Глава девятая. Бдительность
I
Свидетельство Асенаты Гиад — заявление девятое
Палатина убита мною, однако зло, рыскающее в этом мире, не сгинуло вместе с ней. Больше того, теперь я уверена, что ее безумные прихоти — лишь тень гораздо более мрачной тьмы.
Недавно я встретилась с настоятельницей Серебряной Свечи и обнаружила, что она разделяет убежденность проповедника Тайта относительно Ольбера Ведаса. Он — паук в центре этой сети. О, паук в сплетенье порчи, в цитадели моей ночи, видишь, грешники бегут, и кричат, и слезы льют. Кровь их высоси до дна, души раздели сполна и отдай мне поиграть — нет, навеки удержать!
Теперь в этом сражении у меня есть праведные соратники, и через час мы вместе отправляемся зачищать еретиков. По милости Императора мы одержим верх, однако из благоразумия я обязана рассмотреть и худший вариант. Соответственно, следует записать все, что я узнала от вновь обретенных союзников. Последующий отчет составлен с указанием отсылок к архивным документам, предоставленным Серебряной Свечой. Из необходимости данное заявление получится весьма объемным, поскольку мне нужно о многом рассказать.
Ой, сестра, ну давай — рассказывай, а не показывай. Сухие факты претят меой природе, посему я удаляюсь. Пиши этот постылый отрывок одна.
Немногим более двух лет назад в схоле секты посреди ночи произошло
нечто поистине богомерзкое. Ореол многоцветных вспышек засиял вокруг старой постройки у основания Тернового шпиля и, распустившись подобно туманному цветку, окутал всю гору. Свидетели говорят, что видели оттенки, знакомые им и в то же время совершенно чужеродные, как будто глазам представлялась одна картина, а душе открывалась иная, глубинная истина.
Зрелище сопровождала нечестивая какофония, звуки которой волнами разносились от схолы, и у каждого, кто слышал их, текла кровь из ушей. Но при всей неистовости шума он не пробудил никого из спящих, поскольку лишь те, кто смотрел на световые пятна, могли внимать их песне. Показания этих злополучных людей разнятся: кому–то примерещился «визг разбитого стекла», кому–то — «рапсодия мятежных машин», а кому–то — «грозный рев перерождения вырезанного легиона». Таким экстравагантным описаниям нет числа. Один человек уловил тысячу собственных голосов, которые хором скандировали математические уравнения. Другой сообщил, что в ту ночь «смеялись несокрушимые круги», а когда его попросили разъяснить фразу, начал неудержимо рыдать.
Согласно наиболее вразумительным отчетам, инцидент длился меньше минуты, однако и за столь краткий период несколько десятков наблюдателей успели лишить себя жизни, выбирая самые быстрые способы. Еще тысячи витарнцев совершили самоубийство в последующие несколько дней. К чести воительниц Адепта Сороритас, никого из них в этом списке не оказалось, хотя событие видели многие сестры, включая настоятельницу Серебряной Свечи.
Те, кто спал во время кощунства, также пострадали. Всем опрошенным являлись красочные кошмары, а некоторые люди не пробудились вообще — разум каждого из них безнадежно заблудился в краю грез. Позднее им даровали Милосердие Императора.
Через считаные минуты после окончания инцидента в схолу была отправлена исследовательская команда Сестер Битвы. Вокс–связь оборвалась, как только они пересекли мост к Веритасу, но визуальный контакт с группой поддерживался при помощи магноклей, пока женщины не проникли в здание. Ни они, ни сотрудники или ученики схолы так и не вышли наружу.
Вскоре за ними отправилась вторая группа, более многочисленная и ведомая отделением целестинок, однако порченое строение поглотило и ее. После таких потерь канонисса–просветитель запретила любые дальнейшие экспедиции, и секта перекрыла мост, изолировав шпиль Веритас от остального Кольца Коронатус.
Еще через несколько суток стало очевидно, что на горе отсутствуют видимые признаки жизни. Более продвинутое сканирование не принесло результатов; оно и сейчас неэффективно, поскольку весь тот участок окружает пагубная аура. В докладе Серебряной Свечи предполагается наличие «мощного электромагнитного поля», но такой техножаргон мне ни о чем не говорит.
Через семь дней после катастрофы здание покинула единственная целестинка, ведущая за руку беловолосого мальчика. Вместе они добрались до недавно возведенной преграды, где обоих взяли под стражу. Ребенок не говорил ни слова, и у него диагностировали тяжелейший шок. Почти сразу же выжившего перевезли в Сакрасту–Вермилион, поскольку сестры надеялись, что там он оправится. Впоследствии палатина Бхатори заявила, что пациент ушел к Свету Императора.
Мальчик, разумеется, был Афанасием. Женщину, которая вывела его из схолы, звали Индрик Туриза. Я мгновенно узнала это имя, поскольку его обладательница беспокоила меня своим видом еще на борту «Крови Деметра». Причина заключалась не в ее огромном размере и даже не в постоянно закрытом шлеме, а в ощущении угрюмой тоски, что тучей висело над целестинкой.
Хотя в памяти сестры Индрик не сохранилось точной картины того, что случилось с ней в схоле и какая судьба постигла остальных воительниц, ее отчет весьма тревожен. Туриза рассказывает, как блуждала в лабиринте бесконечных коридоров, предугадывавших каждый ее шаг. Целестинку преследовали нечестивые сущности абстрактной природы, которые раскручивали, расплетали и перестраивали себя, проносясь по воздуху. Сильнее всего настораживает утверждение Индрик, что «один из демонов украл ее лицо», но этот фрагмент рапорта подвергся серьезной цензуре, и я не сумела разобраться в нем как следует.
После тщательной проверки, устроенной канониссой–просветителем, сестру Туризу объявили незапятнанной. Через семь месяцев очистительного бдения ее вернули в ряды целестинок и направили под командование Чиноа Аокихары. Я не сомневаюсь в правильности вердикта канониссы, однако невольно спрашиваю себя, что же скрыто под забралом Индрик…
С тех пор Люкс–Новус, превратившийся в опухоль на теле святого архипелага и коллективной душе его хранителей, находится под непрерывным наблюдением. Схола подобна дикому волку в шкуре гордого орла: хотя ее мраморные стены внешне не изменились, внутри них таится что–то невообразимое и прожорливое.
В том катаклизме погибли тысячи людей, большинство из которых по–прежнему не найдены, и еще очень многие витарнцы сгинули за минувшие годы, поскольку суициды и тлетворные сны не прекращаются. Особенно заметно они усиливаются, когда за окнами постройки пляшут странные огоньки, а силуэт здания дрожит, словно тепловой мираж.
Поначалу такие пагубные ночи случались редко, однако со временем участились, и продолжительность спокойных промежутков сократилась до нескольких дней. Уверившись, что зло набирает силу, канонисса–просветитель собрала третью экспедицию. Одиннадцать месяцев назад, возглавив целую роту Сестер Битвы и отряды поддержки, она поклялась искоренить порчу и шагнула в пасть зверя.
Никто из них не вернулся, и нет никаких признаков того, что их самопожертвование что–либо изменило. После этого Бдение Инфернальное шло своим чередом — до сего дня.
На Второй заре мы поведем четвертое и почти наверняка последнее наступление против тьмы, полагаясь не на численность или грубую силу, а на сметливость, одаренность и непорочность бойцов нашей спецгруппы. Но в первую очередь нам проложит дорогу божественное предназначение: как бы ни повернулись события, я верю, что нам предначертано быть там.
Скорее всего, девятое заявление станет для меня последним. Вручаю мои записи заботам Серебряной Свечи с наказом передать их вам, если я сгину сегодня. Моя досточтимая канонисса, я сбилась с пути истинного, однако ни ложь, ни безверие не оскверняли моих намерений. Молюсь, чтобы этого хватило для оправдания моих поступков, если не моей бессмертной души.
Всего их набралось десять. Такое число после медитаций сочли благоприятным самые праведные сестры–прогностики Серебряной Свечи. Иона не особенно им доверял, но все равно мысленно согласился с их решением.
«Не так много, чтобы мешались под ногами; не так мало, чтобы оказались бесполезными».
В ярком утреннем свете Избавления отряд прошел по мосту к Веритасу, поочередно преодолевая узкие ворота многоуровневой преграды. Стражи пели в их честь хорал, который казался Тайту погребальной песнью.
Переправу удерживали над бездной колоссальные столбы, возносящиеся на сотню метров к небесам. Их вершины соединялись туго натянутыми тросами в серебряной оплетке, гудевшими на ветру. Резная мраморная облицовка опор имела очертания двойной спирали из вертикальных глаз, а по бокам от башенок торчали угловатые орлиные крылья, перья которых напоминали клинки. Перилами мосту служили две цепи гигантских каменных дланей, соприкасавшихся кончиками вытянутых пальцев, причем с каждой ладони смотрело око. Широкое полотно между бдительными стенами могло бы вместить несколько машин в ряд, однако Истерзанный шпиль закрыли для въезда транспорта, поэтому идти пришлось пешком.
Возглавляло группу отделение старшей сестры Чиноа, и пять целестинок, построившись клином, наступали по центру переправы. Индрик Туриза, как выжившая в аномалии, удостоилась чести занять позицию на острие. Она маршировала вперед, выставив перед собой мелта–ружье, словно танковое орудие. Справа и слева от нее шагали сама Аокихара и Женевьева, вооруженные, соответственно, штормболтером и огнеметом. Третий ряд составляли родные сестры Камилла и Марсилья с болтерами наперевес. Все они надели вытянутые к затылку шлемы «Каститас», покрытые выгравированными строчками псалмов, но забрало опустила только Индрик. На сочленениях темно–серой силовой брони Сороритас трепетали белые ленточки святости, а с нагрудников свисали только что закрепленные свитки чистоты.
В паре метров за целестинками следовала настоятельница Хагалац, которую окружали с боков ее помощница, сестра Наврин, и женщина, которую Иона окрестил «силовиком», — молчаливая сестра Харуки. Адепты–диалогус сменили рясы на синюю полевую форму и элегантные серебристые бронежилеты. Легкие доспехи вряд ли сумели бы надежно защитить хозяек от ждущих впереди опасностей, но вот оружие их выглядело более внушительным. Хагалац прижимала к груди плазменную винтовку с корпусом, украшенным филигранью, и необычным стволом пирамидальной формы. Наврин держала настолько же характерный плазменный пистолет, а Харуки — длинный и тонкий силовой меч. Серебряная Свеча не принадлежала к орденам–милитант, однако ее сестры проходили боевую подготовку и располагали ресурсами для сражений, поскольку даже самые затворнические планеты Империума находились от войны на расстоянии одной катастрофы.
Замыкали строй Тайт и Асената, идущие бок о бок. Обоих снабдили солдатскими бронежилетами и болт–пистолетами. Иона, кроме того, захватил верную гладкоствольную «Элегию», заряженную последним из зеркальных снарядов. Пуля в буквальном смысле была отлита для Ольбера Ведаса: Тайт вырезал его имя на оболочке, когда узнал правду о личности своего врага.
«Сохранил ее для тебя», — мысленно пообещал Иона и тут же вспомнил о мучившем его вопросе.
— Настоятельница! — окликнул он. Коренастая женщина обернулась, вскинув бровь. — Почему Ведас?
— Не понимаю тебя, Тайт.
— Я-то знаю, что он такое, но почему ты веришь в его виновность? — пояснил Иона. — Вдруг он просто еще одна жертва?
— Жертва, ха! — фыркнула Хагалац. — Если бы ты по–настоящему знал Ольбера Ведаса, то понял бы, насколько нелепа такая идея. — Замедлив шаг, она присоединилась к последней паре и махнула сестрам–диалогус, чтобы шли дальше. — Факт твоего прибытия лишь подтвердил то, что я уже предполагала. Честолюбие экзегета всегда перевешивало его мудрость, хотя немногие замечали…
— Его голод? — предположил Иона, вспомнив, как враг неотрывно смотрел на машину.
— Именно, — согласилась настоятельница. — Самое подходящее слово.
Она немного помолчала.
— В ту ночь, когда я увидела вспышки света… то услышала не шум машин, не вопли или еще какую–нибудь какофонию. Только голос Ведаса, шепчущий одну и ту же фразу, снова и снова.
— «Совпадений не бывает», — предугадал Тайт.
— И звучало это как проклятие, Иона.
— А откуда прибыл экзегет, настоятельница? — тихо поинтересовалась Гиад.
— Он… — Хагалац заметно помрачнела. — Он… всегда тут был.
Тайт и Асената обменялись взглядами, узнав выражение лица женщины — нечто среднее между смятением и душевной болью. Поругание самой памяти…
— Мне вспоминается то же самое, — заметила Гиад. — Но я сомневаюсь, что так оно и есть.
— Кем бы ты ни считала Ведаса, настоятельница, он намного хуже, — предупредил Иона. — Я видел…
— Настоятельница! — крикнула спереди сестра Наврин, не отрываясь от ауспика в руке. — Мы вошли в зону аномалии.
— Я чувствую, — пробормотала Асената и вытянула руку, словно пробуя воздух на ощупь.
Госпитальер была права. Группа пересекла середину моста, и над ними нависла темная выщербленная игла Тернового шпиля. На первый взгляд как будто ничего не изменилось — оба солнца по–прежнему сияли, ветерок нес соленый аромат бурлящего внизу океана, — но теперь картина казалась хрупкой, словно фальшивый фасад, готовый рассыпаться от малейшего толчка. В порывах бриза ощущался электрический потенциал… нет, потенциальные возможности, от которых защипало даже онемевшую кожу Ионы. Они воздействовали на что–то гораздо более глубинное, чем нервные окончания.
— Поразительно! — провозгласила Хагалац. Ускорив шаг, она догнала сестру Наврин. — Мне надо изучить эти данные!
Судя по голосу, настоятельница больше обрадовалась, чем встревожилась.
— Облегчи душу, Иона, — тихо сказала Гиад. — С такой скверной нельзя сталкиваться без отпущения грехов.
Тайт покачал головой:
— Если не веришь в исповедь, она не сработает, сестра.
— Тогда исповедайся, потому что я верю, — настойчиво попросила Асената. — Поведай свою историю, друг мой.
Иона какое–то время шел молча, обводя взором океан. Немногим ранее ветер усилился, и со стороны горизонта мчались черные тучи, поблескивающие молниями. На мгновение мир словно бы моргнул в такт очередному разряду, затем начал темнеть… и Тайт оказался в одиночестве посреди сожженного мира — кривого отражения реальности.
Обугленный мраморный мост покрывали рытвины, в некоторых местах из–под кладки проступал стальной каркас. На растрескавшейся поверхности валялись груды обломков. Из тонких разломов сочилось адское алое сияние, которое сопровождалось геологическим рокотом — настолько низким, что от него вибрировала кровь. Закручивающиеся потоки воздуха удушливо смердели серой и скорбью. Вместо океана до горизонта тянулась расплавленная гладь, булькающая и дрожащая от жара. Подняв глаза, Иона увидел, что в затянутом сажевой пеленой небе безвольно висят парные солнца, уже не яркие, а анемично–тусклые.
— Сожги связующую ложь, друг, — прошептал кто–то у него за спиной.
Быстро повернувшись, Тайт прищурился и сквозь завесу пепла разглядел в десяти шагах от себя мужчину. Тот стоял, разведя руки в стороны и запрокинув голову к небесам. На фоне красного марева он напоминал обсидиановое изваяние с неразборчивыми чертами, но Иона видел, что человек огромен и в его ладонях пляшут язычки пламени.
— Не все погибели одинаковы, — просипел незнакомец, и его грубый хрип почему–то перекрыл рокот.
Потом он пропал, растворился среди вихрей сажи.
— Кто ты такой?! — рявкнул Тайт.
Ему ответил громоподобный рев, звучащий словно бы со всех сторон, долгий и преисполненный безбрежной ярости — крик зверя, рожденного только для резни. Как только отголоски рыка смолкли, смог разошелся, обнажив почерневшее полотно моста и ошеломляющую пустоту за ним.
Гора Перигелий исчезла, ровно срезанная до опаленной базальтовой плиты.
— Иона? — позвал кто–то. — Иона?
Чья–то рука коснулась плеча Тайта, и он резко обернулся. Прежний мир вернулся на положенное место вокруг встревоженных серых глаз Асенаты.
— Что ты видел? — спросила она.
— Ничего хорошего, — буркнул он.
«Образ моей ярости…»
Затем, пока они шагали в неведомое, Иона рассказал Гиад о той бесконечной роковой ночи.
II
Неумирающий человек пробудился с криком. Его тело билось в мучительных спазмах, и мышцы вздувались, пытаясь разорвать кандалы, приковывавшие конечности к какой–то твердой плоской поверхности. Он бешено дергался во мраке, боль сменялась яростью, и протяжный крик уступал место первобытному реву. Под хруст лопнувшего металла правая рука освободилась от цепи, секундой позже за ней последовала левая. Мужчина рывком сел на пластине, содрал фиксаторы с лодыжек, свесил ноги и неловко встал.
— Меня… не должно… тут… быть, — прохрипел он, слепо вращая головой.
Во всем остальном человек сомневался. Осторожно потянувшись к лицу, он хотел коснуться пальцами глаз, но отыскал лишь неровные дыры. Задышав чаще, мужчина попытался вспомнить, как потерял их.
«Как их украли!»
Освободи истину внутри себя и узришь — беспредельно и обильно.
Распоряжение пришло откуда–то из его головы. Оно звучало влажно и раздуто, словно говорила созревшая опухоль.
— Я не…
Слова утонули в подкатившей к горлу желчи. Задрожав, человек перегнулся пополам и изрыгнул вязкую струю какой–то мерзости. По вкусу она напоминала гнилое мясо и протухшие мечты.
Узри себя, Дозорный!
Нарыв за его глазами вскрылся, извергнув ползучий рой крошечных телец, которые поспешили заполнить собою пустые глазницы. Зрение вернулось, как рана, внезапно рассекшая тьму. Мужчина увидел мириад копий мира в зеленых тонах, как будто смотрел сквозь грязную многогранную призму. Вместе с видами пришли вкусы и запахи, более четкие, чем прежде, и неразрывно сплетенные между собой.
Опустив взгляд, он увидел клубок потемневших кишок у своих ног… и ощутил запах исторгнутой вместе с ними человечности… и почувствовал вкус свободы.
— Мы выживаем, — провозгласил Дозорный: мухи биением крыльев имитировали подобие глухого мужского голоса.
Выплюнув последние остатки прежней жизни, Воплощенный осмотрелся по сторонам. Он находился в округлом помещении с несколькими запертыми дверьми — металлическими и, несомненно, прочными. Дозорный инстинктивно осознал, что его держали здесь под замком много дней, но гораздо дольше он пробыл в нематериальном заключении. Носитель с лихорадочным упорством оттягивал начало их совместного бытия, отказываясь признать, что они суть одно и то же, хотя священный рой пришел к нему не снаружи, а изнутри, где и рождаются все истинные откровения.
Случайным образом выбрав дверь, аватар пересек комнату. По каменным плитам за его огромными босыми ступнями протянулся слизистый след.
Запертую крышку люка украшало рельефное изображение мужчины в подожженной сутане, молитвенно сложившего ладони. Хотя покрытую волдырями тонзуру святого окружали пляшущие языки огня, его лицо выражало умиротворенность, а губы над пылающей бородой застыли в ласковой улыбке.
«Горящий Мученик, шпиль Каритас, — узнал Воплощенный, получив сведения из какого–то глубинного источника. — Тот, кто возносит благодарность, даже когда его пожирает пламя».
Отдернув заслонку смотровой щели, Дозорный заглянул внутрь. Из камеры на него уставилось тлеющее создание, приближенная копия Мученика. Глаза существа блестели от едва сдерживаемого жара, с опаленных губ струился дым. Ткнув обожженными ладонями в сторону стекла, оно что–то неслышно прорычало. Несмотря на свирепый вид, этот узник оставался незавершенным… пробужденным только отчасти. В его взоре жило одно лишь безумие.
Дозорный отвернулся и вдруг замер, подергивая ноздрями: он уловил запах жизни, слабый, но дразнящий. Пройдя по дуге, Воплощенный увидел тело, лежащее на другой стороне центрального возвышения, — безнадежно искалеченную каргу в алых одеяниях, которая каким–то образом еще цеплялась за жизнь. Прислушавшись, он разобрал шум отказывающей механической помпы у нее в груди.
— Мы знаем тебя, Умелица, — нараспев произнес Дозорный, когда смертное неведение сползло с него, будто сброшенная кожа. — Ты преобразишься.
Прошагав к полутрупу, он опустился на колени, осторожно перевернул женщину на спину, поднял ей голову и наклонился вперед, будто для поцелуя. Одна из ее разбитых линз рефлекторно сфокусировалась, реагируя на касание.
— Пробудись.
Аватар широко раскрыл рот, и из его пульсирующей глотки в лицо карге хлынул поток черной жижи. Там извивались жирные белесые личинки, жаждущие проникнуть в свежего носителя. Старуха затряслась, как только первые из них торопливо скользнули между ее губ или в ноздри; некоторые даже протиснулись через разбитые глазные линзы.
Воплощенный держал женщину, пока спазмы не ослабли. Он терпеливо ждал, когда расцветет благословение.
— Буря идти за нами, да, — мрачно заявил абордажник Зеврай, глядя сквозь стеклянные двери трапезной во внутренний дворик. Небо уже темнело, хотя полдень миновал лишь недавно, и на брусчатку брызгал дождик. — Помолимся вместе, товарищи! — призвал он.
— Расслабься, Дьякон, — насмешливо бросил Сантино из–за стола неподалеку. — Незачем подлизываться к Императору: Его на Троне и так отовсюду нагружают!
Аврам играл в карты с парой других солдат, а Гёрка наблюдал за ними. Громадный штурмовик–абордажник с зеленой бородой яростно хмурил лоб, пытаясь уследить за партией.
Как правило, Райсс не играл, но сейчас присоединился бы к гвардейцам, чтобы выяснить их настрой. Выжившие солдаты чаще всего прислушивались к Зевраю и Сантино, так что они служили лучшими мерилами боевого духа роты.
Эти двое казались полной противоположностью друг друга. Чингиз — благочестивый и почти болезненно серьезный, Аврам — заносчивый паршивец, вечно балансирующий на грани богохульства. Однажды они по–настоящему подрались. Случилось это на станции Луркио, когда Зеврай застукал Сантино с непристойным пикт–планшетом, но тогда Фейзт утряс проблему с присущим ему изяществом. Решение Толанда стало ротной легендой: он приказал, чтобы Аврам расстрелял фривольный предмет из «Костолома», а Чингиз в тот момент прочел псалом отпущения грехов, возложив руки на голову сослуживца. Как объяснял сам сержант, поступил он не по уставу, но иногда необходимо нарушить букву правил, чтобы сохранить их дух и укрепить братские узы. В результате получилось лучше, чем самая удачная идея любого комиссара.
«Лучше, чем самая удачная из моих идей», — признал Райсс.
Он не испытывал иллюзий относительно своих лидерских способностей. Брось лейтенанта в бой, и он отлично покажет себя, но вот к жонглированию людскими взаимоотношениями его лучше не подпускать. «Ладно еще, что ты чертовски негибкий, — порицал его когда–то капитан Фрёзе, — мог бы стать острым и резким, так ведь и твердости в тебе нет!»
— Как по–вашему, шеф, когда мы отсюда свалим? — спросил его Сантино из–за веера карт. — Не, я благодарен и все такое, но что–то не по нутру мне это местечко.
— Воняет тут, — глубокомысленно добавил Гёрка.
Учитывая подход Больдизара к личной гигиене, заявление прозвучало весьма внушительно.
— Пожалуй, не позже чем через пару месяцев, — предположил Райсс. — К тому времени все уже должны встать на ноги. А до тех пор, боец, ты будешь выказывать уважение нашим хозяйкам.
— Благородные слова, лейтенант, — поддержал его строгий Зеврай. — Бронзовая Свеча осчастливила нас своими заботами, да.
Хотя Райсс и осадил Аврама, мысленно он соглашался с гвардейцем. Сакраста и ему была не по нутру. Да, госпитальеры проделали отличную работу — уже восемнадцать абордажников могли ходить, — однако под улыбками и вежливыми речами сестер скрывалась нехватка чего–то.
— Я вот думаю… — начал Гёрка, но мудрость веков осталась неизреченной — его перебил звон колокола.
— Штормовое предупреждение! — Лейтенант с некоторым облегчением поднялся на ноги. — Порядок вы знаете. Вернуться в палату, абордажники!
— Зачем же нам уходить? — возразил Больдизар.
— Потому что дамочки в красном так сказали, Орк, — протянул Сантино, бросив карты. — А когда они велят прыгать, мы подскакиваем до звезд.
Когда зазвонили тревогу, комиссар Лемарш находился на верхнем этаже Сакрасты. Игнорируя предупреждение, он терпеливо ждал, пока колокол умолкнет. Ярус, куда он поднялся, входил в короткий список участков, запрещенных Соланис на основании «соображений безопасности». Раньше Ичукву не видел смысла забираться сюда, но сейчас ему требовалась дополнительная высота.
Политофицер затаился в тенях тускло освещенного коридора, куда, как он рассчитывал, никто бы случайно не забрел. Проход вообще казался заброшенным — стены блестели от сырости, и влажный смрад перекрывал вездесущий запах благовоний Сакрасты.
«Здесь размалеванный труп показывает свое истинное лицо. Она умерла уже давно, но слишком жадна до своих призраков и не отпускает их».
Комиссар выбросил мысль из головы. Ему хватало тревожных раздумий и без таких вот гротескных фразочек.
— Слышите меня, сестра? — прошептал он в гарнитуру, полученную от Асенаты. — Говорит Лемарш, прошу подтвердить прием.
Ему отозвалось шипение статических помех. Ичукву пришел сюда с нижних этажей, надеясь, что наверху сигнал усилится и обеспечит устойчивую связь. Несомненно, вокс–каналы глушила надвигающаяся буря, однако политофицер не мог отделаться от мысли, что причина в чем–то еще.
— Дай мне ответы, женщина, — проворчал он.
Покидая Сакрасту прошлой ночью, Гиад мимоходом объяснила, что отправляется в библиариум, предупредила о необходимости сохранять бдительность и пообещала скоро вернуться. Ни то, ни другое, ни третье не удовлетворило Лемарша тогда, а сейчас он точно нуждался в чем–то большем. Неопределенный ужас, постепенно охвативший его вчера, непрерывно усиливался с Первой зари, пока не вытеснил из сознания Ичукву все остальное. Хотя комиссар принял это чувство без стыда, узнав в нем предостережение, а не признак трусости, желание действовать стало практически непреодолимым.
«Окровавленные пески времени почти высыпались из верхнего сосуда…»
Заметив что–то боковым зрением, Лемарш повернулся и вгляделся в сумрак, но коридор пустовал. Вдоль стрельчатых окон свистел ветер, царапавшийся в ржавые ставни, словно уставший от одиночества призрак. Все двери в противоположной стене были заклепаны железными брусьями и помечены выцветшими символами биологической опасности — признаками какой–то давней эпидемии. Ичукву невольно задумался, как давно замурованы эти входы. Возможно, за ними до сих пор лежат тела?
«Мертвые не имеют значения», — пожурил себя комиссар, но кровь предков возразила ему. Живущая в ней мудрость не уступала по силе любым знаниям, вколоченным в Лемарша имперскими учителями. Здесь, наверху, сам Дедушка Смерть таился на расстоянии шепотка, жаждая подарить Вечную Ласку своими костлявыми пальцами. Только глупец стал бы дразнить судьбу и надолго задерживаться в подобном месте.
— Сестра Асената, — снова воксировал он, — говорит Лемарш, подтвердите прием.
И опять ничего, кроме бессмысленных помех. Ичукву хотел попробовать еще раз, однако белый шум вдруг усилился и втиснул себя в рамки слов.
— Лемарш, — заклекотал динамик, — я слышу тебя.
Комиссар помедлил. Несмотря на искажение, он узнал голос, и от этого по коже побежали мурашки.
— Фейзт? — неуверенно спросил Ичукву.
— Мир тебе, брат. — Пауза, наполненная треском. — Твоя служба скоро начнется.
Лемарш понял, что слышит извращенное эхо собственной фразы, сказанной умирающему гвардейцу на борту «Крови Деметра».
— Где… ты, сержант?
— Я иду, брат, — пообещал голос. — И скоро буду с тобой.
Сигнал оборвался с визгом помех, и у Ичукву зазвенело в ушах. Комиссар сорвал гарнитуру. Она смялась у него в руках, рассыпая искры и хлопья ржавчины — ее каркас в считаные мгновения проела коррозия.
Сестра–минорис Бугаева обожала Мортифакторум. Простая женщина, добродетельная в вере и прилежная в труде, она не любила сложностей, а в мире не было ничего сложнее живых людей. Этими своими словами, желаниями и жалкими суждениями они доставляли женщине одни страдания. Бугаева не могла сказать, что ненавидит других госпитальеров, поскольку тем самым огорчила бы Бога–Императора; просто мертвыми они нравились ей гораздо больше. Честная душа знает, где ее место, поэтому всякий раз, когда матерь Соланис назначала сестру–минорис на дежурство в холодный, но гостеприимный морг, она радовалась всем сердцем. Хотя Бугаева понимала, что ей не хватит ума, чтобы стать любимицей палатины вроде Энкель или Люсетты (да и вообще выбиться в рукоположенные госпитальеры), это не имело значения. Она не возражала против того, чтобы работать среди мертвецов, пока не придет время присоединиться к ним.
Облачив свое пышное тело в защитный фартук для омовений, сестра–минорис продвигалась по Мортифакторуму с освященными чистящими принадлежностями в руках. Она проверяла, оттирала и расставляла пустые каталки, напевая вполголоса гимн санитарии. Когда Бугаева достигла дальнего конца помещения, нечто привлекло ее внимание. Из ниши в дальней стене, где во множестве таких же выемок спали мертвые, свисала полоска багряной ткани, из–за которой слегка отворилась дверца.
«Открыто или закрыто, но не приоткрыто!» — всегда наставляла ее старшая матерь.
Хмурясь от такой неаккуратности, сестра–минорис торопливо подошла к неугодной дверце и дернула ее на себя. Наружу плавно выехала тележка с временным обитателем ниши.
Бугаева судорожно вздохнула, узнав сестру Энкель. Из правого глаза трупа торчал скальпель.
Когда же это случилось? Ну теперь ясно, почему Энкель последнее время не ходила на обедни. Обидно только, что никто не удосужился сообщить сестре–минорис. С другой стороны, сам факт смерти Энкель заглаживал оскорбление. Какой же стервой она была при жизни! По сути…
Освещение мигнуло и погасло. Через пару секунд умолкло гудение криогенераторов. Комната погрузилась в полную темноту и тишину.
Бугаева невозмутимо дождалась, пока моргнут и заработают аварийные люмен–полосы, омывшие помещение холодным голубым светом. Бормоча благодарственную молитву, она вразвалочку направилась к двери. Технопровидца Сакрасты следовало известить о сбое энергопитания до того, как спящие в Мортифакторуме начнут перезревать.
Сестра–минорис дошла до середины комнаты, когда дверь распахнули снаружи. Вошла высокая, худая как скелет женщина, одеяния которой в синеватых лучах казались пурпурными.
— Палатина! — выпалила Бугаева. Она узнала гостью, несмотря на полумрак. — Я… Честь для меня!
Пытаясь скрыть нервозность, сестра–минорис поклонилась. Прежде она никогда не оставалась наедине с грозной госпожой Сакрасты, и сейчас вряд ли был самый удачный для этого момент.
— Машинный дух генераториума… не… неспокоен, — запинаясь, доложила Бугаева подошедшей к ней палатине.
— Посмотри на меня, Бугаева Кролок.
Скрипучий хрип Бхатори болезненно резанул слух сестры:
— Госпожа… я…
— Повинуйся мне.
Немедленно исполнив приказ, Бугаева выпучила глаза: она рассмотрела, в каком жутком состоянии находится палатина. В животе Бхатори зияла воронка, от правой руки остался только неровный обрубок с торчащей костью, но остолбенела Кролок даже не поэтому. Сквозь трещины в круглых глазных линзах струился желчный свет, который озарял лицо, лоснящееся от слизи. Челюсти застыли в широкой ухмылке, из–под оттянутых губ выступали почерневшие зубы, а между ними ползали бессчисленные одутловатые личинки. Некоторые уже порхали во рту на крошечных крыльях.
— Мы создаем то, чего ищем, — провозгласила палатина. Слова с клокотанием вырывались из ее глотки, не тревожа губ.
— Госпожа…
Взмахнув уцелевшей рукой со стальными ногтями, Бхатори рассекла сестре горло, словно ножами. На лицо палатине попали брызги крови, привлекшие мух из ее разинутого рта. Бугаева упала на колени, пытаясь зажать рану.
— Простите… меня… — забулькала она, не сомневаясь, что ее карают за какую–нибудь ужасную ошибку.
Руки Кролок разжались и безжизненно распрямились, а следом рухнула и она сама.
— Тебя ждет перерождение, сестра, — пообещала Бхатори, переступая через нее.
«Перерождение…» — повторила Бугаева, цепляясь за эту надежду, пока мухи жадно слетались к ее глотке. Сквозь их жужжание Кролок услышала лязг, с которым распахнули дверцу одной из спящих, и поняла, что не будет одинока в новой жизни.
Возможно, они с сестрой Энкель даже подружатся.
— Подьем, абордажники! — скомандовал Лемарш, крупным шагом входя в палату роты «Темная звезда».
Как и во всем остальном госпитале, главное освещение здесь вырубилось, однако автономные лампы возле кроватей пока что не подпускали тени.
— Спаяны кровью, закрыты от пустоты! — гремел комиссар. — У нас прорыв!
Шатавшиеся по палате гвардейцы услышали кодовое слово и немедленно перешли в режим боеготовности. Прекратив галдеж, все достаточно здоровые солдаты бросились к Ичукву с настороженными взглядами, выхватывая спрятанные кинжалы. Разведчик Номек даже вытащил болт–пистолет модели «Экзордио», хотя Лемарш понятия не имел, где и как боец умудрялся скрывать оружие все эти месяцы. С формальной точки зрения он совершил дисциплинарный проступок, но с наказанием придется подождать.
— Что все это значит, комиссар? — требовательно спросила старшая матерь Соланис, шагая к Ичукву.
Ее сопровождали три сестры–госпитальера.
— Приношу извинения, — вежливо ответил Лемарш, доставая собственное оружие из кармана шинели. — У меня есть основания полагать, что наша безопасность под угрозой.
— Просто смехотворно… — Соланис осеклась, узнав бронзовый лазпистолет в руке политофицера. — Как вы достали это оружие, комиссар?
— Заботами Бога–Императора, сестра.
— Какой позор! — воскликнула она. — Я должна известить палатину.
— Безусловно, но чуть попозже. — Ичукву направил пистолет на нее. — Сначала я как следует вооружу моих бойцов.
— Вы готовы застрелить дочь Трона?
— Мне бы очень этого не хотелось. Теперь, моя госпожа, будьте любезны отойти в сторону.
— Комиссар, тут явно есть недоразумение, да, — запротестовал ошеломленный Зеврай. — Добрые сестры…
— Молчать, абордажник! — гаркнул лейтенант Райсс. Встав рядом с Лемаршем, он повернулся к подчиненным. — Спаяны кровью!
— Закрыты от пустоты! — отозвались гвардейцы.
Точнее, большинство из них.
— Он не из наших, — буркнул Зеврай, указывая на комиссара.
— Я один из вас, — честно сказал Ичукву. — И уже давно, Чингиз Зеврай. Знай, что я поступаю так во имя Императора.
— Здесь что–то совсем не так, Дьякон, — обратился Сантино к своему оппоненту. Из его голоса исчезли насмешливые нотки. — Сейчас не время ныть.
Расценив молчание Чингиза как повиновение, Лемарш снова обернулся к Соланис:
— Почему пропало освещение?
До вечера оставалось еще несколько часов, но здание уже погрузилось в сумрак.
— Отказ энергопитания, — холодно произнесла госпитальер. — Нашего технопровидца отправили в подвал умасливать дух генераториума.
«Он не вернется, — решил комиссар. — Отключение произошло не случайно».
Его мыслям опять сопутствовала спокойная ясность, так надолго его покидавшая. Ичукву буквально ожил, предвкушая схватку. Он заметил, что бойцы испытывают то же самое облегчение: после месяцев безделья и неопределенного беспокойства они вновь стали солдатами. Этого не скрывали даже просторные белые пижамы и сандалии. Семнадцать пациентов уже стояли на ногах, а еще пять могли хотя бы ползти и метко стрелять. Да, немного, но ведь абордажники — не обычные гвардейцы.
— Матерь Соланис, вы сопроводите меня в оружейную, — велел Лемарш. — Отделение «красных», за мной! «Синим» взять палату под охрану. «Зеленым» патрулировать соседние коридоры, но особо не высовываться.
Комиссар уже давно распределил ходячих больных по новым боевым звеньям. Чутье подсказало ему, что однажды это пригодится.
— Лейтенант Райсс, здесь командуете вы, — продолжил он. — Номек, твое оружие!
Седой разведчик с волчьей ухмылкой передал Ичукву болт–пистолет, явно радуясь, что его проступок оказался полезным. Лемарш, в свою очередь, вручил Райссу лазпистолет и восстановил тем самым надлежащий порядок вещей.
— Мы правильно делаем, сэр? — прошептал офицер, взяв оружие.
— Иначе нельзя, лейтенант. И еще одно: если сержант–абордажник вернется… будьте начеку.
— Не понимаю, сэр.
«Я тоже», — признал про себя Ичукву, вспомнив голос, что скрежетал в вокс–канале.
— Возможно, лейтенант, он сильно изменился.
— Я отрекаюсь от тебя, брат, — произнес Дозорный.
Сильнее сдавив голову Горящего Мученика, он заставил существо опуститься на колени. Между пальцев Дозорного валил дым — пламенный нимб другого аватара опалил их до костей. Завывая от ярости, Мученик пробовал вырваться: он осыпал грудь врага ударами пылающих кулаков и плевался сгустками огня.
Хотя Дозорный понимал, что другое Воплощение по крайней мере отчасти пробудилось — ведь его способности вышли за грани возможностей их общей создательницы, — это лишь окончательно решило судьбу Мученика. Его душа уже слишком далеко ушла по Пути Черепов, чтобы сменить направление.
Правда, такого исхода можно было избежать. Каждое Воплощение имело шанс вознестись по любому из Изначальных Путей или вообще уклониться от них, хотя некоторые сущности тянулись к определенным дорогам. Горящего Мученика обычно влекли неудержимые разрушения, тогда как Кровоточащий Ангел склонялась к наслаждениям, рожденным болью. Так или иначе, Дозорный осознал, что Мученик потерян для него, как только открыл камеру, ибо пламенеющий аватар бросился на своего освободителя, будто дикий зверь. Он оказался сильным — гораздо крепче, чем другие Воплощения, которых выпустил и спас Дозорный, — но все же слишком слабым, чтобы защитить себя.
Череп стоящей на коленях жертвы лопнул с взрывным треском, однако палач продолжал давить, пока аватар не перестал биться в конвульсиях.
— Мир тебе, брат, — причастил его Слепой Дозорный.
Свирепым рывком он сорвал голову Мученика с плеч. Из шеи мертвого Воплощения хлынул фонтан серного пара, обваривший грудь его убийцы. Впрочем, ожог не повлек за собой никаких последствий — вокруг обугленных костяшек пальцев триумфатора уже возникала новая бледная плоть, которую сплетали кишащие в его крови личинки. Скоро он вновь станет цельным.
Уронив дымящийся череп врага, Дозорный обернулся к трем созданиям за своей спиной. Они безмолвно ждали, пока великан исполнял приговор их строптивому родичу. Никто из этих аватаров не помогал и не мешал ему, хотя ранее все трое приняли благословение Дозорного и вступили на Путь Мух. Такое бездействие от них и требовалось, поскольку он занял место Высшего Воплощения и обрел право на Отлучение.
— Исполнено, — объявил Дозорный.
— А что с последним? — спросила Кровоточащий Ангел. Ее сладостный голос не исказился, когда она покорилась распаду, однако лицо аватара пересекли черные жилки заразы и испещрили пятна гангрены. Коротко стриженную голову Воплощения окружил шипастый нимб из мух–потрошителей, а вместо кистей из ее изящных запястий вытянулись пучки щупалец с шипами на кончиках, волочившиеся по полу.
— Хватит и нас, — ответил Дозорный.
— Но Отлучение не завершено, — возразила она.
— Завершено. Разве что ты тоже ищешь моей кары, сестра?
— Отнюдь нет, — признала Кровоточащий Ангел с бритвенно–острой улыбкой.
По какому бы пути ни возносилось это Воплощение, оно неизменно оказывалось высокомерным — но не глупым. Если не считать Кающегося Рыцаря, что стоял справа от Ангела, она была слабейшей из нынешних аватаров: ее апофеоз едва успел начаться, когда Дозорный пробудил ее. Из всех троих только Немой Свидетель полностью проснулся до того, как получить благословение Мух.
Свидетель, как и всегда, стала наиболее изящным из Воплощений. Внешне не затронутая божественными язвами разложения, она приняла облик стройной женщины в простом белом платье, навечно скрестившей руки на груди. Длинными пальцами аватар касалась плеч. Полное отсутствие волос на голове подчеркивало элегантность ее черт и безупречность кожи, белой как слоновая кость. Сущность изучала Дозорного сильно скошенными большими глазами. Их скорбный взор превосходил красноречием любые слова, поэтому она не имела рта, чтобы не тратить на них время. Между ее носом и подбородком находился плоский участок плоти, помеченный круглым символом Непорочности.
Дозорный не сумел определить, по какому пути ступала Свидетель, когда он освободил ее, однако Воплощение без возражений подчинилось его власти. Оно оказалось самым могущественным в свите Высшего — за исключением Умельца, которому достался особенный носитель.
— Вперед, в город невежественных, — распорядился Дозорный. — Шагайте по их серым безликим улочкам, разбрасывайте семена их погибели. Разносите благословение червей везде и всюду, творите его глубоким и связующим, дабы там, где прошли мы, неверующие увидели ядовитый свет и переродились.
Свидетель заскользила вперед, словно призрак, не меняя позу. Миг спустя она исчезла — просочилась в одну из невидимых трещин в помещении. Облаченный в доспехи Рыцарь последовал за ней и шагнул в ничто.
Весь архипелаг испещряли тонкие линии разломов бытия, но особенно часто они встречались в местах, отмеченных случаями безмерного насилия или безупречного страдания. Возвышенные Воплощения уже не принадлежали только материальному миру, и такие трещины служили им дверями на метафизический подуровень Кольца, что позволяло аватарам практически беспрепятственно перемещаться в его пределах.
— А что с этим местом и существами в нем? — уточнила Кровоточащий Ангел.
— Они мои, — сказал Дозорный. — Иди.
После ее отбытия он подошел к последней из запертых келий и изучил ее обитателя. Изнутри на аватара уставился единственный глаз Истерзанного Пророка, раздутый от честолюбия и лукавства. Это создание, намного более старое, чем остальные Воплощения, очень далеко продвинулось по Пути Секретов — так далеко, что уже не обратить, — и стало слишком опасным для открытой борьбы. Вне подавляющих полей камеры оно превратилось бы в могучего противника.
— Здесь ты и останешься, брат–сестра, — постановил Дозорный.
Положив руку на дверь клетки, он сосредоточил усилия воли на запирающих механизмах и потребовал от них повиновения. Устройства, откованные из адамантия, проржавели так же послушно, как и обычное железо. Люк заклинило намертво. Затем аватар одарил тем же самым благословением входную дверь помещения и, в знак почтения к своему носителю, металлический стол с оковами, на котором их мучили когда–то. Исполнив это, Воплощение шагнуло за пределы реальности. Ему предстояло выполнить обещание.
— Я иду, Лемарш, — сказал Дозорный, и его тело растворилось в мире воображения.
