Снижение потребности в критике и помрачение способности к ней, извращение функции науки, разумеется, указывают на серьезное расстройство культуры. Но полагать, что, указав на симптомы, можно в принципе устранить зло, значит жестоко ошибаться. Ибо сейчас же слышатся яростные возражения тех, кто видят себя носителями новой культуры: мы не желаем, чтобы опробованное знание возводили на престол как судию наших деяний. Наша цель не думать и знать, но жить и делать!

Вот центральный момент кризиса культуры: конфликт между знанием и бытием. Он не нов. Принципиальная недостаточность нашего знания стала осознаваться уже с самых ранних дней философии. Действительность, которой мы живем, остается по существу непознаваемой, непостижимой средствами разума, совершенно отличной от мышления. В первой половине XIX столетия эта старая истина, известная уже Николаю Кузанскому, была вновь воспринята Кьеркегором и как противопоставление экзистенции и мышления стала центральным пунктом его воззрений. Она послужила ему, однако, лишь для более глубокого укоренения веры. И только те, кто пришли после него и прошли подобный же путь независимо от него, отрешили эту идею от ее устремленности к Богу и предоставили ей мельчать либо в нигилизме и отчаянии, либо в культе земной жизни. Ницше пытался спасти человека в его трагическом изгнанничестве за пределами истины тем, что, наряду с волей к познанию вещей, различал в качестве более глубокого основания волю к жизни, которую счел необходимым понимать как волю к власти. Прагматизм лишил понятие истины притязания на абсолютную действенность, поместив ее в русле потока времени. Истиной является то, что обладает существенной ценностью для людей, которые признают эту истину. Нечто становится истиной, когда и поскольку оно действенно для определенного времени. Неотесанный ум может легко прийти к выводу: действенно, стало быть, истинно. Редуцированное до состояния относительности понятие истины должно было привести к некоему роду духовного и морального эгалитаризма, к устранению всех различий ранга и значения среди идей. Мыслители в области социологии, такие как Макс Вебер, Макс Шелер, Освальд Шпенглер, Карл Маннхайм, нашли в Seinsverbundenheit des Denkens [бытийственной обусловленности мышления] исходный пункт, который сделал их ближайшими соседями исторического материализма, ex professo заключавшего в себе антиноэтическую^{5 18*} тенденцию. Так антиноэтические силы столетия мало-помалу образовывали мощный поток, вскоре ставший угрожать дамбам духовной культуры, которые почитались незыблемыми. И вот Жорж Сорель в своих Réflexions sur la violence [Размышлениях о насилии] сделал из всего этого практико-политические выводы и тем самым стал духовным отцом всех нынешних диктатур.

Дело, однако, не только в диктатурах или их приверженцах, которые исповедуют подчинение жажды знания воле к жизни. Нужно указать на глубинную основу всего культурного кризиса. Именно духовный сдвиг и является тем процессом, который управляет непосредственно затрагивающими нас событиями.

Но разве философия вела в танце, а общество, будучи партнером, ей следовало? Приходится обратить это суждение вспять и признать: философия плясала под дудку жизни. Учение, которое знание подчиняет жизни, видимо, и само этого требует.

Отвергала ли какая-либо из ранних культур идеал познания, то есть в принципе сам интеллект? – Найти историческую параллель для сравнения вряд ли возможно. Систематизированный философский и практический антиинтеллектуализм, который мы переживаем в настоящее время, поистине кажется чем-то новым в истории человеческой культуры. История мышления, без сомнения, знала немало поворотов, когда чересчур далеко зашедший примат постижения сменялся выдвигавшейся на первый план волей. Таким поворотом был, например, период, когда к концу XIII в. идеи Дунса Скота распространялись наряду с идеями Фомы Аквинского. Но эти повороты затрагивали тогда не практическую жизнь или земной порядок, но веру, устремленность к глубинным основам бытия. И происходило это всегда в форме познания, как бы далеко ни старались при этом отбросить разум. Нынешнее сознание легко смешивает интеллектуализм с рационализмом. Даже те способы интерпретации, которые, отвергая стремление к логическому мышлению и пониманию, стремились путем интуиции или созерцания достичь того, что было закрыто для разумения, всегда оставались направленными на постижение истины. Греческое слово гносис или индийское джнана говорят достаточно ясно о том, что даже чистая мистика остается познанием. Ибо движение духа всегда происходит в мире интеллигибельного. Идеалом всегда оставалось постижение истины. Культуры, которые отвергали бы познание в самом широком смысле слова или отступались от Истины, мне неизвестны.

Когда прежние духовные течения нарушали вассальную верность инструменту логики – разуму, то всегда исключительно ради сверхразумного. Культура, желающая сегодня задавать тон, отказывается не только от разума, но и от интеллигибельного вообще, и именно ради недоразумного, ради влечений и инстинктов. Она выбирает волю, однако не волю Дунса Скота, которая его устремляла к вере, но волю к земной власти; выбирает «бытие», «кровь и почву»^19* вместо «познания» и «духа»⁶.

Остается пока что открытым вопрос, в какой степени неизбежное признание der Seinsverbundenheit, Situationsverbundenheit [бытийственной обусловленности, ситуативной обусловленности] мышления способствовало прояснению культурного сознания – и в какой степени оно, будучи принято как исключающее все прочие, могло быть прелюдией заката культуры.