Aviation. И ни один не сказал об этом открыто.

– У нас была возможность остановиться, – резко проговорил Кранц. – Возможность сказать: «Нет, так не годится, давайте остановимся». Но никто из нас этого не сказал.

– При соответствующих уме и умении, – продолжал Кранц, – ни у какого полета не будет причины для провала. Он может быть проблемным, или в результате могут быть достигнуты не все поставленные цели, но провал со всеми вытекающими не должен рассматриваться как возможный исход.

– С сегодняшнего дня наша цель – делать все правильно, – заявил он, – демонстрировать в буквальном смысле совершенство и компетентность.

Кранц обернулся к доске за спиной и написал на ней слова «ответственность и компетентность». А затем опять повернулся к своим молодым подчиненным.

– Пусть каждый из вас вернется на рабочее место и напишет это на своей собственной доске, – велел он. – И не стирайте, пока мы не отправим астронавта на Луну.

С этими словами он положил мел и ушел со сцены. Урок был окончен.

Весть о гибели троих астронавтов Фрэнк Борман получил тем же способом, что и Джин Кранц: со стуком в дверь. Борман вместе со Сьюзен и сыновьями отдыхали у друзей в техасском Хантсвилле, в хижине на озере, и уже успели настроиться перед выходными на долгий отдых, который наконец даст Борману отвлечься от вечных скачек вокруг «Аполлона». Безостановочная гонка ради запуска корабля через неполных три месяца после того, как в космос слетал последний «Джемини», была изматывающей, а близящийся предполетный аврал обещал быть еще хуже.

В тот пятничный вечер никакого стука в дверь хижины никто совершенно не ожидал. Борман кому-то говорил, где будет отдыхать с семьей, но даже толком не помнил кому: он упомянул это вскользь – не как официальную информацию для НАСА, сообщаемую на экстренный случай, а как брошенный походя факт в случайной беседе.

Борман открыл дверь. На пороге стоял то ли техасский рейнджер, то ли патрульный дорожной службы – Борман не очень понял.

– Полковник Борман? – спросил пришедший.

– Это я.

– У меня сообщение из Космического центра. Вас просят немедленно позвонить мистеру Слейтону.

Борман поблагодарил за информацию и бросился к телефону. Еще до того, как Слейтон снял трубку, Борман знал, что хороших вестей ждать не стоит, однако то, что сказал ему главный из астронавтов, оказалось куда хуже, чем он мог вообразить. Борман закрыл глаза, желудок куда-то ухнул, слова не шли с языка. Гриссома и Чаффи ему было жаль, но Эд Уайт был его другом, и сердце Бормана теперь истекало кровью. Фрэнку не так-то просто удавалось налаживать дружбу, и теперь он толком не знал, что делать с такой потерей.

Он снова обрел голос.

– Как это случилось, Дик? Что пошло не так?

– Мы не знаем, – ответил Слейтон. – Ты входишь в комиссию по расследованию. Будь на мысе завтра утром.

Борман согласился, положил трубку и тихо пересказал Сьюзен и сыновьям то, что услышал от Слейтона. Семья торопливо собрала вещи и вернулась в Хьюстон. Даже не подъехав к собственному дому, они остановили машину на противоположной стороне улицы у дома Уайтов, едва найдя место для парковки среди спортивных машин астронавтов и правительственных седанов, уже заполонивших обочины. Борманы без стука вошли внутрь – стучать в дверь сегодня не требовалось, как и в любой день, когда астронавт был в космосе, а семейный дом постоянно полнился теми, кто пришел поддержать и ободрить, раздать гостям кексы и бутерброды с кофе, а вечером предложить им запеченное мясо, картофельный салат и виски. В те радостные и суматошные дни любой мог легко переходить от восхищения к ужасу и обратно, балансируя между этими чувствами до благополучного приводнения корабля.

Сегодня здесь царил один ужас. Случилось то, чего всегда боялись, и по людям в комнате это было видно: осунувшиеся лица с пустыми глазами, подавленность и глубокое горе. Сьюзен бросилась к Пэт, окруженной женами астронавтов, и они обнялись, как сестры. Борман присоединился к кружку пилотов, где обменивались мрачными кивками и шепотом произносили соболезнования. Правительственные чины стояли отдельной группкой и вели разговор на тихих многозначительных тонах, предназначенных для важных дел. Они обсуждали похороны – и, насколько мог слышать Борман, именно об этом со Сьюзен говорила Пэт, когда ей удавалось совладать со срывающимся голосом.

Уже было решено, что всех трех астронавтов в течение ближайшей недели похоронят на Арлингтонском национальном кладбище – точно так же, как всего три года назад хоронили Джона Кеннеди. Для астронавтов это была заслуженная честь, разве что Эд Уайт и слышать не захотел бы об Арлингтоне, и никакие параллели с Кеннеди этому бы не помогли. Как и его отец, Эд Уайт окончил Вест-Пойнт и неоднократно заявлял Пэт, что раз уж он выучился военному делу в академии и там же получил звание, то и покоиться должен там же, коли ему придет черед погибнуть ради космических успехов. И все же Вашингтон решил устроить общие похороны для всего экипажа: так будет правильнее, особенно если учесть, что на похоронах собирается присутствовать президент Джонсон.

Сьюзен отозвала Бормана и рассказала о проблеме. Пэт умоляла его что-нибудь сделать. Фрэнк кивнул.

– Эд будет похоронен в Вест-Пойнте, – пообещал он Пэт.

– Но ведь говорят, что нужно организовать только одну похоронную церемонию, – возразила она.

– Будет две, – ответил Борман.

Он подошел к чиновникам из правительства, попросил телефон протокольного отдела, откуда они прибыли, и нетерпеливо набрал номер.

– Это Фрэнк Борман, – дождавшись ответа, доложил он. – Я сейчас в доме Эда Уайта. Его семья хочет, чтобы его похоронили в Вест-Пойнте.

Чиновник начал было возражать и объяснять, что распоряжения о похоронах в Арлингтоне уже отданы.

– Мне нет до этого дела, – заявил Борман. – Эд будет похоронен в Вест-Пойнте, так хочет семья. Идите и организуйте это, потому что будет так.

Он швырнул трубку с такой силой, что она задребезжала.

Борман прибыл на следующее утро на мыс, как было приказано, не забыв взять с собой парадную летную форму. Позже на неделе его ждала поездка в Вест-Пойнт, где ему предстояло нести гроб своего друга.

Вскоре после того, как Борман прибыл на мыс Кеннеди, он побывал на стартовой площадке и забрался внутрь искореженного «Аполлона». Корабль по-прежнему торчал на верхушке ракеты, которая теперь никуда не собиралась лететь, и издалека, при определенном освещении, ярко-белый призрачный корабль выглядел так, будто ему вот-вот предстоит важный полет.

К этому времени тела уже вынесли и отвезли на патологоанатомическое исследование. В исследованиях, впрочем, особого смысла не было: сразу стало ясно, что астронавты погибли не от ожогов, а от удушья. Пламя вспыхнуло слишком резко и не успело сильно повредить ткань скафандров, зато дым и испарения от тысячи плавящихся материалов невозможно было выдерживать долго.

Гриссома нашли на его собственном левом кресле, частично сползшим в сторону Уайта, сидевшего в центре: видимо, в момент гибели Гриссом выполнял свою часть процедуры эвакуации и, наклонившись, помогал Уайту открыть замки люка. Уайта смерть застала за этим занятием в его собственном кресле; одна рука прикрывала лицо, словно он пытался отгородиться от ядовитого дыма, наполнившего корабль. Чаффи тоже оставался в своем кресле; по заданию ему полагалось поддерживать радиопереговоры с Землей на протяжении всей процедуры выхода из корабля – видимо, поэтому его голос и услышали первым.

К тому времени, как Борман забрался внутрь, приборную панель и сиденья уже прикрыли пленкой, чтобы сохранить место гибели в неприкосновенности; позже пленку предстояло постепенно сматывать, когда придет время снимать и изучать аппаратуру – работа непростая и требующая особого внимания.

Положение всех тумблеров на приборной панели было тщательно сохранено и записано – точно так же, как на пультах в ЦУП. Поскольку состояние любого из проводков могло стать причиной возникновения искры, от которой разгорелся пожар, каждый провод (из тех, что не сгорели и не расплавились) нужно было проследить сквозь весь корабль до начальной точки. И поскольку любой болт, недостаточно затянутый, мог позволить прибору расшататься, а болт, затянутый слишком сильно, мог нарушить соединение, то вращательный момент, необходимый для откручивания каждого из них, следовало зафиксировать с высокой точностью.

Разбор кабины продолжался несколько месяцев. В итоге выяснилась точная последовательность мелких проблем, которых вполне можно было избежать и которые с неотвратимостью привели к трагедии на стартовой площадке.

Ровно в 18:31 ниже кресла Гаса Гриссома в дальней левой части кабины заискрил провод. Он проходил под небольшим багажным отделением с металлической дверцей: ее многократно закрывали и открывали, не замечая, что с каждым движением дверца все сильнее разрушает изоляцию провода, так что в итоге незащищенная медь дала искру. Вспыхнувшая искра спровоцировала возгорание, которое оставалось небольшим всего секунду-другую. Подпитываемое чистым кислородом пламя взметнулось по левой стене кабины, пожирая ткань и сетку для складирования. Этот участок стены был самым неудачным местом для начала пожара, поскольку пламя не давало Гриссому дотянуться до замка и открыть клапан, чтобы стравить высокое давление и замедлить распространение огня.

Пламя, ничем не останавливаемое, продолжало пожирать все, что только могло гореть: бумагу с планами полета, ткань сидений, застежки-липучки, пластик и резину, которые были повсюду. Оно пожирало и скафандры космонавтов, распространяясь от Гриссома до Уайта, который в это время безуспешно сражался с трещоткой и туго закрытым люком. С повышением температуры показания датчиков давления, которые записывались компьютером, выросли от 1,18 до 1,25 атм, затем до 1,4 и через считаные секунды подпрыгнули до взрывоопасной отметки в 2,1 атм. Предел прочности конструкции кабины был превышен, и слабое место пола в дальней правой части кабины стало причиной того, чего боялся человек, крикнувший «Очистить этаж!», – разрыва.

Взрывом разрушило не только обреченный на гибель корабль, но и все тщательно лелеемые планы НАСА по покорению Луны. Страна начала оплакивать астронавтов, пресса принялась выставлять на поругание НАСА, обе палаты Конгресса занялись расследованием происшествия и выпуском ядовитых отчетов. Тому, что НАСА откладывает все полеты «Аполлонов» на неопределенное время, никто не удивился.

К нормальной работе по расследованию причин катастрофы – то есть к работе на заводе в Дауни – Борман приступил лишь после выяснения обстоятельств случившегося. Назначенный администратором Джеймсом Уэббом и Диком Слейтоном, Борман был главным представителем астронавтов, их «адвокатом». К этому времени уже поздно было отказываться от услуг North American Aviation и начинать с нуля работу с другим подрядчиком. Нужно было реформировать то производство, которое есть.

Борман был здесь не единственным астронавтом: ему даже казалось, что их здесь топчется слишком много. Джон Янг, летавший с Гриссомом на «Джемини-3», и Майк Коллинз с «Джемини-10» разгуливали по заводу с видом генеральных директоров, заглядывали через плечо, изучали производственную линию, рассылали служебные записки всем, кто не отказывался их читать, с требованиями сменить одно и переделать другое, причем непременно в срочном порядке. Некоторые бумаги кто-то читал, другие не читал никто; Борман про себя называл их «янгограммами» и испытывал по отношению к этим документам сложные чувства: смесь уважения, признательности и иногда – раздражения.

Уолли Ширра тоже присутствовал на заводе, но в некотором смысле он не присутствовал там вовсе – по крайней мере, то был не прежний Уолли. В программе «Аполлона-1» он был командиром дублирующего экипажа: случись Гриссому в день трагического испытания схватить насморк, Ширра сидел бы на его месте в левом кресле. А теперь, с гибелью основного экипажа, на «Аполлоне» первым полетит его, Ширры, экипаж – новички Донн Айзли и Уолтер Каннингем. Ширра понял, что ему больше всех есть дело до того, как корабль будут приводить в норму, а это значило, что весельчак Уолли, которого все знали, просто исчез.

– Вы уже зажарили троих в этой железке, – обрушивался он на любого в Дауни, кто противился вмешательству какого-то там астронавта. – Меня вам не зажарить.

В конце концов смесь горя, стресса и чувства вины стала слишком тяжелой. Начало ломаться не оборудование, а работающие над ним люди. Скотт Кроссфилд – легендарный летчик-испытатель, первым в истории превысивший двойную скорость звука, и единственный пилот, способный помериться силами с Чаком Йегером, еще до аварии пришел работать в North American в команду по обеспечению качества. Кроссфилд никогда не был особо тверд в отношении виски, и теперь виски стало брать над ним верх. За время расследования он стал злобным, склонным к спорам и непригодным к работе. Развязка наступила в тот день, когда команда North American собиралась выдать вторую ступень ракеты «Сатурн», которую Кроссфилд считал неготовой.

– Если они попробуют выкатить эту штуковину наружу, я лягу поперек дороги, – рявкнул он.

Работа вокруг Кроссфилда остановилась, на него начали оборачиваться. Однако он и не думал сдавать свою шаткую позицию.

– Что делать? – спросил Бормана один из руководителей North American. Кроссфилд работал на фирму, однако компания – особенно сейчас – была подотчетна НАСА. При этом Кроссфилд, пьяный или нет, был все-таки Кроссфилдом: не с руки простому инженеру делать замечания легенде.

– Добейся, чтоб его уволили, – ответил Борман.

– Не могу. Он… он Скотт Кроссфилд.

– Мне нет дела, кто он такой. Пусть увольняют.

Его собеседник осторожно кивнул и передал указание выше. В тот же день Скотт Кроссфилд – летчик, герой, почти Йегер – лишился работы.

Не выдержал нагрузки и один из гражданских: много работы, мало времени на сон, неизвестно, сколько горя и чувства вины, – и в результате на одном из совещаний в North American он, к ужасу присутствующих, начал рисовать организационную схему рая, особо выделив там должность, помеченную им как «главная шишка». Вызвали неотложку, несчастного забрали и увезли.

Однако, несмотря на все препятствия, «Аполлон» мало-помалу перепроектировали и перестроили. Всю проводку проложили заново, поставили новый люк, который мог открыть один человек за считаные секунды, убрали горючую липкую ленту. Каждый клочок обычной бумаги был заменен бумагой огнеупорной, каждый лоскут обычной ткани – огнеупорной бета-тканью. Легко воспламеняющийся теплоноситель заменили, паяные соединения переделали, провели более тщательные вибрационные испытания. Наконец, вместо 100 %-ной кислородной атмосферы на стартовой площадке стали применять азотно-кислородную смесь в соотношении 60 на 40. Каждый шаг в проверке качества и процедурах испытаний был обдуман заново и переделан.

А самое главное – инженерам и сотрудникам отделения эргономики больше никогда не позволялось вырваться из-под контроля космического агентства.

– Никто ничего не втиснет в корабль, пока руководство НАСА не даст согласие, – заявил Борман, который применительно к North American и был руководством НАСА.

Но никто больше и не пытался.