— Меня зовут Дуэйн. А тебя?

— Кертис.

— Ты — мой ангел или мой демон?

— Я просто мальчик. И все.

— Мальчик? Белый мальчик или ниггер?

— Я темнокожий.

— Вот это да! Я говорю со своим ангелом-ниггером. А сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— А мне шестьсот шестьдесят шесть. Они не приносят мне мои письма. Я получаю письма, но они их сжигают. Я видел, как они это делают. Пахло дымом, и я знаю, что это было реально. Эй, мне надо выбраться отсюда! Ты слушаешь?

— Да. А где ты?

— Сейчас я в аду. Они сжигают мои письма на кукурузном поле.

— Я в Новом Орлеане. Ты в Луизиане?

— Ты кажешься очень слабым, я теперь с трудом слышу тебя.

— Я спросил: ты находишься в Луизиане?

— Я прямо тут — в том месте, куда они меня притащили. Стаффорд жует табак, а я нет, меня от этого тошнит. Слушай… Кертис… ты можешь вытащить меня отсюда? Я хочу вернуться домой, а они не дают мне вернуться домой.

— Где ты?

— Ну, я же тут! Прямо тут. Я больше не буду принимать их чертовы таблетки. Майра думает, что она была таа-ааа-аакой чертовски милой! Но не существует ничего такого, чего не может исправить нож. Я должен выйти отсюда и вернуться домой, иначе кто-нибудь украдет мою собаку.

Девять лет спустя после этой ментальной беседы Кертис лежал в постели в своей комнате с зажженной лампой на прикроватном столике, освещавшей его экземпляр «Le Morte D’Arthur», который он постоянно держал под рукой, когда воспоминания о том мысленном диалоге вдруг нахлынули на него. Он слушал шум дождя, стучавшего по его окну. Вдалеке, где-то над рекой, глухо прогрохотал гром. Дождь то прекращался, то снова начинался — и так, начиная с воскресенья, с полудня. Сейчас была уже ночь вторника — примерно десять тридцать — а гром и молнии все так же продолжали наступать с запада. Грозы прогнали неумолимую жару, но оставили после себя духоту, а она была немногим лучше.

Дуэйн ответил на его приветствие, которое он отправил по приказу Леди там, на площади Конго.

Одиннадцатилетним Кертисом буквально овладела страсть к этим беседам, и он продолжал говорить со своим собеседником, постепенно выяснив, что Дуэйн лежит в психиатрической клинике где-то в Луизиане, но невозможно было точно узнать, сколько миль их разделяет.

Кертис, постепенно соединив вместе кусочки истории, понял, что больница, которую описывал Дуэйн, по сути, была тюрьмой для душевнобольных преступников. Видимо, Дуэйна держали там, потому что он совершил преступление из-за своего безумия и теперь был опасен для общества. Он регулярно говорил о Майре и ноже… и о том, как нож в его руку вложило некое темное существо, вышедшее из стены вечером после ужина.

Кертису было странно все это слушать, но зато он научился оттачивать и усиливать свое ментальное ухо и настраиваться на голос убийцы, сидящего в сумасшедшем доме. Их общение продолжалось почти год, пока у Кертиса не сложилось впечатление, что Дуэйн не только отказался от своих таблеток, но и начал проявлять жестокость по отношению к другим заключенным. Похоже, Дуэйн решил, что то «темное существо» проникло в больницу и начало переходить от человека к человеку с одной единственной целю: убить его. Вскоре Дуэйн замолчал. Возможно, кто-то действительно убил его или же врачи сделали с ним то, что уничтожило его телепатию — Кертису было не дано этого узнать. Он так и не выяснил, что это была за больница и где именно она находилась.

Но он выяснил, что они существуют! Другие слушатели — такие же, как он сам. Многие из них сошли с ума из-за своих способностей и не понимали, как ими управлять, да и вообще, что с ними происходит.

Отвлекшись от раздумий, Кертис услышал, как его мама кашляет в своей спальне. Она, должно быть, вот-вот попросит принести ей стакан воды. Так всегда бывало. Насколько она в действительности была больна, знала лишь она сама — от визитов к врачу она отказывалась. Если у нее не болела спина, то ее мучил живот… или ноги… или головная боль была такой сильной, что она даже не могла сидеть прямо. У нее голова была не железной в отличие от Джо Мэйхью — вот, к какому выводу пришел Кертис, вслушиваясь в музыку дождя. Насколько он слышал, бочонок, который упал с платформы и ударил Джо по голове в доках на Хармони-Стрит перед тем, как сломать ему плечо в трех местах и два ребра, и вправду умудрился не нанести его голове серьезных повреждений. Саму историю Кертис слышал от таких людей, как Принс Парди — он сам расспросил Принса об этом после того, как Леди подогрела его любопытство к этим слухам. Пришлось вызнавать все у посторонних, потому что Орхидея отказывалась произносить об этом хоть слово. Насколько Кертис знал, доктор в больнице, который тогда принял Джо Мэйхью, сказал, что последний отделался лишь небольшим синяком, но сам череп не пострадал. У него, должно быть, железная голова — так говорили люди. Кертис время от времени вспоминал своего отца: он обладал грузной медвежьей фигурой, которая передвигалась по дому, шаркая ногами. У него были непомерно длинные руки, которыми он размахивал во время разговоров. Кертис помнил, как папа смотрел на звезды, как подкидывал его своими могучими руками вверх, а потом ловил и нежно целовал в лоб, опуская на землю.

Он вспоминал один летний воскресный день за два месяца до несчастного случая, когда его папа и мама — тогда еще счастливые — взяли его послушать музыкантов на Площади Конго. Они прогуливались по оживленному рынку, где торговцы продавали соломенные шляпы, трости, тростниковые стулья и прочие товары. Кертис поднял глаза и заметил стаю птиц, взлетевшую с одного из старых дубов. Его папа внезапно положил свою огромную руку на плечо сына и пробасил:

— Как думаешь, какого цвета твоя птица?

— Сэр? — непонимающе переспросил мальчик.

— Твоя птица. Одна из этих мелких летающих штук в небе. Люди еще иногда называют их душами. Как думаешь, какого она цвета?

— Джо! — Орхидея — тогда еще совсем молодая и гораздо более жизнерадостная — сурово посмотрела на мужа. — Прекрати нести чепуху!

— Это не было чепухой для моего отца и для его отца и для отца его отца — и для всех отцов, которые были до него, — ответил Джо. — Нет, мэм, каждая душа — это птица, ждущая момента, когда сможет свободно взлететь. Вся суть жизни заключается в том, чтобы получить крылья, освободиться от всех земных тягот и вспорхнуть, — он топнул по земле, всколыхнув вокруг своей огромной ноги облако пыли.

— Это чепуха.

— Нет. Я слышал, как христианский проповедник однажды говорил то же самое. Я тогда был младше Кертиса. Он говорил, что наши души — это птенцы в гнезде, которые еще лишены породы и цвета, и только мы можем определить, какой породы и какого цвета они будут, и мы живем, чтобы…

— Не надо вести такие разговоры при нашем сыне.

— Какие «такие» разговоры? О том, что происходит вокруг? Черт возьми, женщина, если он не усвоит эту правду жизни, не узнает ее от нас или на проповеди, это будет серьезной ошибкой.

— Коричневая, как я, — сказал Кертис, который продолжал думать над ответом на вопрос отца. Для него этот вопрос имел смысл.

— Она необязательно должна быть цвета твоей кожи, — ответил Джо. — Знаешь, какого цвета моя птица, как я считаю? Ярко-красная с оранжевыми крыльями. Я нарисовал ее, когда был совсем юным. Ну… может, у нее на животе и есть темные пятна, но во всем остальном… да, у нее яркие рыжие крылья, а сама она красная.

— Это сме-хо-твор-но, — буркнула Орхидея.

— А теперь поговорим о птице твоей мамы, — сказал Джо и заговорщицки подмигнул сыну. — Наверное, она мрачно-серая с крыльями темно-синего цвета, как ночное небо. А еще у нее огромный желтый клюв, который открывается и закрывается. И щелкает, щелкает… как мышеловка.

— Ты несешь чушь! Я не такая! — и Орхидея обиженно толкнула его в огромное мощное плечо, однако при этом она улыбалась.

— Кертис! — голос Джо опустился до урчащего полушепота, напоминавшего шум грузового поезда. — Давай поработаем с тобой над тем, чтобы на птице твоей мамы тоже появился ярко-красный, оранжевый или какой-то другой цвет, который бы просто поражал глаза своей яркостью. По рукам?

— Да, сэр, — ответил тогда Кертис и потянулся к протянутой руке отца.

…Дождь все стучал и стучал по окну комнаты Кертиса. Вдалеке снова пророкотал гром. Кертис задумался о том, как себя вели рыцари Круглого Стола, когда шел дождь. Неужели этот постоянный стук по их железным блестящим доспехам не отвлекал их?

Потребовалось много времени, чтобы тело его отца восстановилось после несчастного случая. Но на весь тот период Джо Мэйхью превратился в молчаливого тихого человека, которому смех стал почти неведом. Кертис тогда подумал, что, возможно, его череп и не треснул, а вот крылья его птицы, похоже, оказались сломаны. Через какое-то время Джо вернулся к работе, но уже ничто не было, как прежде. Позже Кертис услышал, что Железноголовый Джо уже не может выполнять и половины требуемой работы, которую делал раньше, и босс забрал его из доков и перевел на склад, где он собирал и перетаскивал более легкие мешки и коробки. Джо Мэйхью отдалился от жены и сына… он перестал быть похож на человека, которым был раньше. В последующие годы Кертис понял, что его отцу было стыдно за свою слабость, стыдно за перевод на более легкую работу… и стыдно за то, что его судьбу решил какой-то упавший бочонок.

Железноголовый Джо начал совершать длительные прогулки. А однажды ночью он не вернулся домой.

Кертис снова услышал, как его мама кашляет. Скоро она позовет его, чтобы он принес ей стакан воды.

— Кертис, ты не спишь?

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы перестать прокручивать в голове собственные мысли и переместиться в ту зону, где он мог отвечать. Его личное радио, как он это называл, принимало сигнал и посылало в ответ свой.

— Не сплю, — ответил он.

— Что ты делаешь?

— Я лежу и читаю книгу. И слушаю дождь.

— Там, где я, тоже идет дождь, — сказала она. — А что ты читаешь?

— Книгу о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола. Ты знаешь, что это такое?

— Я слышала об этом. Это про историю, которая случилась очень много лет назад, да?

— Да, — сказал он. — Это было очень давно.

Некоторое время она молчала, а затем спросила:

— Мистера Крэблу уже немного получше?

Пятничной ночью Кертис рассказал ей о том, что дочь мистера Крэбла была убита, просто потому что Ол Крэб и его отчаяние накрепко засели в разуме Кертиса, и ему необходимо было поделиться этим хоть с кем-нибудь.

— Немного лучше, — ответил он. — Он вернулся на работу, но скоро он поедет в Чикаго. Послезавтра. Ему обеспечили билеты туда и обратно.

— Это приятно слышать.

— Да. Что забавно… мистер Крэбл проработал на железнодорожной станции почти всю свою жизнь, но это будет только третий раз, когда он сам поедет на поезде.

— А ты? Ты ездил на поезде когда-нибудь?

— Нет, — ответил Кертис. — Никогда.

— А мы ездили несколько раз. Я и моя семья. Мы были в Нью-Йорке в прошлом году.

— Ого. Вполне возможно, я даже нес ваш багаж.

И снова на время повисло молчание, но Кертис все еще чувствовал силу ее присутствия, это напоминало легкий электрический разряд, вибрирующий в его голове. Затем она произнесла:

— А ты узнал бы меня, если бы увидел?

— А ты — узнала бы меня?

— Я не уверена. Наверное, нет.

— Со мной так же. Так ты, значит, была на станции Юнион со своей семьей? Если так, и я вас видел, то я тебя не узнал.

— Это просто сумасшествие, — сказала она. — Говорить вот так… и знать кого-то, но совершенно при этом не узнавать его при встрече.

— Это загадка, с этим я согласен, — отозвался он. — И это наша загадка, не находишь? Загадка таких, как мы.

— Да.

Кертис снова услышал гром — на этот раз немного ближе. Она ушла? Нет, присутствие все еще ощущалось.

— У меня есть и другая загадка, — сказала она, — она касается моего папы.

— А что с ним?

— Он… — некоторое время она не продолжала, как будто пыталась решить, посвящать его в свои личные дела или нет, но Кертис знал, что, в конце концов, она это сделает, потому что в эту дождливую ночь ей явно требовался слушатель. — Его что-то беспокоит, — наконец, продолжила она. — Что-то плохое. Я и раньше видела, как он волнуется… он много волнуется из-за работы, но… на этот раз все по-другому. Я сказала маме об этом, и она ответила, что тоже это видит, но она думает, что дело в… ну… в работе, в общем. А я думаю, дело в другом, Кертис. И есть… есть еще кое-что.

— Что?

— В прошлый четверг к нам на ужин приходил один деловой партнер папы. Мистер Парр, так его зовут. Ну… когда мистер Хартли забрал нас сегодня из школы… мы проезжали мимо парковки и… там, у обочины, стояла машина. Я посмотрела на нее и заметила, что за рулем был мистер Парр. А затем мистер Парр следовал за нами до самого дома. Я сказала мистеру Хартли об этом, но он решил, что я ошиблась. «Тебе показалось», так он мне ответил. Тогда я рассказала об этом папе, но он тоже решил, что я ошиблась. Но я знаю, что я видела, и знаю, что мистер Парр следовал за нами от школы до самого дома. Сегодня.

— Это действительно странно, — сказал Кертис. — Зачем ему это?

— Не знаю, но… когда я сказала про это папе, он ответил, что мне и так много чего мерещится, и он даже расстроился, что мне не померещился Кертис, который следил бы за нами до самого дома. Он сказал, что я не должна говорить такие вещи про его знакомых, потому что его это расстраивает. И мама тоже волнуется из-за… ну, ты знаешь… этого.

— А твой младший брат тоже видел мистера Парра?

— Нет. Я не говорила ему ничего.

— Кертис? — прозвучал голос его матери. Он был слабым, но требовательным.

— Мне жаль, что твой отец так переживает, — сказал Кертис. — Но все пройдет Он справится с этим.

— Я просто хочу знать, почему мистер Парр ехал за нами до самого дома. Я думаю, мистер Хартли и папа что-то знают, просто мне не говорят.

— Кертис! Принеси мне воды!

— Прости, мне нужно идти. Меня зовет моя мама. Думаешь, ты сможешь сейчас поспать?

— Я постараюсь… но… мне кажется, в моей голове происходит что-то очень неправильное.

— Кертис! — снова послышался требовательный зов. И на это раз в нем прозвучала злость и раздраженность.

— Мама злится на меня, — сказал Кертис. — И уже начала выходить из себя. Мне действительно надо идти. Постарайся не так сильно переживать. Лучше попробуй поспать — тебе завтра в школу. Спокойной тебе ночи.

— А если я не усну, мы можем поговорить чуть позже?

— Конечно, — ответил он. — Но на всякий случай: спокойной ночи.

— Кертис, ты, что, оглох?

— Спокойной ночи, — отозвалась она и добавила: — Спасибо.

После этого она ушла.

— Иду! — крикнул Кертис через стену, разделявшую его спальню и спальню матери. Он поднялся с кровати и вышел в коридор. Из-за своей запертой двери Орхидея попросила:

— Принеси мне сегодня воду в бокале, — и снова закашлялась. Она кашляла натужно и сильно, словно старалась ускорить сына.

— Да, мама, — ответил Кертис.

Он направился в небольшую кухоньку, включил верхний свет и потянулся к верхней полке, где на квадратной черной вельветовой подставке стоял красивый бокал. Он оказался тяжелым, но его вес приятно ощущался в руке, а вокруг его основания поблескивало множество бриллиантовых граней. Когда Кертис открывал кран, трубы жалобно загудели, прежде чем позволили набрать чистой воды. Затем он отнес бокал матери, сидящей в постели — в настоящем гнезде из подушек — со включенной тусклой лампой на прикроватном столике, благодаря которой по стенам комнаты плясали тени.

— Тебя только за смертью посылать, — проворчала Орхидея. — Ты разве меня не слышал?

Он протянул ей воду, а затем решил сказать правду.

— Я просто разговаривал кое с кем.

— Я не слышала, чтобы ты говорил по телефону.

— Я говорил не по телефону.

Ее рука замерла с бокалом у самых губ. Затем она все же сделала несколько глотков воды и запрокинула голову, как будто ей нанес удар ее смертельный враг.

— Боже, помилуй! — воскликнула она. — Помилуй, помилуй меня…

— Ты же не думала, что это исчезло, ведь так?

— Я не хотела этого знать. И сейчас не хочу.

Кертис уже хотел рассказать ей про то, что его собеседница — девочка десяти лет, у нее отец-бизнесмен и водитель по имени Хартли, который забирает ее и ее младшего брата из школы, поэтому она, должно быть, явно богата и живет где-то в прекрасном доме. Но он не стал этого говорить, потому что его мать не желала этого знать.

— Нужно что-нибудь еще?

— Побудь со мной немного, — попросила она. — Хорошо?

Кертис кивнул. Он сел напротив ее кровати в старое кресло, окрашенное в множество оттенков серого, которое просело под его весом.

— А дождь все идет… — сказала она.

— Да, мэм.

— Мне грустно, когда идет дождь. Звук падающих капель кажется мне очень… одиноким.

Кертис промолчал, понимая, что сейчас речь продолжится. Он хотел послушать мать, позволить ей излить на него всю ту тяжесть, которую она носила в душе — о том, чего она никогда не понимала.

Она сделала еще один глоток воды и повращала бокал в своих хрупких руках.

— Твой отец, — тихо заговорила Орхидея, — сделал мне предложение, когда шел дождь. Ты это знал? — он подождала, пока он отрицательно покачает головой. — Так и было. Мы возвращались с танцев и прогуливались по улице. Начался дождь, и я прижалась к нему, потому что он был, как… как большая гора, за которой я чувствовала себя защищенной. О, а еще он был отменным танцором, несмотря на свои габариты. Но я помню… там, под дождем… я прижалась к нему очень близко, он наклонился, заглянул мне в глаза и поцеловал меня. А потом… почти сразу… перед тем, как он сделал мне предложение, я почувствовала, что я принадлежу ему. Я знала, что никогда не смогла бы принадлежать никому другому. И потом он сказал те самые слова: «Орхидея, ты возьмешь меня в мужья?»… такие слова женщина никогда не забывает. У тебя еще появится возможность сказать их какой-нибудь девушке. И тогда… я думаю, мы снова сможем быть счастливы.

— Да, мэм, — ответил Кертис.

— Это тяжело, — пробормотала Орхидея, — смотреть, как кто-то ускользает от тебя. Это… как маленькая смерть. Мне так кажется. Ты ломаешь голову, стараясь понять, что можно сделать, чтобы все исправить. Смеешься, когда в душе готов зарыдать, потому что смотришь через комнату на человека, которого любишь, а видишь лишь призрак, стоящий на его месте. О… слышишь гром? Как будто он пронесся через весь наш дом.

Кертис решил заговорить:

— Я хотел бы хоть что-то сделать, чтобы ты почувствовала себя лучше, мама. Если бы ты позволила мне отвести тебя к…

— Никаких врачей, — перебила она. — Ах… это так дорого! Я потратила все сбережения, когда водила тебя по врачам, и что из этого вышло?

Я ничего не могу поделать с тем, какой я, — собирался сказать он… но что бы на это ответил один из доблестных рыцарей Круглого Стола? И что бы один из них сказал на его месте? Совершенно точно не стал бы еще сильнее ранить и без того беспомощное существо, вроде женщины, лежавшей на этой старой кровати. Поэтому он ответил:

— Я могу позволить себе отвести тебя к врачу, мама.

— Едва ли, — отозвалась она. — Господи Боже, мы и так еле сводим концы с концами, а ты хочешь спустить все деньги на бесполезного врача?

Кертис не нашел, что ответить на это, потому что она попросту не хотела слышать никаких ответов.

— Я так устала, — простонала она.

— Тогда, я не буду мешать тебе спать.

— Погоди. Пока рано, — Орхидея выпила почти всю воду, что осталась в бокале. — Скажи мне вот, что, — произнесла она после недолгой паузы, — как у тебя с этой… ну, ты знаешь… слушательной штукой? Я хочу сказать… как ты умудряешься разговаривать с помощью мыслей?

Кертис уже собирался вставать, но теперь снова откинулся на спинку скрипучего кресла, потому что раньше мама никогда не задавала ему подобных вопросов. Он поразмышлял над ним несколько секунд, формулируя ответ.

— На работе… один из носильщиков — мы называем его Умником — он может сворачивать свой язык трубочкой, да так, что тот становится похож на свернутый ковер. Он сворачивает его три или четыре раза, не меньше. Никто больше не умеет так делать. Я даже не представляю себе, как это можно уметь, но для него — это совершенно естественно. Когда я был в пятом классе… с нами учился мальчик по имени Ноа Уолкотт. На площадке я однажды видел, как он поймал осу голой рукой. Многие дети тоже это видели — он сделал из этого целое представление. Он зажал осу в кулаке и потряс им так, словно играл в кости. А потом он положил осу в рот. Но оса не ужалила его! Ни разу. Он просто открыл рот, и она вылетела оттуда. Я помню… он говорил, что осы, шершни и прочие жалящие насекомые его боятся и никогда не кусают. Он всегда был таким. А потом, — вздохнув, Кертис продолжил, — был парень по имени Боули. Мы называли его Красавчик. Он работал на станции некоторое время. Помнишь, я тебе о нем рассказывал?

— Нет, не помню.

Это не удивило Кертиса, потому что его мама никогда его не слушала.

— Ну… Боули в свои прежние деньки мог в девяти случаях из десяти угадать, какой человек войдет на станцию с улицы или что на нем будет надето, независимо от того, мужчина это, женщина или ребенок. Он говорил: «А следующий пассажир тащит желтый чемодан, он одет в голубую рубашку и двухцветные ботинки», и так и случалось! Или он говорил: «Сейчас придет семья: мужчина в сером пиджаке, женщина с цветком на шляпке, маленький мальчик в гольфах», и они приходили — точно такие, как он и описал. А потом с Боули что-то случилось. Иногда он не мог даже завязать свои шнурки, или провести свою тележку по прямой линии, из-за чего не мог нормально работать. Боссу пришлось уволить Боули, потому что он стал впадать в транс, мог просто стоять и пялиться в одну точку, в никуда, и ничего при этом не делать. Ты помнишь? Я же рассказывал тебе.

— Нет, не рассказывал.

— Что ж, значит, я ошибся, — ответил он, хотя помнил, как рассказывал ей эту историю. — Я просто пытаюсь сказать, что… жизнь полна загадок, и только Господь знает на них ответы. Мы не можем проникнуть за завесу тайны. Я не знаю, как я делаю то, что делаю. Это просто выросло вместе со мной — вот, что я только могу сказать.

— А тот, с кем ты разговариваешь… этот человек просто ловит твои мысли, или он пытается отвечать? Или он игнорирует их?

— Она принимает мои мысли. И если ты сейчас начнешь думать, что я нашел себе девушку, то спешу тебе сообщить: ей всего десять лет, и она белая. У нее есть личный водитель.

— Боже, помилуй, — пробормотала Орхидея. Она уже перестала слушать сына и целиком погрузилась в любование переливами похожих на бриллианты граней у основания бокала. — Хрусталь из Уотерфорда, — сказала она. — Его подарил моей бабушке один джентльмен из Англии много лет назад. Он перешел ко мне в качестве свадебного подарка от моей мамы. Тебя назвали в его честь — Кертис Уотерфорд. Думаю, таких бокалов осталось очень мало. Большая часть этого набора сейчас либо потеряна, либо разбита… а остальные существующие, видимо, находятся в музеях. Я назвала тебя в честь Уотерфорда, потому что всегда думала, что Уотерфорд — это что-то красивое и редкое. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Кертис.

— Что ж… если белые люди узнают, что ты умеешь общаться мыслями… тебя самого запрут в музее, — сказала Орхидея. — Они вскроют твою голову инструментами из своих чемоданчиков, потом извлекут твой мозг и порежут его на кусочки, чтобы изучить. Вот, что делают белые. Извлекают что-нибудь и изучают. А потом разрушают.

— Я буду держаться подальше от музеев, — ответил Кертис, позволив себе легкую улыбку.

— Они отнимут тебя у меня, если узнают об этом. И тогда я потеряю тебя, как потеряла твоего отца, — Орхидея допила последние капли воды из бокала и передала его Кертису, после чего он встал с кресла. — Помой его, — попросила она, — вытри и поставь на место.

— Да, мэм.

— И послушай… я думаю, нам надо перебраться на ферму. Проводить больше времени с Ма и Па. Может быть, перебраться туда, к ним, с концами. Одному Богу известно, как мне не хочется бросать этот дом, но… возможно, время пришло.

— Я думаю, это может быть хорошей идеей. Для тебя, — ответил Кертис. — Но я не могу уехать, мама. Я люблю свою работу, и я не брошу ее.

— Таскать багаж весь день? Это ты не можешь бросить?

— Я помогаю людям, — ответил он. — Я помогаю им добраться из точки А в точку Б и обратно. Вот, что я делаю.

— Ты говоришь так, будто это что-то хорошее.

— Для меня — да, — твердо ответил он.

Орхидея тяжело вздохнула.

— Железноголовый, — пробормотала она. — Прямо как твой отец.

— Я считаю это комплиментом. Поэтому, приму его с радостью.

— Тогда продолжай в том де духе. Ни больше, ни меньше.

Он остался с ней еще на пару минут, поправляя одеяла и помогая ей устроиться удобнее, чтобы можно было уснуть. И вдруг она схватила его за свободную руку и прижала ее к своей щеке.

— Я так виновата перед тобой, сынок, — простонала она, и в ее голосе было так много боли. — Мне очень жаль.

Он погладил ее по щеке.

— Все хорошо, мама, — нежно сказал он. — Ни о чем не волнуйся.

Она еще ненадолго задержала его, а потом все же позволила уйти.

— Хочешь, я выключу свет? — спросил он напоследок.

— Нет, — ответила она очень слабым, далеким голосом, неотрывно смотря в окно, по которому продолжал стучать дождь. — Нет, я оставлю свет еще ненадолго.

— Хорошо. Спокойной ночи.

— И тебе, — Орхидея подождала, пока он почти выйдет из комнаты, а затем произнесла: — Я люблю тебя, сынок. И твой папа бы очень… очень гордился тобой.

Ему потребовалось несколько секунд на то, чтобы собрать мысли в кучу и сформулировать ответ, потому что он не ожидал услышать от матери такое мощное заявление.

— Спасибо, мама, — ответил он. — И я тебя люблю. И спасибо, что выслушала меня сегодня.

— Я слушала тебя только ушами. Моя голова не работает, как твоя.

Он мягко прикрыл ее дверь и вернулся на кухню, где поставил бокал на место — на темную вельветовую подставку — предварительно его ополоснув и насухо отерев. Затем он вернулся в свою комнату и прочитал еще немного про древних рыцарей, прислушиваясь к тому, вернется ли его подруга. Он готов был поговорить с ней, если она нуждалась в нем. Но она не нуждалась — по крайней мере, этой ночью — поэтому вскоре он закрыл книгу, прочитав о смерти короля Армонса из Красного города, и забылся мирным сном.