Книга: Все сказки старого Вильнюса. Начало
Назад: Улица Доминикону (Dominikonų g.) Лучше не спрашивай как
Дальше: Улица Жемайтийос (Žemaitijos g.) Начальный уровень

Улица Жвиргждино
(Žvirgždyno g.)
В ночь с понедельника на среду

– Все бессмысленно, – говорит Нёхиси. И, подумав, веско добавляет: – Все зря.
По идее, на этом месте мне следовало бы прийти в ужас. И не только мне, а вообще всему живому вокруг. Но в ужас приходят только новорожденный сквозняк, залетевший к нам через открытое окно, и сопровождающая его стайка зеленокрылых златоглазок. Теперь сквозняк пытается покинуть этот страшный дом через печную трубу, отчаянно подвывая, бьется лбом об задвинутую заслонку, а златоглазки бестолково мечутся под потолком в поисках выхода. Окно, через которое все они сюда вломились, по-прежнему нараспашку, но этого не замечает никто: паника лишает разума даже тех, у кого его отродясь не было.
– Все тщетно, – говорит Нёхиси.
Интересно, сколько еще синонимов слова «напрасно» он сможет вспомнить прежде, чем ему надоест находиться в плохом настроении? Обычно Нёхиси редко выдерживает дольше минуты. Но сейчас на дворе июнь, а в июне его хандра может затянуться надолго. Например на целых полчаса. Потому что в июне короткие ночи. Нёхиси не хватает темноты, как большинству людей не хватает зимой солнечного света. Когда дни слишком длинны, а ночи, напротив, чересчур коротки, у Нёхиси портится настроение и тяжелеет характер. Не катастрофически, но ощутимо.
Впрочем, с этим вполне можно жить. Он, собственно, и живет. И я тоже живу. И город до сих пор не рухнул. И даже гроз в июне вовсе не так много, как могло бы быть, Нёхиси все-таки очень сдержанный и ответственный. Вот и сейчас – мог бы устроить такую бурю, что во всем городе, включая Новую Вильню, не осталось бы ни единой уцелевшей телеантенны, а вместо этого просто сидит в кресле и ворчит. Одно удовольствие иметь с ним дело.

 

– Я ничего не успеваю, – говорит Нёхиси.
Видимо синонимы «напрасно» у него уже закончились. Как-то слишком быстро. Я бы на его месте еще непременно сказал: «всуе» и «втуне». Хорошие слова, смешные. А после них можно добавить: «вотще». И только потом переходить к более содержательной части выступления.
– Чего именно ты не успеваешь? – спрашиваю я. – И, если на то пошло, почему до сих пор не припахал меня? Вдвоем, глядишь, успели бы.
Нёхиси молчит. Смотрит в окно, за которым – июньская ночь, самая короткая в году и такая светлая, что редкие фонари кажутся неуместными на фоне проплывающих по бирюзовому небу бледно-сиреневых облаков.
– Я не успеваю внести даже самые неотложные изменения, – наконец говорит он. – А те, которые все-таки вношу, не успевают толком овеществиться. Остаются невнятными призраками несбывшейся надежды на самих себя. Хотим мы того или нет, а некоторые вещи могут происходить только ночью, когда истончаются границы между реальностями, и невозможное, загустев от добавленной в него тьмы, соглашается принять форму сбывшегося – на краткий миг или на годы, это уж как пойдет. Лето – хорошее время для беззаботной жизни, но плохое для магии, хоть сколько-нибудь отличной от радостной стрекозиной пляски сорвавшегося с цепи бытия. Летом я всегда чувствую себя немощным и никчемным. Я не любитель опускать руки, ты знаешь. И прекрасно понимаю, что скоро все снова станет как надо, главное – перетерпеть этот невыносимый июнь. Но иногда становится совсем тяжело. Вот, например, прямо сейчас. Прости, что порчу тебе вечер.
Надо же, извиняется. Совсем плохо дело. Обычно он – ну, не то чтобы полагает своим священным правом портить мои вечера, просто не считает себя потенциально способным их испортить. Нёхиси твердо уверен, что его присутствие само по себе такое благо, что совершенно не важно, как он себя при этом ведет.
Так оно, кстати, и есть.
– В голову не приходило, что все настолько серьезно, – говорю я. – Думал, ты предпочитаешь зиму лету просто так, из эстетических соображений. Или даже не предпочитаешь, а просто делаешь вид, чтобы меня подразнить.
– Ну, одно другому не мешает, – рассудительно замечает Нёхиси. – Дразнить тебя – это святое. Просто для этого необязательно что-нибудь придумывать. Иногда можно и правду сказать.
Похоже, ему уже полегчало. Так часто бывает, стоит пожаловаться вслух, и драма съеживается до размера обычной житейской неприятности. А житейская неприятность с перепугу может и вовсе превратиться в забавный анекдот. Такова мистическая сила нытья.
Но все равно это не дело – чтобы Нёхиси чувствовал себя немощным и никчемным. Этак мы долго не протянем. И не только мы с ним, а вообще все. Потому что когда кто-нибудь всемогущий всерьез верит, будто чего-то не может, Вселенная принимает форму вопросительного знака. И начинает озадаченно моргать.
Однозначного ответа на вопрос, возможна ли разумная жизнь в озадаченно моргающей Вселенной, у меня пока нет.
Впрочем, на самом деле плевать я хотел на Вселенную. Настроение Нёхиси важно само по себе. Поэтому я говорю:
– Слушай, хватит маяться. Если тебе нужна длинная ночь, надо немедленно ее устроить. Растянуть уже наступившую хотя бы до среды, отменив утро вторника. Заранее не сомневаюсь, вторник нас простит, мы обаятельные.
– Как ты себе это представляешь? – хмурится Нёхиси.
– Технически?
– Технически – как раз понятно, – отмахивается он. – Но слушай, это же вопиющее нарушение основополагающих законов природы! Я на такое пойти не могу. Просто не имею права. Будь я чиновником, сказал бы сейчас, что давал подписку. Я не чиновник, но… считай, что-то вроде того.
– Конечно, ты не можешь. Зато могу я.
Нёхиси смотрит на меня, как громом пораженный. На самом деле, приятно, что я все еще способен его удивить.
– Я же, в отличие от тебя, не всемогущий, – говорю я. – Так, кое-чтомогущий, по мелочам. И сейчас нам это на руку, поскольку освобождает меня от обязательства строго соблюдать законы природы. Включая основополагающие. Какой с меня, балбеса бессмысленного, спрос.
Лицо Нёхиси делается заинтересованным. Крайне заинтересованным, я бы сказал.
– Именно поэтому ты поручил мне вдохновенно вносить хаос в городскую жизнь, – напоминаю я. – Если вдруг перестараюсь, перегну палку, ты тут не при чем, а с меня взятки гладки. В самом худшем случае, начальник Граничной полиции поймает за ухо и заставит весь вечер пить с ним пиво. У него это называется «компенсация морального ущерба», потому что пиво я люблю даже меньше, чем он бардак в делах. Но эту пытку я как-нибудь переживу. Я вообще великий герой, если ты до сих пор не заметил.
– Я заметил, – утешает меня Нёхиси. – Такое поди не заметь. Но слушай, а что нам делать с людьми?
– С какими такими людьми? – демонстративно удивляюсь я. – Откуда вдруг взялись люди?
– Они, видишь ли, тут живут, – ласково говорит Нёхиси. – В этом городе и вообще на всей планете. Так получилось. Не смотри зверем, это была не моя идея.
И на этом месте мы наконец начинаем смеяться. То есть, называя вещи своими именами, ржать, как кони всадников Апокалипсиса, щедро накормленные вымоченным в водке овсом и только что сбросившие своих седоков с натруженных мифом спин.
Отличная все-таки идея пришла мне в голову. Еще ничего делать не начали, а уже такой результат.
– На самом деле наши горожане просто все проспят, – отсмеявшись, говорю я. – Люди, если ты вдруг забыл, такие удивительные существа, которые предпочитают крепко спать по ночам. Никогда не понимал этой их причуды, но теперь нам она только на руку. Проспят, как миленькие, верь мне! А потом будут недоумевать, куда день подевался. Вроде, думали, что вторник, а на самом деле уже среда. Но это нормально, все время от времени путаются в днях недели, причем совершенно самостоятельно, в смысле, без нашей помощи. Тем более сейчас праздники. Летнее солнцестояние, народ еще с субботы гудит. А уж спьяну день потерять – вообще обычное дело. Никто даже не удивится.
– Трезвых тоже предостаточно, – вздыхает Нёхиси. – Все-таки напиваться в праздник – не строгое требование закона, за неисполнение которого могут оштрафовать. И далеко не каждый вовремя ляжет в постель. Глупо надеяться, будто все все проспят.
– Ну а кто не проспит, тому, считай, крупно повезло. Я бы и сам не прочь оказаться на их месте – если бы не был на своем.
В глазах Нёхиси наконец появляется вдохновенный блеск, предвестник всякой счастливой катастрофы. Как же я его ждал.
– Твоя правда, – кивает он. – Ну и какого черта мы все еще тут сидим?

 

Мы сидим на крыше и смотрим на небо. Я – потому что моя работа уже сделана, можно и отдохнуть. А Нёхиси – с недоверчивым любопытством. Не то чтобы он меня недооценивал. Просто до сих пор я на его памяти ничего такого не вытворял. Не превращал день в ночь, землю в небо, даже зиму в лето – ни разу, хотя руки, конечно, чесались; каштаны, пару раз зацветавшие посреди января, не в счет, с ними у нас был отдельный договор, остальной окружающий мир даже не вздрогнул, только удивился – потом уже, задним числом.
Но на самом деле превратить день в ночь только кажется сложной задачей. Когда постоянно подстрекаешь реальность нарушать собственные правила игры, в конце концов она входит во вкус и начинает вопросительно оглядываться на тебя: что еще придумал? Выкладывай, не стесняйся. И тут главное – действительно не стесняться. Ну и не забывать об интересах реальности. Игра должна ей нравиться, по крайней мере, не меньше, чем тебе самому.
Но это у меня как раз неплохо получается. Играть со мной интересно, это кто угодно подтвердит.
Примерно в половине пятого утра, окончательно убедившись, что в изрядно потемневшем от моих уговоров небе нет даже намека на предрассветные сумерки, которым по расписанию давным-давно пора наступить, Нёхиси наконец говорит:
– Ну ты даешь! Я тебе совершенно точно не помогал.
– Главное, что не мешал. Все остальное преодолимо. Пошли? У тебя, как я понимаю, куча дел. А времени – всего до утра. Среды, конечно, но двадцать четыре часа – это совсем не вечность.
– Если бы тебя не было, тебя следовало бы выдумать, – улыбается Нёхиси.
«Именно так ты когда-то и поступил», – думаю я. Но вслух я этого, конечно, ни за что не скажу. Короткая память в его случае – скорее достоинство.

 

– Сначала река, – говорит Нёхиси. – Это меня больше всего мучило – что я аж до самой осени ничего не смогу сделать с рекой. А нам с ней как раз приспичило, невмоготу терпеть!
Мы могли бы сразу оказаться на берегу. Раз – и там, чего тянуть. Но мы слезаем с крыши и честно идем пешком. Во-первых, маленькая быстрая речка Вильняле тут совсем близко, буквально в двух шагах. А во-вторых, лично мне просто очень приятно идти босыми человеческими ногами по твердой теплой земле, местами заасфальтированной, а местами – заросшей высокой, колючей, все еще влажной от вечерней росы травой. Я-то, в отличие от Нёхиси, очень люблю лето. Оно полно ярких чувственных наслаждений – ходить, осязать, дышать, греться на солнце, сползать туманом с холмов, пить кофе со льдом, укрывшись в тени под тентом, менять ежедневно кожу, гонять облака, как породистых голубей, засыпать на рассвете, зарывшись в мягкий песок, под теплой толщей воды. А я на них падок. Для меня эти бесхитростные летние радости – полновесный антоним небытия.
Хотя есть, конечно, и другие антонимы, я не спорю.
– А почему вдруг река? – спрашиваю я на ходу. – Что не так с нашей рекой?
– Да все так. Просто течет пока не во всех мыслимых направлениях. И это, конечно, не дело.
– Как это – не во всех? Сколько себя помню, наша Вильняле течет во все стороны сразу: вперед, назад, от устья к истоку, от берега к берегу, вверх, к небесам, и вниз, к самому центру земли, тысячу лет назад, наперекор ходу времени и долгие годы спустя, в полном согласии с ним – куда же еще?
– В никуда, – говорит Нёхиси. – Река обязательно должна течь в никуда. В полное отсутствие самой себя и всего остального. Ясно, что это – в идеале, а на практике мало кто из рек так умеет. И силой их не повернешь. То есть, можно, конечно, да принуждение никому не на пользу, самым важным вещам следует учиться по собственному желанию. Нерис, например, пока и слушать не хочет, посылает меня подальше с этими глупостями, зато наша Вильняле совершенно не против попробовать, заранее подпрыгивает от любопытства. Известное дело – чем уже и быстрее река, тем легче ее нрав. Все, что от меня теперь требуется – это помочь ей начать. Показать направление, дать первый импульс, быть рядом, когда она повернет. Но среди бела дня такие вещи не делаются. Для того, чтобы впервые устремиться в никуда, нужна очень долгая ночь.
– Надо же – в никуда! Вообразить не могу.
– Если не можешь, плюнь. Тебе как раз совершенно не обязательно. Все-таки ты не река.
– Иногда я об этом жалел. Больше, пожалуй, не стану. Но слушай, зачем?..
– Зачем рекам течь в никуда? Дурацкий вопрос, дружище.
– Догадываюсь. Но всегда лучше спрашивать, чем молча не понимать.
– Ты прав. Ладно, слушай. Во-первых, для самой реки это очень полезный опыт. Пока не станешь хотя бы отчасти Стиксом, главного о себе не узнаешь. А во-вторых, жизнь на берегу реки, научившейся течь в никуда, прирастает силой и смыслом – просто равновесия ради. А лишняя сила и дополнительный смысл никогда не повредят. Следует пользоваться всякой возможностью нахапать побольше, я так считаю.
– Вот это, я понимаю, аргумент. Какой же ты все-таки жадный!
Нёхиси показывает мне кулак.
– Ладно, ладно, просто очень хозяйственный.
– Мне положено, – ухмыляется Нёхиси. – В конце концов я здесь – что-то вроде завхоза. Такой, понимаешь, надежный, рачительный, умеренно выпивающий кладовщик… Не ходи со мной дальше, ладно? Я только что вспомнил, ты не раз говорил, будто когда-то был человеком. Не то чтобы я тебе верил, но лучше не рисковать. Есть вещи, которые людям, пусть даже тысячу раз бывшим, видеть нельзя.
– Сигареты только оставь, – говорю я, взобравшись на иву, чрезвычайно удачно выросшую вдалеке от воды, у самой дороги. – И флягу с этим твоим суровым грушевым коньяком, никому не оставляющим выбора пить его или нет. Думаю, роль неумеренно пьющего друга умеренно выпивающего кладовщика окажется мне по плечу.
– И к лицу, – добавляет Нёхиси.
И, оставив мне флягу, уходит к реке.

 

Мне и правда лучше пока не знать, что они там вытворяют. Я – конструкция ненадежная, может быть, как раз потому, что появился на свет короткой летней ночью, и с тех пор в моем организме всегда острая нехватка сгущающей кровь и тень темноты.
С другой стороны, мне ли о том горевать – вот прямо сейчас, пока зеленый лиственный дым дурманит мне разум, в горле клокочет ароматный жидкий огонь, а вдалеке, на другом краю Вселенной, всего в полусотне шагов от меня, над темной притихшей рекой стелется туман, гулкий, как эхо всех непроизносимых заклинаний разом.
Твое здоровье, туман!
– …Все выдул, – изумляется Нёхиси, внезапно появляясь рядом и отнимая у меня флягу. – Я-то был уверен, что мои запасы неиссякаемы.
– Ну так тебя не было, по самым скромным подсчетам, вечность, – говорю я. – Как раз подходящий срок, чтобы выпить целую бездну и даже успеть протрезветь. И заодно придумать, где пополнить твои запасы. Ясно, что у Тони нынче ночью аншлаг, заранее волосы дыбом при мысли о том, что за толпа там толчется у стойки, но нам он нальет без очереди. Потому что мы… скажем так, обаятельные. Будем считать, что дело именно в этом. Пошли?
– Эй, притормози, – смеется Нёхиси. – У меня еще куча работы. И у тебя, получается, тоже. Теперь не отвертишься, сам вызвался помогать.
Господи, да я только за.

 

Впрочем, «помогать» – это слишком громко сказано. Сегодня Нёхиси все делает сам. Но хоть отсиживаться в кустах больше не гонит, наоборот, подзывает поближе, тараторит, не умолкая:
– Смотри, как здорово получается. Сперва аккуратно проделываем в небе очередную дырку, из которой на наши головы будет беспрепятственно литься холодный и чистый потусторонний свет – вот так, готово! Без этих прорех наш город, сам понимаешь, долго не простоит, начнет задыхаться. Но как ни старайся, век этих дыр до обидного короток, особенно летом. Затягиваются от солнечного света, как раны, смазанные бальзамом. Я еще и поэтому не люблю летние дни: слишком много работы насмарку! А не делать ее нельзя.
– А меня почему никогда не зовешь помогать?
– Потому что примерно догадываюсь, что может однажды вывалиться на наши бедные головы из прорех, проделанных в небе твоими руками – за компанию с чистым потусторонним светом, или даже вместо него. И совсем не уверен, что так уж хочу проверить, насколько я проницателен. Во всяком случае, не сейчас. И вряд ли в ближайшие годы.
– Да ладно тебе, – польщенно ухмыляюсь я. – По-моему, ты преувеличиваешь мои достоинства.
– К сожалению, вряд ли. Лучше смотри, что будет сейчас.
И поджигает небесный лоскут. Говорит, сияя от удовольствия:
– Это называется «безотходное производство». Если уж тебе в руки попала порция неба, глупо не приготовить из нее что-нибудь вкусное и полезное. Например, легкий воздушный коктейль. Небесный пепел, который сейчас любезно подхватит западный ветер и будет носить над городом, закручивая в причудливые спирали, полностью растворяется в воздухе за двенадцать часов темноты. И после этого в голову всякого, кто вдохнет полной грудью, лезут шальные, вдохновенные мысли, ненадолго отменяющие привычный навязчивый страх перед всем, что хоть немного похоже на настоящую жизнь.
– Ого. Какая нужная штука!
– Рад, что ты одобряешь. И еще раз спасибо, что устроил для нас эту длинную ночь. Обычно мне удается замешивать коктейль из ветра и небесного пепла только с поздней осени до середины весны, а действует он в полную силу всего-то до новой луны. Вот и считай, как долго приходится без него обходиться. А это не дело, жизнь должна торжествовать над робостью небытия повсеместно, без перебоев, всегда, иначе я не играю… Эй, о чем ты задумался?
– О том, что на твоем месте я бы попробовал замесить коктейль покрепче. Чтобы шальные, как ты выражаешься, мысли застревали в головах надолго. Краткий миг вдохновенной отваги – очень уж мало. Слишком легко отмахнуться, сделать вид, будто ничего не случилось. Да вообще не заметить – это проще простого, сам когда-то вот так же упорно не замечал. До сих пор содрогаюсь, представляя, что так могло быть всю жизнь.
– С одной стороны, твоя правда. А с другой, на то и дана человеку свобода воли, чтобы практически ежесекундно делать этот выбор, естественный, как дыхание: было, не было? И если все-таки было, то что именно? И с кем оно было? Со мной? А кто это – «я»? И как поступить с этим опытом: запомнить? Заплакать? Забыть? Или жить теперь так, словно иначе вообще не бывает? Непростая работа, но в рай силком не затащишь. Особенно в тот, что на первый взгляд совсем не похож на рай. Разве только на чертоги Одина, где радость – вечная битва.
– Ладно, – вздыхаю я. – С тобой не поспоришь. Значит, фокус с затянувшейся ночью придется устраивать почаще, я это учту. С другой стороны, оно и неплохо: нескольких лет не пройдет, как все горожане привыкнут, что иногда среда наступает сразу после понедельника. Ну или воскресенье после пятницы.
– А вот это было бы очень жестоко – отобрать у людей выходной.
– Совершенно согласен. Но иногда во мне просыпается лютый злодей.
– Надо думать, с похмелья, – ухмыляется Нёхиси.
Похоже, опустошенную флягу он мне теперь до конца времен будет припоминать.

 

– Идем, – говорит Нёхиси и нетерпеливо тянет меня за рукав, как ребенок. – У нас еще куча дел! И кроме того, следы.
– Что – следы?
– Чем больше мы сегодня пройдем, тем больше следов оставим. Тем больше шансов у горожан случайно на них наступить. Знаешь, что бывает, когда человек наступает на наши следы, оставленные, пока мы бродим по городу в темноте?
– Понятия не имею.
– В этот момент он смотрит на мир нашими глазами. И видит все, что мы видим. И слышит, и ощущает. Недолго, конечно, пока не сойдет со следа, а люди вечно куда-то спешат. Но слушай! Даже доля секунды это настолько лучше, чем ничего, что торговаться не стану. Просто буду гулять побольше, когда на это есть время. Например, как сегодня – самая длинная в мире летняя ночь.
– Надо же! А я-то, дурак, вечно хожу, не касаясь земли. Вот и сейчас на радостях…
– Да ладно тебе, – великодушно отмахивается Нёхиси. – Ни в чем себе не отказывай, я, если что, натопчу за двоих.

 

Мы еще очень долго ходим по городу, по всем его улицам и переулкам, гладим стены домов, которые нуждаются в ласке не меньше, чем кошки, чертим на входных дверях злые охранные знаки, чтобы незваные хищные гости, которых всегда полно в пограничных городах вроде нашего, за всеми не уследишь, сразу видели, что входа здесь нет и шли восвояси, пересекаем мосты, и Нёхиси загибает их тайные вечные тени так, чтобы соединились концы, потому что мост, который связывает только два речных берега и ничего больше, лишен сокровенного смысла, а без сокровенного смысла, как ни крути, долго не простоишь.
Мы смешиваем свое дыхание с теплым фонарным светом и плетем из него сети счастливых случайностей, развешиваем их где ни попадя, практически наугад – на площадях, в узких переулках, в проходных дворах и, по моей специальной просьбе, среди полосатых тентов любимых мною летних кафе. Пока наши сети целы, в этом городе будет происходить гораздо больше своевременных встреч, судьбоносных бесед с незнакомцами и роковых совпадений, чем обычно бывает, а когда они прохудятся, ничего не попишешь, придется плести новые. К счастью, к этой работе Нёхиси меня допускает, а я как раз успел соскучиться по простому ручному труду.
Мы чертим невидимые колдовские круги, случайно оказавшись внутри которых, всякий человек вдруг оказывается наедине с собой – таким, каков есть; многие, я знаю, считают такие места опасными и убегают оттуда, сломя голову, а потом годами обходят их стороной, но тут уж ничего не поделаешь. Не всякий дар может быть принят, но это не означает, что не следует ничего дарить. Собственно, круги чертит Нёхиси, что-что, а свой зеркальный карандаш он мне в руки не даст ни за какие коврижки, зато места выбираю я. Ну как, выбираю, просто иду на их зов, они мне всегда очень рады, чуют родственную душу; многие говорят, что я сам – тот еще колдовской круг, при встрече со мной никому не удается привычно притворяться кем-то другим. Думаю, именно это стало причиной упорных слухов о моем тяжелом характере; иных я, во всяком случае, не могу сочинить.
Мы – благословенна будь эта почти бесконечная ночь, – никуда не спеша, подолгу стоим под чужими темными окнами, разглядывая сновидения наших горожан. Можно сколько угодно сетовать на них днем, наяву, но справедливости ради следует признать, что становясь сновидцами, простые виленские обыватели показывают такой высокий уровень мастерства, что даже после совсем короткого рейда обычно уносишь с собой целый мешок сновидений, пригодных к немедленному овеществлению в какой-нибудь из дружественных реальностей, а в пригоршне пару-тройку таких, какие даже смутно помнить не рекомендуется – никому, кроме нас двоих, милосердных похитителей чужих кошмаров; практика показывает, что даже самые жуткие сны вполне годятся для растопки камина в дождливые дни, а мой домашний огонь свое дело знает. От него до сих пор ни один кошмар не ушел живым.
И вот примерно на этом этапе я вдруг понимаю, что очень устал. Не то чтобы ноги совсем не держат, но делают это без обычного энтузиазма. Вот почему плохо не быть всемогущим – рано или поздно непременно выясняется, что сил у тебя больше нет. Ужасно обидно, особенно если игра еще в самом разгаре. Но Нёхиси – настоящий друг. Не дожидаясь, когда я скорчу жалобную гримасу, лягу на землю и попытаюсь превратиться в туман, быть которым почти так же легко, как спать, объявляет:
– Ты не поверишь, но с делами на сегодня все. Да и от ночи твоей осталось хорошо если пару часов. И Тонина забегаловка здесь буквально в полутора кварталах. Пошли?
Я бы повис у него на шее, если бы эта шея была, но Нёхиси уже превратился в разноцветный воздушный поток, его любимое состояние после тяжелой работы – прикинуться внебрачным сыном ветра и радуги и летать по улицам, с гиканьем волоча за собой всякую смешную ерунду. Например, меня.
Собственно, не то чтобы я был против.

 

Но на пороге Тониного кафе Нёхиси снова обретает вполне человеческий облик. Это его способ быть вежливым – оказавшись среди людей, всем своим видом говорить: «Я – практически один из вас». А кафе – это все-таки место, где собираются преимущественно люди. Даже Тонино безымянное и большую часть времени невидимое кафе, оптимальный компромисс между всеми вообразимыми и невообразимыми правдами, как любит говорить сам Тони.
И правда, удачный компромисс. С точки зрения любого прохожего, попавшего в проходной двор, ведущий с улицы Бокшто вниз, к реке, никакого кафе там нет. И в то же время оно определенно есть – в противном случае, как бы мы туда ходили? Не только мы с Нёхиси, а все Тонины завсегдатаи – те, кто способен войти в кафе наяву, и те, кто регулярно видит его во сне. Пока мы сидим там бок о бок, в тусклом свете его разноцветных ламп и радуемся друг другу, не имеет значения, кто как сюда попал.
Распахнув дверь, вдыхаю лучшую в мире смесь ароматов: кофе, свежеиспеченного хлеба, жареного мяса, апельсиновой цедры, сирени, рома, яблочного кальянного табака, только что прошедшего дождя, морского ветра и горькой полыни – последние два компонента подобраны явно специально для меня. Тони как никто умеет наглядно продемонстрировать всякому гостю, что ждал именно его.
Этой ночью тут, как я и предвидел, аншлаг. Настолько полный, что впору объявить его катастрофическим: даже на узких барных табуретах сидят по двое, о креслах уже не говорю. Люси и ее симпатичный приятель, если ничего не путаю, музыкант, разместились на подоконнике. Это было бы очень романтично, если бы кроме них на этот подоконник не втиснулись еще три влюбленные парочки с тарелками и стаканами и всего один, зато очень толстый кот. Вообще-то обычно, завидев меня, Тонин кот мчится навстречу, задрав хвост трубой, я его любимчик, но сегодня мне придется удовлетвориться приветственным мявом. Кот не дурак, понимает, что пока он будет бегать туда-сюда, место могут занять.
Нёхиси, мгновенно оценив обстановку, взмывает под потолок. Вежливость – дело хорошее, пока не мешает удобно устроиться. А в такой толчее прикидываться человеком – себе дороже.
– Мне давно пора чего-нибудь выпить, – говорит он Тони, свешиваясь с потолка, как сияющий сталактит. – Этот ужасный тип, наша с тобой общая божья кара, устроил самую длинную летнюю ночь за всю историю этой планеты и на радостях выдул весь коньяк из моей фляги, пока я в поте лица возился с рекой. Весь! Ты помнишь, сколько его там было?
– Без пяти миллилитров бездна, – невозмутимо кивает Тони. – Еще бы я не помнил самый выгодный заказ минувшего года! Ничего, этому горю помочь нетрудно. Пополнить твои запасы?
– Лучше наливай сразу прямо сюда, – требую, демонстративно похлопывая себя по животу. – Теперь его фляга – я.
Хорохорюсь, конечно. Куда мне сейчас коньяк. Мне бы чашку – даже не кофе, а чаю. С сахаром и лимоном. А потом – хорошенько поспать.
– Ха. Так и знал, что эта ночь – твоих рук дело. Ни минуты не сомневался, – говорит Стефан.
Он, если пользоваться метким определением Нёхиси, моя персональная божья кара. В смысле, старинный друг.
Стефан вольготно расположился в самом большом кресле. Сидит в нем совершенно один, вовсю наслаждаясь преимуществами своего служебного положения. Хорошо быть начальником городской Граничной полиции – никто, ни при каких обстоятельствах, даже в такой адовой тесноте, как сегодня, не станет моститься тебе на колени. И на широченный подлокотник твоего монументального кресла тоже вряд ли кто-то присядет. Кроме, конечно, меня.
Подлокотник, надо сказать, просто отличный. Я помещаюсь на нем практически целиком, только ноги болтаются в воздухе. Но после суток почти непрерывной ходьбы им такое положение кажется благом.
Сразу на всякий случай спрашиваю:
– Ты на меня очень зол?
Просто чтобы закрыть вопрос.
– Зол – не то слово, – ухмыляется Стефан. – Почему ты не устраивал ничего подобного раньше, черт бы тебя побрал? У меня так давно не было выходных, что если я начну считать дни, загибая пальцы, мне придется отрастить столько рук, что они заполнят весь мир. Кроме моих рук здесь больше ничего не поместится, только вообрази! То-то вы все попляшете, срочно подыскивая себе пристанище на ближайший миллион лет, до тех пор, когда я наконец закончу считать, как долго не отдыхал по-человечески. И вдруг выясняется, что ты давным-давно мог устроить мне отличные каникулы. Но почему-то околачивал груши, не будем уточнять, каким сакральным предметом. И это называется друг.
Ничего себе поворот.
– Ну слушай, – говорю я. – Ничего само не случается. Ты же старый опытный жрец, и духов на своем веку заклял больше, чем я откусил голов любителям нас заклинать. Должен бы понимать, что если хочешь получить в свое распоряжение самую долгую ночь, сперва надо меня умилостивить…
– Чего-о-о? – изумленно спрашивает Стефан.
– Умилостивить, – твердо повторяю я. – Соорудить мне алтарь, принести какие-нибудь стоящие жертвы. Не обязательно, кстати, кровавые, младенцев и девственниц настоятельно рекомендую пощадить, я их совершенно точно не ем. Можешь ограничиться занзибарскими кофейными зернами и грушевым коньяком.
– Губа не дура, – уважительно замечает Тони, специально ради такого дела прекратив громыхать шейкером.
– Еще можно сыру нарезать, – почти помимо воли добавляю я, только сейчас осознав, как зверски проголодался. – И слушай, камлать так камлать! Пиццу от Юргиса и Дракона, парочку отбивных, русский капустный пирог из той, ты ее точно знаешь, кофейни на Траку, селедку, обязательно с луком и черным хлебом, нет, лучше две селедки, щучьи котлеты, на худой конец, омлет с ветчиной и сыром, я непривередливый дух, а еще…
– С тобой все ясно, – резюмирует Стефан. – Покормите его кто-нибудь, иначе, не ровен час, сюда начнут сползаться привороженные этим типом продукты из ближайших ресторанов и супермаркетов, а потом и с окраин подтянутся; звучит, понимаю, совсем неплохо, но поверьте мне на слово, погибнуть под грудами сырокопченых колбас, захлебнувшись салатной заправкой – не такое большое удовольствие, как может показаться на голодный желудок. Причем мне же потом с утра пораньше всех вас воскрешать и еще разбираться с загадочными хищениями на продуктовых складах – нет уж, увольте! Драмы такого масштаба проще предотвращать, чем расхлебывать их последствия.
– Спаситель, – говорю ему я. – Один ты во всем мире меня понимаешь… А, нет, ошибся, вас уже двое, – и беру из рук Тони здоровенный кусок пирога. И целый стакан коньяку.
Это он, конечно, зря: я же не удержусь и выпью. Двое суток не спав, после тяжелой работы, почти на голодный желудок, который у меня, судя по ощущениям, вот прямо сейчас несомненно есть. И что тогда будет? Кто напомнит утру среды, что ему пора наступать? Хороший вопрос.
– Да ладно тебе, – ухмыляется с потолка Нёхиси. – Ты сегодня уже осушил целую бездну, что изменит какой-то жалкий стакан.
Это называется «подстрекательство», я и сам понимаю. Но иногда бывает совершенно невозможно устоять.

 

Я открываю глаза. И обнаруживаю, что все еще жив. И жизнь моя полна удивительных новостей. Хороших и… ладно, скажем так, разных.
Во-первых, утро среды все-таки наступило. И, судя по положению солнца, давным-давно благополучно перевалило за полдень. Это отлично, что оно само справилось. Теперь будем знать, что утро среды – большой молодец. Даже после такой долгой ночи способно наступить самостоятельно, без посторонней помощи. Огромное облегчение для лентяя вроде меня.
Во-вторых, у меня все еще есть голова. И это, в-третьих, не настолько хорошая новость, как кажется. Потому что – и это уже в-четвертых – судя по ощущениям, голова моя с какого-то перепугу приняла форму куба. И, в-пятых, углы этого чертова куба зачем-то болят.
В-шестых, голова у меня по-прежнему только одна. Новых спьяну не отрастил. Уже неплохо. Всего одну больную башку вполне можно как-то перетерпеть.
В седьмых, если верить заоконному пейзажу, теперь мой дом почему-то стоит не на Аукштайчю, как в последние годы, а на улице Жвиргждино. Не то чтобы так уж далеко от прежнего места, но все-таки на другом берегу Вильняле, аж за Бернардинским кладбищем. Ничего себе перемены. Что творится? Или поставим вопрос иначе: что я успел натворить?
Зато в-восьмых – и это отличная новость, – Нёхиси тоже здесь.
– На самом деле совсем неплохое место, – говорит он. – Соседи, конечно, все равно есть, ну а куда от них денешься, город – не хутор. А вокруг – прорва диких яблонь и горькой степной травы… – как ее, черт? – а, точно, полыни! Ты ее очень любишь, я помню. Вечно украдкой срываешь и растираешь в руках.
Нёхиси сидит на подоконнике, залитом горячим солнечным светом, и пребывает в таком прекрасном настроении, будто за окном минус десять по Цельсию. И снежная буря. Ну или хотя бы град величиной с куриное яйцо. Мистика какая-то, честное слово. Почище внезапной смены моего места жительства.
Впрочем, с домом-то как раз все понятно: просто я спьяну куда-то не туда вчера забрел, уснул, где упал, в бурьянах, а дом, конечно, повздыхал, поскрипел половицами, снялся с места и пошел меня выручать. В смысле заботливо окружать своим деревянным телом. И Нёхиси так веселился, заранее представляя, как я всполошусь поутру, что не стал ничего исправлять. Всемогущий-то он всемогущий, но лентяй почище меня.
– Одного не понимаю, – говорю я, осторожно спуская ноги с кровати, – откуда у меня вдруг взялся настоящий человеческий организм, способный страдать с похмелья? Твоя работа? Спасибо, конечно, но я не настолько сентиментален, чтобы оценить этот дар.
– За кого ты меня принимаешь? – удивляется Нёхиси. – Я совсем не любитель делать такие сомнительные подарки. Думаю, это просто побочный эффект. Естественное следствие чересчур затянувшейся ночи, помноженное на целых две выпитых бездны.
– Две? Одна, допустим, была в твоей фляге, но откуда вдруг взялась вторая?
– Как – откуда? Из Тониного стакана. Он гостеприимный хозяин, предложить тебе меньше, чем бездну ему бы и в голову не пришло.
– Ох.
Некоторое время я просто держусь за голову и произношу разные слова, которые, будь они заклинаниями, могли бы привести к стремительному перенаселению этой прекрасной планеты. А так просто помогают отвести душу. И заодно насмешить Нёхиси. Он любит слушать, как я ругаюсь, для него это что-то вроде весеннего пения птиц.
– Все! – решительно говорю я. – Считай, что я взялся за ум. Только не вздумай смеяться, будто это все равно, что хвататься за пустоту. Какая-нибудь хренотень там непременно отыщется, я в себя верю. С этой минуты буду вести исключительно здоровый образ жизни. Утренняя пробежка – до плиты и вокруг нее. Кофе с молоком, апельсиновый сок и… Например, овсянка. Да, точно! Она такая противная, что, по идее, должна спасать от всего сразу, включая тепловую смерть Вселенной в отдельно взятой моей голове. И больше никаких вечеринок!
Встаю и иду к плите.
Нёхиси смотрит на меня во все глаза.
– Ты меня доведешь до цугундера, – наконец говорит он. – Дело кончится тем, что однажды я превращусь в прекрасную юную деву с трепетными очами и побегу – она побежит – срочно принимать католичество. Ну или какой там у нас ближайший христианский храм?
– Да вроде, костел Святого Варфоломея. С ним уже столько бед успело стрястись, что даже твой визит мало что изменит – пожаром больше, пожаром меньше, бедняге не привыкать. Но тебе-то зачем такое веселье?
– Затем, чтобы когда ты в следующий раз скажешь: «Больше никаких вечеринок», – иметь возможность истово перекреститься. Очень хочется, но в моем исполнении это будет выглядеть довольно бестактно. А юной деве все можно.
– Это факт. Им еще не такое с рук сойдет, – киваю я.
И усаживаюсь рядом с ним на подоконник, залитый солнечным светом. Потому что это такое счастье – июньское солнце, смеющийся Нёхиси, запах цветущих лип и свежей полыни, предвкушение обетованного кофе – все вместе, одним набором – что чужая тяжелая голова становится снова моей, и я говорю:
– На самом деле ты просто меня не дослушал. «Больше никаких вечеринок» означает «никаких вечеринок до самого вечера». Я это имел в виду.
…Мы сидим на подоконнике одноэтажного дома и одновременно где-то так высоко в небесах, что мимо плывут облака, будущие дождевые тучи – судя по серому цвету их прозрачных боков. Мы сидим в середине лета и одновременно зимой, по крайней мере, уши и руки у меня ледяные, а ноздри щекочет горький запах печного дыма. Вот интересно, что за ужасную дрянь пустит полгода спустя на растопку какой-нибудь мой неизвестный сосед, если даже в сегодняшний день долетело…
Ох, да при чем тут будущая зима и какой-то сосед? Каша! Дурацкая овсянка, оставленная на плите, похоже, и правда решила спасти всех нас от тепловой смерти Вселенной, взяв огонь – все пламя моей плиты – на себя.
И сгорела к чертям.
Счастье еще, что я забыл включить плиту под джезвой. Каша – ладно, переживу, а вот сбежавший кофе вполне способен испортить мне настроение на целую четверть часа – пока не сварится новый. А это, конечно, не дело.
– Почему ты не напомнил, что у меня на плите овсянка? – спрашиваю я Нёхиси, который, в отличие от меня, совсем не рассеян. Это как-то связано с его всемогуществом. Побочное осложнение, я бы сказал.
– Потому что если бы ты действительно стал есть этот ужас, последствия были бы куда хуже, чем адская вонь на весь город и минус одна кастрюля, – беспечно улыбается он. – Лето все-таки слишком жаркое время, чтобы заниматься мелким ремонтом – склеивать трещины в небе, заливать в реки бочки противоядий, делать искусственное дыхание в одночасье засохшей траве.
– Когда это я так сердился?
– До сих пор – никогда. Но некоторые события лично я предпочитаю не торопить. Поэтому можешь спокойно идти умываться, за кофе я внимательно прослежу.
Назад: Улица Доминикону (Dominikonų g.) Лучше не спрашивай как
Дальше: Улица Жемайтийос (Žemaitijos g.) Начальный уровень