Улица Доминикону
(Dominikonų g.)
Лучше не спрашивай как
Лучше не спрашивай, как я живу, потому что вот прямо сейчас я стою на пороге, и в левой руке у меня ключ, чтобы запереть за собой внезапно обнаружившийся выход, а в правой чаша с горячей хмельной сладкой кровью августа, не успевшего наступить и уже уходящего, как последняя электричка, опоздав на которую мы, помнишь, смеялись, сидя на рельсах, хохотали до слез, изнывая от сладкого жара внутри, а снаружи, ты помнишь, тогда был февраль. Южный февраль, такой же ласковый, злой и короткий, как северный август, почти бесконечный, почти после смерти, веселое перепутье, лукавый рубеж, начало начала конца.
Тогда, в феврале, мы с тобой, помнишь, вышли на трассу, остановился автобус до города, билеты по десять копеек, с нас взяли всего за один, сколько там было ехать, двадцать, может быть, километров, не о чем говорить, мы бы дошли пешком, если бы захотели, вернее, если бы не захотели так сильно кофе, который варили дома, с перцем, корицей и тараканами, бегающими по пачке, завернутой в целлофан, мы их не убивали, а просто выбрасывали в окно, не потому что были помешаны на ценности всякой жизни, даже вопрос так не ставили, просто считали, убить таракана – слишком жалкий поступок, недостойный, ничтожный повод впервые свести знакомство со смертью, наполнить ею глаза и руки: будь со мной, действуй через меня, смотри.
Но я сейчас говорю не о смерти, только о кофе. Тогда мы, помнишь, варили его в дурацкой зеленой кастрюле, просто потому что она была с толстым дном и чуть-чуть меньше прочих, но все равно слишком большая, скорее для супа или компота, и это было невероятно смешно и нелепо – когда один из нас, обернув руку полотенцем, снимал кастрюлю с огня и разливал по чашкам адский черный густой компот, благоухающий, впрочем, как тысяча райских садов, в одном из таких садов я сейчас и сижу, как праведник, не то чтобы взятый живым на небо, но ежедневно туда забегающий – на чашку кофе в компании ангела, который уткнется нимбом в плечо, шепнет: «Как ты сейчас живешь?» – и услышит в ответ: «Лучше не спрашивай, лучше купи мне еще один кофе, и давай притворимся, будто мы просто сидим где-нибудь в городе, в кафе на улице Доминикону угол Швенто Игното, за столиком на двоих, мне так будет спокойней, а то все прикидываю, где у вас лестница, по которой спускают с небес на землю, и как бы незаметно обрезать ее, если веревочная, разбить, если стеклянная, поджечь, если деревянная, а если каменная, можно хотя бы попробовать стать одним из ее камней, ну что ты смеешься, тоже мне ангел. Нет, плакать – тем более перебор».
Лучше не спрашивай, как меня спустят на землю – мирно, по обоюдному соглашению или с громким скандалом, сотрясающим небеса, так что деревья, люди и звери там, далеко внизу, поднимут к небу вечнозеленые, пожелтевшие от зноя, потемневшие в сумерках, серебряные от смеха глаза, скажут: «Гроза приближается», – но не пойдут по домам, останутся в летнем кафе, где все столы на двоих, будут ждать, пока первые, самые сладкие, самые тяжкие капли дождя овеществятся на их ладонях, затылках, за шиворотом и на моих щеках, потому что в этот момент я буду лежать во дворе четырнадцатого дома по улице Доминикону, в колкой сухой августовской траве, вдыхая запахи мяты, полыни, кислых яблок, упавших на землю в следующем сентябре, роз, расцветших у тебя на веранде когда-нибудь завтра, тысячу лет назад, не знаю, вечно путаюсь во временах, всякий язык иностранный для того, кто молчит обо всем, хотя бы поэтому лучше не спрашивай, все равно совру, выбрав не те слова, которые надо, да просто – выбрав слова.
Лучше не спрашивай, как я живу, потому что ответ на этот вопрос не только умножают на отвечающего, но и делят на личность спросившего, и тогда придется признать, что я ежедневно делю на ноль все, что со мной происходит, недопустимая математическая операция, если выполнять ее, не отлынивая, тысячу лет подряд, реальность однажды сдастся, и тогда отменится время, останется только август, пространство сожмется до размеров разогретого солнцем двора дома номер четырнадцать по улице Доминикону, где всегда пахнет можжевельником и кипарисами, где северный летний день становится южной ночью, а в густой зеленой траве лежит твоя голова, белая, словно вылепленная из снега, который выпал вчера, когда нам казалось, что лучше нет развлечения, чем сидеть, болтая ногами, на самом краю снеговой тучи и толкать друг друга локтями, коленями, и щекотать, выясняя, кто на этот раз свалится первым, кто упадет на землю, тот будет дурак.
